ИЕРЕМИЯ БЕНТАМ

ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА ГРАЖДАНСКОГО КОДЕКСА

[Principles of the Civil Code // Collected Works. 1843. T. I. Pp. 301–364.
В кн.: Бентам И. Избранные сочинения. T. 1. СПб, 1867. С. 319–470.]

————————————

ЧАСТЬ I. Предметы гражданских законов
Глава I. О правах и обязянностях
Глава II. Различные цели гражданских законов
Глава III. Отношение между различными целями гражданских законов
Глава IV. О законах относительно средств существования
Глава V. О законах относительно довольствия
Глава VI. Предложения патологии, на которых основывается идея равенства
Глава VII. О безопасности
Глава VIII. О собственности
Глава IX. Ответ на одно возражение
Глава Х. Анализ зла, истекающего из нападения на собственность
Глава XI. Безопасность и равенство. Их противоположность
Глава XII. Безопасность и равенство. Средство к их применению
Глава XIII. Жертвы безопасности ради безопасности
Глава XIV. Спорные случаи
§1. О бедности
§ 2. О расходах на общественное богослужение
§ 3. О развитии наук и искусств
Глава XV. Примеры нарушения безопасности
Глава XVI. О насильственных обменах
Глава XVII. Влияние законов на ожидание

————————————
————————
————

ЧАСТЬ I. ПРЕДМЕТЫ ГРАЖДАНСКИХ ЗАКОНОВ

Предметы, распределяемые законодателем между членами общества, могут быть разделены на два разряда:

1) Права и
2) обязанности.

Права суть сами по себе блага, выгоды для тех, кто ими пользуется: обязанности же, напротив, суть невыгоды, бремя для тех, кто должен их выполнять.

Права и обязанности хотя различны и противоположны друг другу по самой их природе, но возникают одновременно и не могут существовать одни без других. Такой непреложный естественный порядок вещей, что закон не может наделить одних членов общества какой-либо выгодой, не наложив в то же время на других какой-либо тяжести, – другими словами: создавая права для одних, он в то же время неизбежно создает обязанности для других. Напр., каким образом может быть дано мне право собственности на землю? – не иначе, как через наложение на всех других членов общества, кроме меня, обязанности не касаться произведений этой земли; каким образом может быть дано мне право начальствования? – не иначе, как через наложение на жителей известной местности, или на известные лица, обязанности мне повиноваться.

Законодатель должен чувствовать удовольствие, наделяя правами, потому что права суть сами по себе блага, и, напротив, он должен чувствовать неудовольствие, налагая обязанности, потому что обязанности суть сами по себе зло. Следуя принципу пользы, он не должен налагать никакой тяжести, если через это не наделяет благом, более ценным.

Создавая обязанности, закон ограничивает свободу: делает преступным такие действия, которые до того времени были дозволены и не преступны, – и это происходит двояким образом: через приказание или через запрещение чего-либо.

Эти ограничения свободы неизбежны. Установление прав, наложение обязанностей, охранение личности, жизни, чести, собственности, средств к существованию и даже охранение самой свободы иначе невозможно, как в ущерб свободе.

Но всякое ограничение свободы есть само по себе более или менее сильное страдание, которыми может, в частности, сопровождаться то или другое из ограничений. Следовательно, не следует налагать на свободу никакого ограничения, наделять кого-либо какой-нибудь властью, устанавливать какой-либо принудительный закон, если на это нет достаточного частного основания, которое бы оправдывало ограничение свободы в данном случае. И так каждый принудительный закон имеет против себя следующее общее основание: он нарушает свободу; и одно это основание, если бы даже и не было никакого другого, уже само по себе достаточно, чтобы удержать от установления закона. Поэтому, намереваясь установить какой-либо закон, необходимо доказать, что не только существует достаточное частное основание для его установления, но что оно имеет перевес над общим основанием, которое вообще противится установлению каких бы то ни было законов.

Каждый закон⁰⁰¹ есть нарушение свободы: это истина, столь очевидная сама по себе, не только не пользуется общим признанием, но напротив, – приверженцы свободы, обыкновенно более ревностные, чем просвещенные, считают своим долгом отвергать ее. И каким же образом они это делают? Они для этого извращают значение слов, придают слову свобода не тот смысл, какой общепринят, выдумывают свой особый язык. Они говорят: свобода состоит в возможности делать все, что не вредно другому. Но разве таков общепринятый смысл этого слова? Разве свобода делать зло не есть свобода? И в таком случае что же это такое? Как же это назвать? Желая сказать, что глупых и злых надо лишить возможности делать зло, разве мы не говорим: надо лишить их свободы?

Если принять это определение, то могу ли я знать, имею я или не имею свободу что-либо делать или не делать, не рассмотрев предварительно всех последствий, к каким может вести мое действие? Хотя бы закон мне дозволял, или даже приказывал совершать какое0либо действие, но если я усматриваю, что это действие вредно для кого-нибудь, то стало быть в таком случае я не имею свободы его совершать! Стало быть, судья не имеет свободы наказывать вора, если он не уверен, что наказание будет невредно для вора! Вот к каким нелепостям ведет это определение.

Что говорит нам здравый разум? Постараемся прежде всего установить истинные основания.

Наибольшее счастье наивозможно большего числа членов общества: вот единственная цель, которую должно иметь правительство. Индивидуум тем счастливее, чем легче и малочисленнее его страдания, чем сильнее и многочисленнее его наслаждения.

Забота о доставлении себе наслаждений должна быть почти всецело представлена самому индивидууму; главное же назначение правительства должно состоять в ограждении индивидуума от страданий.

Правительство выполняет это назначение через установление прав, которые распределяет между индивидуумами. Таковы права личной безопасности, чести, собственности, право на получение помощи в случае нужды. Все эти права имеют соответствующие им преступления. Закон не может создать права, не создавая в то же время соответствующих обязанностей, – не может создать право и обязанности, не создавая в то же время преступлений⁰⁰², – не может приказать или запретить что-либо, не ограничивая в то же время индивидуальной свободы⁰⁰³.

Гражданин не может приобрести право, не пожертвовав частью своей свободы. Даже и при дурном правительстве приобретение в этом случае не равняется жертве, и тем правительство ближе к совершенству, чем приобретение больше, а жертва меньше.

ГЛАВА II. Различные цели гражданских законов

При распределении прав и обязанностей законодатель должен иметь своей целью, как мы уже сказали, счастье общества. При ближайшем рассмотрении мы находим, что эта общая цель, счастье, слагается из четырех второстепенных целей: средства к существованию, довольство, равенство и безопасность.

Чем более общество пользуется всеми этими предметами, тем более сумма общественного счастья, и в особенности того счастья, которое зависит от законов.

Вся законодательная деятельность может быть подведена под следующие четыре рубрики: озаботиться о средствах к существованию, – обеспечить довольство, – благоприятствовать равенству, – сохранить безопасность.

Это деление не имеет всей желаемой ясности и точности, – не всегда бывает легко провести границу между его частями, так как эти части во многих отношениях близко сходятся между собой и сливаются вместе; но мы принимаем это деление, потому что оно полнее других охватывает весь предмет и во многих случаях нам приходится рассматривать каждую из его частей отдельно от прочих.

Например, довольство обнимает собой и средства к существованию, но нам необходимо отделить их одно от другого, потому что ради средств к существованию закон должен делать много такого, чего он не должен дозволить себе ради довольства.

Безопасность допускает столько же подразличений, сколько существует различных родов действий, которые ее нарушают. Она может иметь своим предметом личность, честь, собственность, состояние.

Действия, вредные для безопасности, будучи запрещены законом, становятся преступлениями.

Из всех исчисленных целей закона безопасность есть единственная, которая необходимо обнимает будущее: средства к существованию, довольство, равенство могут быть рассматриваемы исключительно по отношению к данному только времени, безопасность же необходимо выражает собой распространение на будущее время всех тех благ, которых касается, – следовательно, она есть первенствующий предмет закона.

Я потому поставил равенство в числе предметов закона, что при таком порядке вещей, который имеет целью доставить всем людям наивозможно большую сумму счастья, нет никакого основания, почему бы закон давал одним больше, чем другим, но существуют достаточные основания, почему он не должен этого делать, потому что выгода, принадлежащая исключительно только некоторым, может существовать не иначе, как под условием существования равной невыгоды, выпадающей на долю других, и выгода в таком случае была бы только на стороне благоприятствуемых законом, а на стороне всех неблагоприятствуемых была бы только невыгода.

Закон может содействовать равенству двояким образом: охранением, где оно уже существует, и стремлением установить его там, где его нет. Последнее сопряжено с опасностью: одна ошибка в этом случае может перевернуть весь общественный порядок* (* Равенство может быть рассматриваемо относительно всех выгод, истекающих из законов: как политическое равенство, т.е. равенство в политических правах, и как гражданское равенство, т.е. равенство в гражданских правах, – когда же это слово употребляется одно без предиката, то оно обыкновенно понимается в смысле, относящемся до распределения собственности. Б.).

Может показаться странным, что мы не поместили свободу в числе главных целей закона. Для ясности понятий нам необходимо рассматривать ее, как отрасль безопасности: личная свобода есть безопасность от известного рода обид, касающихся лица; что же касается до политической свободы, то она составляет другую отрасль безопасности, – она есть безопасность от несправедливостей со стороны правительственных лиц. Последнее составляет предмет не гражданского, и конституционного права.

ГЛАВА III. Отношение между различными целями гражданских законов

Упомянутые четыре цели гражданских законов различаются одна от другой на практике значительно менее резко, чем в теории. Один и тот же закон может иметь в виду не одну только какую-либо из этих целей, но несколько разом, так как они часто бывают соединены. Напр., что делается для безопасности, касается в то же время и средств существования и довольства.

Но бывают случаи, когда эти цели совершенно непримиримы между собой, так что одна требует того, что осуждает другая. Равенство, напр., требовало бы такого распределения имуществ, которое несовместимо с безопасностью.

Когда две цели таким образом противоречат одна другой, необходимо найти средство решить, которой из них должно быть отдано предпочтение: в противном же случае эти цели вместо того, чтобы быть нашими руководителями, только еще более увеличат замешательство.

С первого же взгляда очевидно, что средства к существованию и безопасность занимают одинаковую степень, довольство же и равенство занимают степень низшую. И действительно, если нет безопасности, равенство не может просуществовать и один день, – если нет средств к существованию, довольство невозможно. Две первые цели суть условие самой жизни, а две последние – украшение жизни.

В законодательстве главнейшая цель есть безопасность. Если бы даже вовсе не было никаких прямых законов относительно средств существования, тем не менее каждый заботился бы о них; но если бы не было законов относительно безопасности, то бесполезны были бы и все законы относительно средств существования. Приказав работать, производить, вы этим еще ничего не сделали; но обеспечив работнику плод его труда, вы сделали уже много и может быть даже достаточно.

Безопасность, как мы сказали, имеет несколько отраслей. Одна отрасль должна уступать другой. Напр., свобода есть отрасль безопасности и должна уступать требованиям общей безопасности, так как законы иначе и невозможны, как в ущерб свободе.

Нельзя достигнуть высшего блага, не пожертвовав каким-либо низшим. Различить, которому именно из благ должно быть в данном случае отдано предпочтение, – в этом заключается вся трудность законодательного искусства. Каждое благо в свою очередь может заслуживать предпочтение, и нередко требуется весьма сложный расчет, чтобы решить, которое из них должно быть предпочтено.

Равенство должно быть благоприятствуемо только в тех случаях, когда оно не вредит безопасности, не нарушает надежд, порожденных законом, не расстраивает установленного распределения благ.

Если бы все ценности разделялись поровну, то несомненным и непосредственным следствием этого было бы то, что вскоре нечего было бы делить. В самое время все ценности были бы потреблены, и те, которые ожидали наибольшей выгоды от равного разделения, пострадали бы не менее, чем и те, в ущерб которых было бы сделано это разделение. Если бы доля трудолюбивого была не лучше, чем доля ленивого, то не было бы побуждения быть трудолюбивым.

Если бы признано было за принцип, что все люди должны иметь равные права, то это неизбежно повело бы к тому, что всякое законодательство сделалось бы невозможным. Законы необходимо устанавливают неравенства, так как они не могут кому-либо дать какие-нибудь права, не наложив в то же время обязанностей на других.

Признать, что все люди, т.е. все существа, носящие человеческий образ, должны иметь одинаковые права, это значило бы признать, что не должно существовать никакой подчиненности. Это значило бы, что сын равен в правах отцу, т.е. имеет такое же право приказывать отцу, наказывать его, какое отец имеет по отношению к нему, – так же вправе распоряжаться в доме отца, как и сам отец. Это значило бы, что сумасшедший так же вправе запирать других, как другие вправе запирать его, – что идиот имеет одинаковое право руководить семьей, как семья – руководить им. Равенство прав необходимо предполагает все это, или же оно не имеет никакого смысла. Правда, люди, проповедующие доктрину равенства прав, – не дураки и не идиоты: они не имеют намерения установить абсолютное равенство, признают некоторые ограничения, модификации, пояснения; но они не умеют выражаться понятно и здраво, и можно ли ожидать, чтобы слепая и невежественная толпа лучше понимала их, чем они сами себя понимают? И когда этой толпе проповедуют уничтожение подчиненности, независимость, может ли она оставаться к этому и внимательной?

ГЛАВА IV. О законах относительно средств существования

Что может сделать закон относительно средств существования? Непосредственно он ничего сделать не может. Он может только создать побуждения, т.е. установить награды и наказания, которые побуждали бы людей заботиться о своих средствах к существованию. Но природа уже озаботилась созданием этих побуждений и снабдила их достаточной энергией. Прежде чем образовалась идея закона, нужда и наслаждение сделали уже в этом отношении все, что могли бы сделать самые лучшие законы. Нужда, вооруженная всякого рода страданиями и даже смертью, побудила человека работать, вселила в него энергию, внушила предусмотрительность, развила все его способности. Наслаждение, верный спутник каждой удовлетворенной нужды, стало неистощимым источником наград для тех, которые одолели препятствия и выполнили указания природы.

Так как в этом случае физическая санкция вполне достаточна, то санкция политическая становится излишней.

Кроме того, побуждения, созидаемые законом, никогда не могут представлять полного ручательства в достижении цели: это есть необходимое следствие несовершенства самих законов, или следствие трудности удостовериться в фактах, которые необходимо знать для применения награды или наказания. надежда на безнаказанность проникает в сердце на всех тех посредствующих ступенях, через которые необходимо пройти, прежде чем выполнить закон. Но естественные последствия, которые могут быть рассматриваемы как награды и наказания, установленные самой природой, не допускают никакой неверности: тут прямая неизбежность, тут нет никаких замедлений, никаких несправедливостей, – опыт указывает, что будет, и потом подтверждает свои указания, – сегодняшний день подтверждает урок вчерашнего дня, и непрерывная одинаковость этого хода вещей не оставляет места сомнению. Что могут законы непосредственно добавить к непрестанно действующей и неодолимой силе естественных побуждений? Но закон может косвенным образом содействовать средствам существования, охраняя людей, когда они заняты работой, обеспечивая работающим пользование плодами их трудов. Безопасность для работника, безопасность для пользования плодами своего труда – вот благодеяние закона и благодеяние неоценимое.

ГЛАВА V. О законах относительно довольства

Должны ли быть установляемы законы, которые бы предписывали индивидуумам не довольствоваться только средствами существования, но и стремиться к довольству? Нет, не должны: совершенно излишне прибегать к искусственным средствам, когда уже существуют достаточные естественные средства. Привлекательность наслаждения, непрерывная смена одних нужд другими, деятельное желание увеличить свое благосостояние, непрестанно побуждают, при существовании безопасности, к новым усилиям для достижения новых приобретений. Нужды и наслаждения, эти универсальные общественные деятели, взрастив первые зерна хлеба, сами собой созидают мало-помалу житницы довольства, вечно наполняемые и вечно неполные. Желания возрастают вместе со средствами их удовлетворения, горизонт расширяется по мере того, как мы движемся, и каждая новая нужда, неминуемо сопутствуемая страданием и наслаждением, становится новым побуждением к деятельности. Роскошь имеет значение только относительное и не только не останавливает движения, когда уже раз оно началось, а напротив, чем больше средств, тем больше поле деятельности, тем больше награда и, следовательно, тем сильнее побуждение к деятельности. Но что такое богатство общества, как не совокупность богатства индивидуумов, его составляющих? И что же еще может требоваться, кроме силы естественных побуждений, чтобы богатство увеличивалось в наивозможно большей степени?

Довольство, как мы сказали, достигается постепенно через непрерывное действие тех же самых побуждений, которым мы обязаны средствами к существованию. Между этими двумя целями: довольство и средства к существованию, нет никакого противоречия. Заметим, кроме того, что чем больше довольство, тем обеспеченнее средства к существованию. Люди, осуждавшие довольство, называя его излишеством, не понимали его связи со средствами к существованию.

Неурожаи, войны, всякого рода случайности, часто в такой степени посягают на средства к существованию, что если бы общество не имело излишка, то очутилось бы даже без крайне необходимого. Мы видим это у диких народов и у всех народов во времена их прежней бедности. Это случалось даже и в наши дни в странах, мало благоприятствуемых природой, как, напр., в Швеции, а также в странах, где правительства противодействовали развитию торговли вместо того, чтобы ему содействовать. Напротив, те страны, где есть излишек и где управляют просвещенные правительства, находятся вне опасности подвергнуться голоду. Таково счастливое положение Англии. При свободной торговле безделушка, сама по себе бесполезная, получает цену, как средство к обмену на необходимое; производство предметов роскоши становится обеспечением от нужды; материал, истребляемый на производство пива или крахмала, превращается в средства к существованию. Как часто восставали против держания собак и лошадей, потому что они будто бесплодно потребляют пищу, нужную для человека! Глубокие политики, обнаруживающие желание уничтожить этот расход, немногим выше тех апостолов бескорыстия, которые, для устранения недостатка в хлебе, сжигали хлебные магазины.

ГЛАВА VI. Предложения патологии, на которых основывается польза равенства

Патология есть термин, употребляемый только в медицине. В нравственности он до сих пор не употреблялся, хотя не менее для нее необходим, как и для медицины. Нравственная патология есть изучение, знание ощущений, чувств, страстей и их влияния на счастье. Законодательство до сих пор имело своей основой преимущественно зыбкую почву предрассудков и инстинктов, но оно должно, наконец, найти себе неколебимую основу в чувствах и опыте; для этого необходим нравственный термометр, который показывал бы все степени счастья и страдания. Обладание таким термометром есть недостижимое совершенство, но тем не менее надо стремиться к нему. Тщательное рассмотрение количественного различия в степенях счастья или страдания может с первого взгляда показаться мелочной задачей. Найдутся люди, которые скажут, что мы должны ограничиваться общими определениями, должны довольствоваться приблизительной оценкой. Но это могут говорить только люди или равнодушные, или неспособные. Чувства людей достаточно правильны, чтобы стать предметом науки или искусства, и пока этого не будет, до тех пор мы будем идти ощупью и наши усилия не могут иметь должной правильности и выдержанности. Медицина имеет своей основой аксиомы физической патологии: нравственность есть медицина души, – законодательство есть ее практическая отрасль и, следовательно, должно иметь основой аксиомы нравственной патологии.

Чтобы судить о влиянии какой-либо части богатства на счастье, надо рассмотреть ее в трех различных состояниях:

1. Когда она в обладании у тех, у кого всегда находилась.

2. Когда они приобретается.

3. Когда она теряется.

Общее замечание. Когда идет речь о влиянии части богатства на счастье, то при этом не принимаются во внимание ни личные чувства, какие может иметь тот или другой индивидуум, ни внешние обстоятельства индивидуума. Различие характеров недоступно оценке, и мы не найдем двух индивидуумов, которых обстоятельства были бы одинаковы. Если не устранить эти два условия: характер и обстоятельства, то мы не будет в состоянии образовать ни одного общего предложения, и хотя таковые общие предложения, образованные при устранении помянутых двух условий, оказались бы в каждом представляющемся частном случае неверными и неточными, это еще нисколько не доказывает ни их теоретической неправильности, ни их практической бесполезности. Достаточно, 1) если они ближе к истине, чем какие-либо другие, которыми могут быть заменены, и 2) если законодатель может их употребить, как основу для своих трудов, с меньшим неудобством, чем какие-либо другие.

I. Мы рассмотрим теперь первый случай: влияние части богатства на счастье, когда эта часть в обладании у тех, у кого всегда находилась.

1-е Предложение. Каждая часть богатства имеет соответствующую часть счастья.

2-е Предложение. Из двух индивидуумов, обладающих неравными количествами богатства, тот, кто обладает большим количеством, обладает и большим счастьем.

3-е Предложение. Разница в количестве счастья, обладаемого более и менее богатым, не так велика, как разница в количестве обладаемого ими богатства.

4-е Предложение. На том же основании, чем больше количественная разница между двумя массами богатств, тем меньше вероятия, чтобы существовала одинаково великая разница между соответствующими массами счастья.

5-е Предложение. Чем равномернее распределение богатств, тем больше общая сумма счастия.

Слово богатство употреблено нами не в ограниченном смысле денежного богатства, а в значении более широком. Мы разумеем под ним все, что служит средством к существованию или увеличивает довольство. Выражение: часть богатства употреблено для краткости вместо выражения: часть материала, составляющего богатства.

Мы сказали: каждая часть богатства имеет соответствующую ей часть счастья. Правильнее было бы сказать, вместо имеет, – должно иметь, или имеет возможность производить соответствующую ей часть счастья. Действие какой-либо причины счастья всегда условно; другими словами: причина счастья не производит одинакового действия на каждого индивидуума и может даже вовсе не произвести своего обыкновенного действия. В этих случаях и необходимо применять сделанное нами выше замечание относительно личных чувств, характера и относительно разнообразия обстоятельств, в каких могут находиться индивидуумы.

Второе предложение истекает из первого: из двух индивидуумов тот, который обладает большим богатством, обладает и большим счастьем или возможностью большего счастья. Это есть истина, подтвержденная всемирным опытом. Пусть тот, кто сомневается в этой истине, отдаст свой излишек первому просящему, потому что отрицать эту истину значит признать существование излишка, который составляет только тягость и ничего больше, имеет не более цены, чем песок, по которому мы ходим. Манна портилась, когда ее собирали в большем количестве, чем сколько потребляли. Если бы то же было и с богатством, если бы по достижении известного количества оно не увеличивало возможности счастья, то никто бы и не пожелал его иметь больше того количества, которое дает счастье, и стремление к приобретению богатства имело бы определенную границу.

Третье предложение менее спорно. Возьмем для примера с одной стороны тысячу работников, которые имеют достаточные средства к существованию и даже некоторое довольство, а с другой стороны царя или лучше принца, который не отягощен правительственными заботами и которого богатство равняется сумме богатств всех тысячи работников. По всей вероятности счастье его будет больше, чем среднее количество счастья, приходящееся на одного работника, но оно не будет равняться сумме счастья всех работников, – другими словами: не будет в тысячу раз больше, чем среднее количество счастья одного работника. Если счастье этого принца будет в десять раз или даже хотя в пять раз больше, чем счастье одного работника, то и это уже очень много. Человек, родившийся в роскоши, не так сильно чувствует цену богатства, как тот, кто приобрел богатство своим трудом. Не в обладании, а в приобретении находит человек самое большое наслаждение. Удовольствие, доставляемое приобретением, есть чувство весьма сильное вследствие предшествовавших желаний и лишений; удовольствие же, доставляемое обладанием, есть чувство слабое, притупившееся от привычки, не оживляется контрастом, не усиливается воображением.

II. теперь рассмотрим второй случай: влияние части богатства на счастье, когда эта часть богатства приобретается. Мы предполагаем приобретение неожиданное, когда богатство увеличивается внезапно по какой-либо случайности.

1) Вследствие разделения, часть богатства может быть доведена до таких ничтожных величин, которые не доставят ни малейшего счастья ни одному из участвующих в разделении. Это будет, напр., в том случае, если бы доля богатства, достающаяся при разделении каждому соучастнику, была менее ценна, чем даже самая мелкая монетная единица. Впрочем, нет необходимости предполагать такую крайность для оправдания истинности этого предложения.

2) При разделении части богатства между соучастниками, имеющими неравные состояния, чем больше будет сохранено имущественное равенство соучастников, тем больше будет общая сумма счастья.

3) При разделении части богатства между соучастниками, имеющими равные состояния, чем большее имущественное равенство установится между соучастниками вследствие этого разделения, тем больше будет общая сумма счастья.

III. Нам остается рассмотреть третий случай: влияние части богатства на счастье, когда эта часть утрачивается. Здесь также нам необходимо предположить, что утрата произошла неожиданным, непредвиденным образом. Утрата почти всегда бывает неожиданна, так как человеку свойственно надеяться сохранить то, чем обладает. Эта надежда основывается на наблюдении обыкновенного хода вещей: обыкновенно бывает так, что люди не только сохраняют приобретенное, но и увеличивают его. Подтверждением этому служит то обстоятельство, что первоначально все страны, теперь столь богатые, были бедны.

1) Утрата части богатства сопряжена с утратой счастья более или менее значительной, смотря по тому, как велика утраченная часть богатства по отношению к сохраненной части.

Отнимите у индивидуума четвертую часть его состояния, и через это вы отнимете у него четвертую часть его счастья и т.д.⁰⁰⁴

Но есть случаи, когда эта пропорция между утратой богатства и утратой счастья изменяется. Если вы отнимете у меня три четверти моего состояния и таким образом посягнете на удовлетворение моих физических нужд, или, отняв у меня половину, оставите мне не больше, чем сколько нужно, чтобы удовлетворять мои физические нужды, то утрата счастья будет вдвое, вчетверо, вдесятеро более, чем в других случаях: здесь утрата так велика, что трудно даже и определить ее меру.

2) Чем больше число лиц с равным состоянием, между которыми распределяется имущественная утрата, тем меньше утрата в общей сумме счастья.

3) Когда разделение утраты между соучастниками переходит известные пределы, то доля, выпадающая на каждого соучастника, становится совершенно неощутимой, и тогда утрата части богатства не сопровождается ни малейшей утратой в сумме счастья.

4) При неравных состояниях соучастников утрата счастья вследствие утраты части богатства будет тем меньше, чем более имущественная утрата уравняет имущественное неравенство соучастников (при этом не принимаются во внимание неудобства, истекающие из нарушения безопасности).

Правительства, пользуясь прогрессом знания, во многих случаях содействовали установлению принципа равенства при распределении утрат. Так, напр., они поставили под охрану законов страховые общества. Общества эти чрезвычайно полезны; сущность их состоит в том, что индивидуумы делают между собой складчину для покрытия возможных в будущем утрат. Принцип страхования основан на теории вероятностей и имеет целью распределять утраты между большим числом соучастников, так чтобы часть, выпадающая на долю каждого, становилась весьма незначительна и почти даже совершенно ничтожна.

Та же цель руководила государями, когда они вознаграждали индивидуумов насчет государства за утраты, понесенные вследствие войны или вследствие каких-либо общественных бедствий. Самой мудрой и самой благонамеренной администрацией в этом отношении была администрация Фридриха Великого. Такое понимание назначения администрации есть самый лучший взгляд на искусство управления.

Были также некоторые незначительные попытки вознаграждать индивидуумов за утраты, причиняемые преступлениями. Впрочем, примеры этому до сих пор очень редки, а между тем этот предмет заслуживает обратить на себя внимание законодателя, так как зло от преступлений против собственности могло бы через это быть доведено почти до нуля. Надо заметить, однако, что эта система требует большой осмотрительности, а иначе может сделаться весьма вредной: уверенность получить вознаграждение может превратиться в поощрение лености, неблагоразумия, небрежности в охранении себя от утрат, причиняемых преступлениями. Следовательно, польза этого средства зависит от способа его применения, но во всяком случае только одно равнодушие, достойное полного порицания, может совершенно отрицать его на том основании, что оно требует большой осмотрительности.

Изложенные принципы могут быть равно применяемы и при распределении утраты между многими лицами, облеченными общей ответственностью. Если принять в этом случае такой порядок распределения утраты, чтобы на каждого соучастника выпадала доля, соответствующая степени его богатства по сравнению с другими соучастниками, то тогда имущественное положение каждого соучастника по сравнению с положением других соучастников останется то же, как было. Но если бы пожелали воспользоваться утратой для уравнения имущественного состояния соучастников, то в таком случае необходимо принять другую пропорцию при распределении утраты. Возможен еще третий способ распределения утраты: можно разделить утрату поровну между всеми соучастниками, не принимая при этом во внимание их имущественного неравенства. Этот последний способ распределения не согласен ни с требованиями равенства, ни с требованиями безопасности.

Для большего уяснения этого предмета я рассмотрю сложный случай столкновения между двумя индивидуумами, из которых один хочет получить выгоду насчет другого. Нам предстоит здесь определить, какое влияние на счастье имеет часть богатства, которая переходит от одного индивидуума к другому и составляет для одного утрату, а для другого – барыш.

1-е Предложение. Когда при имущественном равенстве спорящих выигрываемое одной стороной утрачивается другой, то наибольшая сумма счастья будет достигнута при том условии, если защищающийся останется в обладании тем, чего домогается противник, потому что

во-вторых, часть богатства, о которой идет спор, составит большую пропорцию по отношению к уменьшенному богатству утратившей ее стороны, чем по отношению к увеличенному богатству той стороны, которая ее приобретет: счастье утратившего уменьшится в большей степени, чем насколько увеличится счастье выигравшего. Одним словом: переход части богатства в обладание домогающегося нарушит равенство (См. примечание об азартной игре: в обоих случаях положение вопроса совершенно одинаковое);

во-вторых, при решении в пользу домогающегося утрачивающий испытал бы страдание, причиняемое несбывшимся ожиданием; при решении же в пользу утрачивающего домогающийся был бы только в положении человека, не получившего выгоды. Но отрицательное зло, заключающееся в неполучении выгоды, не равняется положительному злу, заключающемуся в утрате (если бы это было не так, то каждый предмет, не приобретенный индивидуумом, был бы для него источником страдания, – в таком случае источники страдания сделались бы бесконечно многочисленны и каждый человек был бы бесконечно несчастлив); и

в-вторых, люди вообще более чувствительны к страданию, чем к удовольствию, при равной к тому причине. При утрате четверти богатства счастье индивида уменьшится более, чем насколько увеличится при удвоении богатства⁰⁰⁵.

2-е предложение. Когда при имущественном неравенство спорящих утрачивающий менее богат, чем домогающийся, то зло от утраты будет еще сильнее вследствие этого неравенства.

3-е предложение. Если утрачивающий богаче домогающегося и последний возьмет верх, то зло, происходящее в этом случае вследствие нарушения безопасности, будет отчасти вознаграждено благим последствием на пользу равенства.

С помощью этих аксиом, имеющих до некоторой степени характер и достоверность математических предложений, могут быть установлены точные и постоянные правила для вознаграждений и удовлетворений. Законодатели нередко обнаруживали наклонность руководиться требованиями равенства, называя их требованиями справедливости, причем выражение справедливость получало более широкое значение, чем правосудие; но проявлявшаяся в этих случаях идея справедливости, смутная, неопределенная, была, по-видимому, скорее делом инстинкта, чем расчета. Требуется много терпения и строгий метод, чтобы подвести под точные определения все разнообразие чувств, неопределенных и противоречащих одно другому.

ГЛАВА VII. О безопасности

Теперь подлежит рассмотрению главный предмет законов: забота о безопасности. Это неоценимое благо составляет отличительный признак цивилизации и есть вполне произведение законов. Без законов не может существовать безопасности: следовательно, не может существовать ни довольства, ни обеспеченных средств к существованию. Единственное равенство, возможное при отсутствии законов, есть равенство бедности.

Чтобы вполне оценить великое благодеяние законов, достаточно взглянуть на положение диких. Они находятся в непрестанной борьбе против голода, который иногда в несколько дней губит целые племена. Борьба из-за средств существования производит между ними жестокие войны, и человек, подобно самым свирепым животным, преследует человека, чтобы употребить его в пищу. Страх голода заглушает в них самые нежные естественные чувства, сострадание мирится у них с самой крайней жестокостью, и они убивают стариков, когда те оказываются не в состоянии добывать себе пищу.

Посмотрите также, что происходит в те страшные эпохи, когда цивилизованные общества почти совершенно возвращаются к состоянию диких. Я говорю о войнах, которые отчасти прекращают действие законов, устанавливающих безопасность. Каждый день войны влечет за собой неисчислимые бедствия. Накопленное богатство, запасы, обеспечивающие довольство, и даже средства к существованию, все подвергается истреблению. И хижины, и дворцы – все разрушается. Сколько раз случалось, что минутный гнев или минутный каприз губили плод трудов целого столетия.

Закон делает то, чего естественные чувства не в состоянии сделать сами по себе. Один закон способен создавать прочное и долговременное обладание, заслуживающее названия собственности. Он один в состоянии приучать людей подчиняться игу предусмотрительности, которое в первое время обыкновенно бывает весьма тяжело, но потом становится столь приятным и легким. Только он один может поощрять людей работать более, чем сколько нужно для настоящего, работать ради плодов, пользование которыми возможно только в будущем. У бережливости много врагов: ее враги – все расточители, все те люди, которые хотят только наслаждаться, но не хотят работать. Для лености труд тяжел; для нетерпения плоды его достигаются слишком медленно. Хитрость и несправедливость постоянно конспирируют в тайне, чтобы присвоить себе плоды чужого труда, – дерзость и отвага постоянно замышляют захватить их силой: поэтому безопасность всегда колеблется, всегда в опасности, никогда не бывает в совершенно спокойном состоянии, вечно живет среди вражеских ков. Поэтому законодатель должен быть неустанно бдителен, неутомимо деятелен, чтобы защищать безопасность от массы врагов, никогда не оставляющих ее в покое.

Закон не говорит человеку: работай и я вознагражу тебя, но он говорит: работай, я не допущу никого посягнуть на плоды твоего труда, которые без меня ты не мог бы сохранить, и таким образом обеспечу тебе эту естественную и достаточную награду за труда – пользование его плодами. Труд производит, закон сохраняет: производством мы исключительно обязаны труду, но сохранением и всем благами производства мы исключительно обязаны закону.

Чтобы составить себе ясное понятие, какое широкое значение имеет принцип безопасности, необходимо принять во внимание, что наслаждения и страдания человека не ограничиваются только настоящим, как у животных, но простираются и на будущее, что для счастья человека недостаточно оградить его от утрат в настоящем, но необходимо также оградить его, насколько возможно, и от утрат в будущем. Безопасность нужна человеку не только относительно настоящего, но и относительно будущего, насколько оно охватывает его воображением.

Эта наклонность смотреть вперед, имеющая столь заметное влияние на судьбу человека, может быть названа ожиданием будущего. Только благодаря этой наклонности мы и делаемся способны составлять для себя общий план поведения, – благодаря ей сменяющиеся один за другим моменты нашего существования не отрывочны, а становятся непрерывно связными частями одного целого. Ожидание есть цепь, соединяющая наше настоящее с нашим будущим. Эта цепь переходит даже за пределы нашего личного существования, захватывает существования грядущих поколений, и чувства человека обнимают все звенья этой цепи.

Принцип безопасности должен простираться на все эти ожидания, – он должен ручаться, что грядущие события, насколько они зависят от законов, будут сообразны с ожиданиями, которые породил закон.

Всякое посягательство на уверенность в исполнении этих ожиданий есть своего рода зло, которое мы назовем страданием от обманутого ожидания.

Только крайней сбивчивостью в понятиях может мы себе объяснить, почему юристы до сих пор не обратили особенного внимания на это чувство уверенности в будущем, которое имеет столь великое значение в человеческой жизни. Даже самое слово: ожидание едва встречается на языке юристов, и едва ли во всех юридических произведениях мы найдем хотя один аргумент, который был бы основан на этом принципе. Конечно, юристы во многих случаях руководились этим принципом; но это делалось инстинктивно, а не сознательно. Если бы они уразумели великую важность этого чувства, то дали бы ему имя, указали бы на него, а не оставили бы его затерянным в массе других чувств.

ГЛАВА VIII. О собственности

Чтобы вполне оценить все благодеяние закона, постараемся составить себе ясное понятие, что такое собственность. Мы увидим, что сама природа не устанавливает никакой собственности, что собственность есть исключительно создание закона. Она есть ни что иное, как основа ожидания, т.е. ожидания извлечь известные выгоды из предмета, называемого нами собственность вследствие наших к нему отношений.

Отношение к предмету, образующее собственность, не может быть выражено никаким изображением, никакой краской, – оно не материальное, а чисто метафизическое, есть исключительно создание ума.

Иметь предмет в своих руках, хранить его, обделывать, продавать, изменять, употреблять, – все эти материальные условия не дают нам понятия собственности. Кусок материи, находящийся в Индии, может быть моей собственностью, тогда как платье, которое на мне, может быть не моим. Пища, превращающаяся в мое собственное тело, может принадлежать другому, которому я обязан отчетом в ее употреблении.

Идея собственности заключается в ожидании, в уверенности извлечь известные выгоды из предмета, смотря по его свойствам.

Но это ожидание, эта уверенность могут быть произведены только законом. На пользование тем, что считаю своим, я могу рассчитывать только вследствие обобщений закона, который гарантирует мне это пользование. Только благодаря закону забываю я мою естественную слабость, огораживаю свое поле и затрачиваю свой труд в надежде на отдаленную жатву.

На это могут заметить: но что же послужило основанием закону в самом начале, когда он только устанавливался и принимал под свою охрану то, что называется собственностью? В первобытном состоянии не было ли у людей естественного ожидания пользоваться известными предметами, которое истекало из источников, предшествовавших закону?

Да, как в первобытном состоянии, так и впоследствии, при известных обстоятельствах, человек мог своими собственными средствами обеспечивать себе пользование теми или другими предметами, но подобные случаи весьма ограничены. Дикий, спрятав свою добычу, может надеяться сохранять ее для себя, пока не откроют, где он ее спрятал, пока он бдительно охраняет ее, пока он сильнее своих соперников. Как ненадежно и как жалко подобное обладание! Но как скоро вы предположите существование между дикими какого-либо соглашения не прикасаться к добыче друг друга, то это будет уже признаком существования принципа, который и есть ни что иное как закон. Чисто физические обстоятельства могут по временам порождать слабое, преходящее ожидание; но ожидание прочное, постоянное, может истекать только из закона. То, что в первобытном состоянии было не более как нитью, в общественном состоянии становится, так сказать, канатом.

Собственность и закон вместе родятся, вместе и умирают. Пока не было законов, не было и собственности. Уничтожьте законы, исчезает и собственность.

По отношению к собственности безопасность состоит в том, чтобы возбужденные законом ожидания пользоваться известной частью благ не подвергались никаким нарушениям, никакому посягательству. Законодатель обязан оказывать величайшее уважение к ожиданиям, которые он породил: уважая их, он делает все, существенно необходимое для счастья общества, – не уважая же их, он причиняет зло, пропорциональное оказанному неуважению.

ГЛАВА IX. Ответ на одно возражение

Но законы о собственности не суть ли благо только для имущих и, напротив, зло для неимущих? Существование этих законов не делает ли положение неимущего еще более тяжким, чем когда их нет?

Создавая собственность, законы создают богатство, но не создают бедности: бедность есть первоначальное состояние человечества. Жизнь изо дня в день и есть именно то естественное состояние, в котором первобытно находился человек. Правда, бедный ничего не получает в обществе иначе, как ценой тяжелого труда. Но спрашивается: в естественном состоянии получал ли он что-нибудь без труда? Разве охота, рыболовство, война не есть труд? Разве они не имеют своих рисков, своих опасностей? И если дикий, по-видимому, любит подобную жизнь, если он ощущает удовольствие подвергаться опасностям, находит наслаждение в праздности, так дорого купленной, то следует ли из этого, что он был счастливее наших земледельцев? Нисколько. Труд земледельца однообразнее, но вознаграждение за труд обеспеченнее: положение женщин, детей, стариков лучше, население умножается в пропорции в тысячу раз большей, и этого одного уже достаточно, чтобы судить, где больше счастья. Следовательно, законы, создавая собственность, благодетельны и для тех, которые остаются в первобытной бедности. Бедные всегда более или менее участвуют в удовольствиях, выгодах, средствах цивилизованного общества. Производительность, труд делают их кандидатами на богатство. Они наслаждаются удовольствием приобретения и надежда всегда сопутствует их труду. Безопасность, доставляемая законом, есть для них также великое благо. Тому, кто смотрит с вершины, находящиеся внизу предметы кажутся меньше, чем каковы они на самом деле, и наоборот: вершина исчезает из виду тех, которые находятся внизу, – они не только не сравнивают своего положения с положением находящихся на вершине, но даже и не мечтают о достижении вершины, их не мучает желание невозможного. Итак, приняв все в соображение, оказывается, что охранение, доставляемое законами, столько же содействует счастью хижин, как и безопасности дворцов. Удивительно, что такой умный человек, как Беккариа, в произведении, составляющем плод самой здравой философии, мог высказать сомнение, ведущее к совершенному ниспровержению общественности. Право собственности, говорит он, есть ужасное право и, может быть, вовсе не необходимое. Правда, это право подавало повод к тираническим, кровожадным законам, – им страшно злоупотребляли, но тем не менее само по себе оно представляет только идеи удовольствия, довольства, безопасности, – оно осилило в человеке естественное отвращение к труду, доставило человеку господство над землею, побудило отказаться от кочевья, породило любовь к отечеству, любовь к потомству. Наслаждаться и притом наслаждаться без труда – таково общее желание людей. Это желание есть страшная вещь, так как оно может поднять всех неимущих против имущих, и закон, обуздывающий это желание, есть величайшее торжество человечества над самим собой.

ГЛАВА Х. Анализ зла, истекающего из нападений на собственность

Мы уже выше говорили о том, что средства к существованию зависят от законов, обеспечивающих трудящемуся плоды его труда. Но мы считаем не излишним сделать более точный анализ зла, истекающего из нарушений собственности. Это зло может быть подведено под четыре рубрики:

1. Зло от необладания. Если приобретение какой-либо части богатство есть благо, то необладание ею есть зло, хотя только и отрицательное, но все-таки зло. Поэтому хотя люди, находясь в состоянии первобытной бедности, и не сознавали лишения благ, им неизвестных, тем не менее ясно, что они были лишены того счастья, которое нам доставляют эти блага.

2. Утрата какой-либо части благ, если бы мы даже и оставались всегда в полном неведении об этой утрате, есть все-таки утрата. Когда вы клевещете на меня моему другу и отговариваете его, чтобы он не завещал мне своего имущества, то хотя бы я и не рассчитывал на это наследство, тем не менее вы все-таки причиняете мне вред, состоящий в отрицательном зле, которое истекает для меня из необладания тем, чем я обладал бы, если бы этому не помешали ваши наветы.

   2) Страдание от утраты. Каждый предмет, которым я действительно обладаю или должен обладать, представляется моему воображению принадлежащим мне навсегда, становится основой моих ожиданий, а также ожидания тех людей, которые от меня зависят, и основой моего плана жизни. Каждая часть моей собственности, кроме присущей ей внутренней ценности, может иметь для меня еще особую ценность, придаваемую ей моими чувствами к ней, как к наследству от предков, как к свидетельству моих трудов, как к основе будущего благополучия моих наследников. Каждый предмет моей собственности может напоминать мне ту часть меня самого, которую я вложил в него, мои заботы, труды, бережливость, как я отказывал себе в наслаждении настоящим для того, чтобы наслаждаться будущим. Таким образом, наша собственность может сделаться и на самом деле делается частью нас самих, и поэтому отнятие ее причиняет нам страшное страдание.

3. Страх утраты. К сожалению об утраченном обыкновенно присоединяется беспокойство о находящемся в обладании и даже о том, что можем приобрести: большая часть предметов, составляющих средство к существованию и довольство, уничтожаемы, и поэтому приобретения в будущем суть необходимое дополнение к обладаемому в настоящем.

4. Когда отсутствие безопасности достигает известной степени, то страх утраты препятствует пользоваться обладаемым. Забота о сохранении обладаемого заставляет принимать тысячу предосторожностей, которые весьма неприятны, тяжелы и притом всегда могут оказаться недостаточными. Богатства бегут, прячутся. Наслаждение богатством совершается украдкой, в уединении, боится обнаружить пред алчностью существование возможной добычи.

5. Уничтожение производства. Когда я не надеюсь пользоваться плодами моего труда, то забочусь только о дневном существовании и не стану работать ради будущего, так как трудом моим воспользуются враги. Чтобы работать, недостаточно иметь желания, – необходимо иметь орудия и, кроме того, необходимо иметь средства к существованию во время работы. Утрата может сделать меня неспособным к работе, не лишая меня расположения к труду, не парализуя моего желания работать. Итак, три первые рода зла касаются только пассивных способностей человека, а это четвертое зло порождает также активные способности и более или менее парализует их.

Из сделанного нами анализа ясно, что два первые рода зла ограничиваются только индивидуумами, которых непосредственно касаются; два же последние простираются далее, захватывают большую или меньшую часть общества и размеры их трудно определить. Нападение на собственность одного индивидуума возбуждает опасения между всеми собственниками, чувство страха сообщается от одного другому и может, наконец, охватить все общество.

Для развития производства необходимо соединение способности и желания производить. Существование желания условливается поощрением, существование способности – средствами. Эти средства называются на языке политической экономии производительным капиталом. Производительный капитал индивидуума может быть уничтожен, между тем как стремление производить не только в нем не уничтожится, но даже и не ослабеет. Производительный же капитал целого народа уничтожен быть не может, потому что задолго до совершения подобного бедствия зло уничтожит самое желание труда и стремление производить иссякнет, несмотря даже на богатый материал для производства, какой может представлять богатая и плодородная почва. Впрочем, желание производить имеет так много стимулов, что выдерживает многочисленные разочарования и утраты: как бы ни было велико преходящее бедствие, оно не уничтожает стремления к производству, и после самых опустошительных войн, разорявших целые народы, это стремление проявлялось во всей силе, подобно тому, как дуб, изувеченный бурей, в несколько лет восстанавливает понесенные им утраты и покрывается новыми ветвями. Для уничтожения производства требуется существование внутренней постоянно действующей причины, как, напр., тираническое правительство, дурные законы, грубое суеверие, держащее народ в невежестве, или религиозная нетерпимость, возбуждающая ненависть между людьми.

Первый акт насилия возбудит только некоторую степень опасения, только наиболее робкие умы придут в страх; но когда за первым вскоре последует другой, то опасение значительно увеличится, наиболее осторожные начнут сокращать свои производства, и видя опасность, станут мало-помалу совсем их прекращать. По мере того, как акты насилия будут повторяться и насилие будет получать значение обычного образа действий, прекращение производства станет все более и более увеличиваться, прекратившиеся производства не будут заменяться другими, а оставшиеся утратят всякую энергию, и таким образом богатая и производительная страна может с течением времени превратиться в пустыню.

Малая Азия, Греция, Египет, берега Африки столь населены и столь богаты в цветущие времена римской империи. Что сделал с ними безрассудный деспотизм турок? Дворцы превратились в хижины, города – в бедные селения. Турецкое правительство, ненавистное каждому мыслящему человеку, никогда не могло понять той истины, что государство не может богатеть, если в нем не существует уважения к собственности, – оно никогда не знало иных средств управления, как разорять своих подданных и ввергать их в невежество. Вот почему под турецким владычеством некогда самые богатые в мире страны стали бесплодны и почти необитаемы, так что в них не осталось и тени прошлого процветания. Приписать это бедствие каким-либо другим отдаленным причинам мы не можем: конечно, междоусобные войны, нашествия чужеземных врагов, естественные бедствия могут истощать богатства, уничтожать процветание искусств и наук, разорять города, но с течением времени заваленные гавани вновь очищаются, сообщения восстанавливаются, производительность воскресает к новой жизни, города устраиваются, одним словом, с течением времени изглаживаются все опустошения, если только эти люди остаются людьми; в несчастных же странах, о которых идет речь, – отчаяние, это медленно наступающее, но неизбежное следствие долговременного отсутствия безопасности, задавило в людях все активные способности души.

Если бы мы стали исследовать историю распространения подобного бедствия, то нашли бы, что оно поражает прежде всего наиболее богатую часть общества. Хищение обращается прежде всего на довольство, и излишек мало-помалу исчезает. Конечно, несмотря на все препятствия, человек никогда не перестает заботиться о крайне необходимом, но когда его стремления ограничиваются только средствами к существованию, государство слабеет, и горнило производительности извергает только немногие потухающие искры. Заметим, кроме того, что довольство никогда не может быть резко разграничено от средств к существованию, и хищение, обращающееся на довольство, необходимо посягает и на средства существования; между тем как одни теряют излишек, другие в то же время теряют необходимое. Система экономических отношений чрезвычайно сложна, и богатство одной части граждан служит источником, из которого другая, более многочисленная часть, черпает необходимое.

Мы можем указать также другой пример, не грустный, а радостный и не менее поучительный, – пример прогресса безопасности и неразлучного его спутника, благосостояния. Северная Америка представляет нам поразительный контраст двух состояний: дикого и цивилизованного. Внутренность этой обширной страны есть страшная пустыня: непроходимые леса, голые степи, стоячие воды, вредные испарения, ядовитые пресмыкающиеся, – вот что находим мы там. Обитающие в этой пустыне варварские орды не имеют никаких оседлых жилищ, не имеют иного занятия, кроме преследования добычи, вечно в непримиримой вражде одна с другой, и если встречаются между собой, то только для того, чтобы уничтожать друг друга: там люди страшнее для человека, чем дикие звери. Но какую противоположную картину представляет нам пространство, смежное с этой дикой пустыней? Вы как будто одним глазом окидываете два противоположные царства: царство добра и царство зла. Рядом с дикой пустыней вы видите возделанные поля, осушенные болота, луга, пастбища, многочисленные стада домашних животных, веселые, здоровые жилища, города, выстроенные по плану, широкие дороги, – одним словом, здесь все говорит вам, что люди, населяющие это пространство, не боятся друг друга, не режутся между собой, а стараются жить ближе друг к другу. Вы видите в гаванях множество судов, наполненных всеми произведениями земли. Многочисленное население, живущее плодами своих трудов в мирном довольстве, сменило здесь дикие племена, жившие звероловством и вечно находившиеся в необходимости воевать, чтобы не умереть с голоду. Каким образом произошло это чудо? Что могло так преобразить страну? Что дало здесь человеку господство над богатой природой, что сделало его способным так усовершенствовать, изукрасить ее? – Безопасность. Она совершила эту великую метаморфозу. И как быстро она работала! Едва прошло два столетия с тех пор, как Вилльям Пенн высадился на эти дикие берега с колонией истинных завоевателей, – я говорю истинных, потому что эти завоеватели были мирные люди, которые не запятнали насилием своего нового обитания и умели заставить уважать себя своими справедливыми и добрыми поступками.

ГЛАВА XI. Безопасность и равенство. – Их противоположность

Руководясь великим принципом безопасности, как должен поступать законодатель относительно существующей собственности?

Он должен охранять существующее ее распределение. Это охранение называется правосудием и справедливо признается первой обязанностью законодателя. Таково общее и простое правило, применимое ко всем государствам, соответствующее всем самым даже противоположным системам управления. Посмотрите, как различно распределение собственности в Америке, Англии, Венгрии, России: в первой стране земледелец есть собственник, во второй – фермер, в третьей – прикреплен к земле, в четвертой – раб. А между тем верховный принцип безопасности одинаково требует охранения существующего распределения собственности во всех этих государствах, несмотря на то, что это распределение столь различно и производит неодинаковую сумму счастья. И в самом деле, можете ли вы сделать новое распределение, не отняв у кого-нибудь то, чем он владеет? Отнимая собственность у одних, не посягнете ли вы вместе с этим на безопасность всех? Предположим, что вы установили новое распределение. Он неминуемо нарушится и это произойдет не далее как в другой же день. Спрашивается: в состоянии ли вы будете тогда избежать вторичного распределения? И потом не должны ли вы будете приступить к исправлению этого вторичного распределения? Но что же станет тогда с безопасностью? Со счастьем? С производством?

При столкновении между равенством и безопасностью колебание невозможно: равенство должно уступить. Безопасность есть основа жизни, существования, довольства, счастья, – от нее все зависит. Равенство же производит только известную долю счастья. Притом, хотя его и можно создать, но оно всегда будет несовершенно, и если как-нибудь и продержится один день, то на другой же день неминуемо рушится. Установление равенства есть химера: возможно только уменьшение неравенства.

Когда какие-нибудь необычайные события, как, напр., правительственный переворот или завоевание, ниспровергают собственность, то это есть, конечно, великое бедствие, но бедствие временное, и поэтому с течением времени смягчается и даже совершенно изглаживается. Производство есть могучее растение; оно в состоянии переносить многочисленные и тяжкие испытания, и с первым весенним теплом вновь воскресает к жизни. Но если ниспровергнуть собственность с той непосредственной целью, чтобы установить имущественное равенство, то это будет зло неисправимое: безопасность, производство, довольство, все исчезнет и общество возвратится в первобытное дикое состояние.

“Devant eux des cites, derriere eux des deserts”.

Такова история фанатиков. Если равенство должно существовать сегодня, то оно должно существовать и всегда. Но чтобы оно существовало всегда, необходимо постоянное повторение тех же самых насилий, которые его установили, необходимо, чтобы постоянно существовала целая армия инквизиторов и палачей, которые были бы глухи ко всякого рода искательствам, недоступны к состраданию, бесчувственны к соблазнам наслаждения, чужды всяких личных расчетов, обладали бы всеми добродетелями, служа такому делу, которое уничтожает все добродетели. Для сохранения равенства уравнивающая сила должна была бы безостановочно действовать, постоянно понижая тех, которые захотели бы подняться выше установленного уровня. Для этого потребовалось бы с неусыпной бдительностью восстанавливать состояние расточивших свою долю и отнимать у тех, которые бы ее увеличили трудом или заботливостью. При таком порядке вещей расточительность стала бы мудростью и только разве сумасшедший мог бы остаться трудолюбивым. Такое установление равенства сделалось бы смертельным ядом и поразило бы общественную жизнь в самой ее основе. Как бы ни был жесток неприятель, но его меч в тысячу раз менее страшен, потому что причиняемое им зло есть, во всяком случае, только временное, – оно излечивается временем, заглаживается трудом.

Мы имеем примеры, что некоторые мелкие общества устанавливали у себя общность имущества. Увеличилось ли от этого их счастье? Кроткое побуждение к труду, заключающееся в награде, заменилось наказанием; труд, столь легкий, когда к нему побеждает надежда, стал искуплением, необходимым для избежания вечных мук. Пока религиозные мотивы были в силе, все работал, но и все роптали. Но как только эти мотивы ослабевали, общества делилось на два класса: с одной стороны – невежественные фанатики, погрязшие в пороках, к каким влечет несчастное суеверие, а с другой – ленивые плуты, которые предавались праздности и жили насчет труда обманываемых ими глупцов, и таким образом равенство становилось только предлогом, прикрывавшим хищничество праздности насчет труда.

Царство благодушия и согласия, обещанное этой системой и обольщавшее столь многие пылкие умы, было не более как химера, созданная воображением. При разделении труда какой мотив может дать эта система, чтобы кто-либо избрал себе более тяжелый труд? Кто захочет взять на себя неприятную, отвратительную работу? Будет ли кто доволен своим жребием? Не будет ли каждый находить, что его доля труда более тяжела, чем выпавшая его соседу? Сколько будет при этом обманов, ухищрений, чтобы избавиться от труда и сложить его на других! А при разделении имущества есть ли какая возможность удовлетворить всех, соблюсти все внешние условия равенства, устранить зависть, ссоры, соперничество, предпочтение? И кто будет разбирать все бесчисленные споры, которые при этом должны неминуемо возникнуть? Какой карательный снаряд потребовался бы для того, чтобы заменить свободный выбор и естественную награду труда? Если бы даже целая половина общества взяла на себя управлять другой половиной, то и этого было бы недостаточно. Вот почему эта крайне несправедливая и нелепая система может держаться только при существовании политических и религиозных рабов, каковыми были плоты в Лакедемоне, индейцы в Парагвае. Какое великое изобретение законодателей: для водворения равенства установть две равные доли, из которых одной предоставить все блага, а на другую возложить все страдания!

ГЛАВА XII. Безопасность и равенство. Средство к их примирению

Эти два соперника: безопасность и равенство, должны ли находиться между собой в постоянном противоречии, в вечной войне? До известной степени они несогласимы между собой, но при терпении и искусстве они могут быть постепенно сближены.

Время есть единственный посредник между этими противоположными интересами. Если вы хотите руководиться требованиями равенства, не нарушая при этом требований безопасности, то ожидайте, пока естественным образом наступит момент, полагающий конец надеждам и ожиданиям, – момент смерти.

Когда собственность остается свободной по случаю смерти собственника, то закон может вмешаться в ее распределение через ограничение свободы завещаний с целью предупредить большое скопление собственности в одних руках, или же в случае, когда умерший не оставил по себе жены, или мужа, или родственников по прямой линии, через установление такого порядка наследования, который бы споспешествовал равенству. Так как при этом собственность переходит к новым владельцам, которые не имели относительно ее никаких ожиданий, то равенство в ее распределении будет благом для всех, потому что не нарушит ничьих ожиданий. Мы здесь только указываем на принцип: подробно же мы рассмотрим этот предмет во второй части.

Что же касается до исправления такого гражданского неравенства, как рабство, то и в этом случае также необходимо соблюдать уважение к собственности, необходимо действовать медленно и подвигаться к достижению этого второстепенного предмета, не жертвуя главным, – безопасностью. Освобождая рабов постепенно, без нарушения чьих-либо прав, вы сделаете их несравненно более способными пользоваться свободой, чем если бы, вводя их в новое общественное положение, показали им при этом пример неуважения к правам.

Мы замечаем, что у народов, у которых земледелие, промышленность, торговля находятся в цветущем состоянии, совершается непрерывный прогресс к равенству. Если бы законы не противодействовали этому прогрессу, не поддерживали монополий, не задерживали развития промышленности и торговли, не дозволяли субституций, то без всяких усилий, без всяких насильственных переворотов или потрясений большие состояние мало-помалу дробились бы сами собой и постоянно увеличивалось бы число индивидуумов, пользующихся благами умеренного состояния, потому что таков необходимый результат противоположных привычек, образующихся в роскоши и в бедности. Живущие в роскоши расточительны, тщеславны, хотят только наслаждаться и не хотят работать; живущие же в бедности привыкают к скромному образу жизни, к лишениям, находят удовольствие в труде, в бережливости. В этом заключается причина перемены, происшедшей в Европе с развитием искусств и торговли, несмотря на противодействия закона. Не далеки еще от нас времена феодализма, когда все общество разделялось на два класса: с одной стороны – несколько больших собственников, которые были все, а с другой – толпа рабов, которые были ничто. Феодальные пирамиды исчезли, понизились, раздробились, и на развалинах их трудолюбие создало новые общественные положения, которые своей многочисленностью свидетельствуют о возрастании счастья в новой цивилизации по сравнению с прежней. Итак, мы можем из этого вывести то заключение, что безопасность, сохраняя свое назначение, как верховный принцип, косвенным образом ведет к равенству, тогда как равенство, будучи признано основой общественного строя, уничтожает безопасность.

ГЛАВА XIII. Жертвы безопасностью ради безопасности

Это заглавие может с первого взгляда показаться загадочным, но смысл этой загадки нетрудно разгадать.

Необходимо различать идеальное совершенство безопасности и совершенство практически возможное. Это различие весьма важно. Идеальное совершенство требует, чтобы ничто никогда ни у кого не отнималось; практическое же совершенство вполне достигнуто, если не отнимается ничего, кроме того, что необходимо отнять для сохранения остального.

Эта жертва не есть нападение на безопасность, а только вычет из безопасности. Нападение есть удар непредвиденный, зло неисчислимое, действие, не основанное ни на каких твердых принципах: оно приводит все в опасность и производит общее беспокойство; вычет же из безопасности есть определенное ее уменьшение, правильное, необходимое, ожидаемое: оно производит только определенное зло, но не производит никакого страха, никакого беспокойства, не устрашает производство. Одна и та же сумма денег, смотря по тому, каким способом будет собрана с народа, может получить то или другое значение: или значение нападения на безопасность, или значение вычета из безопасности, и сообразно с этим произведет в первом случае гибельные последствия нарушения безопасности, а во втором – последствия благотворные.

Необходимость вычетов из безопасности очевидна. Работать и охранять работу – это два дела, совершенно различные, и по временам совершенно несовместимые. Поэтому создающие богатство своим трудом необходимо должны уделять некоторую его часть на удовлетворению нужд охранителей их труда: богатство может быть охраняемо только на свой собственный счет.

Общество, подвергшееся нападению внутренних или внешних врагов, может защититься на иначе, как насчет безопасности, и притом не только насчет безопасности нападающих, но и насчет безопасности защищаемых.

Если встречаются люди, которые не видят этой необходимой связи, то это происходит по той причине, что в этом случае, как и во многих других, нужды сегодняшнего дня затемняют нужды завтрашнего дня. Всякое правительственное действие есть, в сущности, ничто иное, как жертва безопасностью. Наилучшее правительство есть то, в котором цена этих жертв достигает наименьшей величины. Практическое совершенствование безопасности состоит в непрерывном стремлении к достижению идеального совершенства безопасности, которого, однако, оно никогда достигнуть не может.

Я исчислю случаи, в которых жертва некоторой частью безопасности относительно собственности необходима для сохранения остальной, большей части безопасности:

1) Общие государственные нужды для защиты государства от внешних врагов.

2) Общие государственные нужды для защиты государства против внутренних врагов.

3) Общие государственные нужды для устранения физических бедствий.

4) Пени с нарушителей безопасности, как наказание или как средство к вознаграждению пострадавших от нарушения.

5) Отнятие у частных лиц части их собственности для образования средств противодействовать вышеперечисленным бедствиям через устройство судов, полиции, войска.

6) Ограничение прав собственности, или ограничение пользования собственностью, с целью воспрепятствовать собственнику вредить другим или самому себе* (* Право собственности на какой-либо предмет состоит в праве пользоваться предметом по своему усмотрению, за исключением некоторых родов пользования, которые запрещаются по специальным причинам. Эти специальные причины могут быть подведены под три рубрики:

1) Частный вред, когда известное пользование предметов вредно для другого индивидуума в имущественном или каком-либо другом отношении. Sic utere tuo, ut alium non laedas. Sic utere tuo, ut alienum non laedas.

2) Общественный вред, т.е. когда от известного пользования истекает вред для всего общества. Sic utere tuo, ut rem publicam non laedas.

3) Вред самому пользующемуся. Sic utere tuo, ut semet ipsum non laedas.

Этот меч принадлежит мне в полную собственность, и хотя я вправе делать из него, по своему усмотрению, тысячу разных употреблений, но я не должен употреблять его на то, чтобы ранить моего соседа, или чтобы разрезать платье соседа, не должен поднимать его в знак восстания против правительства. Если я малолетний или сумасшедший, то могут отнять у меня меч, чтобы я не сделал вреда самому себе.

Полное и неограниченное право собственности на какой-либо предмет равнялось бы праву совершать почти все преступления. Если бы я имел полное право собственности на эту палку, то я был бы вправе употреблять ее, как орудие, чтобы бить прохожих, – вправе был бы превратить ее в скипетр или в идола, чтобы оскорбить национальную религию).

ГЛАВА XIV. Спорные случаи

Заботы о бедных, общественное богослужение, развитие наук и искусств принадлежат ли к числу государственных нужд, которые следует удовлетворять посредством насильственных сборов?

§1. О бедности

При самой даже высокой степени общественного благосостояния большое число граждан, по всей вероятности, будет иметь мало других средств к существованию, кроме ежедневного труда, и, следовательно, постоянно будет близко к бедности, постоянно будет находиться в опасности впасть в бедность вследствие какого-либо несчастного случая, вследствие торгового переворота, естественных бедствий и особенно вследствие болезней. Дети никогда не будут иметь способности добывать средства к существованию собственным трудом, – старость всегда будет сопровождаться утратой этой способности. Таким образом, две крайние грани жизни походят одна на другую по своей беспомощности и слабости. Хотя инстинкт, человеколюбие и стыд, при содействии законов, обеспечивают детям и старикам заботу и охрану со стороны их семей, но это обеспечение неверно: оказывающие помощь могут легко сами очутиться в таком положении, что также будут нуждаться в помощи. Многочисленное семейство, живущее в довольстве трудом мужа и жены, может ежеминутно лишиться половины своих средств через смерть одного из супругов, или даже утратить все через смерть обоих.

Положение стариков еще хуже в этом отношении, чем положение детей. Любовь к нисходящим сильнее, чем любовь к восходящим. Чувство благодарности не так могущественно, как инстинкт, – слабые существа, только что начинающие жить, возбуждают в нас надежды, кончающие же жизнь не возбуждают никаких надежд. Даже когда старость пользуется всеми возможными удобствами, перемена роли благодетеля на роль благодетельствуемого сообщает некоторую горечь старческому состоянию, особенно когда вследствие старости наступает болезненная раздражительность, нередко делающая тяжелым то, что, собственно, само по себе не заключает к себе ничего тяжелого.

Эта сторона общества есть самая мрачная из всех. Как длинен список бедствий, которые сопутствуют бедности и в конечном результате ведут к смерти в самых страшных ее видах! Бедность есть центр, к которому в силу инерции тяготеет судьба каждого смертного. Только ценой непрерывных усилий спасается человек от этой бездны, но и все усилия оказываются нередко недостаточными, и нам нередко случается видеть, что самые трудолюбивые, самые добродетельные неудержимо увлекаются в эту бездну или ввергаются в нее неустранимыми бедствиями. Чтобы положить конец этому злу, существуют только два средства помимо законов: бережливость и добровольные приношения.

Если бы эти два средства были всегда достаточны, то следовало бы остеречься от всякого вмешательства посредством законов. Закон, дающий бедности помощь, неусловливаемую трудом, есть, так сказать, закон против самого труда, против производства, или, по крайней мере, против бережливости. Побуждение к труду заключается в нуждах настоящего и в боязни нужд, угрожающих в будущем: закон, устраняющий это побуждение, будет поощрением к праздности и расточительности. Этот упрек справедливо делается большей части учреждений на пользу бедных.

Но оба эти средства недостаточны, чтобы положить конец злу, в чем нетрудно убедиться.

Рассмотрим сперва бережливость. Существует многочисленный класс, который, несмотря на все усилия, не в состоянии добыть себе дневное существование, а тем более не в состоянии делать какие-либо сбережения. Другие могут зарабатывать достаточно для дневного своего существования, но не имеют никакого излишка, который бы могли отложить на необходимое в будущем. Итак, бережливость возможна только для тех, которые могут зарабатывать более, чем сколько нужно для дневного существования. Только этим последним и могут вменить бедность в преступление. «Бережливость – могут сказать – есть долг. Кто не бережлив, тем хуже для него. Может быть, его ждут нищета и смерть, но он никого в этом винить не может, кроме самого себя. Притом, постигающее его бедствие не будет совершенно бесплодным злом, – оно послужит уроком для расточителей. Над ним исполняется закон, установленный самой природой. Этот закон не подвержен, как человеческие законы, ошибкам и несправедливости. Определяемое им наказание постигает только действительно виновного и само собой в точности соразмеряется с виною».

Этот строгий приговор мог бы быть оправдан, если бы закон имел целью мстить; но принцип пользы осуждает месть, как побуждение нечистое, истекающее из антипатии. Притом, какую пользу принесут эти бедствия, эта беспомощность, на которые вы, в вашем гневе, смотрите как на справедливое возмездие за расточительность? Уверены ли вы, что несчастные жертвы своим примером удержат других от ошибок, которые их привели к этому положению? Утверждать это, значит очень мало знать человеческое сердце. Бедствия, смерть нескольких расточителей, – если только можно назвать расточителями несчастных, которые не в состоянии отказать себе в ничтожных наслаждениях, свойственных их общественному положению и не научились трудному искусству находить в размышлении опору против искушений минуты, – бедствия, даже самая смерть этих несчастных не послужат на поучение трудящимся классам общества. При этих бедствиях стыд обыкновенно побуждает скрывать большую часть подробностей, поэтому бедствия эти не имеют достаточной публичности, чтобы привлекать на себя общее внимание, и причина их для большей части общества остается неизвестной. Наиболее нуждающиеся в подобном поучении сумеют ли понять его надлежащим образом? В состоянии ли усмотреть, что наступившее бедствие есть последствие неблагоразумия, а неблагоразумие есть его причина? Не готовы ли они скорее приписать подобное бедствие каким-либо непредвиденным случайностям, которых нельзя было отстранить? Вместо того, чтобы сказать: «вот человек, который сам виноват в постигшем его бедствии, его нищета должна побуждать меня к непрестанному труду и к бережливости», – вместо этого, не готовы ли они скорее сказать: «вот несчастный, который тщетно трудился, заботился, – вот пример тщеты человеческого благоразумия!» Конечно, подобное рассуждение совершенно ошибочно, но возможно ли за ошибку против логики, за неправильность в мышлении, подвергать столь строгому наказанию людей, которые вынуждены работать более руками, чем головой?

Притом, какое значение может иметь наказание, которое угрожает наступить в отдаленную эпоху жизни, а между тем для устранения его требуется от человека, чтобы он в другую, раннюю эпоху жизни (т.е. во время своей молодости) преодолевал самые настоятельные свои побуждения? предполагаемый урок не утрачивает ли свою силу вследствие того, что его применимость так отдаленна! И как мало сходства между стариком и юношей! Как мало пример одного действует на другого! Мысли о непосредственных благах и страданиях занимают почти исключительно всю умственную сферу юноши. Если хотите на него действовать, напр., представьте ему такой мотив, который был бы ему близок, напр., представьте ему в перспективе женитьбу или какое другое наслаждение; но совершенно бесплодно представлять ему в перспективе наказание, которое отдаленно и поэтому находится вне его умственного горизонта. Дело идет о поучении людей, которые мыслят мало; но чтобы извлечь поучение из примера бедствий, сопровождающих недостаток трудолюбия и бережливости, надо мыслить много. Какая же польза, спрашиваю я, употреблять относительно наименее рассудительного класса людей такое политическое средство, которое, по самой природе своей, может быть действительно только по отношению к людям мудрым?

Краткое повторение вышесказанного. Бережливость недостаточна для устранения бедности. Это очевидно относительно тех, 1) которые не зарабатывают достаточно для существования, и 2) которые зарабатывают только крайне необходимое; что касается до 3-го класса, к которому принадлежат все, не принадлежащие к двум первым, то хотя бережливость сама по себе и составляет для них достаточное средство против бедности, но это средство легко делается недостаточным вследствие несовершенства, свойственного человеческому благоразумию.

Рассмотрим теперь второе средство против бедности – добровольные приношения. Это средство имеет многие несовершенства:

1. Неопределенность. Количество приношений чрезвычайно изменчиво, соответственно достатку и щедрости лиц, которые их делают. Недостаточность приношений влечет за собой нищету и смерть, а излишек поощряет к праздности и расточительности.

2. Неравенство тягости. Приношения падают всей тяжестью на членов общества наиболее человеколюбивых и наиболее добродетельных, и часто совершенно непропорционально их средствам, между тем как алчные клевещут на бедных, чтобы придать своему отказу в приношении вид основательного, разумного образа действия. Следовательно, такой порядок благоприятствует эгоизму и наказывает за человеколюбие, которое есть первая из добродетелей.

3. Я говорю: такой порядок наказывает человеколюбие, потому что, хотя приношения и называются добровольными, но из какого мотива истекают они? Если приношения делаются не из религиозного или политического страха, то мотив их – мучительное чувство сострадания, побуждающее нас к великодушию. В этих случаях жертва приносится не ради надежды получить какое-либо удовольствие, а ради желания избавиться от мучительного чувства жалости. Так, в Шотландии, где добровольные приношения составляют единственный способ вспомоществования бедным, замечено, что наибольшую помощь бедным оказывают именно те классы общества, которые сами наиболее близки к бедности.

4. Неудобства распределения. Если распределение приношений предоставлено случайности, как, напр., раздача милостыни на большой дороге, – если между делающим приношение и получающим его нет никакого посредника, то в таком случае не только остается совершенно неизвестным, достаточны ли делаемые приношения, но к этому присоединяется еще другое зло. При таком порядке есть ли какая возможность распознать, насколько получающий приношение заслуживает оказываемой ему помощи? Лента бедной вдовы не попадет ли в таком случае в руки развратной женщины? Много ли найдется таких великодушных людей, которые бы, подобно Сиднею, отклонили живительную влагу от своих томящихся жаждой уст и сказали бы: «Я могу еще потерпеть, – помогите прежде тому несчастному, который более нуждается, чем я». Можно ли не признать, что при таком порядке распределения лучшая доля достанется не скромной добродетели, не истинной бедности, которая часто бывает молчалива и стыдлива? При таком условии не будет ли успех и в этой сфере, как в других, на стороне пронырства и интриги? Кто способен льстить, лгать, уметь разжалобить, при случае пустить в ход какую-нибудь низость, умеет разнообразить свои обманы, тому и лучшая доля, а добродетельный бедняга, неспособный к хитрости, сохранивший честность в бедственном своем положении, ничего не получит.

   Les vrais talents se taisent et s’enfuient,
   Decourages des affrents qu’ils essuent;
   Les faux latents sont hardis, effrontes,
   Souples, adroits, et jamais rebutes.

   Эти слова Вольтера могут быть применены и к бедности. При случайном распределении добровольных приношений доля человека добродетельного и честного редко будет равняться доле человека бесстыжего и льстивого.

   Не лучше ли такой порядок, чтобы добровольные приношения вносились в общий фонд и потом выбранные люди распределяли бы этот фонд между нуждающимися? Конечно, этот порядок гораздо лучше первого, так как он дает возможность рассматривать нужды, оценивать личности нуждающихся и сообразно с этим соразмерять оказываемую помощь: но он имеет тот недостаток, что ведет к уменьшению приношений. Когда мое приношение не идет от меня прямо в руки нуждающегося, а проходит через руки посторонних лиц, то я сам, непосредственно, не вижу оказываемого мною добра, не ощущаю того удовольствия, какое доставляет вид удовлетворенной нужды и сознание, что эта нужда удовлетворена мною: при таких условиях охлаждается побуждение делать добро. Приношение же прямо в руки нуждающегося делается именно в тот момент, когда человек тронут, когда вид бедного тронул его сердце, и он видит, что если не поможет, то бедный останется без помощи. Приношение, вносимое мною в общий фонд, может получить назначение, несогласное с моими желаниями, – оно составляет жертву, весьма значительную для меня и для моего семейства, а между тем само по себе оно совершенно ничтожно как по сравнению с общей массой приношений, так и по сравнению с массой нужд, требующих удовлетворения, – богатые должны помогать бедным: так рассуждают многие. В этом и заключается причина, почему сборы приношений, делаемые для таких-то именно бедных, всегда имеют больше успеха, чем сборы, делаемые вообще для всей массы бедных. А между тем этой массе необходимо обеспечить постоянную помощь.

   Из представленных мною замечаний, я полагаю, можно вывести, как общее правило, что законодатель должен устанавливать правильный сбор в пользу бедных. Под бедными следует разуметь нуждающихся в необходимом. Из этого определения бедности следует, что требования бедного во имя бедности должны брать верх над требованиями во имя собственности со стороны собственника, имеющего излишек. Смерть бедного вследствие беспомощности есть всегда зло более важное, чем невыполнение ожиданий собственника через отнятие у него части его излишка⁰⁰⁶.

   Что же касается размера обязательных приношений, то он не должен превышать того, что нужно для доставления бедным предметов первой необходимости. Превысить этот размер значило бы наложить пеню на трудолюбие в пользу праздности. Учреждения, дающие более, чем необходимое, хороши, когда поддерживаются частными лицами, потому что могут производить распределение помощи с должной осмотрительностью и употреблять свои средства на вспомоществование определенным классам бедных.

   Подробности относительно взимания обязательных приношений в пользу бедных и относительно распределения их между бедными принадлежит политической экономии, так же как и вопрос и способах поощрять низшие классы общества к бережливости и предусмотрительности. Есть много поучительных сочинений об этом интересном предмете, но нет такого трактата, который бы обнимал вполне весь вопрос⁰⁰⁷. такой трактат должен был бы начать с теории бедности, т.е. с классификации бедных и с классификации причин, производящих бедность, и потом указать соответственные меры предотвращения и врачевания.

   § 2. О расходах на общественное богослужение

   Если смотреть на служителей религии как на лица, облеченные обязанностью заботиться о сохранении одной из санкций нравственности (религиозной санкции), в таком случае расходы на их содержание должны быть отнесены к одному разряду с расходом на содержание полиции, судов, на обеспечение внутренней безопасности. Они будут в таком случае блюстители и учителя нравственности, составляющие, так сказать, авангард закона: против преступлений они бессильны, но их назначение – бороться против пороков, которыми порождаются преступления, поддерживать в обществе добрые нравы, дух подчиненности, и таким образом предотвращать случаи, делающие необходимым вмешательство власти. Приносимая ими польза будет еще очевиднее, если им будет поручено исполнение всех тех обязанностей, которые могут быть на них возложены соответственно их званию, как, напр., воспитание низших классов, обнародование законов, совершение различных публичных актов. Чем многочисленнее будут действительные услуги, оказываемые ими государству, тем менее будут они наклонны увлекаться болезненной страстью к догматическим словопрениям, которая порождается желанием отличиться и невозможностью делать что-либо действительно полезное. Направьте их деятельность и честолюбие на полезные цели, и через это вы помешаете им быть вредными.

   При таком порядке даже члены общества, не признающие основ религиозной санкции, не будут вправе роптать на то, что их заставляют участвовать в расходах на содержание служителей религии, так как они будут участвовать в приносимой ими пользе.

   Но когда в государстве не одна, а много различных религий, и законодатель не стеснен в своих действиях каким-либо уже установившимся порядком или какими-нибудь особыми соображениями, в таком случае было бы более сообразно с требованиями свободы и равенства, чтобы каждая религиозная община несла на себе расходы на свою церковь. Правда, можно опасаться, что при таком порядке духовенство заразится духом прозелитизма; но очень вероятно также, что при этом между служителями различных религий возникнет полезное соревнование, – они взаимно ограничат свое влияние и установят некоторого рода равновесие в религиозных стремлениях, которые сами по себе способны порождать столь опасные бури.

   Представим себе такой крайне прискорбный порядок вещей: законодатель запрещает народу открыто исповедывать свою религию и вместе с тем заставляет его нести расходы на содержание другой религии, которую он считает врагом своей собственной⁰⁰⁸. это было бы двойным нарушением безопасности. При таком порядке в народе образовалось бы чувство ненависти к своему правительству, желание низвергнуть существующий порядок, фанатическое мужество, глубокая скрытность. Не имея свободы открыто исповедывать свою веру, будучи лишен возможности иметь явных руководителей, народ подпал бы под влияние тайных руководителей, невежественных и фанатических; его религия стала бы для него школой заговора; присяга, вместо того, чтобы служить охраной государству, стала бы страшным орудием против государства: вместо того, чтобы скреплять узы граждан с правительством, она бы скрепляла между собой граждан против правительства. Народ, находящийся в таком положении, был бы одинаково страшен для правительства как своими добродетелями, так и своими пороками.

   § 3. О развитии наук и искусств

   Я намерен говорить не о тех науках и искусствах, которые могут быть названы полезными: никто не сомневается в том, что общеполезные предметы должны быть содержимы на общий счет.

   Но должны ли существовать принудительные сборы на поощрение изящных искусств, на украшение страны, на сооружение великолепных зданий, на предметы украшения или удовольствия, одним словом, на предметы роскоши? Может ли быть оправдано взимание налога с этой целью?

   Я не намерен ни излагать здесь защиту приятного против полезного⁰⁰⁹, ни оправдывать обирание народы для придворных пиршеств или содержания шутов, но некоторые основания могут быть представлены в пользу этого налога:

   1) Расход на означенные предметы изящной роскоши обыкновенно бывает и не может не быть весьма незначителен по сравнению со всей массой принудительных сборов. Если каждому возвратить приходящуюся на него долю этого расхода, то не будет ли эта доля совершенно ничтожна?

   2) Этот излишний налог сливается, при взимании, с массой налогов, назначаемых на предметы необходимые, и вследствие этого делается неощутим: взимание его не производит на платящего никакого особого впечатления, которое могло бы породить ропот. Таким образом, то, что само по себе составляет первостепенное зло, ограничиваясь ничтожным размером, не причиняет даже и второстепенного зла.

   3) Расход не предметы удовольствия может приносить ощутительную пользу: удовольствия могут привлечь иностранцев, которые будут расходовать в стране свои доходы, и таким образом другие народы могут мало-помалу сделаться данниками того народа, у которого в руках скипетр моды. Страна, богатая удовольствиями, может быть рассматриваема как большой театр, который отчасти содержится на счет зрителей, стекающихся в него со всех сторон.

   Может также случиться, что превосходство народа в предметах удовольствия, в литературе и вкусе, приобретет ему расположение других народов. Афины неоднократно обязаны были своим спасением чувству уважения к их цивилизации. Ореол славы, озарявший это отечество изящных искусств, долгое время скрывал слабость государства. Весь мир, за исключением варваров, принимал к сердцу сохранение города, который был центром просвещения и умственных наслаждений.

   Но, несмотря на все это, нельзя, однако, не признать, что этот соблазнительный расход может быть без всякой опасности ограничен добровольными приношениями. Во всяком случае необходимо, по крайней мере, удовлетворить сначала все существенно необходимое, и только тогда уже позволять себе расходы на предметы удовольствия. Надо прежде удовлетворять общие нужды, – вознаградить отдельные лица за убытки, понесенные ими вследствие войны, вследствие преступлений или каких-либо физических бедствий, – оказать должную помощь бедным, и только тогда дозволительно делать расходы на актеров, художников, архитекторов: предпочтение же предметов удовольствия предметам необходимости не может быть оправдано.

   Такое предпочтение совершенно противно даже интересам и самих государей, потому что неизбежно вызывает упреки, и эти упреки всегда бывают преувеличены, потому что для них не требуется ума, а нужны только страсти и расположение их делать. Всем хорошо известно, как часто в наше время пользовались подобными случаями для возбуждения народов против государей. Но хотя, по-видимому, все способствует тому, чтобы завлекать государей в заблуждение на этот счет, впадали ли они когда-нибудь в такие крайности относительно роскоши удовольствий, в какие впадали многие республики? Афины, в эпоху самых великих опасностей, не обращая внимания ни на красноречие Демосфена, ни на угрозы Филиппа, увлекались удовольствиями, которые составляли для них потребность более настоятельную, чем охранение независимости, более существенную, чем сохранение свободы. Употребить на что-либо другое, хотя бы даже к явной пользе государства, те суммы, которые были предназначены на содержание театров, считалось в Афинах величайшим государственным преступлением. А в Риме разве страсть к зрелищам не доходила до безумия? Чтобы приобрести расположение царя-народа, необходимо было расточать на его забавы богатства целого мира, необходимо было грабить для этого целые народы. Ужас распространялся в целой стране, когда приходила весть, что ее проконсул готовится дать праздник в Риме: один час представлений в цирке повергал в отчаяние сотни тысяч жителей провинций.

   ГЛАВА XV. Примеры нарушения безопасности

   Не бесполезно будет привести несколько примеров того, что я разумею под нарушением безопасности. Эти примеры разъяснят принцип и покажут, что признаваемое несправедливым в нравственности не может быть невинным в политике. Часто бывает, что под одним названием дозволяют то, что под другим названием вызывает строгое осуждение.

   Не могу воздержаться, чтобы не указать здесь на дурные последствия одной отрасли классического образования. Изучая историю римского народа, юноши с ранних лет привыкают к актам общественной несправедливости, которые сами по себе вопиющи, но всегда прикрыты благовидными предлогами и всегда сопровождаются пышными выхвалениями римских доблестей. Уничтожение долгов играет важную роль в первые времена республики. Удаление народа на Авентинскую гору принудило Сенат наложить руку на права кредиторов. Рассказывая это событие, историк возбуждает в нас сочувствие к несостоятельным должникам, которые отделываются от долгов банкротством, и внушает нам ненависть к тем, которые были таким образом ограблены. Какая цель была достигнута этой несправедливостью? Ростовщичество, послужившее предлогом к этому грабежу, на другой же день появилось в размерах еще больших: чрезмерная величина роста была ни что иное, как плата за риск, а риск был велик вследствие непрочности обязательств. Римская колонизация превозносится в истории, как дело великой политической мудрости, а между тем эта колонизация была всегда ни что иное, как ограбление в завоеванной стране одной части законных собственников для раздачи их собственности другим. Такое пользование могуществом, столь жестокое в непосредственных своих проявлениях, было также бедственно и по своим последствиям. Римляне, привыкши нарушать все права собственности, не знали больше, где остановиться на этом пути. Вследствие этого там постоянно возникали новые требования раздела земель, – эти требования вечно служили поводом к возмущениям и при триумвирах привели к страшной системе конфискаций.

   История греческих республик наполнена подобными же фактами, и эти факты вечно прикрыты благовидными предлогами, рассчитанными на то, чтобы вводить в заблуждение поверхностные умы. Сколько фальшивых в рассуждениях о знаменитом разделе земель, которое Ликург положил в основу воинственного учреждения, где, в довершение самого вопиющего неравенства, все права были на одной стороне, а на другой было полное рабство⁰¹⁰.

   Нарушение безопасности находит себе присяжных защитников только тогда, когда идет речь о римлянах, но к ним не имеют такого снисхождения, когда идет речь о монархах востока. Деспотизм одного лица не имеет ничего привлекательного, потому что им очевидно пользуется только одно лицо: тут миллион шансов пострадать от деспотизма на один шанс им воспользоваться. Деспотизм же массы ослепляет слабые умы ложным представлением общественного блага, – люди склонны в воображении причислить себя к большинству, которое повелевает, а не к меньшинству, которое подчиняется и страждет. Оставим же в покое султанов и визирей! Их несправедливости не будут прикрыты лестью историков: их дурная слава служит противоядием подаваемым ими примерам.

   По этой же причине мы не находим нужным останавливаться на подобных нарушениях безопасности, как, например, национальное банкротство. Заметим только мимоходом одно из последствий верности обязательствам, которое относится к власти государей. В Англии со времен революции государственные обязательства всегда свято исполнялись. Поэтому частные лица, имевшие дело с правительством, не требовали других обеспечений, кроме залога государственных доходов, а самый сбор доходов всегда оставался в руках королей. Во Французской же монархии нарушения государственных обязательств были столь часты, что там частные лица, оказывая доверие правительству, имели обыкновение брать на себя взимание налогов и таким образом сами себе выплачивали. Такое вмешательство со стороны частных лиц во взимании налогов было тягостно для народа; частные лица не имели никакого интереса щадить народ и тем менее короля, и лишали последнего любви народной. Государственные кредиторы, приходя в страх от государственного дефицита, были в Англии заинтересованы в поддержании правительства, а во Франции они желали переворота. Они думали, что обеспечат себя, отняв у государя распоряжение финансами и передав распоряжение ими народному собранию. Мы знаем по последствиям, насколько были основательны эти надежды. Не менее замечательно также то обстоятельство, что главная причина падения французской монархии, казавшейся несокрушимой, заключалась именно в недоверии, возникшем вследствие частого нарушения ею своих обязательств.

   Можно указать множество примеров нарушения безопасности по поведению, неразумию или заблуждению. Мы ограничимся несколькими примерами:

   1. К числу таких нарушений можно отнести все дурные налоги, напр., налоги, неравномерно распределенные, которые щадят богатых в ущерб бедным. В этих случаях зло усиливается сознанием платящих, что с ними поступают несправедливо, заставляя их платить более, чем сколько они платили бы, если бы другие заинтересованные были обложены пропорционально с ними;

   Барщина, составляющая крайнюю степень неравенства, потому что падает на тех, которые кроме рук ничего не имеют;

   Налоги, не имеющие прочной платежной основы, напр., налог на лица, которые могут не иметь чем платить. Зло в этом случае принимает особый характер. Нищета освобождает от налога, но ведет за собой зло еще худшее, и неудобства налога заменяются для бедного страданиями от лишений. Вот почему поголовный налог так дурен: из того, что у человека есть голова, еще не следует, чтобы он имел что-нибудь; –

   Налоги, препятствующие развитию торговли, – монополии, цехи. Правильный способ оценки этих налогов требует, чтобы принималось во внимание не количество сбора, а количество приобретений, которым они препятствуют через затруднение промышленной деятельности;

   Налоги на предметы первой необходимости. Они могут быть причиной физических лишений, болезней и даже смерти, между тем как этого никто не замечает: в этом случае страдания, причиняемые заблуждением правительства, сливаются с неустранимыми естественными бедствиями;

   Налоги с продажи земель. Говоря вообще, продажа земли предполагает, что продающий нуждается, следовательно, налог с этой продажи есть пеня с несчастного, подвергшегося нужде;

   Налоги с публичных продаж, с имуществ, продаваемых с аукциона. Здесь ясно, что продающий терпит нужду и даже большую нужду: несправедливость налога очевидна;

   Налоги с производства дел в судах. В них совмещаются все роды нарушений безопасности, так как они, в сущности, равняются отказу в покровительстве законов тем, кто не в состоянии платить за это покровительство. Следовательно, они дают преступлению надежду на безнаказанность: преступник может избежать наказания, совершая преступления над такими лицами, которые не в состоянии сделать затраты, требующейся для ведения дела в суде, или не могут подвергать себя имущественному риску, сопряженному с судебной процедурой.

   2. Насильственное увеличение цены денег есть особый род нарушения безопасности. Оно есть банкротство, потому что насильно увеличить цену денег значит заплатить не все, что должен; оно есть вместе и банкротство и обман, потому что при этом неполная уплата долга принимает вид полной уплаты, и притом обман весьма неискусный, потому что никого не обманывает. Оно есть также пропорциональное уменьшение и частных долгов, потому что фиск, грабя таким образом своих кредиторов, узаконивает через это грабеж частными лицами их кредиторов, и это без всякой пользы для государственного казначейства. Подобная операция не только ослабляет доверие, разоряет честных граждан, обогащает мошенников, расстраивает торговлю, нарушает систему налогов, причиняет тысячи бедствий частным лицам, но и не приносит ни малейшей выгоды правительству, которое позорит себя таким поступком, потому что при этом происходит пропорциональное изменение как в расходах, так и в доходах государства.

   3. Насильственное понижение величины роста. С точки зрения политической экономии понижение роста законом вредно для общественного богатства, потому что оно равняется запрещению выгод, привлекающих иностранные капиталы, и в таких случаях равняется запрещению новых отраслей торговли, и даже старых отраслей, если установленная законом величина роста не вознаграждает достаточно риска капиталистов.

   С точки же зрения безопасности насильственно понизить рост значит отнять у заимодавцев часть их имущества и отдать заемщикам. Предположим, что рост понижен на пятую часть: не все ли это будет равно, как если бы разбойники ежегодно отнимали у заимодавцев пятую часть их имущества.

   Если законодатель раз нашел возможным отнять у одного класса граждан пятую часть их дохода, то какая же причина ограничиваться ему этой пятой частью, – почему же не взять ему еще другую пятую часть, а потом еще другую. Если первое понижение роста целесообразно, то одинаково целесообразно будет и дальнейшее его понижение; если мера хороша в первом случае, то почему же она будет дурна, если повторить ее в другой, или в третий раз? Чтобы остановиться, надо иметь для этого достаточное основание; но чтобы остановиться в дальнейшем понижении роста, законодатель не имеет другого основания, кроме того, которое достаточно, чтобы удержать его и от первого понижения.

   Насильственное понижение роста походит на то, как если бы понизили поземельную ренту на том основании, что землевладельцы – бесполезные потребители, а фермеры – производительные работники.

   Если вы колеблете принцип безопасности относительно одного класса граждан, то этим вы колеблете его и относительно всех; тут все солидарны между собой.

   4. Общие конфискации. Я отношу сюда те преследования какой-нибудь секты, партии, класса граждан, под неопределенным предлогом каких-либо политических преступлений, когда на имущество преследуемых налагается конфискация под видом наказания преступления, тогда как в действительности само преступление есть измышленный предлог для конфискации. История представляет много примеров подобного грабительства. Евреи часто этому подвергались: они были слишком богаты, чтобы не быть вечно виноватыми. По той же причине банкиры, откупщики государственных доходов, подвергались так называемым chambres ardentes. Когда престолонаследие не было твердо установлено, то со смертью государя каждый был в опасности сделаться преступником и ограбление побежденных служило наследнику престола источником для награждения своих приверженцев. В республике, раздираемой партиями, одна половина граждан – бунтовщики в глазах другой половины, и если к этому присоединяется система конфискации, то партии попеременно пожирают друг друга, как мы видим тому примеры в Риме.

   Преступления сильных и особенно преступления народной партии в демократиях, всегда находили себе апологистов. «Все эти большие состояния – так обыкновенно говорят эти апологисты – приобретены несправедливым образом, и нет ничего несправедливого возвратить обратно обществу то, что было у него похищено». Рассуждать таким образом значит снять с тирании всякую узду, значит дозволить тирании преследовать преступления не доказанные, а только предполагаемые. При такой логике нельзя быть в одной время и богатым, и невинным. Можно ли такое тяжелое наказание, как конфискация. Налагать гуртом, без доказательств преступности, без подробного исследования относительно каждого индивидуума? Образ действия, признаваемый вопиющим, когда применяется к одному лицу, может ли быть признан справедливым, когда применяется к целому классу граждан? Можно ли зло оставлять без внимания, потому что страждущих много и вопли отдельных лиц теряются в шуме общего крушения? Отнять состояние у богатых собственников под тем предлогом, что их предки приобрели себе богатство несправедливыми средствами, не все ли это равно, как если бы стали бомбардировать город по подозрению, что в нем находится несколько воров?

   5. Уничтожение монашеских орденов и монастырей. Декрет об их уничтожении был подписан самим разумом, но не следовало предоставлять исполнение этого декрета предрассудку и алчности. Достаточно было бы запретить этим обществам принимать в свою среду новых членов. Таким образом они постепенно уничтожились бы сами собой и отдельные личности при этом не пострадали бы. Монастырские имущества по мере освобождения от прежнего назначения могли бы быть употребляемы на полезные цели. Философия приветствовала бы рукоплесканиями такой образ действия, превосходный и по принципу, и по исполнению. Но не так действовала алчность: она не любит медлить. Уничтожение монастырей совершалось таким порядком, как будто государи хотели наказать частных лиц за зло, причиненное монастырями. Вместо того, чтобы смотреть на членов уничтожаемых монастырских общин, как на сирот или инвалидов, они смотрели на них, как на врагов, которым оказывают благодеяние, если, отнимая у них роскошь, оставляют им крайне необходимое.

   6. Уничтожение мест и пансионов без вознаграждения лиц, которые ими владели. Этот род нарушения безопасности заслуживает особенного внимания, потому что обыкновенно не только не порицается, как несправедливость, но часто даже восхваляется как акт, свидетельствующий о заботливости и бережливости правительства. Зависть всегда рада случаю надеть на себя маску общественной пользы: но общественная польза требует только уничтожения бесполезных мест, – она не требует бедствия частных лиц, занимающих места, подлежащие уничтожению.

   Принцип безопасности требует, чтобы всякая реформа сопровождалась полным вознаграждением терпящих от нее. Единственная имущественная выгода, которая может быть законно извлекаема из реформы, состоит в превращении постоянного расхода во временный.

   Не скажут ли, что прямое уничтожение мест, подлежащих уничтожению, будет чистым выигрыванием для общества? Но это – софизм. Сумма, расходовавшаяся на содержание уничтоженных мест, была бы, без сомнения, чистым выигрышем, если бы приходила извне, если бы приобреталась торговлей и пр.; но она не есть выигрыш для общества, потому что не приходит извне, а отнимается обществом у своих же членов. Сделается ли семейство богаче оттого, если отец отнимет все у одного из своих детей, чтобы потому лучше одарить других? Впрочем, в этом случае отнятие состояния у одного из сыновей увеличит наследство братьев, следовательно, зло будет не совсем бесплодно: оно произведет некоторую долю добра. Выгода же от уничтоженного места распределится между всеми членами общества, тогда как потеря обрушится на одно лицо. Таким образом, выгода раздробится на неощутимо мелкие части, потеря же останется на одном лицею следовательно, в результате выигрывающие от подобной операции нисколько не обогатятся, а только обеднеет тот, кто теряет. Предположим, что вы уничтожаете не одно место, а тысячу мест, десять тысяч, сто тысяч. Отнятое у тысячи индивидуумов распределится между миллионами, и пред вами будет много несчастных граждан, которых вы ввергли в бедность, но едва ли будет даже один, который через это сколько-нибудь значительно обогатится. Вас оглушат со всех сторон жалобные вопли и крики отчаяния, и если вы услышите при этом крик радости, то это будет не выражение счастья, а выражение антипатии, радующейся бедствию своих жертв. Министры королей и народов! Не бедствием частных лиц можете вы создать счастье народов: алтарь общественного блага точно также не требует варварских жертв, как и алтарь божества.

   Я не могу еще оставить этот предмет: для полного установления принципа безопасности мне представляется необходимым проследить заблуждение во всех его убежищах.

   Каким образом индивидуумы вводят самих себя или других в заблуждение относительно этой великой несправедливости? Они прибегают к некоторым пышным фразам, в которых истина смешивается с ложью и в которых вопрос, сам по себе столь простой, облекается в политическую таинственность и принимает вид, как будто имеет особенно глубокое значение; «интерес личный, – так говорят обыкновенно, – должен уступать общественному интересу». Но что это значит? Разве каждый индивидуум не есть такая же часть общества, как и всякий другой? Общественный интерес есть только абстрактное выражение: он есть ни что иное, как совокупность частных интересов. Надобно брать в расчет интересы всех индивидуумов, а не следует принимать во внимание только интересы некоторых, а интересы остальных считать за ничто. Если вы признаете справедливым пожертвовать интересом одного индивидуума для увеличения довольства других, то вы не можете в таком случае не признать, что поступите еще лучше, если не ограничитесь одним индивидуумом, а поступите таким же образом и относительно интересов другого индивидуума, третьего, сотого, тысячного. Тут нельзя указать никакого предела, потому что как бы ни было велико число индивидуумов, интересами которых вы пожертвовали, для вас всегда будет существовать то же основание для подобного образа действия. Одним словом: или интерес первого ненарушим, или нарушим интерес каждого.

   Индивидуальные интересы суть единственные действительно существующие интересы. Заботьтесь об индивидуумах, никогда не обижайте их, не позволяйте никому их обижать, и вы сделаете довольно для общества. Возможно ли, чтобы могли быть такие нелепые люди, которые бы любили потомство больше, чем существующее поколение, предпочитали бы человека, еще не существующего, человеку уже существующему, мучили бы живых под предлогом содействовать счастью тех, которые еще не родились и, может быть, никогда не родятся?

   Во множестве случаев люди, страдавшие от законов, не осмеливались громко высказывать свои страдания, а если и осмеливались, то их не слушали: причиной этому – темное, фальшивое понятие, что частный интерес должен уступать общественному интересу. Если тут шел вопрос о великодушии, то кому приличнее было бы быть великодушным? Всем ли по отношению к одному, или одному по отношению ко всем. Кто наибольше прав, – тот ли, который желает сохранить, что имеет, или тот, кто хочет завладеть, и даже силой, тем, что принадлежит другому? Сильно ощутимое зло и неощутимое благо – таков результат подобных операций, в которых интерес частных лиц приносится в жертву общественному интересу.

   Я закончу общим важным замечанием. Чем больше уважают принцип собственности, тем прочней укореняется он в уме народа. Незначительные нарушения пролагают путь к большим. Много времени нужно было, чтобы принцип собственности достиг той степени ненарушимости; на какой мы видим его теперь в цивилизованных обществах; но горький опыт показал нам, как легко его потрясти и как легко дикий инстинкт грабительства берет верх над законами. В этом отношении и народы и правительства суть ничто иное, как укрощенные львы: дайте попробовать им крови, и к ним возвратится их естественная кровожадность:

   “Si torride parvus
   Venit in ora cruor, redeunt rabiesque furorque:
   Admonitaeque tument gustato sanguine fauces
   Fervet, et a trepido vix abstinet ora magistro.
                       Lucan. IV.

   ГЛАВА XVI. О насильственных обменах

   «Ксенофонт рассказывает, что однажды Астиаг спросил у Кира, какой был его последний урок, и Кир отвечал ему: «У нас в школе у одного ученика большого роста был маленький кафтан, а у другого ученика маленького роста был большой кафтан. Большой ученик отнял у маленького его большой кафтан, а ему дал свой маленький. Произошла ссора. Учитель спросил меня, как решить этот спор. Я рассудил, что следует оставить дело в том положении, как оно есть, и что это будет удобнее для обоих спорящих; но учитель на это заметил мне, что я рассудил дурно, что прежде всего надо принимать во внимание требование справедливости, а справедливость требует, чтобы каждый мог свободно распоряжаться тем, что ему принадлежит»⁰¹¹.

   Рассмотрим это суждение. С первого взгляда насильственный обмен, по-видимому, не нарушает безопасности, если только тот, кто вынуждает на обмен, получает при этом в вознаграждение равную ценность. Несу ли я какую потерю от закона, если этот закон не уменьшает массы моего состояния? Операция, по-видимому, хороша, если то, что выигрывается одним, не составляет потери для другого.

   Но это только по-видимому, а на самом деле операция не хороша. Вы полагаете, что вынужденный на обмен ничего не теряет, получа равную ценность, а между тем в действительности он несет утрату. Так как все вещи, и движимые, и недвижимые, могут иметь, смотря по обстоятельствам, различную цену, то каждый рассчитывает воспользоваться благоприятным случаем, который может увеличить цену той или другой части его собственности. Если дом, принадлежащий Петру, имеет для Павлу большую цену, чем для Петра, то это еще не дает достаточного основания заставить Петра отдать дом Павлу за ту цену, что он стоит ему самому. Это значило бы лишить Петра выгоды, которую он мог рассчитывать получить от этого обстоятельства.

   Если бы Павел стал утверждать, что из миролюбия предлагал Петру за дом больше, чем сколько дом стоит в самом деле, и что Петр отказывается продать только из упрямства, то ему на это можно ответить: этот излишек, который будто бы вы предлагали, как вы говорите, есть только предположение с вашей стороны. Противоположное предположение столько же вероятно, как и ваше, потому что если бы вы действительно предлагали за дом больше, чем он стоит, Петр поспешил бы воспользоваться таким благоприятным для него случаем, который, может быть, никогда больше не повторится, и с полным удовольствием продал бы вам дом; но если он не принимает вашего предложения, то это доказывает, что вы цените дом ошибочно, и если вам отдать дом на предлагаемых вами условиях, то состояние Петра потерпит, если не в наличной сумме, то относительно увеличение, на которое он имеет право.

   Нет, – возражает Павел, – Петр знает, что моя оценка выше того, чем сколько он может надеяться получить за дом при обыкновенных условиях; но он знает, что мне его дом необходим, и отказывается принять мои справедливые предложения потому, что намерен употребить во зло мою нужду и извлечь из нее возможно наибольшую выгоду.

   Вот принцип, который может устранить затруднение между Петром и Павлом. Все предметы можно разделить на два класса: на предметы, имеющие обыкновенно только внутреннюю ценность, и на предметы, которых ценность способна изменяться, смотря по чувствам, которые они внушают тому или другому лицу. К первому классу можно отнести обыкновенные дома, поля, обработанные обыкновенным образом, хлеб, сено, обыкновенные мануфактурные произведения, а ко второму классу – увеселительные сады, библиотеки, статуи, картины, коллекции редкостей. Что касается до предметов второго класса, то насильственный их обмен ни в каком случае не должен быть допускаем, потому что нет возможности определить цену предмета, когда эта цена зависит от чувств, внушаемых предметом. Предметы же первого класса могут подлежать насильственному обмену, если это представляется единственным средством предотвратить большие утраты. Положим, у меня значительное поместье, и к нему ведет только одна дорога, идущая вдоль реки. Предположим, что река затопила дорогу, а мой сосед упорно отказывает мне дозволить проезд по лоскуту земли, который не стоит и сотой части моего поместья. Должен ли я лишиться всех выгод моего поместья, потому что у меня сосед – человек нерассудительный, капризный, или питает ко мне вражду?

   Для предотвращения злоупотреблений в применении этого принципа требуется установление самых точных правил. Я говорю, что насильственный обмен может быть допущен только в том случае, если составляет единственное средство предотвратить большую утрату, напр., если я не могут проехать в свое поместье иначе, как через землю соседа.

   Англия может служить примером, как осмотрителен должен быть законодатель, когда идет дело о собственности. Напр., для того, чтобы проложить новую дорогу, необходим акт парламента, причем выслушиваются все интересы, – собственникам не только назначается равноценное вознаграждение, но кроме того, принимается во внимание и то, не отчуждаются ли при этом такие предметы, которые для собственников особенно дороги, как, напр., дома, сады: подобного рода предметы признаются не подлежащими общим правилам и таким образом охраняются от действия самого закона.

   Насильственный обмен может быть оправдан также и в том случае, когда упорство одного индивидуума или небольшого числа индивидуумов очевидно вредит интересам многих. Так в Англии, когда идет дело об округлении общин, не останавливаются перед сопротивлением отдельных лиц; так в городах, для удобства, или с гигиеническими целями, часто бывает насильственное отчуждение домов.

   Здесь шла речь только о насильственном обмене, а не о насильственном отнятии (removal) собственности, потому что такое отнятие собственности, не вознаграждаемое равной ценностью, хотя бы оно делалось даже и ради выгод государственных, будет чистая несправедливость, грубый акт насилия, непримиримый с принципом пользы.

   ГЛАВА XVII. Влияние законов на ожидание

   Законодатель – не господин человеческому сердцу, а только его истолкователь и его слуга. Хорошее или дурное качество законов зависит от их соответствия общему ожиданию. Следовательно, законодателю в высшей степени необходимо знать ход образования ожиданий, чтобы руководиться этим знанием в своих действиях. Соответствие законов ожиданию должно служить целью для законодателя. Рассмотрим, какие условия необходимы для достижения этой цели.

   1. Первое и самое трудное условие состоит в том, чтобы законы предшествовали образованию ожидания. Если бы законодатель имел дело с народом, вновь народившимся, с поколением детей, не имеющих никаких уже образовавшихся ожиданий, то он мог бы в таком случае образовать ожидания по своему усмотрению, подобно тому, как скульптор обделывает кусок мрамора. Но так как у каждого народа необходимо существует множество ожиданий, основанных на старых законах или старых обычаях, то законодатель вынужден держаться в своих действиях стеснительной для него системы примирений и уступок.

   Даже самые первые законы застают некоторые ожидания уже совершенно образовавшимися, потому что, как мы видели, собственность существовала уже в некоторой степени еще до появления законов, т.е. существовало некоторое ожидание сохранить приобретенное. Таким образом, первые законы были предопределены предшествовавшими ожиданиями и в свою очередь породили новые ожидания, проложили русло для новых желаний и надежд. В настоящее время законодатель не может сделать ни малейшего изменения в законах собственности, не нарушив более или менее существующих ожиданий и не вызвав с их стороны большего или меньшего сопротивления.

   Если уж вы признаете нужным установить такой закон, который противоречит существующим ожиданиям, то держитесь того правила, где представляется к этому возможность, чтобы новый закон вступал в силу только по прошествии достаточно продолжительного времени. При этом порядке введения закона существующее поколение не заметит перемены, а поколения подрастающее приготовится к ней и вы найдете в молодежи опору против старых мнений. Существующие интересы не пострадают, потому что будут иметь достаточно времени, чтобы приготовиться к новому порядку вещей, и ваша реформа совершится без затруднений, потому что, действуя таким образом, вы предупредите образование таких ожиданий, которые были бы противны этой реформе.

   2. Второе условие – чтобы законы были известны. Закон, неизвестный тем, до кого он касается, не может иметь никакого влияния на ожидания, не может предотвратить образование ожидания, ему противоположного.

   Выполнение этого условия – могут заметить – зависит не от свойств закона, а от мер, принимаемых для его обнародования. Эти меры могут быть достаточны или недостаточны для выполнения означенного условия, независимо от свойств закона.

   Но подобное заключение имеет только кажущуюся истинность; на самом же деле оно ошибочно. Одни законы легче делаются общеизвестными, чем другие. Таковы законы, соответствующие образовавшимся уже ожиданиям, и законы, основанные на естественных ожиданиях. Естественное ожидание, т.е. такое, которое порождено давними обычаями, может иметь своим основанием суеверие, вредный предрассудок или сознание пользы; но каково бы ни было его основание, во всяком случае соответствующий ему закон удерживается в умах без усилия, как будто был известен даже прежде обнародования, как будто существовал прежде даже, чем получил санкцию законодателя. Закон же, противный естественному ожиданию, воспринимается умами гораздо труднее и еще с большей трудностью удерживается в памяти: умам постоянно представляет другой порядок вещей, и таким образом новый закон, чуждый всем существующим ожиданиям, не имеющий корней, постоянно готов соскользнуть с места, на котором держится только искусственно.

   Обрядовые законы имеют между прочим тот недостаток, что их фантастические и произвольные правила никогда не бывают хорошо известны, утомляют ум и память, – люди, обязанные соблюдать их, находятся постоянно в страхе их нарушить, беспрестанно совершают ненамеренные нарушения, вечно воображают себя виноватыми, никогда не уверены в своей невинности, вечно нуждаются в отпущении прегрешений.

   Естественное ожидание само собой тяготеет к законам, наиболее важным для общества, и если бы чужеземец, совершив воровство, подлог или убийство, стал оправдываться неведением местных законов, то такое оправдание не примется во внимание, потому что никто не может не знать, что поступки, столь очевидно вредные, всюду признаются преступными.

   3. Третье условие – чтобы законы были последовательны одни другим. Этот принцип имеет тесную связь с предыдущим и выставляет великую истину в новом свете. Когда законами установлен известный порядок вещей на основании общепризнанного принципа, то всякое новое установление, согласное с этим принципом, будет естественно соответствовать общему ожиданию. Новый закон, аналогичный существующим законам, так сказать, предполагается заранее. Освященный законами принцип еще более укрепляется вследствие новых применений. Но закон, не имеющий этого характера, пребывает в умах совершенно одиноко, и принцип, которому он противоречит, становится в отношении к нему силой, непрестанно стремящейся изгнать его из памяти.

   Имущество умершего наследуется ближайшими его родственниками: таково общепринятое правило, соответственно с которым образуются и ожидания. Если новый закон о наследстве будет согласен с этим правилом, то получит общее одобрение и легко сделается всем известен; но чем больше будет он отступать от него, устанавливая разные исключения, тем труднее ему сделаться известным и удержаться в памяти. Английский Common Law представляет поразительный тому пример. Его правила относительно перехода собственности так запутанны, в них столько странных различий, служащие руководством судебные решения наполнены такими тонкостями, что для простого здравого смысла не только невозможно предугадать их, но даже очень трудно их понять. Изучить Common Law так же нелегко, как и самую труднейшую из наук. Его знают только немногие привилегированные. Оказалось даже нужным подразделить его, по той именно причине, что ни один юрист не отваживается на притязание знать его вполне. Вот в какому результату привело чрезмерное уважение к старине!

   Когда новые законы противоречат принципу, установленному прежними законами, то чем сильнее этот принцип, тем ненавистнее подобная непоследовательность в законах. Из этого истекает противоречие в мнениях и обманутые ожидания обвиняют законодателя в тирании.

   В Турции, когда умирает должностное лицо, султан берет себе его имущество, и таким образом дети умершего переходят разом с роскоши к крайней бедности. Этот закон, нарушающий все естественные ожидания, заимствован, вероятно, у каких-нибудь других восточных правительств, где закон был менее непоследователен и менее ненавистен, так как там государи вверяли должности только евнухам.

   4. Четвертое условие: законы могут быть вполне последовательны только при том условии, если законодатель руководится принципом пользы, – так как этот принцип есть общий пункт, к которому сходятся все ожидания.

   Впрочем и закон, согласный с принципом пользы, может оказаться в противоречии с общественным мнением; но это противоречие может быть только случайное, временное: для устранения его ничего больше не требуется, как только чтобы люди поняли истинное значение закона. Как скоро завеса спадет, ожидания удовлетворятся и общественное мнение примирится с законом. Чем несомненнее согласие закона с принципом пользы, тем очевиднее его полезность. Когда какому-нибудь предмету приписывают такое качество, которое он не имеет, то подобное заблуждение не может не быть кратковременно: иллюзия исчезает при первом луче света. Качество же, действительно существующее, хотя и непризнанное, может раскрыться ежеминутно. В первый момент нововведение обыкновенно бывает окружено нечистой атмосферой: капризы и предрассудки скопляют кругом него тучи, которые препятствуют разглядеть его истинные формы, – глазу нужно несколько времени присмотреться к нему, чтобы отделить от него то, что ему чуждо. Мало-помалу правильные взгляды берут перевес, и если первые усилия не удаются, то вторые бывают обыкновенно удачнее, потому что ближе знакомятся с трудностью, которую предстоит преодолеть. План, благоприятствующий наибольшему числу интересов, не может рано или поздно не иметь на своей стороне большинства голосов, и полезная новизна, в первое время отвергнутая с негодованием, в непродолжительное время делается до такой степени привычной, что как будто и не была никогда новизною.

   5. Пятое условие – метод в законах. Отсутствие в кодексе надлежащей формы может иметь такие же неблагоприятные последствия относительно влияния законов на ожидания, как и непоследовательность в законах, – может столько же затруднить понимание законов и память о них. Понимание каждого человека имеет известный предел; поэтому, чем сложнее закон, тем больше лиц, неспособных его понять, и, следовательно, тем меньше он известен и тем меньше влияет на людей, не присущ умам в нужные минуты, или, что еще хуже, вводит их в заблуждение и порождает ложные ожидания. И язык, и распределение законов должны быть просты. Кодекс должен быть такой ручной книгой, чтобы каждый индивидуум мог пользоваться ею и мог справляться с ней в сомнительных случаях, не прибегая к посторонним толкователям.

   Чем больше законы соответствуют принципу пользы, тем проще может быть их систематическое распределение.

   Система, основанная на единичном принципе, может быть столько же проста и по форме, как по основанию. Только при такой системе и возможны естественный метод, и простая номенклатура.

   6. Шестое условие: – для влияния на ожидания необходимо также, чтобы закон был присущ умам, как подлежащий непременному исполнению, или чтобы по крайней мере он не представлял никакого основания предполагать противное.

   Как скоро человек имеет надежду избежать закона, у него образуются ожидания, противные закону. Таким образом, закон делается бессилен и сохраняет силу только для наказания. но наказание при таком условии становится недействительно. Следовательно, недействительность наказания составляет второй недостаток подобных законов. Своей слабостью эти законы внушают к себе презрение, своей силой, т.е. наказаниями, возбуждают к себе ненависть, и во всяком случае дурны, будут ли карать виновного, или будут оставлять его безнаказанным.

   Этот принцип часто нарушался самым резким образом; напр., когда была в силе известная система Ло, гражданам запрещалось хранить у себя больше известной суммы денег. При таком законе не рассчитывал ли каждый на безнаказанное его неисполнение?

   Этим недостатком страдают многие запретительные законы относительно торговли. Подобные законы составляют, так сказать, безнравственную лотерею, между частными лицами и законодателем.

   Этот принцип дает достаточное основание, чтобы власть в семье предоставлялась мужу. Если бы власть предоставлялась жене, то в таком случае физическая сила была бы на одной стороне, а легальная сила на другой, и несогласиям не было бы конца. Если же установить равенство между мужем и женой, то это равенство было бы только номинальное и не могло бы сохраниться, потому что при столкновении двух волей которая-нибудь необходимо должна взять перевес. Следовательно существующий порядок есть самый благоприятный для сохранения спокойствия в семьях, потому что соединение в одном лице и легальной, и физической силы дает все нужные для этого условия.

   Этот принцип весьма полезен также для решения некоторых проблем, которые весьма затрудняли юристов, как, например, следует ли в некоторых случаях признавать найденную вещь собственностью нашедшего? Чем легче нашедший может без ведома закона присвоить себе найденную вещь тем желательнее, чтобы не было закона, который бы в этом случае противоречил ожиданию; или, другими словами, чем легче избежать закона, тем более жестоко установление такого закона, который представляется уму почти совершенно невыполнимым, и, следовательно, только причиняет зло, когда случайно становится выполним. Объясним это примером: предположим, что я нашел в земле алмаз. Первое мое движение будет сказать, что алмаз мой. В то же время у меня естественно образуется ожидание сохранить его в своем обладании, и это произойдет не только вследствие желания им обладать, но также и вследствие аналогии этого обладания с обыкновенными понятиями о собственности: 1) Я владею алмазом, а владение есть уже само по себе достаточное основание признать предмет моей собственностью, если нет основания к противному; 2) Я нашел его, извлек из земли, где он лежал, никому неизвестный, и где он не имел никакой цены; 3) Я могу надеяться сохранить его у себя без ведома закона и даже вопреки закону, так как для этого достаточно скрыть его, пока не представится случай объяснить его приобретение каким-либо иным способом. Так как закон, устанавливающий, что найденный мною алмаз должен принадлежать не мне, а другому лицу, не воздержит меня от первого движения и от надежды сохранить у себя алмаз, то, следовательно, отнимая у меня находку, закон подвергнет меня страданию от неисполнения ожиданий, что обыкновенно называется несправедливостью или тиранией. Следовательно принцип, о котором идет речь, дает достаточное основание признать находку собственностью нашедшего если только нет более сильного основания к противному.

   Это правило может, стало быть, изменяться, смотря по шансам, какие та или другая вещь представляет нашедшему для сохранения ее в своем обладании без ведома закона. Напр. судно, выброшенное на берег бурей, руда, остров, – суть такие предметы, относительно которых закон может предупредить образование в уме нашедшего той мысли, будто эти предметы составляют его собственность, так как нашедшему не представляется возможности присвоить их себе втайне. Закон, отказывающий признать эти предметы собственностью нашедшего, легко исполним, и поэтому производит на ум полное действие. Итак, руководясь только этим принципом, законодатель может, по усмотрению, признать или не признать за нашедшим право на найденную вещь. Но есть еще особое обстоятельство, говорящее в пользу нашедшего: когда найденная вещь предоставляется нашедшему, то это поощряет к открытиям и, следовательно, содействует увеличению общего богатства; если же открытия будут приносить пользу только государственному казначейству, то эта польза будет весьма ничтожна.

   7. Cедьмое и последнее условие для регулирования ожиданий состоит в том, чтобы законы понимались буквально. Это условие зависит отчасти от самих законов и отчасти от судей. Когда законы не гармонируют с понятиями народа, или когда в век цивилизации остаются без изменения законы варварских времен, то в таком случае суды мало-помалу отступают от старых принципов и незаметно заменяют их новыми. Вследствие этого возникает род борьбы между состарившимися законами и вновь установившимися обычаями, а это ведет к ослаблению влияния законов на ожидания.

   Слово объяснить имело в устах юриста совершенно иное значение, чем в обыкновенном языке. Объяснить какое-нибудь место у писателя значит показать, что хотел сказать писатель. У римских же юристов объяснить закон значит отринуть мысль, ясно выраженную в законе, и заменить ее новой мыслью с помощью предположения, будто именно эту новую мысль законодатель и хотел в нем выразить.

   При таком способе действия не может быть безопасности. Когда закон труден, темен, несообразен, гражданин все-таки имеет больший или меньший шанс его знать, и он служит для него предостережением, но все-таки полезным, и зло от этого недостатка имеет видимые пределы. Но когда судья присваивает себе право объяснять законы, т.е. подставлять свою волю на место воли законодателя, тогда все становится произвольно и никто не может предвидеть, какое направление примет произвол судьи. Мало этого: хотя произвол и сам по себе уже есть зло великое, но если сравнить его с теми злыми последствиями, какие из него истекают, то сам по себе он есть, можно сказать, зло ничтожное. Говорят, что если змее удается только просунуть голову, то уж она сумеет просунуть и все свое туловище. Это замечание вполне применимо к легальной тирании: надо остерегаться, чтобы тирания не просунула головы, потому что, раз просунув голову, она не замедлит просунуть и все свое изгибистое туловище. В этом случае надо остерегаться не только самого зла, но даже и добра, которое может истекать из этого источника. Всякая узурпация, ставящая власть выше закона, как бы ни была полезна по непосредственным последствиям, во всяком случае должна внушать страх за будущее. Добро, какое может сделать произвольно действующая власть, имеет границы и границы тесные; истекающее же из нее зло и страх от зла, каким она может угрожать, не имеют границ: в этом случае опасность витает безразлично над всеми.

   Не говоря уже о том зле, какое может проистекать вследствие невежества или вследствие каприза лиц, имеющих подобную власть, заметим, как легко могут быть при этом совершаемы злоупотребления! Судья, то сообразуясь с прямым смыслом закона, то объясняя закон, всегда может произнести решение в пользу того или другого, как ему заблагорассудится, – он всегда уверен, что может прикрыть свое лицеприятие или буквальным или истолковательным смыслом закона. Таким образом, судья превращается в шарлатана, который, к великому удивлению зрителей, угощает из одной и той же бутылки то сладким, то горьким напитком.

   Одно из самых высоких качеств английских судов состоит именно в том, что они с тщательной точностью исполняют волю законодателя, а в той части законодательства, которая зависит от обычая, строго руководятся, насколько возможно, прежними решениями. Такое строгое наблюдение законности может иметь некоторые недостатки при несовершенстве законов, но истинный дух свободы внушает англичанам глубокое отвращение от так называемого ex-post-facto lex.

   Все условия, от которых зависит совершенство законов, связаны между собой так тесно, что выполнение одного из них предполагает выполнение других: внутренняя полезность, очевидность пользы, последовательность, простота, легкость познавания, вероятность выполнения, все эти качества могут быть рассматриваемы, как составляющие взаимно причину и следствие по отношению друг к другу.

   Если бы все законы были писанные и не существовало бы более той темной части законов, которая носит название обычая, – если бы законы, относящиеся до особых классов граждан, были собраны отдельно, – если бы общий кодекс был повсеместно распространен, входил бы, как у евреев, в состав богослужения и служил бы общим руководством для воспитания, – если бы никто не допускался иначе к пользованию политическими правами, как предварительно напечатлев законы в своей памяти, тогда законы действительно были бы известны: всякое отступление от них было бы явно, каждый гражданин был бы их охранителем, нарушения не прикрывались бы таинственностью, не существовало бы монополии их объяснения, обман и крючкотворство не могли бы их обходить.

   Необходимо также, чтобы язык законов был столько же прост, как их распределение, чтобы выражения их были общеупотребительны, чтобы их формулы не имели ученого аппарата: одним словом, язык кодекса не должен ничем отличаться от языка других книг, – разве только большей ясностью, точностью и удобопонятностью, так как он должен иметь целью быть понятным для всех и особенно для людей наименее образованных.

   Если мы сравним существующие системы законов с тем, чем они должны быть, то это сравнение возбудит в нас чувство, далеко неблагоприятное нашим учреждениям.

   Но хотя законы и несовершенны, мы должны, однако, остерегаться жалобных декламаций и преувеличенных сожалений. Человек, настолько ограниченный в своих понятиях, или настолько нерассудительный в своих реформаторских стремлениях, что способен возбуждать к низвержению или к презрению общей системы законов, не достоин внимания просвещенной публики. Кто в состоянии перечислить все благодеяния законов, не говорю при хорошем правительстве, но даже и при худом? Не им ли мы обязаны всей существующей степенью безопасности, довольства, уважения к собственности, развития промышленности? Не они ли сохраняют мир между гражданами, святость брака, непрерывность семьи? Производимое ими добро всеобще, – мы пользуемся им ежедневно и ежеминутно; причиняемое же ими зло преходяще. Но добро, которое они делают, обыкновенно не чувствуется, – им пользуются, не отдавая себе отчета, откуда оно происходит, чувствуется сильно и при изображении его обыкновенно скопляют на один момент и на один пункт такие страдания, которые в действительности разбросаны на большом пространстве и обнимают собой длинный ряд годов. Сколько причин, чтобы любить законы несмотря на их несовершенства!

   Нововведения в законах должны быть делаемы с большой осмотрительностью. Не следует разрушать под предлогом пересоздания. Легко разрушить здание законов, но трудно воссоздать его, и изменение законов не должно быть доверяемо умам опрометчивым и невежественным.

   ---

   ⁰⁰¹ Исключение из этого составляют законы, дозволяющие то, что запрещалось другими законами, т.е. такие, которыми отменяются другие законы, ограничивающие свободу.
   ⁰⁰² Создать преступление значит превратить какое-нибудь действие в преступление, - значит запретить какое-либо действие и чрез это придать ему качество преступности. - Б.
   ⁰⁰³ Установление какого-либо права необходимо предполагает признание преступными известных действий, которые прекращают пользование этим правом или препятствуют им пользоваться. - Б.
   ⁰⁰⁴ Этим объясняется зло азартной игры. Шансы выигрыша и проигрыша равны по отношению к богатству, но неравны по отношению к счастью. У меня 1000 ф. ст.; идет ставка на 500 ф. ст.; если я проиграю, то мое состояние уменьшится на половину, если же выиграю, то оно увеличится только на треть. Предположим, что идет ставка на 1000 ф. ст.; при выигрыше мое счастье не увеличится вдвое от удвоения моего состояния, а между тем в случае проигрыша оно окончательно рушится и я сделаюсь...
   ⁰⁰⁵ Из этого не следует, чтобы сумма зла была больше, чем сумма блага. Не только зло реже, чем благо, но оно есть явление случайное, не имеет, как благо, постоянных и необходимых источников. До некоторой степени всегда более или менее в нашей воле устранить зло и привлечь благо. Кроме того, у человека есть естественное чувство доверия к счастью, и это чувство обыкновенно берет перевес над страхом несчастья: подтверждением этому служит успех лотерей. - Б.
   ⁰⁰⁶ Собственник, зная наперед, что обязан уделять в пользу бедных, не будет подвергаться невыполнению своих ожиданий, и это зло заменится другим, несколько различающимся от него по самой своей природе и менее значительным. - Б.
   ⁰⁰⁷ В 1797 г. Бентам написал письмо об этом предмете к Артуру Юнгу. Оно было напечатано в земледельческом журнале, который тогда издавал Артур Юнг, и потом было переведено на французский язык под заглавием: "Esquisse d'un ouvrage en faveur des pauvres".
   ⁰⁰⁸ Такой порядок вещей не есть только воображаемый, - мы находим его в Ирландии. - Б.
   ⁰⁰⁹ Я не хочу этим казать, чтобы действительно существовала противоположность между полезным и приятным: все, доставляющее удовольствие, полезно, но на обыкновенном языке полезным исключительно называется только то, что имеет отдаленную полезность, приятным же то, что имеет непосредственную полезность или ограничивается только ощущаемым в данную минуту удовольствием. Очень многие предметы, которых полезность отрицается, имеют более несомненную полезность, чем те, которым обыкновенно присваивается этот эпитет. - Б.
   ⁰¹⁰ По-видимому, из всех Ликурговых учреждений разделение земель встретило наименее препятствий. Этот странный факт может быть объяснен только предположением, что вследствие долгой анархии собственность утратила почти всякую цену; даже богатый выигрывал при этом разделе, потому что верное обладание десятью акрами было для него ценнее, чем неверное обладание тысячью. - Б.
   ⁰¹¹ Essais de Montague, liv. 1, chap. 24.