ИЕРЕМИЯ БЕНТАМ

ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА УГОЛОВНОГО КОДЕКСА

[Principles of Penal Law // Dumont, Oeures de Jeremie Bentham. 3-me edition. Brux. 1840, t. I, pp. 117–220.
Бентам И. Избранные сочинения. Т. 1. СПб, 1867. С. 471–678.]

————————————

ЧАСТЬ IV. О непрямых средствах предупреждения преступлений
Введение
Глава I. Средства отнять физическую возможность вредить
Глава II. Другое непрямое средство - воспрепятствовать людям приобретать знания, которые бы они могли употребить во вред
Глава III. Непрямые средства предупреждать волю совершать преступления
Глава IV. Отвести путь опасных желаний и направить наклонности к развлечениям, всего более сообразным с общественным интересом
Глава V. Сделать так, чтобы данное желание удовлетворялось без ущерба или с наименьшим возможным ущербом
1. Доставить законное удовлетворение за всевозможные оскорбления
2. Доставить компетентное удовлетворение за оскорбление, касающееся в частности чести
3. Оказывать снисходительность к дуэли
Глава VI. Не давать поощрения преступлениям
1. Злостное задержание собственности и пр.
2. Незаконное разрушение
3. Предательство
4. Расхищение денег
5. Злоупотребление доверием государя
6. Преступления всякого рода
7. Преступления рефлективные или против самого себя
Глава VII. Увеличить ответственность лиц тем больше, чем больше они подвергаются искушению вредить
Глава VIII. Уменьшить чувствительность к искушению
Глава IX. Усилить впечатление наказаний на воображение
Глава Х. Облегчить знание совершенного преступления
1. Требовать письменных документов
2. Требовать, чтобы на документах выставлялись имена свидетелей
3. Установить регистры для внесения в них документов
4. Способ предупреждения подлога актов
5. Учреждения для регистрации событий, служащих доказательством документов
6. Предостерегать народ против различных преступлений
7. Публиковать цены товаров против вымогательства торговцев
8. Публиковать права ведомств
9. Публиковать счеты, в которых заинтересована нация
10. Установление образчиков количества. Весы и меры
11. Установление образчиков количества
12. Установить штемпели для засвидетельствования количества или качества вещей, которые должны были изготовляться по известному образцу
Глава XI. Помешать преступлению, давая многим лицам прямой интерес его предупреждать
Глава XII. Облегчить средства узнать и найти индивидуумов
Глава XIII. Увеличить для правонарушителей трудность бегства
Глава XIV. Уменьшить сомнительность судопроизводства и наказаний
Глава XV. Запретить преступления добавочные, чтобы предупредить главное преступление
Глава XVI. Воспитание чувства благосклонности
Глава XVII. Употребление мотива чести, или популярной санкции
Глава XVIII. Употребление мотива религии
Глава XIX. Польза, какую можно извлечь из наставления
Глава ХХ. Употребление, какое можно сделать из силы воспитания
Глава XXI. Общие предосторожности против злоупотребления власти
1. Разделить власть на отдельные отрасли
2. Разделить частные отрасли власти, каждую между разными участниками. Выгоды и неудобства этой политики
3. Отдать власть увольнения в другие руки, чем власть назначения
4. Не допускать, чтобы областные правители долго оставались в тех же областях
5. Обновлять управляющие корпорации перемещением
6. Допустить тайные осведомления
7. Введение жребия для просьб, адресуемых к государю
8. Свобода печати
9. Обнародовать соображения и факты, служащие основанием законам и другим актам администрации.
10. Устранение произвола.
11. Направлять действия власти правилами и формальностями.
12. Установить право ассоциаций, т.е. собраний граждан для выражения их чувств и желаний по поводу общественных мероприятий правительства
Глава XXII. Меры против дурных последствий уже совершенного преступления. Заключение книги

————————————
————————
————

ЧАСТЬ IV. О НЕПРЯМЫХ СРЕДСТВАХ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ
ПРЕСТУПЛЕНИЙ

Во всех науках есть отдельные отрасли, которые были разработаны позже других, потому что требовали более обширных наблюдений и более глубоких соображений. Таким образом математика имеет свою высшую или трансцендентальную часть, которая составляет, так сказать, новую науку, стоящую выше науки обыкновенной.

То же различие может быть до известной степени применено и к искусству законодательства. Есть вредные действия: что надо сделать, чтобы предупредить их? Первый ответ, который представляется всем, есть: запретите эти действия; наказывайте их. Так как этот метод прекращать преступления есть самый простой и первый принимаемый метод, то всякий другой метод достижения этой же цели есть, так сказать, утонченность искусства, его трансцендентальная часть.

Эта часть состоит в том, чтобы найти ряд законодательных мер для предупреждения самых преступлений, действуя главным образом на наклонности индивидуумов, с целью отвратить их от зла и внушить им направление, наиболее полезное и им самим и другим людям.

Первый метод – действовать против преступления наказаниями, составляет прямое законодательство.

Второй метод – действовать против них предупредительными средствами, составляет ту отрасль: законодательства, которую я называю непрямою (косвенную).

Таким образом, верховная власть действует против преступлений прямо, когда запрещает их каждое отдельно под страхом специальных наказаний. Она действует непрямо (косвенно), когда принимает меры для их предупреждения.

В прямом законодательстве против зла вооружаются прямо; в непрямом вооружаются на него косвенными путями. В первом случае законодатель объявляет неприятелю открытую войну, указывает его, преследует его, вступает с ним в схватку и в его присутствии строит свои батареи. Во втором случае он не высказывает всех своих соображений, он строит мины, запасается лазутчиками, старается предупредить неприятельские замыслы и удержать в своем союзе тех, кто мог бы иметь против него тайные намерения.

Политические мыслители отчасти видели все это; но, говоря об этой второй отрасли законодательства, они не составили себе о ней ясного понятия; первая уже давно, худо ли, хорошо ли, приведена была в систему; вторая не была анализирована никогда, ее не излагали методически, не подводили под классификацию, словом, не представляли ее в целом составе. Это еще новый предмет.

Писатели, которые пишут политические романы, терпят прямое законодательство как необходимое зло: они подчиняются этому как необходимости и не говорят об этом с особенным интересом. Напротив, когда они начинают говорить о средствах предупреждать преступления, о средствах делать людей лучшими, совершенствовать нравы, – их воображение разгорячается, надежды разыгрываются; можно подумать, что они готовы совершить великое дело и что род человеческий получит новую форму. Это бывает оттого, что люди тем смелее и красивее думают о предмете, чем меньше он им знаком, и что воображение сильнее работает над неопределенными планами, которые еще не подпадали игу анализа. Major e longinquo reverentia; эти слова столько же применяются к идеям, сколько к людям. Подробное рассмотрение приведет эти неопределенные надежды к настоящим размерам возможности; но если мы теряем здесь воображаемые сокровища, нас хорошо вознаградит за это несомненность наших средств.

Чтобы верно разграничить то, что относится к той и другой отрасли, надобно сначала составить себе точное понятие о прямом законодательстве.

Оно действует или должно действовать следующим образом:

1. Выбор актов, которые считаются за преступление.

2. Описание каждого преступления: убийство, воровство, расхищение денег и т.п.

3. Изложение оснований, по которым этим актам приписывается качество преступности; оснований, которые должны быть выведены из одного принципа и, следовательно, согласоваться между собою.

4. Назначение компетентного наказания для каждого преступления.

5. Изложение оснований, оправдывающих это наказание.

Эта уголовная система, даже в наилучшем возможном виде, недостаточна во многих отношениях. 1) Для того, чтобы можно было употребить лекарство, нужно сначала, чтобы существовала болезнь. Лекарство состоит в употреблении наказания, и наказание может быть употреблено только тогда, когда преступление совершено. Всякий новый пример употребления наказания есть новое доказательство его недействительности и оставляет известную степень опасности и тревоги. 2) Само наказание есть зло, хотя и необходимое для предупреждения еще большего зла; уголовное правосудие, во всем ходе своего отправления, может быть только родом зол: зол в угрозах и в принудительности закона; зол в преследовании обвиняемых прежде, чем можно отличить невинного от виновного; зол в постановлении юридических приговоров; зол в неизбежных последствиях, отражающихся на невинных. 3) Наконец, уголовная система не имеет достаточно силы над многими вредными актами, ускользающими от правосудия, или по своим частым повторениям, или по легкости скрыть их, или по трудности определить их, или, наконец, по какому-нибудь ошибочному настроению общественного мнения, которое им благоприятствует. Уголовный закон может действовать только в известных границах, и сила его простирается только на акты осязательные и допускающие очевидные доказательства.

Это несовершенство уголовной системы заставило искать новых способов для дополнения того, чего ему недостает. Эти способы имеют целью предупреждать преступления, или отнимая самое знание зла, или отнимая силу и волю делать зло. Самый многочисленный класс этих средств относится к искусству управлять наклонностями, ослабляя соблазняющие мотивы, которые возбуждают к совершению зла, и усиливая охраняющие мотивы, которые возбуждают к добру.

Итак, непрямые средства – те, которые не имея характера наказания, действуют на физическую или нравственную сторону человека, чтобы расположить его повиноваться законам, чтобы удалить от него соблазн преступления, чтобы управлять им через его наклонности и его образование.

Эти непрямые средства не только имеют большую выгоду по своей мягкости; но они оказывают во многих случаях, где прямые средства бывают бессильны. Все новейшие историки замечали, как уменьшились злоупотребления католической церкви после основания протестантства. То, чего не могли сделать папы и соборы постановлениями, без труда сделало счастливое соперничество: люди стали бояться скандала, который сделался бы для врагов предметом торжества. Таким образом, это непрямое средство, свободное соревнование религий, гораздо сильнее воздерживает и исправляет эти злоупотребления, чем всякие положительные законы.

Возьмем другой пример из политической экономии: люди хотели понизить цену товаров и особенно процент. Правда, высокая цена есть зло только в сравнении с тем благом, которым она мешает пользоваться; но был все-таки резон стараться о ее понижении. Что же придумали для этого? Множество законов и регламентаций, неизменную таксу, законный процент. И что же вышло? Правила постоянно избегались, наказания удваивались и зло, вместо того, чтобы уменьшаться, еще усиливалось. Действительным может быть только непрямое средство, которым немногие правительства имели благоразумие воспользоваться. Это средство – дать свободу конкуренции всех торговцев, всех капиталистов, предоставить им заботу вести между собой войну, подрывать друг друга, перебивать покупщиков более выгодными предложениями. Дать свободную конкуренцию то же, что дать награду тому, кто поставляет товар лучшего качества и по самой дешевой цене. Эта непосредственная и естественная награда, которую стремится получить толпа соперников, действует гораздо успешнее, чем отдаленное наказание, которого люди надеются избежать.

Прежде, чем начать изложение непрямых средств, я должен предупредить, что в их классификации есть некоторый произвол, так что иные из них можно было бы подвести под различные рубрики. Чтобы неизменно отличить одни от других, нужно было бы войти в очень тонкий и очень утомительный метафизический анализ. Для нашей цели достаточно того, чтобы все непрямые средства можно было поместить под ту или другую рубрику и чтобы обратить внимание законодателя на главные источники, из которых он может покупать.

Я прибавлю еще только одно предварительное замечание, но оно существенно важно. В этом разнообразии мер, которые мы будем излагать, нет ни одной, которую бы мы выдавали за удобную для каждого правительства в частности, и еще менее за удобную для всех правительств вообще. Специальная выгода каждой меры, рассматриваемой отдельно, будет указана в своем месте: но каждая может иметь относительные неудобства, которых невозможно определить, не зная обстоятельств. Поэтому читатель должен понять, что цель, нами предположенная, состоит не в том, чтобы советовать принятие той или другой меры, а просто в том, чтобы выставить ее и указать ее вниманию тех, кто может судить о ее удобоприменимости.

ГЛАВА I. Средства отнять физическую возможность вредить

Когда соединяются воля, знание и сила, необходимая для составления акта, этот акт необходимо совершается. Итак, наклонность, знание, сила, – вот три пункта, к которым надо применить влияние законов, чтобы руководить поведением людей. Эти три слова заключают в абстракте сумму и сущность всего того, что можно сделать в прямом или непрямом законодательстве.

Я начну с силы, или возможности (power), потому что средства, относящиеся сюда, более ограниченны и просты, и что в тех случаях, где можно отнять силу или возможность вредить, сделано уже все. Успех обеспечен.

Сила может быть разделена на два вида: 1) Сила внутренняя (ab intra), которая зависит от внутренних способностей индивидуума; 2) Сила внешняя (ab extra), которая зависит от лиц и вещей, находящихся вне его и нужных ему для действия.

Что касается до внутренней силы, зависящей от способностей индивидуума, то невозможно лишить человека этой силы с выгодой. Сила делать зло нераздельна с силой делать добро. С отрубленными руками нельзя больше воровать, но нельзя больше и работать.

Притом, эти лишающие средства так суровы, что их можно употреблять только с ведомыми преступниками. Заключение есть единственная вещь, которую можно оправдать в известных случаях для предупреждения подозреваемого преступления.

Законодатель имеет больше средств предупреждать преступления, когда обращается к материальным предметам, которые могут служить для их совершения.

Есть случаи, где можно отнять возможность вредить, удаляя то, что Тацит называет irritamenta malorum, предметы, орудия преступления. Здесь политику законодателя можно сравнить с политикой няньки: железные решетки у окон, решетки у огня, старание удалить острые орудия, опасные для детей, это – то же, что запрещение продавать и фабриковать инструменты для делания монеты, ядовитые снадобья, легко скрываемое оружие, кости и другие ингредиенты запрещенных игр, запрещение изготовлять и держать у себя известные охотничьи сети и другие средства ловли дичи.

Магомет, не доверяя рассудительности людей, хотел сделать для них невозможным злоупотребление крепких напитков. Если обратить внимание на климат жарких стран, где вино делает человека скорее бешеным, чем глупым, то мы найдем, быть может, что полное запрещение мягче позволения, которое произвело бы многочисленный класс преступлений и, следовательно, наказаний.

Налоги на крепкие напитки отчасти достигают той же цели. По мере того, как цена поднимается выше средств наиболее многочисленного класса, у него отнимается возможность предаваться неумеренности.

Сюда могут быть отнесены законы против роскоши, насколько они запрещают введение известных предметов, не одобряемых законодателем. Этим именно прославилось спартанское законодательство: драгоценные металлы были изгнаны, иностранцы не были допускаемы, путешествия были запрещены.

В Женеве запрещалось носить бриллианты; число лошадей было ограничено⁰⁰¹.

В этом отделе можно упомянуть многие английские постановления относительно продажи крепких напитков: их запрещено выставлять на продажу открыто; надо получать разрешение, стоящее дорого и т.п. Сюда же относится запрещение открывать по воскресеньям известные увеселительные места.

Также меры для уничтожения пасквилей, возмутительных сочинений, неприличных изображений, выставляемых на улицах, – для запрещения их печатания или обнародования и т.п.

Старая парижская полиция запрещала слугам носить не только шпагу, но даже палку и трость. Быть может, это было средство различать звания, быть может, мера безопасности.

Когда известный класс народа притесняется властью, то благоразумие требует, чтобы ему запрещалось носить оружие. Наибольшее оскорбление становится извинением за наименьшее.

Филистимляне обязывали Евреев обращаться к ним всякий раз, когда им нужно было точить топоры и пилы. – В Китае изготовление и продажа оружия предоставлены исключительно китайским татарам (манчжурам).

Одно постановление Георга III запрещает всякому частному человеку держать у себя больше пятидесяти фунтов пороху, а торговцам порохом иметь больше двух сот фунтов за один раз. В основание этой меры приводилась опасность взрывов.

В актах, относящихся к большим дорогам и заставам, число лошадей в экипаже ограничено восемью: исключение делается для известных случаев перевозки и для королевской службы, артиллерии и провианта. В основание приводится сохранение дорог.

Имели ли эти и подобные меры еще политическую цель, я не решаюсь утверждать: но несомненно, что такие способы могут служить к отнятию средств восстания или к уменьшению средств контрабанды.

Из числа способов, какие можно почерпнуть в этом источнике, я не знаю способа счастливее и проще, чем тот, какой употребляется в Англии с целью затруднить воровство банковых билетов. Когда нужно отправить их по почте, их разрезают на две части и посылают каждую отдельно. Кража одной половины билета была бы бесполезна, а трудность украсть обе части одну за другой так велика, что преступление почти невозможно.

Есть профессии, для занятия которыми требуются доказательства способности к ним. Есть другие, которые закон делает несовместимыми. В Англии многие должности по юстиции несовместимы с должностью прокурора: опасались, чтобы правая рука не трудилась тайно для левой⁰⁰².

Лица, вступающие с администрацией в подряды по доставке припасов, напр., для флота, не могут иметь места в парламенте. Подрядчики могут быть преступниками и могут подвергнуться суду парламента: поэтому, им неудобно быть его членами. Но есть и более сильные основания для такого исключения; это – опасность увеличить министерское влияние.

ГЛАВА II. Другое непрямое средство - воспрепятствовать людям приобретать знания,
которые бы они могли употребить во вред⁰⁰³

Я упоминаю об этой политике только для того, чтобы отвергнуть ее: она произвела цензуру книг; она произвела инквизицию; она произвела бы вечную грубость и невежество человеческого рода.

Я хочу здесь показать: 1) Что распространение знаний в целом не вредно, так как преступления утонченности менее страшны, чем преступления невежества. 2) Что самый выгодный способ уничтожить зло, могущее произойти от известной степени знаний, есть – увеличить их количество.

Я говорю прежде всего, что распространение просвещения в целом не вредно. Некоторые писатели думали, или по-видимому думали, что чем меньше люди имеют знаний, тем они лучше, – что чем меньше они просвещены, тем меньше они знают вещи, которые служат мотивом к злу или средством для его совершения. Если такого мнения держатся фанатики, я не удивляюсь этому, так как существует естественная и постоянная вражда между знанием вещей и действительных, полезных и понятных и знанием вещей воображаемых, бесполезных и непонятных. – Но этот взгляд на опасность знаний – довольно обыкновенный взгляд массы человеческого рода. С сожалением говорят о золотом веке, когда люди ничего не знали. – Для того, чтобы обнаружить недоразумение, на котором этот взгляд основывается, нужен более точный метод оценки зла преступления, чем тот, каким мы пользовались до сих пор.

Что преступления утонченности бывали ненавистнее, чем преступления невежества, т.е. дикого насилия, я не удивляюсь этому. Судя об объеме преступлений, люди больше следовали принципу антипатии, чем принципу пользы. Антипатия больше смотрит на видимую испорченность характера, обнаруживаемую преступлением, чем на всякое другое обстоятельство. В глазах страсти это – punctum saliens каждого акта, и в сравнении с этим строгое исследование пользы всегда кажется холодным. Итак, чем больше преступление обнаруживает знания и утонченности, чем больше оно показывает в своем виновнике размышления, тем больше оно указывает испорченность его нравственного настроения: но зло преступления, единственный предмет рассмотрения по принципу пользы, определяется не одной только испорченностью характера: оно непосредственно зависит от страданий лиц, терпящих от преступления, и от тревоги, происходящей из этого для целого общества; и в сумме зла испорченность, обнаруживаемая виновным индивидуумом, есть обстоятельство, отягчающее вину, но не существенное.

Величайшие преступления суть те, для которых достаточно самой ничтожной степени знания; самый невежественный индивидуум всегда знает достаточно для того, чтобы совершать эти преступления. Наводнение есть более тяжкое преступление, чем поджог, поджог более тяжкое, чем убийство, убийство – чем воровство, воровство – чем мошенничество. Это положение можно доказать арифметическим способом, реестром статей зла с той и с другой стороны, сравнением объема зла для каждого потерпевшего индивидуума, и числом лиц, затронутых преступлением. Но сколько же нужно иметь знаний для того, чтобы быть в состоянии совершить эти преступления? Самое свирепое из всех этих преступлений требует только такой степени знаний, какая доступна самому варварскому, самому дикому из людей.

Изнасилование хуже обольщения или прелюбодеяния; но изнасилование бывает гораздо чаще во времена грубые, обольщение и прелюбодеяние чаще в века цивилизованные.

Распространение знаний не увеличило числа преступления, и даже легкости их совершения; оно только сделало более разнообразными средства производить их: и как оно сделало это? Постепенно заменяя более вредные преступления менее вредными.

Если изобретается новый способ мошенничества, то изобретатель несколько времени пользуется своим открытием: но скоро секрет его разоблачается и люди становятся осторожнее. Таким образом, ему приходится прибегать к другому средству, которое также служит несколько времени и затем перестает годиться.

Все это еще только мошенничество, менее дурная вещь, чем воровство, которое в свою очередь менее дурная вещь, чем разбой⁰⁰⁴. почему? Потому что уверенность каждого человека в своем благоразумии, в своей проницательности, не допускает в нем такой тревоги в случае мошенничества, как в случае воровства.

Допустим, впрочем, что дурные люди злоупотребляют всем. – что чем больше они знают, тем больше они имеют средств делать зло: что следует из этого?

Если бы хорошие и дурные люди составляли два особые племени, как белые и черные, то можно было бы просвещать одних и держать в невежестве других. Но так как различать их невозможно, и так как альтернатива хорошего и дурного слишком часто встречается в одних и тех же индивидуумах, то для всех нужен один закон. Всеобщее просвещение или всеобщее невежество; середины здесь нет.

Но лекарство является из самого зла. Знания дали бы дурным людям преимущество только в той мере, в какой они владели бы им исключительно. Узнанная ловушка перестает быть ловушкой. Самые невежественные народы умели отравлять ядом острия своих стрел, но только цивилизованные народы могли узнать все яды и уничтожать их действие противоядиями.

Все люди могут совершить преступления; но только люди просвещенные могут находить законы для их предупреждения. Чем человек ограниченнее, тем больше он склонен отделять свой интерес от интереса себе подобных, чем он просвещеннее, тем больше он будет понимать единство своего личного интереса с общим интересом.

Просмотрите историю: века самые варварские представляют вам собрание всех преступлений, и даже преступления мошенничества в такой же степени, как преступления насилия. Грубость производит пороки и не исключает ни одного. Когда всего больше распространены были ложные права и ложные донации? Когда клерикальное сословие одно умело читать, когда вследствие превосходства своих знаний оно смотрело на людей почти так же, как мы смотрим на лошадей, которых мы не могли бы держать в узде, если бы их умственные способности увеличились. Почему, в те же средние века прибегали к юридическим посредникам, к испытаниям огнем и водой, к так называемому божьему суду? Потому что в этом младенчестве разума не было принципа, чтобы различать истину от лжи в показаниях свидетелей.

Сравните последствия в тех правлениях, которые стесняли публикацию мыслей, и в тех, которые предоставляли им свободный ход. С одной стороны вы имеете Испанию, Португалию, Италию; с другой стороны, вы имеете Англию, Голландию, Северную Америку. Где больше хороших нравов и счастья? Где совершается больше преступления? Где общество более мирно и более безопасно?

Много раз восхвалялись учреждения, где главы пользовались монополией знаний. Таковы были жрецы в древнем Египте, брамины в Индии, иезуиты в Парагвае. На это надобно сделать два замечания: первое, что если их поведение заслуживает похвал, то только относительно интереса тех самых людей, которые придумали эту форму правления, а не тех, которые были ей подчинены. Я готов допустить, что народы были спокойны и послушны при этих теократиях; но были ли они счастливы? я не думаю этого, если по крайней мере низкое рабство, пустые страхи, бесполезные обязательства, тяжелые лишения, печальное свойство понятий составляют препятствие к счастью.

Другое замечание то, что они достигали своей цели не только тем, что сохраняли естественное невежество, сколько тем, что распространяли предрассудки и заблуждения. Сами руководители всегда кончали тем, что делались жертвами этой узкой и малодушной политики. Народы, удерживаемые постоянно на низшей степени образования учреждениями, которые препятствуют всякого рода прогрессу, делались добычей тех народов, которые приобретали сравнительно высшую степень образования. Эти нации, старевшие в детстве под опекой, которая поддерживала их неразвитость, чтобы легче управлять ими, всегда легко делались добычей завоевания и раз покоренные потом только меняли цвет своих цепей.

Но – скажут на это – у нас нет речи о том, чтобы привести людей к невежеству : все правительства чувствуют необходимость просвещения. Предмет их опасений есть свобода печати. Они никогда не будут противиться изданию научных книг; но не имеют ли они оснований препятствовать изданию сочинений безнравственных или возмутительных, вред которых поздно предупреждать тогда, когда они уже вышли в свет? Наказать одного виновного значит, быть может, предупредить тех, кто бы вздумал подражать ему; но помешать посредством установления цензуры, изданию дурных книг, это значит остановить яд в самом источнике.

Свобода печати имеет свои неудобства. Но при всем том вред, могущий произойти от нее, нельзя сравнивать с вредом от цензуры.

Где вы найдете такого редкого гения, тот высший ум, того смертного, доступного для всех истин и недоступного для всех страстей, которому бы вы могли поручить эту высшую диктатуру над всеми произведениями человеческого ума? Неужели вы думаете, что Локк, Лейбниц, Ньютон решились бы взять на себя эту диктатуру? И в чем состоит власть, которую вы принуждены дать людям обыкновенным? Это – власть, в исполнении которой по неизбежной странности заключаются все причины к нарушению своей обязанности и все отличительные черты несправедливости. Что такое цензор? Это судья заинтересованный, судья единственный, судья, действующий по произволу, производящий свою судебную процедуру тайно, – осуждающий без выслушивания доводов и решающий без апелляции. Тайна, величайшее из злоупотреблений, есть самая сущность этой вещи. Заставить вести публично процесс о книге, это значило бы публиковать ее для того, чтобы узнать, надо ли ее публиковать.

Что касается до вреда, который может произойти от цензуры, этого вреда невозможно исчислить, потому что невозможно сказать, где он останавливается. Это – ни что иное, как опасность остановить все успехи человеческого ума во всех его областях. Всякая любопытная и новая истина должна иметь много врагов, по одному тому, что она любопытна и нова. Можно ли предположить, что цензор принадлежит к тому бесконечно немногочисленному классу людей, который возвышается над господствующими предрассудками? И если бы у него даже была эта столь редкая сила ума, будет ли у него мужество подвергать себя опасности из-за открытий, слава которых будет принадлежать не ему? Для него остается один безопасный исход: это – запрещать все то, что выделяется из ряда ходячих понятий, налагать свою режущую косу на все, что становится выше их. Запрещая, он не рискует ничем; позволяя, он рискует всем. В случае сомнительном потерпит не он: подавлена будет истина.

Если бы люди, обладающие авторитетом, могли останавливать ход человеческого ума, то что было бы из нас теперь? Религия, законодательство, наука о природе, нравственность, все оставалось бы во мраке. Я не буду повторять здесь слишком известных доказательств.

Истинная настоящая цензура есть цензура просвещенного общества. Которая предает осуждению опасные и ложные мнения и которая поощряет полезные открытия. Дерзость пасквиля, в стране свободной, не спасает его от общего презрения; но по противоречию, которое легко объясняется, снисходительность публики в этом отношении всегда бывает пропорциональна строгости правительства.

ГЛАВА III. Непрямые средства предупреждать волю совершать преступления

Мы видели, что законодательство может действовать только оказывая влияние на силу, знание и наклонность. Мы говорили о непрямых средствах отнять у человека силу вредить; сейчас мы показали, что политика, которая бы стала мешать людям приобретать просвещение, была бы скорее вредна, чем выгодна. Итак, все средства, какие могут быть употреблены, сводится к тому, чтобы направлять наклонности людей, вводить в дело правила логики, до сих пор мало известной, логики воли, логики, которая часто оказывается в противоречии с логикой понимания, как говорит об этом поэт:

Video meliora
Proboque, et deteriora sequor.

Средства, о которых мы будем говорить, могут во многих случаях прекращать этот внутренний раздор, уменьшать это противоречие между мотивами, которое часто существует только по неумению законодателя, но той оппозиции, которую производит он сам между естественной санкцией и политической, между санкцией нравственной и санкцией религиозной. Если он сумеет свести все эти силы к одной цели, то все способности человека будут находиться в гармонии и воля вредить не будет существовать. В тех случаях, где этой цели достигнуть невозможно, надобно, по крайней мере, чтоб силы охраняющих мотивов преобладали над силой мотивов соблазняющих.

Я предложу здесь непрямые средства, которыми можно оказывать влияние на волю, в форме политических или нравственных проблем, и покажу решение их в разных примерах.

I. Проблема. Отвести путь опасных желаний и направить наклонности к развлечениям, всего более сообразным с общественным интересом.

II. Сделать так, чтобы данное желание удовлетворялось без ущерба или с наименьшим возможным ущербом.

III. Не давать поощрения преступлениям.

IV. Увеличить ответственность лиц тем больше, чем больше они подвергаются искушению вредить.

V. Уменьшить чувствительность к искушению.

VI. Усилить впечатление наказаний на воображение.

VII. Облегчить знание совершенного преступления.

VIII. Помешать преступлению, давая многим лицам прямой интерес его предвидеть.

IX. Облегчить средства узнать и найти индивидуумов.

Х. Увеличить для правонарушителей трудность бегства.

XI. Уменьшить сомнительность судопроизводства и наказаний.

XII. Запретить преступления добавочные или второстепенные (accessory), чтобы предупредить главное преступление.

После этих средств, имеющих специальную цель, мы укажем другие, более общие, как, например, воспитание чувства благосклонности (доброжелательности), воспитание чести, употребление мотивов религии, употребление, какое можно извлечь из силы обучения и силы воспитания.

ГЛАВА IV. Отвести путь опасных желаний и направить наклонности к развлечениям,
всего более сообразным с общественным интересом

Цель прямого законодательства состоит в том, чтобы подавлять вредные желания запрещениями и наказаниями, направленными против вредных актов, которые могут быть порождены этими желаниями.- Цель непрямого законодательства состоит в том, чтобы противодействовать их влиянию, увеличивая силу менее опасных желаний, которые могут вступить с ними в соперничество.

Нам надо рассмотреть две вещи. – Какие те желания, которые было бы полезно ослабить? – Какими средствами можно достигнуть этой цели?

Вредные желания бывают трех родов: 1) страсти недоброжелательные; 2) страсть к опьяняющим напиткам; 3) праздность.

Средства уменьшить их сводятся к трем: 1) поощрять честные побуждения; 2) не вынуждать людей к состоянию лености; 3) благоприятствовать потреблению напитков не опьяняющих, предпочтительно перед теми, которые имеют это свойство.

Некоторые могут удивляться, что каталог порочных наклонностей так невелик; но я замечу им, что человеческое сердце не имеет страсти абсолютно дурной. Нет из них ни одной, которую бы не нужно было направлять, ни одной, которую бы должно было уничтожить. Говорят, что ангел, приготовлявший Магомета к его пророческой миссии, вырвал у него из сердца черное пятно, заключавшее в себе семя зла. К несчастью, этой операции нельзя сделать с сердцем обыкновенных людей. Семена добра и семена зла перемешаны нераздельно. Наклонности управляются мотивами; но мотивами бывают все страдания и все удовольствия, – все страдания, которых человеку хочется избежать, все удовольствия, которые хочется получить. А эти мотивы могут производить всякого рода действия, от самых хороших до самых дурных. Это – деревья, производящие превосходные плоды или яды, смотря по месту, где они находятся, смотря по уходу садовника и даже смотря по господствующему ветру и температуре дня. Самая чистая благосклонность, слишком стесненная в своих целях, или ошибающаяся в своих средствах произведет преступления. Личные привязанности, хотя могут при случае делаться вредными, бывают постоянно более необходимы: и страсти недоброжелательные, при всей их уродливости, все-таки полезны как средства защиты, как охрана против нападений на личный интерес. Поэтому вопрос не в том, чтобы искоренить какое-нибудь из ощущений человеческого сердца, потому что из них нет ни одного, которое бы не играло своей роли в системе пользы. Весь вопрос сводится к тому, чтобы действовать на эти наклонности смотря по направлениям. Какие они принимают, и по действиям, какие от них можно предвидеть. Между этими наклонностями можно еще установить известное равновесие. Укрепляя те, которые могут нуждаться в усилении, и ослабляя те, которые уже слишком сильны. Таким образом человек, возделывающий землю, направляет течение вод, чтобы не сделать орошения слишком недостаточным и предупредить наводнение плотинами. Искусство делать плотины состоит в том, чтобы дать исход течению, которое бы увлекло своей стремительностью всякие препятствия, какие доставили бы против него прямо.

Страсть к опьяняющим напиткам, собственно говоря, есть единственная, которую можно было бы искоренить без всякого вреда; потому что гневные страсти, как я сказал, составляют необходимый стимул в том случае, когда людям нужно гарантировать себя от оскорблений, отразить нападения своих врагов. Любовь к покою сама по себе не вредна; праздность есть зло в особенности потому, что она благоприятствует влиянию вредных страстей. Тем не менее, эти три желания надо считать такими, которые должны быть одинаково подавляемы. И при этом нечего опасаться, чтобы можно было иметь слишком большей успех против лени или чтобы страсти гневные можно было поставить ниже того пункта, где они полезны.

Первое средство, как я сказал, есть – поощрять невинные развлечения. Это – часть той весьма сложной и очень мало определенной науки, которая состоит в том, чтобы двигать вперед цивилизацию. Состояние варварства отличается от цивилизации двумя характеристическими чертами: 1) силой гневных стремлений; 2) небольшим числом предметов наслаждения, какие представляются сами стремлениям эгоистических (concupiscible) желаний⁰⁰⁵.

Занятия дикаря, когда он добыл себе необходимые средства существования, – единственное, что его заботит, – очень немногосложны. Исполнение какой-нибудь мести, – удовольствие опьянения, если есть чем, – сон или полнейшая лень, вот все его ресурсы. Каждая из этих наклонностей благоприятна для развития и действия всякой другой. Досада и озлобление легко находят доступ в пустой ум: лень побуждает его напиваться пьяным; и опьянение производит ссоры, которые порождают и размножают озлобление. Удовольствия любви, не усложняемые сантиментальными утонченностями, которые дают им прелесть и усиливают их, по-видимому, не играют в жизни дикаря большой роли и мало наполняют промежутки его трудов.

При правильном правительстве необходимость мщения уничтожается покровительством закона, и удовольствие предаваться ему подавляется страхом наказания. сила праздности ослабляется, но любовь к крепким напиткам не уменьшается. Нация дикарей и нация охотников, это выражения равнозначительные. Жизнь охотника дает длинные промежутки досуга, также как жизнь ребенка, если только люди знают средства сохранять роды пищи, происходящие от рыбной ловли. Но в государстве цивилизованном масса общества состоит из земледельцев и ремесленников, у которых досуга достает только для сна и отдыха. К несчастью, страсть к крепким напиткам может быть удовлетворяема в жизни очень трудолюбивой, и она берет время, предназначенное для покоя. Бедность ставит ее в менее выгодные условия, но ремесленники, труд которых оплачивается лучше, могут делать большие жертвы этому печальному вкусу, а классы богатые могут отдавать ему все свое время. Таким образом, в века грубости мы видим, что высшие классы проводят всю свою жизнь в войне, охоте, представляющей образ войны, в животных отправлениях и длинных пированьях, главную привлекательность которых составляет пьянство. Такова вся история крупного владельца, большого феодального сеньора в средние века. Привилегия этого благородного рыцаря и этого благородного охотника, кажется, состоит в том, что он перенес и в более цивилизованное общество занятия в характере дикаря.

При этом положении вещей всякое невинное развлечение, какое только может изобрести человеческое искусство, полезно в двояком отношении: 1) по самому удовольствию, какое от него происходит; 2) по своей тенденции ослаблять те опасные наклонности, которые человек имеет от природы. И когда я говорю о невинных развлечениях, я разумею те, относительно которых нельзя доказать, что они вредны. Так как их введение благоприятно для счастья общества, то законодатель обязан поощрять их или, по крайней мере, не противиться им. Я упомяну о них, починая с тех, которые считаются самыми грубыми, и доходя потом до тех, которые предполагают больше утонченности.

1. Введение разного рода пищи и успехи садоводства и огородничества, примененные к разведению питательных растений.

2. Введение не опьяняющих напитков, из которых главные – кофе и чай. Эти два предмета удивят поверхностные умы своим появлением в каталоге нравственных предметов, но они полезны тем больше, что они вступают в прямую конкуренцию с опьяняющими напитками⁰⁰⁶.

3. Успехи во всем, что составляет изящество, в платье, в мебели, в украшении садов и т.д.

4. Изобретение игр и препровождений времени, или атлетических, или сидячих, между которыми важное место занимают карты. Я исключаю только азартные игры. Эти спокойные игры сблизили два пола и уменьшили скуку, эту специальную болезнь человеческого рода, особенно богатого класса и старости.

5. Занятие музыкой.

6. Театры, собрания, публичные увеселения⁰⁰⁷.

7. Занятия искусствами, литературой.

Когда эти различные средства удовольствия рассматриваются в противоположность необходимым средствам существования, их называют предметами роскоши: если их тенденция действительно такова, как мы указываем, то, – как ни странно это может показаться, – роскошь есть скорее источник добродетели, чем порока.

Эта отрасль политики не была оставлена в совершенном пренебрежении; но на все обращали внимание больше с политической, чем с нравственной точки зрения. Целью было при этом скорее сделать народ спокойным и покорным правительству, чем – сближать теснее граждан между собой, делать их более счастливыми, более трудолюбивыми, более честными.

Игры в цирке были одним из главных предметов внимания у Римлян: это было не только средство примирить народные чувства, но и отвратить взгляды народа от общественных дел. Известны слова танцовщика Пилада Августу.

Кромвель, которому его аскетические принципы не давали этого ресурса, не имел другого средства занять умы, как увлечь нацию в иноземные войны.

В Венеции правительство, до последней степени ревнивое к своей власти, показывало величайшую снисходительность к удовольствиям.

Процессии и другие торжества католических стран стремятся отчасти к той же цели, как игры цирка.

Все эти учреждения считались у политических писателей средствами смягчать иго власти, обращать умы на приятные предметы, и мешать заниматься правительством. Этот результат, хотя и не был целью установления этих учреждений, мог доставить им больше благосклонности, когда они были установлены.

Петр I прибегнул к более высокой и более благородной политике.

Нравы русских, за исключением трезвости, были скорее азиатские, чем европейские. Петр I, желая умерить грубость и смягчить жестокость нравов, употребил средства, которые, быть может, были отчасти слишком прямы. Он употребил все возможные поощрения и дошел до насилия, чтобы ввести европейское платье, зрелища, собрания, искусства. Побудить подданных к подражанию другим народам Европы, это значило другими словами цивилизовать их; но во всех этих нововведениях он встречал величайшее сопротивление, зависть, ревность, презрение и множество противообщественных страстей удаляли их от сближения с иноземными соперниками. Страсти уже не узнавали своего предмета, как скоро видимые знаки различия были уничтожены. Отнимая у них эту отличавшую их внешность, он, так сказать, отнимал у них предлог и пищу этой ненависти и соперничества. Он присоединил их к великой европейской республике, и в этом общении с Европой они могли достигнуть всего.

Строгое соблюдение воскресенья, как оно требуется в Шотландии, в некоторых частях Германии, в Англии, есть нарушение этой политики. Акт парламента 1781 г. кажется принадлежит больше временам Кромвеля, чем нашему веку. Он принят был затем, чтобы отнять у народа в этот день всякие развлечения, кроме чувственных удовольствий, разврата и пьянства. И этот закон, столь противный нравственности, был принят во имя нравственности. Вследствие этой строгости воскресный день стал учреждением в честь праздности и в пользу всех пороков.

Чтобы оправдать такой закон, надо прибегнуть к двум предположениям: одно, что развлечения, невинные в продолжение шести других дней недели, изменяются в своих свойствах и становятся вредны в седьмой; или другое, что праздность, которая есть мать всех пороков, есть охрана религии. Я не знаю, как помирить эти идеи: Videant doctiores⁰⁰⁸.

Если бы религиозное правило противоречило таким образом нравственности, нам приходилось бы не слушаться его, потому что мы имели бы более положительные доказательства относительно политических следствий учреждения, чем можем иметь относительно истины предания…: в одном случае мы имеем свидетельство ваших чувств: в другом мы должны ссылаться на свидетельства других, передававшиеся из рук в руки и ослабленные всеми этими посредничествами, которые более или менее изменяли первоначальные черты.

Но этого противоречия не существует. Эта строгость воскресенья не имеет основания в Евангелии, и она даже противоречит текстам и положительным примерам. Мудрый Фенелон, которого не обвинят в непонимании духа христианской нравственности, порицал неблагоразумную строгость священников и не хотел, чтобы народу его епархии запрещалось по воскресеньям гулять и танцевать после исполнения религиозных обрядов.

Итак, я осуждаю здесь не день прекращения обыкновенных трудов, и не день, назначенный частью для религиозных обрядов, а нелепость делать в этот день преступление из самых необходимых сельских работ и из самых невинных развлечений.

Отнять у народа один день удовольствий, признанных невинными, значит отнять у него часть его счастья: потому что, если счастье состоит не из развлечений, то из чего же состоит оно? Чем можно оправдать суровость законодателя, который без всякой необходимости отнимает у трудящегося класса маленькие удовольствия, услаждающие горькую чашу его трудов, и который, под предлогом религии, принуждает этот класс к печали или к пороку?

Есть два способа делать зло в государстве: один – вводить страдания, другой – уничтожать удовольствия. Если один из этих способов вреда заслуживает осуждения, то каким образом другой мог бы заслуживать похвалы? И тот, и другой составляют акты тирании, потому что в чем же может состоять тирания, как не в этом? Заметьте, что я говорю об одних последствиях; я знаю, что в виду имеется какое-нибудь благо; но гораздо легче рассуждать неопределенно, чем вникать в глубину предмета, гораздо легче колебаться туда и сюда между безрассудством и мудростью, чем оставаться постоянно при том или другом, легче следовать силе предрассудка, чем сопротивляться потоку. Как бы намерение ни было хорошо, не подлежит сомнению, что тенденция этого строгого аскетизма вредна и противна нравственности.

Счастлив народ, который становится выше низких и грубых пороков, который заботится об изяществе нравов, общественных удовольствиях, украшении садов, об изящных искусствах, науках. Публичных играх, упражнениях ума! Нравы и верования, внушающие печаль; правительства, делающие людей недоверчивыми и разделяющие их, заключают в себе зерно величайших пороков и самых вредных страстей.

ГЛАВА V. Сделать так, чтобы данное желание удовлетворялось без ущерба
или с наименьшим возможным ущербом

Желания, о которых мы сейчас говорили, и другие, о которых мы еще не упоминали, могут быть удовлетворяемы различными способами и на различных условиях, во всех степенях нравственной лестницы, от невинности до величайшего преступления. Чтобы эти желания могли удовлетворяться без ущерба, вот первое дело, которое надо сделать; но если их нельзя умерить до этой степени, то сделать так, чтобы их удовлетворение не влекло такого большого ущерба для общества, какой происходит от нарушения закона, будет – второе дело; если нельзя достигнуть даже этого, то устроить все таким образом, что индивидуум, поставленный своими желаниями между двух преступления, был побужден выбрать менее вредное, – будет третьим делом: эта последняя цель кажется скромной; это род сделки с пороком, это значит как будто торговаться с ним и стараться удовольствовать его по наименьшей возможной цене.

Посмотрим, что можно сделать в этом смысле с тремя разрядами могущественных желаний: 1) мщение; 2) бедность; 3) любовь.

Отдел I. Чтобы удовлетворить без ущерба инстинктам мщения, есть два средства: 1) доставить законное удовлетворение за всевозможные оскорбления; 2) доставить компетентное удовлетворение за оскорбления, касающиеся чести.

Чтобы удовлетворить этим требованиям мщения с наименьшим возможным ущербом, есть только одно средство – оказывать снисходительность к дуэли. Рассмотрим эти вещи.

1. Доставить законное удовлетворение за всевозможные оскорбления

Пороки и добродетели человеческого рода много зависят от обстоятельств общества. Замечено, что гостеприимство исполняется всего больше там, где оно всего более необходимо. То же бывает и в мщении. В естественном состоянии страх частных мщений есть единственная узда силы, единственная охрана против свирепости страстей: он соответствует страху наказания в состоянии политического общества. Каждый прогресс в судебном устройстве стремится уменьшать силу мстительных наклонностей и предупреждать акты частной вражды.

Главный интерес, который имеется в виду при законном удовлетворении, есть интерес потерпевшей стороны. Но сам оскорбитель находит свою выгоду в этом устройстве дела. Предоставьте человеку мстить за себя самому, и его мщение не знает границ; предоставьте ему то, что вы в хладнокровном расположении духа считаете компетентным удовлетворением, запрещая ему идти дальше, он скорее примет то. Что вы даете ему без всякого риска, чем подвергать себя суду закона, пытаясь взять большее удовлетворение самовольно. Итак, вот добавочное благо, происходящее из старания доставить легальное удовлетворение. Мщение предупреждено. Закрытый щитом правосудия, правонарушитель после преступления находится в состоянии сравнительной безопасности под покровительством закона.

Довольно очевидно, что чем больше мы будем заботиться о законном удовлетворении, тем больше уменьшается мотив, который может побудить потерпевшую сторону искать удовлетворения самой. Пусть всякое страдание, которое человек может понести от поведения другого человека, будет тотчас сопровождаться удовольствием, равноценным в его глазах, и потребность мщения перестала бы существовать. Предположение это очевидно преувеличено. Но как оно ни преувеличено, в нем заключается достаточно истины, чтобы показать, что всякое улучшение, какое можно сделать в этой отрасли правосудия, стремится уменьшить силу страстей мщения.

Юм, говоря о варварских эпохах английский истории, заметил, что очень трудно было побудить потерпевшую сторону принять удовлетворение; и что законы, относившиеся к удовлетворению, столько же имели в виду ограничить озлобление, как и доставить ему удовольствие.

Этого мало: установите легальное наказание за обиду, вы даете место великодушию; вы создаете добродетель. Прощать обиду, когда закон предлагает удовлетворение, значит получить над своим противником известный род превосходства через то одолжение, какое отсюда происходит. Прощения уже нельзя приписывать слабости; мотив его стоит выше всякого подозрения.

2. Доставить компетентное удовлетворение за оскорбление, касающееся в частности чести

Этот разряд оскорблений требует тем больше внимания, что они имеют особенное стремление вызывать страсти мщения. Я сказал о них достаточно в кн. II, гл. XIV, и не буду к ним возвращаться.

В этом отношении французская юриспруденция долго превосходила все другие.

Английская юриспруденция особенно недостаточна в этом пункте. Она не знает чести. Она не имеет никакого другого средства оценивать телесное оскорбление кроме размеров раны. – Она не подозревает, что в потере репутации может быть другое зло, кроме потери денег, которая может быть ее следствием. – Она считает деньги средством от всех зол, смягчением всех позоров, уравновешением всех оскорблений. – Тот, который не получил их, не имеет ничего; тот, которому их дали, не может нуждаться ни в чем. – Никакого удовлетворения кроме денежного. – Но не следует упрекать настоящее поколение за грубость варварских веков; законы были установлены раньше, чем развились чувства чести. Честь существует в трибунале общественного мнения, и его решения произносятся даже с особенной силой.

Однако же нельзя сомневаться, чтобы молчание закона не имело дурного действия. Англичанин, приезжая во Францию, не может не заметить, что чувство чести и презрение к деньгам спускаются, так сказать, в низшие сословия гораздо больше во Франции, чем в Англии; это различие заметно в особенности в армии. Чувство славы, гордость бескорыстия обнаруживаются везде в простых солдатах, и по их мнению оценить хороший поступок на деньги значило бы унизить его. Почетная сабля есть первая из наград.

3. Оказывать снисходительность к дуэли

Если оскорбленный человек не хочет удовольствоваться удовлетворением, предлагаемым законами, надо быть снисходительным к дуэли. Где дуэль установлена в правах, там почти не слышно об отравлениях и убийствах. Легкое зло, происходящее от нее, есть как будто страховая премия, посредством которой нация гарантирует себя за тяжелое зло двух других преступлений. – Дуэль есть предохранительное средство для вежливости и мира: страх быть принужденным сделать или получить вызов уничтожает ссоры в самом начале. – Греки и Римляне – говорят нам – умели понимать славу, и не знали дуэли. – Тем хуже для них: их чувство славы не мешало ни яду, ни убийству. В политических раздорах Афинян одна половина граждан делала комплот для уничтожения другой. – Посмотрите, что делается в Англии, в Ирландии, и сравните с раздорами Греции и Рима. Клодий и Милон, по нашим правам, стали бы драться на дуэли: по римским правам они придумывали взаимно планы убийства и тот, кто убил своего противника, только предупредил его.

На острове Мальте дуэль стала родом бешенства и, так сказать, гражданской войны. Один из гроссмейстеров сделал такие суровые законы и исполнил их так строго, что дуэль прекратилась; но она уступила место преступлению, соединяющему с жестокостью низость. Убийство, прежде неизвестное между рыцарями, стало так обыкновенно, что скоро стали сожалеть о дуэли и, наконец, допускали ее намеренно в известном месте и в известные часы. Результат был таков, какого ожидали. Как скоро была открыта честная дорога для мщения, тайные средства сделались позорными.

В Италии дуэли реже, чем во Франции и в Англии: отравления и убийства гораздо чаще.

Во Франции законы против дуэли были строги, но их умели избегать. Согласившись драться, люди сговаривались устроить ссору, в качестве прелюдии.

В Англии закон смешивает дуэль и убийство; но присяжные не смешивают их: они оправдывают или, что одно и то же, они произносят manslaughter (невольное убийство). Народ лучше руководится здравым смыслом, чем юристы своей наукой. Не лучше ли было бы поставить средство в закон, чем в нарушение закона?

Отдел II. Переходим к бедности: нам следует рассмотреть здесь интересы самих бедных и интересы общества.

Человек, лишенный средств существования, побуждается самым непреодолимым из мотивов к совершению всех преступлений, которыми он может удовлетворить своим нуждам. Где этот стимул существует, его бесполезно было бы стараться уничтожить страхом наказаний, потому что немногие из них могут быть больше, чем страдание голодной смерти, и ни одно из них, по своей сомнительности и отдаленности, не может казаться больше этого страдания. Итак, от следствий бедности можно гарантировать себя не иначе, как доставляя необходимое тем, у кого этого необходимого нет.

В этом отношении бедных можно разделить на четыре разряда: 1) бедняки трудолюбивые – которым нужен только труд, чтобы жить; 2) бедные ленивые – которым больше нравится полагаться на сомнительную благотворительность проходящих, чем существовать своим трудом; 3) люди подозрительные – которые, будучи судимы за преступление и освобожденные по недостаточности доказательств, остались с пятном на своей репутации, которое мешает им найти занятие; 4) преступники, окончившие срок своего заключения и выпущенные на свободу. Этих различных разрядов не надобно смешивать, и в заведениях для бедных надо с особенной заботливостью отделять разряды подозрительные и разряды невинные. Паршивая овца, по пословице, портит все стадо.

Все, что бедные могли бы выручить своим трудом, составляет не только прибыль для общества, но и для них самих. Время надо занять, и жизнь надо поддержать. Человеколюбие повелевает найти занятие для глухого, слепого, немого, калеки бессильного. Содержание, даваемое праздности, никогда не бывает так приятно, как вознаграждение за труд.

Когда человек предается суду, обвиняемый за бедность, то если бы даже он был оправдан, от него надобно требовать, чтобы он отдал отчет в средствах своего существования, по крайней мере за последние шесть месяцев. Если это средства честные, это исследование не может иметь ничего неуместного; если нет, то сообразно с этим надо принять меры.

Что касается до легкости найти работу, то женщины находятся в особенно невыгодном положении и главным образом те, сословие которых стоит немного выше обыкновенного труда. Мужчины, более деятельные, более свободные и, быть может, более ловкие, овладевают даже теми родами труда, которые бы всего больше были приличны женщине и которые почти неприличны в руках мужчины. Мужчины продают детские игрушки, держат модные лавки, делают женские башмаки и женские платья. Мужчины исполняют и должность акушерок. Я часто думал, не могла ли бы эта несправедливость обычая быть исправлена законом и не должны ли эти средства существования быть отданы женщинам, с исключением мужчин. Это было бы косвенным средством противодействовать проституции, доставляя женщинам приличные занятия.

Обычай акушерской практики мужчин, возбудивший такое живое противоречие, еще не принят вообще⁰⁰⁹, кроме высших классов, где опасения больше, и в низших, когда опасность кажется уже очень велика. Поэтому, опасно было бы легально устранить мужчин от этой практики, по крайней мере до тех пор, пока из женщин приготовятся ученицы, которые способны будут заменить их.

Что касается до содержания бедных, здесь нельзя предложить всеобщей меры: надобно устраивать дело смотря по обстоятельствам местным и национальным. В Шотландии, за исключением нескольких больших городов, правительство не вмешивается в заботы о бедных. В Англии налог для них составляет сумму больше трех миллионов фунтов стерлингов⁰¹⁰. Несмотря на то их положение в Шотландии лучше, чем в Англии. Цель лучше достигается правами, чем законами. Несмотря на неудобства английской системы, от нее нельзя отказаться вдруг; иначе, половина бедных погибла бы до тех пор, пока успели бы утвердиться необходимые привычки доброжелательности и бережливости. В Шотландии весьма благодетельно влияние духовенства: имея только небольшое жалованье и не имея вовсе десятины, священники пользуются уважением прихожан. В Англии, где духовенство богато и владеет десятиной, священник часто ссорится со своей паствой и знает ее очень мало.

В Шотландии, в Ирландии, во Франции бедные умеренны в своих потребностях. В Неаполе климат сберегает издержки отопления, жилища и почти платья. В восточной Индии платье почти не нужно, и нужно разве только для соблюдения приличия. В Шотландии домашняя экономия хороша во всех отношениях, кроме опрятности. В Голландии она хороша как только возможно, во всех отношениях; в Англии, с одной стороны, потребности больше, чем в других местах, и экономия, быть может, хуже, чем где-нибудь в мире.

Самое верное средство – не ожидать бедности, а предупреждать ее. Самая большая услуга рабочим классам состоит в учреждении сберегательных касс, куда бедные, привлекаемые безопасностью и выгодой, были бы расположены помещать свои небольшие сбережения.

Отдел III. Переходим к тому разряду желаний, для которого нет никакого нейтрального названия, никакого имени, которое бы не заключало в себе добавочной идеи похвалы или порицания, но особенно порицания: причину этого легко понять. Аскетизм осуждал и считал преступлением те желания, которым природа вверила сохранение рода. Поэзия всего больше восстала против этих узурпаций и украсила образами наслаждение и любовь: цель похвальная, когда она уважала приличие и нравственность. Заметим, впрочем, что эти склонности имеют достаточно естественной силы и что они не нуждаются в возбуждении преувеличенными и соблазнительными картинами.

Так как это желание удовлетворяется в браке, не только без ущерба для общества, но и выгодным для него образом, то первое дело законодателя в этом отношении должно заключаться в облегчении брака, т.е. в том, чтобы не делать ему никаких препятствий, кроме абсолютно необходимых.

В том же духе надо позволить развод с должными ограничениями. Вместо брака, на деле разрываемого и существующего только по виду, развод естественно ведет к браку действительному. В странах, где брак неразрывен, супругам позволяют расходиться (separation), но это неудобно тем, что или осуждает индивидуумов на лишения безбрачного состояния, или увлекает в непозволительные связи.

Но если мы хотим говорить об этом деликатном предмете искренно и с откровенностью, более честной, чем лицемерное умолчание, мы должны признать прежде всего, что есть возраст, в котором человек достигает развития своих чувств, раньше, чем его ум созревает для ведения дел и управления семейством. Это справедливо, в особенности в высших классах общества. У людей бедных необходимость труда отвлекает от желаний любви и замедляет их развитие. Более умеренная пища, более простой род жизни дольше поддерживают спокойствие чувств и воображения. Притом бедняк не может купить благосклонности женщины иначе, как жертвой своей свободы.

Независимо от юности, которая еще не может вступить в брак в нравственном отношении, сколько людей оказываются неспособными взять на себя содержание семьи! С одной стороны, – слуги, солдаты, матросы, живущие в зависимости и часто не имеющие определенного места жительства; с другой – люди более высокого класса, ожидающие состояния или должности, – вот очень многочисленный класс, лишенный брака и вынужденный к насильственной холостой жизни.

Первым средством, представляющимся для смягчения этого зла, могло бы быть узаконение договоров на определенное время. Это средство имеет большие неудобства: во всяком случае конкубинат существует на деле во всех обществах, где есть большая несоразмерность в достатке. Запрещение таких договоров не мешает им, но делает из них преступление; оно унижает их. Те, кто решается признаваться в них, обнаруживают презрение в законам и к нравственности; те, кто скрывает их, подвергаются страданию в собственном мнении, смотря по степени их нравственной чувствительности.

В обыкновенном взгляде на вещи, идея добродетели соединяется с таким договором тогда, когда он продолжается неопределенное время, и идея порока – когда он ограничен известным сроком. Законодатели последовали этому мнению: запрещено делать такой договор на один год, позволено делать его на всю жизнь. Одно и то же действие, преступное в первом случае, становится невинно во втором. Что сказать об этом различии? Продолжительность обязательства может ли сделать из белого черным тот акт, который бывает его следствием?

Но если брак на время сам по себе невинен, из этого не следует, что он был столько же почетным для женщины, которая в него вступит: она никогда не получит такого уважения, как жена на всю жизнь. Первая идея, какая представляется на ее счет, бывает следующая: «Если бы эта женщина была не хуже других, она сумела бы получить такие же условия, какие получают себе другие женщины». Этот сомнительный договор есть признак низшего достоинства, или по званию, или по качества.

Какое же благо могло бы произойти из дозволения этого рода договора? Оно состояло бы в том, что закон, запрещающий его, не подвергался бы частому нарушению и презрению. Оно состояло бы также в том, что это предохранило бы женщину, вступающую в такой договор, от унижения, которое, уронив ее в ее собственных глазах, почти всегда доводит ее до последней степени беспорядочности. Наконец, это определяло бы рождение детей и обеспечивало бы им отцовские заботы.

В Германии были в общем употреблении так называемые браки с левой руки. Целью их было примирить домашнее счастье с семейной гордостью. Женщина приобретала таким образом некоторые привилегии жены; но она и дети ее не получали имени и звания мужа. В кодексе Фридриха эти браки были запрещены. Но король предоставил себе право делать частные исключения.

Предлагая имею столько противоположную принятым понятиям, я должен заметить, что предлагаю ее не как благо, а как смягчение существующего зла. Там, где нравы довольно просты, где достатки довольно равны, так что в этой мере не было бы надобности, там было бы нелепо вводить ее. Это не диета, не образ жизни, а лекарство.

С такой же оговоркой я буду говорить о более важном беспорядке, о зле, существующем в особенности в больших городах и происходящем также из неравенства состояний и стечения всех причин, умножающих число холостяков. Это зло – проституция.

Есть страны, где законы допускают ее. Есть другие страны, как, например, Англия, где она строго запрещается. Но хотя она и запрещается, она столько же обыкновенна и здесь и совершается так публично, как только можно представить, потому что правительство не осмеливается принимать строгих мер и публика не одобрила бы такого применения власти. – Проституция, хотя и запрещенная, тем не менее распространена так, как будто бы закона вовсе не было, но она гораздо вреднее.

Позор проституции не есть только следствие законов. Это состояние всегда будет сопровождаться известной степенью стыда, если бы даже политическая санкция осталась при этом нейтральной. Положение публичных женщин есть положение зависимости и рабства, их средства существования неверны, они всегда близки к бедности и голоду. Самое имя их соединяется с именем тех зол, которые всего больше портят воображение. Их несправедливо считают самой причиной той беспорядочности, которой они бывают жертвами. Нет надобности говорить, какого мнения о себе они могут ожидать от честных женщин. Самые добродетельные могут сожалеть о них; но все согласно презирают их. Никто не пробует защищать или поддерживать их. Естественно поэтому, что тяжесть общественного мнения подавляет их. Сами эти женщины никогда не умели образовать общества, которое бы могло уравновешивать это всеобщее презрение. Но если бы они и захотели, они не могли бы сделать этого. Если интерес общей защиты соединяет их, то соперничество и нужда разделяют их. Личность и имя публичной женщины есть предмет ненависти и презрения для ей подобных. Это, быть может, единственное положение, открыто презираемое лицами, публично его занимающими. Самолюбие, с самой резкой непоследовательностью, стремится забыться от своего собственного несчастия: женщина как будто забывает, кто она, или делает исключение для себя, сурово относясь к другим таким же, как она, женщинам.

Женщины, живущие на содержании, разделяют почти тот же позор, как публичные женщины. Причина этого проста: они еще не принадлежат к этому классу, но по-видимому всегда готовы перейти в него. Но чем дольше женщина жила с одним мужчиной, тем больше она удаляется от унизительного положения, тем больше она приближается к положению честных женщин. Чем связь продолжительнее, тем кажется труднее разорвать ее, тем больше она дает надежды на постоянство.

Что же следует из этих замечаний? Что лекарство, насколько лекарство может здесь существовать, заключается в самой болезни. Чем больше это положение служит естественным предметом презрения, тем меньше необходимо прибавлять к этому осуждение закона. Это положение само влечет за собой свое естественное наказание: наказание, которое представляется слишком тяжким и без того, если принять во внимание все, что могло бы располагать к состраданию в пользу этого несчастного класса, жертвы общественного неравенства и всегда столько близкого к отчаянию. Как мало этих женщин вошло в это положение по своему выбору и сознательно! Как мало их осталось бы в нем, если бы они могли его бросить, если бы они могли выйти из этого круга позора и несчастия, если бы их не изгоняли со всех дорог жизни, на которые бы они захотели вступить! Сколько из них попало в это положение вследствие минутного заблуждения, вследствие неопытности и молодости, вследствие порочности родителей, вследствие преступления обольстителя, вследствие неумолимой строгости к первой ошибке, – почти все вследствие беспомощности и бедности! Если общественное мнение несправедливо и жестоко, неужели законодатель должен усиливать эту несправедливость и служить орудием этой жестокости?

Притом, какое действие имеют эти законы? Они увеличивают испорченность, в которой они обвиняют этот несчастный класс женщин; они бросают их в грязный разврат и пьянство, где они хотят найти минутное забвение своих бедствий; они делают их нечувствительными к стыду, отягощая несчастие позором, который бы должен быть оставлен для настоящих преступлений. Наконец, они мешают тем предосторожностям, которые могли бы смягчить неудобства этой беспорядочности, если бы она была терпима. Все это зло, которое законы расточают самым неумеренным образом, есть безумная цена, которую они платят за воображаемое благо, которого они не достигают и никогда не достигнут.

Императрица, королева венгерская⁰¹¹, решилась искоренить это зло и трудилась над этим с похвальным постоянством принципа, достойным лучшего дела. Что же вышло из этого? Разврат распространился в публичной и частной жизни: супружеское ложе было осквернено; правосудие было поколеблено. Насколько уменьшался обыкновенный разврат, настолько увеличивалось прелюбодеяние. Официальные власти стали торговать своей снисходительностью. Подлог, нарушение должностных обязанностей, притеснение, вымогательство распространились по всей стране и зло, которое хотели уничтожить, принуждение скрываться, стало оттого еще опаснее.

У Греков эта профессия была терпима, иногда даже поощрялась: но Греки не терпели, чтобы родители сами торговали честью своих дочерей. У Римлян закон молчал об этом беспорядке, в так называемые лучшие времена их республики. Это доказывают слова Катона одному молодому человеку, которого он увидел выходящим из публичного дома. Катон не был человек, который бы стал поощрять нарушение законов.

В метрополии католического мира эта профессия совершается свободно⁰¹². В этом, без сомнения, заключается одна из причин крайней строгости протестантов.

В Венеции, во времена республики, эта профессия была допускаема открыто.

В столице Голландии дома этого свойства получают разрешение от начальства. Ретиф де-ла-Бретоин издал остроумную книгу под названием “le Pornogrphe”, где предлагал правительству устроить учреждение, подчиненное известным правилам, для принятия и руководства публичных женщин.

Терпимость к этому злу в некоторых отношениях полезна в больших городах. Запрещение не служит ни к чему: оно имеет даже особенные неудобства.

Госпиталь, устроенный в Лондоне для кающихся женщин, есть очень хорошее учреждение: но люди, относящиеся к проституции с абсолютной строгостью, бывают непоследовательны, когда одобряют это благотворительное учреждение. Если это исправляет одних, то поощряет других. Разве госпиталь Чельси не есть поощрение для солдат, а Гринвичский госпиталь для матросов?

Следовало бы учредить ежегодные взносы (annuites), которые начинались бы с известного возраста: их бы следовало применить к этому печальному состоянию, где время жатвы по необходимости коротко, но где бывает иногда значительная прибыль.

Дух экономии образуется на слабом начале и идет постоянно возрастая. Сумма, которая в начале была бы весьма незначительным пособием, чрез продолжительное время составила бы значительную прибыль.

Относительно тех пунктов морали, где есть спорные вопросы, полезно принимать в соображение законы различных наций. Для ума это род путешествия. В этом труде мы освобождаемся от местных и национальных предрассудков, пересматривая обычаи других народов.

ГЛАВА VI. Не давать поощрения преступлениям

Сказать, что правительство не должно давать поощрения преступлениям, что оно не должно ослаблять нравственной санкции или религиозной санкции там, где она полезна, – это правило кажется слишком простым и не требующим доказательства. Но оно часто забывается; я мог бы привести этому поразительные примеры, но чем они поразительнее, тем меньше нужно распространяться о них: лучше остановиться дольше на тех случаях, где это правило нарушается менее явным образом.

1. Злостное задержание собственности и пр.

Если закон терпит, что человек, несправедливо удерживающий собственность другого, получает прибыль, отдаляя срок уплаты, то закон становится соучастником этой несправедливости. Случаи, где английский закон неудовлетворителен в этом отношении, бесчисленны. Во многих случаях должнику стоит только отказываться от уплаты до своей смерти, чтобы избавиться от капитала своего долга; во многих случаях он может такими отсрочками избавиться от процентов; всегда он может удержать капитал и сделать, так сказать, насильственный заем с обыкновенным процентом.

Чтобы уничтожить этот источник несправедливости, достаточно было бы постановить: 1) что в гражданской ответственности по земле смерть той или другой стороны нисколько не меняет дела; 2) что проценты идут с тех пор, как началось обязательство; 3) что обязательство начинается не при ликвидации ущерба, но в эпоху самого ущерба; 4) что процент суммы этого обязательства выше легального процента. – Эти средства очень просты: как могло случиться, что их еще можно предлагать? – те, кто сделает этот вопрос, не знают, какое действие имеет привычка, лень, равнодушие к общественному благу, лицемерие закона, не считая личного интереса и корпоративного духа.

2. Незаконное разрушение

Когда человек застраховал свое имущество от какого-нибудь бедствия, то если ценность страхования превосходит ценность самых застрахованных вещей, он в известном смысле имеет интерес привлечь бедственное событие, поджечь свой дом, если он застрахован от огня, потопить свой корабль, если он застрахован от морских опасностей. – Итак, закон, позволяющий эти контракты, должно считать подающим мотив к произведению этих преступлений. – Следует ли из этого, что он должен отказывать таким контрактам в своей санкции? Нисколько; но следует только, что он должен приказывать или внушать страхователям предосторожности, наиболее способные предупреждать эти злоупотребления, но не столько стеснительные, чтобы мешать их операциям; собирать предварительные сведения, – требовать удостоверения о действительной стоимости вещей, подлежащих страхованию, – прибегать в случае несчастия к свидетельству каких-нибудь уважаемых лиц о характере и честности лица, отдававшего вещи в страхование, – подвергнуть исследованию самые вещи, когда бы об этом явилось сомнение и т.д. Вот часть мер, которые надо было бы принять и проч.

3. Предательство

Если позволено страховать корабли неприятеля, государство может подвергнуться двумя опасностям: 1) этим облегчается торговля враждебной нации, составляющая один из источников ее силы; 2) страхователь, чтобы избавиться от потери, может давать неприятелю тайные сведения о выходе в море арматоров или крейсеров своей собственной нации. – Что касается до первого неудобства, это бывает вредно только в том случае, когда неприятель не мог бы застраховать своих кораблей в другом месте или когда бы он не мог употребить своих капиталов с такой же пользой в какой-нибудь другой отрасли промышленности. Что касается до второго неудобства, оно абсолютно равно нулю, если только страхователь не имеет возможности доставлять неприятелю таких сведений, которых бы этот последний не мог получить другим образом за деньги, и если легкость сообщения этих сведений не так велика, что может превышать позор и риск измены. Таковы неудобства этой вещи.

С другой стороны ее выгода для нации, принимающей на себя страх, несомненно. Найдено, что в этом роде промышленности баланс прибыли бывает в пользу страхователей, т.е. что ежели сравнить потери и выручку, то они больше получают в премиях, чем выдают в уплатах. Следовательно, это составляет выгодную отрасль торговли и ее можно считать за подать, получаемую с неприятеля.

4. Расхищение денег

Вступая в торг с архитекторами, с подрядчиками, им обыкновенно дают известный процент с целой расходуемой суммы. Этот способ уплаты, представляющийся довольно естественным, открывает путь расхищению (peculat), – расхищению самого разрушительного свойства, где для того, чтобы спекулянт мог получить небольшую прибыль, тот, кто поручает ему дела, должен понести большую потерю. Эта опасность бывает всего больше в общественных работах, где ни у кого нет особенного интереса препятствовать расточительности и где для многих будет расчет быть снисходительными.

Одним из средств против этого было бы назначить сумму по сделанной смете и сказать подрядчику: – До этой меры вы будете иметь свой процент; дальше этой меры вы не будете иметь его. Если вы уменьшите издержки ниже сметы, вы получите ту же прибыль, как и с целой суммы.

5. Злоупотребление доверием государя

Если государственный человек, могущий иметь влияние на мир или на войну, занимает должность, доход которой во время войны бывает больше, чем во время мира, то ему дается интерес употреблять свое влияние для продолжения войны. Если этот доход увеличивается пропорционально военным издержкам, ему дают кроме того интерес в том, чтобы война велась как можно расточительнее. – Обратное отношение было бы лучше.

6. Преступления всякого рода

Когда человек держит пари утвердительно за какое-нибудь будущее событие, то он будет иметь интерес, пропорциональный сумме пари, в совершении этого события. Если событие принадлежит к числу запрещенных законом, то у него есть интерес совершить преступление. Он даже побуждается к этому двойной силой, из которых одна имеет свойства награды, другая свойства наказания: награду составляет то, что он должен получить в случае совершения событий; наказание – то, что он должен заплатить в противном случае. Это почти то же, как будто с одной стороны его подкупали обещанием денежной суммы, а с другой как будто он взял на себя обязательство под условием формального наказания⁰¹³.

Итак, если бы все пари без исключения признавались в силе, то продажность всякого рода получила бы освящение закона, и всем была бы дана свобода набирать соучастников для всевозможных преступлений. – С другой стороны, если бы все пари без исключения были признаны недействительными, то не могло бы иметь места страхование, столь выгодное для торговли, приносящее такую помощь против множества бедствий: потому что страхование есть только род пари.

Настоящая средина состоит, кажется, в следующем. Во всех случаях, где пари может сделаться средством зла, не служа ни для какой пользы, запрещайте его абсолютно. В тех случаях, где, как в страховании, оно может быть средством помощи, допустите его, но предоставив судье делать необходимые исключения, когда он найдет, что из него сделали завесу подкупа.

7. Преступления рефлективные или против самого себя

Когда человеку дают выгодное место, продолжительность которого зависит от подчинения известным правилам поведения, то если эти правила поведения таковы, что они вредны ему самому, не принося никакого блага никому, тогда устройство такого учреждения подобного свойства имеет действие закона, диаметрально противоположного принципу пользы; закона, который бы составлен был для увеличения суммы страданий и уменьшения суммы удовольствий. Таковы монашеские учреждения в католических странах; таковы еще остатки монастырского духа в английских университетах.

На это возражают, что в эти учреждения никто не вступает иначе, как по собственному согласию, и что поэтому зло, которое видят в этом, есть зло воображаемое. – Этот ответ был бы удовлетворителен, если бы обязательство могло кончаться вместе с тем, как кончается согласие; но, к сожалению, согласие есть дело минуты, а обязательство идет на всю жизнь. Правда, есть другой случай, где минутное согласие допускается как обеспечение продолжительного принуждения. Это – вступление в военную службу. Но этот случай имеет свое оправдание в пользе, и даже в необходимости вещи. Государство не может существовать без армии, и армия не могла бы существовать, если бы все люди, составляющие ее, свободны были уходить из нее когда угодно.

ГЛАВА VII. Увеличить ответственность лиц тем больше,
чем больше они подвергаются искушению вредить

Это относится главным образом к официальным чиновникам. Чем больше они могут потерять относительно достатка или почести, тем больше их зависимость. Их жалованье есть средство ответственности. В случае нарушения обязанности, потеря этого жалованья есть наказание, которого они не могли бы избегнуть, если бы даже могли избегнуть всех других наказаний. Это средство особенно удобно при тех должностях, которые дают управление общественными суммами. Если вы не можете увериться иначе в честности кассира, увеличьте его жалованье несколько выше, смотря по сумме, которая ему вверяется. Этот излишек жалованья будет как бы премией, которую вы платите, чтобы застраховать его от его собственной нечестности. Он больше потеряет, если сделается негодяем, чем если останется честным человеком.

Рождение, почести, семейные связи, религия, каждое могут сделаться средствами ответственности, залогами хорошего поведения индивидуумов. Есть случаи, где законодатели не хотели доверять холостякам; жену и детей они считали залогом, который гражданин дал своему отечеству.

ГЛАВА VIII. Уменьшить чувствительность к искушению.

В предыдущей статье шел вопрос о том, чтобы принять предосторожности против нечестности индивидуума. Здесь дело идет о средствах не испортить честности честного человека, подвергая его слишком большому влиянию соблазняющих мотивов.

Скажем сначала о жаловании. Деньги, смотря по их употреблению, могут служить ядом или противоядием.

Независимо от счастья индивидуумов интерес службы требует, чтобы официальные чиновники были обеспечены от нужды во всех должностях, которые дают им возможность приобретать недозволительными путями. В России от недостаточности жалованья произошли величайшие злоупотребления во всех отраслях администрации. Когда люди, побуждаемые нуждой, злоупотребляют своей властью, становятся корыстолюбивы, подкупны и воруют, то порицание должно разделить между ними и правительством, которое расставило эту сеть их честности. Поставленные между необходимостью жить и невозможностью существовать честным образом, они должны считать вымогательство законным пособием, которое молча допускается теми, кто ими распоряжается.

Достаточно ли будет для обеспечения их от нужды дать им необходимые физические средства? Нет. Если нет известного соответствия между достоинством, которым человек облечен, и средствами поддерживать это достоинство, человек находится в состоянии страдания и лишения, потому что он не может удовлетворить тому, чего от него ожидают, и остаться на уровне того класса, который он должен посещать. Одним словом, потребности растут вместе с почестями и относительно необходимое бывает разнообразно по положениям людей. Поставьте человека в высокое звание, не давая ему чем поддержать его, что из этого выйдет? Его достоинство дает ему мотив делать зло, и его власть дает ему средства к этому.

Карл II, слишком связанный бережливостью парламента, продался Людовику XIV, который предложил доставить средства для его расточительности. Надежда выйти из трудных обстоятельств, в которые он попал, заставила его, как честного человека, запутанного в долгах, прибегнуть к преступным средствам. Эта жалкая бережливость стоила Англичанам двух войн и более, чем войны тяжелого мира. Правда, мудрено сказать, какой суммой можно было бы удовлетворить этого испорченного человека; но этот пример достаточно показывает, что это содержание английских королей, которое кажется громадным по обыкновенным расчетам, в глазах политика есть мера общественной безопасности. Притом, по той внутренней связи, которая существует между богатством и властью, все, что увеличивает блеск известного достоинства, вместе с тем увеличивает и его силу: и королевскую пышность, в этом отношении, можно сравнить с теми архитектурными украшениями, которые в то же время служат подпорой и связью для здания.

Это великое правило, – как только возможно уменьшать чувствительность к искушению, – удивительно нарушалось в католической церкви. Налагать на священников безбрачие, доверяя им самые деликатные обязанности в испытании совести людей и в управлении семействами, – значило поставить их в крайне трудное положение – между несчастьем соблюдать бесполезный закон или позором нарушить его.

Когда Григорий VII постановил на соборе в Риме, что клерики женатые или живущие с наложницами не могут больше служить мессу, они издали крик негодования, обвиняя его в ереси и говоря, по словам историков: «Если он будет стоять на своем, мы скорее откажемся от священства, чем от наших жен; пусть он ищет тогда ангелов для управления церквами»⁰¹⁴. В наше время во Франции хотели возвратить священникам брак; но между ними уже не нашлось людей, – все были только одни ангелы.

ГЛАВА IX. Усилить впечатление наказаний на воображение

Все зло совершается наказанием действительным, все добро производится наказанием видимым. Поэтому из первого надо извлечь всю возможную выгоду, чтобы увеличить второе. Человеколюбие состоит во внешней видимости жестокости.

Действуйте на глаза, если хотите тронуть сердце. Это правило старо как Гораций и опыт, диктовавший его, так же стар, как первый человек. Каждый чувствует его силу и старается обратить его себе в пользу: актер, шарлатан, оратор… все умеют усиливать себя его могуществом. Сделайте ваши наказания примерными: дайте сопровождающим их церемониям род печальной торжественности. Призовите на помощь все подражательные искусства, и пусть представления этих важных действий будут в числе первых предметов, поражающих глаза человека в детстве...⁰¹⁵

Система наказаний, сопровождаемых приличными эмблемами по возможности для каждого преступления, была бы особенно полезна. Она намекала бы на поэзию⁰¹⁶.

Красноречие, на драматических авторов, на обыкновенные разговоры. Идеи, взятые из них, были бы выражаемы тысячью предметов и рассеивались бы во все стороны.

Католицизм умел извлечь из этого источника величайшую помощь, усиливавшую впечатление его религиозных мнений. Я помню, что видел в Гравелине поразительную выставку: священник показывал народу картину, где изображены были тысячи несчастных в пламени и один из них знаками просил капли воды, показывая свой высохший язык. Это был день публичных молитв для извлечения душ из чистилища. – Очевидно, что подобная выставка должна была внушать не столько ужас к преступлению, сколько ужас к бедности, которая не позволяет выкупить его. Следствием было то, что надо было во что бы то ни стало заплатить за мессу; потому что где все отпускается за деньги, одна бедность есть величайшее из всех преступлений, единственно, которому нельзя помочь.

Древние были не счастливее новейших в выборе наказаний. Не видно никакого плана, никакого намерения, никакой связи между преступлением и наказанием: все зависит от каприза.

Я не буду долго останавливаться на предмете, который давно поражает всех людей, способных к размышлению: английские способы наказания представляют совершенный контраст всему тому, что может внушать уважение: – смертная казнь не имеет торжественности; позорный столб есть план или сцена шутовства, или сцена народной жестокости, азартная игра, где пациент предан капризам толпы и случаю дня; строгость наказания бичом зависит от денег, данных палачу и пр...

Быть может, скажут, что во всех предметах есть две стороны, что эти действительные представления, эти страшные сцены уголовного правосудия распространили бы в народе ужас и производили бы опасные впечатления. – Я не думаю этого. Если они будут представлять дурным людям идею опасности, то людям честным они представили бы только идею безопасности. – Когда угрожают вечными казнями, когда в ужасающем виде описывают адское пламя, за роды преступлений неопределенные и неопределимые, то этим можно воспламенить воображение и произвести безумие. Здесь, напротив, мы предполагаем преступление явное, доказанное, которого каждый в состоянии не совершать, и потому страх наказания не мог бы дойти до опасной степени. Но во всяком случае надо остерегаться, чтобы не произвести ложной и ненавистной ассоциации идей.

В первом издании кодекса Марии Терезии портрет императрицы окружен был медальонами, изображавшими виселицы, колеса, эшафоты и другие принадлежности казни. Как бессмысленно представить изображение монарха с этими отвратительными эмблемами, как голову Медузы, потрясающую своими змеями! Этот скандалезный фронтиспис был уничтожен; но оставлен был эстамп, представлявший все орудия пытки. Зловещая картина, на которую нельзя было смотреть, не говоря себе: вот ужасы, которым я могу подвергнуться, хотя и невинен! Но если бы сокращенная таблица уголовного кодекса была снабжена эстампами, представляющими характеристические наказания для всякого преступления, – это был бы сильный комментарий, живая и понятная картина закона. Каждый может сказать себе: Вот что я должен буду вынести, если сделаюсь виновным. Так в деле законодательства один оттенок отделяет иногда добро от зла.

Есть две вещи, которые судья в уголовном деле должен знать прежде, чем он может исполнить свою обязанность: факт преступления и личность преступника. Когда эти две вещи известны, следствие полно. В различных случаях неизвестность распространяется на оба пункта в различной пропорции: иногда она бывает больше относительно первого, иногда относительно второго. В следующих статьях идет речь о факте преступления, о средствах, которые могут облегчить его открытие.

1. Требовать письменных документов

Только при посредстве письма можно иметь постоянное и достоверное свидетельство. Словесные сделки, если только это не самые простые сделки, могут подвергаться бесконечным спорам: Litters scripta manet. Сам Магомет рекомендовал своим последователям наблюдать эту предосторожность. Это почти единственное место в Коране, в котором есть искра здравого смысла (глава коровы).

2. Требовать, чтобы на документах выставлялись имена свидетелей

Во-первых, надо требовать, чтобы при совершении акта были свидетели; во-вторых, чтобы их присутствие было указано, удостоверено и записано в начале акта. Третий дальнейший пункт есть обозначение обстоятельств, по которым бы легко было найти этих свидетелей, если бы в них оказалась надобность.

При засвидетельствовании актов полезно было бы наблюдать следующие предосторожности:

1) Предпочитать большее число свидетелей меньшему; это значит уменьшать опасность нарушения служебной обязанности и дать себе шанс отыскать их в случае надобности. 2) Предпочитать людей женатых холостякам, хозяев – слугам, лиц с общественным положением – лицам менее видимым, людей молодых и здоровых – старикам и больным, лиц, вас знающих, – лицам незнакомым. 3) Когда акт состоит из нескольких листов или нескольких частей, каждый лист, каждая часть должны быть подписаны свидетелями: если есть исправления и помарки, надо перечислить их и засвидетельствовать; строки должны быть сосчитаны и число их указано на каждой странице. 4) Пусть всякий свидетель прибавляет к своему имени, если этого потребует, свое звание, место жительства, лета, обозначающие того, женат он или холост. 5) Место и время совершения акта должны быть с точностью обозначены: время – не только днем, месяцем и годом, но и часом; место – округом, приходом, даже домом. Это обстоятельство есть прекрасное предохранительное средство против подделки. Человек побоится пуститься в такое предприятие, когда прежде чем сочинит дату мнимого акта надо знать столько подробностей; и если он, однако, решится на это, его легче будет открыть. 6) Числа должны быть выставляемы прописью, особенно обозначения времени и сумм, кроме самых счетов, где достаточно будет выставить прописью итог: опять кроме случаев, где то же число или сумма повторяются в акте много раз. Причина этой предосторожности заключается в том, что цифры, если не написаны очень старательно, могут быть принимаемы одни за другие, что притом их легко изменить и малейшее изменение может повлечь большие последствия. Сто легко превратить в тысячу. 7) Формальности, которые соблюдаются при совершении актов, должны быть напечатаны на поле листа бумаги или пергамента, на которых пишется акт.

Надо ли предоставить эти формальности на волю индивидуумов как средство безопасности, требуемое благоразумием, или сделать их обязательными? Одни будут обязательны, другие нет; и даже относительно обязательных надо предоставить судьям простор, чтобы отличать те случаи, где их невозможно было исполнить. Может случиться, что акт надо совершить в таком месте, где нет предписанной бумаги, нет достаточного числа свидетелей и пр.; акт мог бы быть признан действительным временно, до тех пор, пока могут быть исполнены требуемые формальности.

В завещаниях надо бы оставлять больше простора, чем в актах между живыми людьми. Смерть не ждет ни адвоката, ни свидетелей, и человек обыкновенно откладывает до тех пор, пока у него нет уже ни времени, ни способности исправлять и пересматривать. С другой стороны, этого рода акты требовали бы наиболее предосторожностей, потому что они дают случай для обмана. В случае акта, заключаемого между живыми, сторона, которой хотят приписать какое-нибудь обязательство, которого она на себя не принимала, может оказаться в живых и опровергнуть акт: в завещании этого шанса уже нет.

Нужно было бы много подробностей, чтобы изложить, какие надо установить условия и какие сделать исключения. Я замечу только, что если не оставить здесь большего простора, я не нахожу ни одной формальности, даже самой простой, опущение которой делало бы акт абсолютно недействительным.

Когда бы эти наставления были обнародованы правительством, то все нашли бы побуждение соблюдать их, потому что при акте, заключаемом добровольно, всякий старается иметь все возможные обеспечения. Опущение этих формальностей давало бы тогда сильное подозрение в подлоге, если только нет очевидности, что это опущение надо приписать или незнанию сторон, заключающих акт, или обстоятельствам, делавшим соблюдение формальностей невозможным.

3. Установить регистры для внесения в них документов

Почему нужно было бы заносить акты в регистр? Какие акты нужно заносить в него? Должны ли быть регистры тайными или публичными? Должна ли регистрация совершаться по желанию или опущение ее должно подлежать наказанию?

Регистры могли бы быть полезны: 1) против подложных актов фабрикованных (by fabrication); 2) против подложных актов подделанных (by falsification); 3) против несчастных случаев, потери или уничтожения оригиналов; 4) против двойного отчуждения одного имущества разным приобретателям.

Для первой и последней цели достаточно было бы простой записки. Для второй нужна была бы точная копия. Для третьей достаточно было бы извлечения; но лучше была бы копия.

Против подлога актов фабрикацией регистрации была бы полезна только тогда, когда бы она была обязательна: недействительность в случае опущения, с исключением для случайностей. Выгода здесь та, что после срока, назначенного для регистрации, уничтожается сама собой фабрикация акта, который, по своей мнимой дате, должен бы быть занесен в регистры. Это значило бы ограничить коротким промежутком времени совершение подлога этого рода с возможностью успеха; и в период, столько близкий в дате (т.е. времени составления) мнимого акта, в доказательствах подлога не могло бы быть недостатка.

Обязательность регистрации, под страхом недействительности акта нужна также в том случае, если на предназначается для предупреждения двойного отчуждения, каковы, напр., отчуждения при закладах или при брачных контрактах. Без условия обязательности регистрации не было бы, потому что ни одна из сторон не имеет в ней интереса. Человек отчуждающий имеет даже противоположный интерес: если это человек честный, он может не желать обнаруживать, что он продал или заложил свою собственность; если это негодяй, он должен желать иметь возможность два раза воспользоваться ценностью.

Завещания суть те акты, которые всего больше подтверждены фабрикации. Против этого подлога самое важное средство состоит в том, чтобы требовать регистрации акта при жизни завещателя, под страхом недействительности. На это возражают, что принимать эту меру значило бы оставить завещателя на произвол тех, кто окружает его в последние минуты, потому что он уже не мог бы ни награждать, ни наказывать; но это неудобство можно было бы устранить, оставить за ним право располагать десятой частью своей собственности посредством дополнительного завещания (codicille).

Какие акты должны быть подвергнуты регистрации?

Все те, где есть третье заинтересованное лицо, и те, важность которых достаточно велика, чтобы оправдать эту предосторожность.

Для каких актов регистрация должна быть тайной или публичной?

Акты между живыми лицами, где есть третьи заинтересованные лица, закладные, брачные контракты, должны быть публичными. Завещания должны быть ненарушимо тайными, в течение жизни завещателя. Акты, в роде процессе, договоров об ученье (apprentice indentures, apprentissage), брачных контрактов, которые не касаются поземельной собственности, могут оставаться тайными, под оговоркой сообщать их лицам, которые могут заявить специальное право рассмотреть их.

Итак, учреждение для регистрации разделялось бы на отделы тайные и публичные, свободные и обязательные. Свободная регистрация происходила бы часто, если бы цена была умеренна. Сохранять копии, из опасения несчастного случая, есть дело благоразумия, а где лучше поместить эти копии, как не в учреждении этого рода?

Необходимость вносить в регистр акты по закладу поземельной собственности была бы некоторой уздой для расточительности. Человек не мог бы без некоторого стыда делать займов под свое имущество для того только, чтобы растратить деньги на удовольствия. – это соображение, говорящее в пользу этой меры, считалось возражением против нее и помешало ее установлению.

Этот способ регистрации принят был более или менее юриспруденцией многих стран. Французская юриспруденция заняла, кажется, при этом довольно верную середину.

В Англии это закон действует различно. В Миддлсексе и в графстве Йорк есть конторы регистрации, учрежденные в царствование Анны и имевшие главной целью предупреждение двойных отчуждений; и результаты были так хороши, что в этих графствах ценность земель выше, чем в других местах. – Каким образом после стольких лет такого решительного опыта закон еще не сделал этой меры общею?

Ирландия пользуется благодеянием, но регистрация предоставлена свободному выбору индивидуумов. – Ее установили в Шотландии. Завещания должны здесь заноситься в регистр при жизни завещателя. В графстве Миддлсекс регистрация обязательно только по смерти завещателя.

4. Способ предупреждения подлога актов

Есть один способ, который мог бы известным образом заменить регистрацию. Так как для подобных актов нужен особый род бумаги или пергамент, то в мелкой продаже продавцам должно быть запрещено продавать его не отмечая на нем года и дня продажи, имени продавца и имени покупателя. Раздача этой бумаги должна бы быть ограничена известным числом лиц, занесенных в список. Их книги были бы настоящими регистрами и по смерти их сдавались бы в учреждение. Эта предосторожность помешала бы фабрикации актов всякого рода, написанных будто бы в отдаленное время.

Если бы требовалось, чтобы бумага была того же времени, как совершенный акт, это было бы еще новой уздой. Время бумаги может отмечаться на ней также, как отмечается имя фабриканта. В этом случае нельзя было бы сделать подложного акта без содействия самого фабриканта.

5. Учреждения для регистрации событий, служащих доказательством документов

Нечего много говорить об очевидной необходимости констатировать рождения и погребения. Запрещение хоронить мертвых без предварительного осмотра полицейских чиновников есть общая предосторожность против убийств. Странно, что в Англии брачные акты, вместо того, чтобы записываться, так долго становились известными только через короткую церемонию. Единственным объяснением этому могла бы быть простота этого договора, одинакового для всех, исключая частных условий относительно имущества.

К счастью, в правление Вильгельма III эти события, служащие основанием для стольких прав, представились удобным предметом для налога. Надобно было заносить их в регистр: налог был уничтожен, а выгода осталась.

Даже и теперь права, происходящие из этих событий, не имеют достаточно верного и всеобщего обеспечения. Есть только одна копия. Регистры каждого прихода должны бы переписываться в более общем учреждении. При Георге II, в акте брака выгоды этого правила не давались Квакерам и Евреям, или по нетерпимости, или по недостатку внимательности.

6. Предостерегать народ против различных преступлений

1. Против отравы.

Давать наставления о разных веществах, могущих быть отравой, а также о средствах открывать их и о способе лечения. Если бы такие наставления были распространены в народе безразлично, они принесли бы больше вреда, чем пользы: это один из частных случаев, где знание больше опасно, чем полезно. Средства употреблять яды были бы вернее, чем средства лечить от отравы. Удобной серединой будет ограничить обращение этих наставлений классом лиц, которые могут сделать из них хорошее употребление, – когда их звание, характер и воспитание гарантируют против опасности злоупотребления: таковы приходские священники и медики. В этих видах наставления должны бы быть написаны на латинском языке, который предполагается известным для них.

Но что касается до тех ядов, которые являются без всяких поисков и которые человек может употребить невинно, эти яды надо сделать как можно более известными. Нужна была бы особенная испорченность народного характера, что цикута, которую легко смешать с петрушкой, и мед, которые так легко разлагается в посуде, где полуда стерлась, – могли употребляться не по ошибке, а намеренно. В этом случае, сообщение сведений, как бы оно ни было опасно, скорее даст надежду, чем опасение.

2. Против фальшивых мер и весов.

Наставления относительно фальшивых мер и весов, и относительно способов, которыми может быть совершаем обман даже при употреблении настоящих мер и весов. Здесь являются весы с неравными чашками, меры с двойным дном и т.п. Эти сведения должны быть распространяемы сколько возможно больше. Каждая лавка должна бы держать на виду эти правила в ручательство, что не хочет обманывать никого.

3. Против поддельной монеты.

Наставления народу о том, как отличать настоящую монету от фальшивой. – Если появляется особый разряд фальшивой монеты, правительство должно бы тотчас дать ее описанию всевозможную публичность. – В Вене монетное ведомство тотчас указывает фальшивые роды монет, как только их заметит; но монетное дело устроено так хорошо, что эти попытки редки.

4. Против обманов в игре.

Наставление о поддельных костях, о способах фальшиво сдавать карты, делать знаки своим соумышленникам, иметь их между зрителями и т.п. Эти наставления могли бы быть вывешены по всех публичных местах и сделаны так, чтобы предостеречь молодых людей и показать порок в смешном и гнусном виде. Надо было бы давать награды тем, что бы выдавал ухищрения шулеров по мере того, как они изобретают новые.

5. Против обманов нищих.

Одни притворяются больными, находясь в полном здоровье; другие производят себе легкую болезнь, чтобы дать ей вид самой отвратительной болезни; третьи рассказывают выдуманные истории о кораблекрушениях и пожарах; четвертые берут чужих детей или воруют их, чтобы сделать из них орудие своего ремесла. К этим наставлениям надо бы прибавлять предостережение, чтобы знание таких обманов не ожесточило сердец и не сделало их равнодушными к настоящей бедности. В стране с хорошей полицией человек, являющийся в таком несчастном виде, никогда бы не должен быть оставляем без внимания и предоставляем самому себе: для первого человека, который бы его встретил, должно бы быть долгом передать его в руки общественной благотворительности. Наставления этого свойства представили бы для народа более значительное поучение, чем иные контрверсии.

6. Против воровства, мошенничества, способов приобретения под ложными предлогами.

Наставления, которые бы раскрывали все приемы, употребляемые ворами и мошенниками. Об этом предмете есть много книг, материал которых был доставлен преступниками, пришедшими в раскаяние или желавшими через это получить свое прощение. Эти компиляции очень плохи, но из них можно сделать полезное извлечение. Одна из лучших книг этого рода – «The Discoveries and Revelations of Poulter, otherwise Baxter”, которые в двадцать шесть лет имели шестнадцать изданий. Это достаточно показывает, какое обширное распространение получила бы достоверная книга этого рода, рекомендованная правительством. Тон, который можно было бы дать этим произведениям, сделал бы из них и прекрасный урок морали и занимательное чтение⁰¹⁸.

7. Против обманов религиозных.

Наставление о преступлениях, совершаемых из суеверия относительно власти и злобы духов. Эти преступления слишком многочисленны; но это безделица в сравнении с легальными преследованиями, исходившими из тех же заблуждений. Едва ли есть какая-нибудь христианская нация, которая бы не могла упрекнуть себя в кровавых трагедиях, причиненных этой верой в колдовство. Истории первого разряда могли бы представить весьма назидательный сюжет для религиозных поучений; что касается до историй второго разряда, то нет надобности давать им печальную публичность. Мнения стольких почтенных и честных судей, которые жалким образом поддались этим суевериям, скорее были бы способны утвердить народ в его заблуждении, чем излечить его. Желательно было бы, чтобы можно было избавиться от Эндорской волшебницы. Я не знаю того зла, какого эта еврейская Канидия наделала в Палестине, но она наделала ужасного зла во всей Европе. Самые умные теологи делали сильные возражения против этой истории, взятой в ее буквальном и прямом смысле⁰¹⁹.

Английские законы первые имели честь положительно выбросить из уголовного кодекса мнимое преступление колдовства. В кодексе Марии Терезии, хотя он был составлен уже в 1773, это преступление играет значительную роль.

7. Публиковать цены товаров против вымогательства торговцев

Если требование чрезмерной цены не может собственно быть сочтено за преступление и подвергнуто наказанию, то по крайней мере его можно считать злом, которое полезно было бы уничтожить, если этого можно достигнуть не навлекая большего зла. Так как прямые наказания здесь не могут быть допущены, то надо пользоваться средствами непрямыми. К счастью, это такое преступление, зло которого не увеличивается, а уменьшается от большего числа правонарушителей. Что может сделать закон? Увеличить это число сколько возможно. Если такой-то товар продается очень дорого, если он приносит огромную прибыль, распространите это сведение, продавцы явятся отовсюду и от одного действия конкуренции цена понизится.

Под рубрику вымогательства в деле торговли можно подвести рост. Давать деньги взаймы значит продавать настоящие деньги за будущие деньги, время уплаты которых может быть определено или нет, может зависеть от известных событий или нет, сумма может быть выплачена вдруг или по частям и т.д. Запретите рост: делая эту сделку тайной, вы возвысите цену (или процент).

8. Публиковать права ведомств

Почти везде служба в правительственных ведомствах сообщает известные права: эти права составляют часть жалованья чиновников. Как ремесленник продает свое изделие, так чиновник продает свой труд сколько возможно дороже. Конкуренция, легкость (для покупателя или нанимателя) отправиться на другой рынок удерживают эту наклонность в должных границах, когда дело идет об обыкновенном труде; но с учреждением официального ведомства всякая конкуренция прекращается: право продавать такой-то особенный род труда становится монополией в руках чиновника. Предоставьте цену на волю продавца и у него не будет скоро другой границы кроме той, какая предписывается нуждами покупателя. Поэтому права ведомств должны быть с точностью определены законом. Иначе вымогательства, которые могут произойти, надо будет приписывать не столько алчности чиновников, сколько небрежности законодателя.

9. Публиковать счеты, в которых заинтересована нация

Когда делаются отчеты в одно определенное время, перед ограниченным числом слушателей, и слушателей, которые, быть может, выбраны тем самым лицом, которое должно быть усчитано, или находятся под влиянием этого лица, и когда потом никто не призывается контролировать эти счеты, то самые крупные ошибки могут остаться незамеченными и непоправленными. Но когда счеты публикуются, то не может быть недостатка ни в свидетелях, ни в комментаторах, ни в судьях.

Исследуется каждая статья. Была ли необходима такая-то статья? Явилась ли она по неизбежной надобности, или ее заставили явиться, чтобы иметь предлог для издержки? Не ставится ли обществу счет дороже, чем частным лицам? Не было ли дано предпочтения какому-нибудь предпринимателю насчет государства? Не сделано ли тайной выгоды какому-нибудь фавориту? Не дано ли ему чего-нибудь под ложным предлогом? Не сделано ли какой-нибудь уловки для удаления конкурентов? Не скрыто ли чего-нибудь в счетах? Можно сделать сотню таких вопросов, на которые невозможно получить полного объяснения, если счеты не являются перед глазами общества. В частном комитете одни могут не иметь честности, другие – знания дела: ум, действующий медленно, пропускает то, чего не поймет, из опасения выказать свою неспособность; ум дивой не останавливается на мелких подробностях; каждый предоставляет труд исследования другому. Но все то, чего недостает немногочисленной корпорации, найдется в целом обществе: в этой разнородной и красноречивой массе самые дурные принципы так же поведут к цели, как самые лучшие: зависть, ненависть, озлобление исполнять дело общественного духа; и так как эти страсти деятельны и упорны, то они даже лучше исследуют все стороны и сделают более мелочную поверку. – Таким образом те, кто имеет предел своих действий только в людском уважении, будут удержаны в границах долга гордостью бескорыстия или страхом стыда.

Отыскивая исключения из этого правила, я могу найти только два: одно относительно издержек этой публикации, другое относительно свойства известных родов трат, которые должны оставаться тайными. – Бесполезно было бы публиковать счеты маленького прихода, потому что книги могут быть доступны всем, кто интересуется просмотреть их, – и нечего думать о публикации употребления сумм, назначаемых для тайных расходов, потому что вы рискуете потерять все сведения, какие вы можете получить о намерениях ваших врагов.

10. Установление образчиков количества. Весы и меры

Весы указывают количества материала: меры – количество пространства. Польза их в том, что они 1) удовлетворяют каждого индивидуума относительно нужного ему количества вещи; 2) прекращают споры; 3) предупреждают.

Установить однообразие мер и весов было целью многих государей. Найти всеобщую меру для всех народов было целью изысканий многих философов и, наконец, французского правительства. Труд поистине достойный уважения; потому что есть ли что-нибудь более редкое, и высокое как видеть правительство, работающее над одной из существенных основ единства человеческого рода?⁰²⁰

Кажется, нет надобности в длинных рассуждениях, чтобы показать пользу однообразия мер и весов при одном правительстве и для народов, которые в других отношениях имеют общий язык. Для того, кто не понимает значения известной меры, эта мера не существует. Если меры двух городов не одинаковы, по имени или по количеству, торговли между индивидуумами не может идти не подвергая их большим ошибкам и большим затруднениям: в этом отношении эти два города чужды один другом. Если номинальная цена двух товаров одна и та же, то, при различии мер, их реальная цена различна: нужно постоянное внимание, и недоверчивость затрудняет ход дел: в добросовестные сделки проскальзывают ошибки, и за этими сомнительными названиями скрывается обман.

Есть два средства достигнуть однообразия: первое – сделать образчики, которые бы имели публичный авторитет, разослать их во все округа и запретить употребление всяких других; второе – сделать образчики и предоставить общему удобству заботу принять их в употребление. Я не знаю никакого примера, где бы выполнен был первый способ, но второй с успехом был выполнен эрцгерцогом Леопольдом в Тоскане.

В Англии существует не менее тринадцати актов парламента относительно этого предмета, и можно было бы сделать еще тысячу таких актов и не достигнуть ничего. 1) Распоряжения о том, чтобы дать этим образчикам однообразие, недостаточны. 2) Не позаботились сделать и раздать самые образчики: их только не много встречается там и сям, и дело предоставлено было случаю.

Надо было бы начать с того, чтобы доставить легальный образчик в каждую общину; к этому можно было бы прибавить наказание всякому рабочему, который бы стал изготовлять весы и меры, не соответствующие этому образцу; и, наконец, можно было бы объявить недействительными все сделки, заключенные при посредстве других мер и весов. Этого последнего средства было бы даже не нужно; довольно было бы двух первых.

Между различными нациями недостаток однообразия в этом отношении не может произвести стольких же ошибок, потому что уже самое различие языка заставляет каждого быть осторожнее. Однако же из этого происходит много затруднений в торговле; и обман, благоприятствуемый тайной, часто может воспользоваться незнанием покупателей.

Менее обширное, но не менее важное неудобство чувствуется в медицине. Если весы не совершенно одни и те же, особенно для вещества, где самые небольшие количества имеют существенное значение, то фармакопея одной страны только с трудом может служить для другой и может подвергнуть практиков печальным ошибкам. Это – значительное препятствие для свободного сообщения наук; и то же неудобство повторяется в других искусствах, где успех зависит от самой тонкой разницы в количествах.

11. Установление образчиков количества

Нужно было бы войти в большие подробности, если бы мы хотели сказать все, что правительство должно бы сделать для того, чтобы установить наиболее удобные критерии для качества и ценности множества предметов, подлежащих различным проблемам. – Пробный камень есть недостаточная проба качества и ценности металлических композиций, представляющих соединение золота и серебра. Гидрометр есть проба безошибочная, так как тождество качества происходит из тождества специфической тяжести.

Подделки, узнать которые всего важнее, суть те, которые могут вредить здоровью: такова смесь извести и жженых костей, примешиваемых в муку для хлеба; свинец, которым уничтожают остроту вина, и мышьяк, употребляемый для придания ему вкуса. Химия дает средства открывать все эти порчи, но для применения этих средств нужно некоторое знание.

Вмешательство правительства в этом отношении может ограничиваться тремя пунктами: 1) поощрять открытие пробных средств в тех случаях, где этих средств еще нет; 2) распространять знание этих средств в народе; предписывать употребление их чиновникам при исполнении их служебных обязанностей этого рода.

12. Установить штемпели для засвидетельствования количества или качества вещей, которые должны были изготовляться по известному образцу

Эти штемпели суть заявления или свидетельства в краткой форме. В этих документах надо было бы обратить внимание на пять пунктов: 1) их цель; 2) лицо, свидетельство которого они представляют; 3) объем и подробности заключающихся в них сведений; 4) видимость и понятность знака; 5) его прочность и неразрушимость.

Польза этих достоверных засвидетельствований не подлежит сомнению.

Их можно с успехом употреблять для следующих предметов:

1. для удостоверения прав собственности. Для употребления этой предосторожности относительно вещей, принадлежащих частным лицам, можно положиться на благоразумие этих лиц: но относительно публичной собственности или предметов, находящихся в складах на хранении (in deposit, en depot), штемпель надо употреблять как легальную вещь. Так, в Англии все, принадлежащее королевскому флоту, носит особый знак, который запрещается употреблять в торговом флоте.

В королевских арсеналах на строевом лесе делают оттиск стрелы и в ткань веревок вводят нитку, которую запрещается употреблять частным лицам.

2. Для удостоверения количества или качества продаваемых предметов в пользу покупщиков. Таким образом, по английским законам есть штемпели для большого числа предметов, брусьев дерева, кожи, хлеба, олова, серебряных изделий, монеты, шерстяных материй, чулок и других ремесленных изделий и т.д.

3. Для удостоверения уплаты податей. Если предмет, подлежащий налогу, не имеет этого штемпеля, это доказывает, что налог не был уплачен. Примеров множество (шоколад, чай, хмель, письма, бумага, мыло, газеты, карты, альманахи, фиакры, иностранные шелковые материи, деловые бумаги и пр.).

4. Для удостоверения исполнения законов, запрещающих ввоз.

ГЛАВА XI. Помешать преступлению, давая многим лицам
прямой интерес его предупреждать

Я приведу частный пример, который мог бы быть подведен одинаково и под предыдущую рубрику и под эту, потому что мы предупреждаем преступление, когда увеличиваем трудность скрыть его, или когда даем многим лицам прямой интерес предупредить его.

Почтовое управление в Англии всегда отличалось недостатком быстроты и точности доставления писем⁰²¹. Курьеры останавливались для своих удовольствий или прибыли: содержатели гостиниц не торопили их отправляться дальше. Каждое такое замедление было маленьким преступлением, т.е. нарушением установленных правил. Чем бы мог законодатель помочь этому? Надзор скоро утомляется: наказания постепенно ослабляются, доносы, всегда ненавистные и стеснительные, делаются редки, и злоупотребление, приостановленное на минуту, скоро идет своим обыкновенным порядком.

Придумано было очень простое средство, в котором не было ни закона, ни наказания, ни доноса, и которое было от этого еще лучше.

Это средство состояло в том, чтобы соединить два учреждения, которые до тех пор были разделены, перевозку писем и дилижансы для путешественников. Успех был полный: скорость почты удвоилась и путешественники ехали лучше. Это стоит рассмотрения.

Путешественники, сопровождающие почтового курьера, стали надсмотрщиками за его поведением; он уже не может уйти от их наблюдения: он в одно и то же время и возбуждается их похвалами, и свободным вознаграждением, которого ждет от них, и не может также не знать, что если бы он вздумал терять время, эти путешественники имели бы естественный интерес жаловаться и сделались бы доносчиками на него, не имея нужды в плате и не принимая на себя ненавистных свойств доносчика. Видите, сколько выгод является в этой маленькой комбинации! Являются доказательства для малейших проступков; мотив наказания заменяется мотивом награды; становятся не нужны доносы и судебная процедура; случаи наказания делаются очень редки; и оба учреждения, вследствие соединения, делаются удобнее, быстрее и экономнее!

Я указываю на эту счастливую мысль Пальмера как на опыт в законодательстве. Надобно подумать о том, что сделано было с успехом в одном роде, чтобы научиться побеждать затруднения в другом. Желая разъяснить себе причину этого успеха, мы восходим к общим правилам.

ГЛАВА XII. Облегчить средства узнать и найти индивидуумов

Большая часть преступлений совершается только вследствие большой надежды преступников, что они останутся неизвестны. Все, что увеличивает легкость узнать людей и отыскать их, увеличивает общую безопасность.

Вот одна из причин, почему надо мало опасаться со стороны тех, кто имеет постоянное место жительства, собственность, семью. Опасность исходит от тех, которые, по своей бедности или своей независимости от всех этих связей, легко могут скрывать от правосудия свои действия.

Таблицы населения, в которые вносится место жительства, возраст, пол, профессия, брак или безбрачие индивидуумов, суть первые материалы хорошей полиции.

Надобно, чтобы власть могла требовать у каждого подозрительного лица отчета о средствах его существования, и взять под надзор тех, которые не могут указать ни своих доходов, ни занятий.

Относительно этого предмета надо заметить две вещи, во-первых, полиция не должна быть мелочна и беспокойна до того, чтобы заставлять людей впадать в неисправности и тем подвергать их притеснениям вследствие слишком трудных и многочисленных правил. Предосторожности, необходимые в известные периоды опасности и смут, не должны быть продолжаемы в спокойное время, как диета во время болезни не должна продолжаться тогда, когда человек здоров. Второе замечание то, что надо остерегаться, чтобы не нарушать национального духа. Один народ не мог бы вынести полиции другого. В столице Японии каждый обязан носить свое имя на платье. Эта мера может показаться полезной, индифферентной или тиранической, смотря по характеру общественных предрассудков.

Сюда относится характеристическая одежда. Одежда, отличающая пол, есть и мягкое, и полезное средство полиции. Одежда, отличающая военных, моряков, духовенство, имеет несколько целей, но главная из них есть субординация. В английских университетах воспитанники носят особый костюм, который стесняет их только тогда, когда они хотят выйти из предписанных правил. В благотворительных школах учеников заставляют носить однообразное платье и даже занумерованную бляху.

Жаль, что собственные имена индивидуумов устраиваются так неправильно. Эти различия, изобретенные в младенческом состоянии обществ, чтобы удовлетворить потребностям хижины, в большой нации служат своей цели весьма несовершенно. С этим смешением имен связывается много неудобств. Величайшее из них то, что указание, основывающееся на одном имени, очень неопределенно, подозрение колеблется между множеством лиц и опасность для невинности может сделаться пособием для преступления.

Можно было бы начать новую номенклатуру, так, чтобы во всей нации каждый индивидуум имел собственное имя, принадлежащее только ему одному. В настоящем положении вещей затруднительность перемены, быть может, превзошла бы ее выгоды; но в рождающейся колонии было бы полезно предупредить этот беспорядок⁰²².

Между английскими моряками весьма употребителен обычай писать на руке свое фамильное имя и имя, полученное при крещении, четкими и неизгладимыми буквами. Они делают это, чтобы быть узнанными в случае кораблекрушения.

Если бы возможно было, чтобы этот обычай стал общим, это было бы новым пособием для нравственности, новой силой для законов, почти верной предосторожностью против множества преступлений, особенно против всякого рода обмана, где для успеха нужна известная степень доверия. Кто вы такой? С кем я имею дело? Ответ на этот важный вопрос не мог бы подлежать обману.

Это средство по самой своей энергии было бы благоприятно для личной свободы, позволяя процедуре ослабить свою строгость. Заключение, имеющее целью только удостовериться в индивидуумах, сделалось бы реже, когда бы их можно было держать, так сказать, невидимой цепью.

Я вижу не лишенные основания возражения. Во время французской революции сколько людей могли спастись только благодаря переодеванью, которое при таких знаках было бы невозможно! Общественное мнение в своем нынешнем состоянии противопоставляет этому учреждению неодолимое препятствие, но это мнение могло бы измениться, если бы употребить большую ловкость и начать с великих примеров. Если бы было в обычае ставить буквы на лбу у вельмож, к этим знакам присоединили бы идею могущества и чести. На островах Тихого океана женщины подвергаются же болезненной операции, чтобы начертить на своей коже фигуры, с которыми соединяется идея красоты. Отпечаток делается множеством уколов, разрывающих ткань, и цветным порошком, который вводится посредством натирания.

ГЛАВА XIII. Увеличить для правонарушителей трудность бегства

Эти средства много зависят от географического расположения, от естественных или искусственных преград. В России редкость населения, суровость климата, трудность сообщения дают правосудию такую силу, к какой его нельзя бы было считать способным в такой обширной стране…

Сюда может относиться все то, что увеличивает легкость и быстроту сообщения сведений.

Описание примет есть средство весьма несовершенное и весьма сомнительное: гораздо лучше были бы силуэты, которые можно приготовлять так легко и так дешево. Их можно употреблять или для заключенных, бегства которых опасаются, или для солдат, которые могут дезертировать, или для всякого подозрительного лица, о котором было бы донесено властям и в котором хотели бы удостовериться, не доводя против него строгости до тюремного заключения⁰²³.

ГЛАВА XIV. Уменьшить сомнительность судопроизводства и наказаний

Я не намерен входить здесь в подробности об обширном предмете судопроизводства: это будет предметом не одной главы, а особого сочинения. Я ограничиваюсь двумя или тремя общими замечаниями.

Если совершено преступление, то интерес общества требует, чтобы судья, долженствующий наказать его, был извещен о нем и извещен таким образом, чтобы иметь право наложить наказание. Если утверждают, что преступление было совершено, то интерес общества требует, чтобы истинность или ложность этого утверждения была обнаружена. Таким образом, правила свидетельства и формы судопроизводства должны быть таковы, чтобы с одной стороны они допускали все верные сведения, и с другой не давали места никаким ложным сведениям, т.е. всему тому, что представляло бы шансы скорее обмана, чем разъяснения дела.

Природа поставила перед нами образчик судопроизводства. Взгляните, что происходит в домашнем трибунале; разберите способ действий отца семейства с детьми, с слугами, которыми он управляет: мы найдем здесь первоначальные черты правосудия, которых мы уже не узнаем с тех пор, как они были искажены людьми, неспособными отличать правду или заинтересованными в ее скрытии. Хороший судья есть только хороший отец семейства, действующий в более широких размерах. Средства, которые могут быть годны для отца семейства в изыскании истины, должны быть столько же годны и для судьи. Это первый образчик судопроизводства, с которого было начато и от которого не следовало бы удаляться.

Правда, что к отцу семейства можно иметь такое доверие, какого не должно иметь к судье, потому что последний не имеет тех же мотивов привязанности и может быть испорчен личным интересом. Но это доказывает только, что надо обеспечить себя от пристрастия или подкупности судьи предосторожностями, в которых нет надобности в домашнем трибунале. Это не доказывает, что формы судопроизводства и правила свидетельства должны быть иные.

Английская юриспруденция допустила следующие правила:

1. Что никто не может быть свидетелем в своем собственном деле.

2. Что никто не обязывается обвинять самого себя.

3. Что не должно быть принимаемо свидетельство лица, заинтересованного в деле.

4. Что никогда не должно допускать слухов.

5. Что никто не должен быть судим два раза по одному делу.

Я не буду разбирать здесь этих правил свидетельства, к которым можно применить penitus toto divisos orbe Britannos. Говоря о судопроизводстве вообще, надо будет рассмотреть, обязана ли английская юриспруденция, во многих отношениях предвосхтщающая юриспруденцию всех наций, своим превосходством именно этим правилам, или не были ли эти правила главной причиной того ослабления силы правосудия, откуда происходит в Англии недостаточность полиции и многочисленность преступлений.

Я скажу здесь только, что все предосторожности, которые не составляют абсолютной необходимости для защиты невинности, составляют опасную защиту преступлению. Я не знаю в судопроизводстве правила опаснее того, которое ставит правосудие в противоречие самому себе, которое устанавливает род несовместимости между ее обязанностями: например, когда говорят, что гораздо лучше выпустить сто виновных, чем осудить одного невинного, то предполагают дилемму, которой не существует: безопасность невинности может быть полной, не благоприятствуя безнаказанности преступления: она даже и не может быть полной иначе как на этом условии; потому что всякий виновный, уходящий от правосудия, угрожает общественной безопасности, и подвергать невинность опасности стать жертвой нового преступления вовсе не значит защищать ее. Освободить преступника значит совершить его рукой преступления, которых он будет виновником.

Трудность преследования преступления есть причина безнаказанности и ослабления силы правосудия. Когда закон ясен, когда к судье обращаются прямо после предполагаемого преступления, обязанность обвинителя почти смешивается с обязанностью свидетеля. Когда преступление совершено на глазах судьи, то в драме, так сказать, нужны только два действующие лица, судья и правонарушитель. Дело свидетеля отделяется от дела судьи только расстоянием: но может случиться, что или нельзя было бы собрать всех свидетелей факта, или что преступление открывается только долго спустя после совершения, или что обвиняемый может привести в свою защиту факты, которых нельзя поверить на самом месте: все это может повести к проволочкам. Проволочки дают повод к случаям, которые производят новые проволочки. Судопроизводство усложняется, и чтобы выполнять всю эту цепь операция без запутанности и без небрежности, надобно поставить над этой юридической процедурой лицо, которое бы вело ее. Отсюда является другая функция, функция обвинителя. Обвинителем может быть или один из свидетелей, или лицо, заинтересованное в деле, или чиновник, нарочно назначенный для этой цели.

Судебные функции часто были разделяемы, так что судья, получающий свидетельство, когда оно ново, не имеет права решать, а должен передать дело другому судье, который найдет досуг заняться им только тогда, когда доказательства наполовину изгладятся. С течением времени в большей части государств установилось множество бесполезных формальностей, и надо было назначить чиновников для исполнения этих формальностей. Система судопроизводства усложнилась до такой степени, что стала мудреной и темной наукой: тот, кто хочет преследовать преступление, принужден отдаться в руки прокурора, и сам прокурор не мог бы сделать шагу без другого законника высшего разряда, который наставляет его своими советами и говорит за него. К этим невыгодам надо прибавить две другие:

1) Законодатели, не подозревая, что они противоречат самим себе, часто закрывали доступ к трибуналы тем, кому это было всего нужнее, подвергая судопроизводство самым необдуманным налогам.

2) На всех тех, кто содействует законам в качестве обвинителей, падает общественное нерасположение: нелепый и вредный предрассудок, который законодатели части имели слабость поощрять, не делая ни малейшего усилия победить его⁰²⁴.

Какое следствие всего этого накопления проволочек и помех? То, что законы остаются неисполненными. Когда бы человек мог обращаться в первой инстанции к судье и сказать ему, что он видел, издержки, которые ему бы пришлось сделать для этого, были бы ничтожны. По мере того, как ему приходится проходить через длинный ряд посредников, его издержки увеличиваются. Если прибавить к этому трату времени, скуку, сомнительность успеха, то удивительно, как еще находятся люди такие решительные, что пускаются в такое предприятие. Таких людей мало и было бы еще меньше, если бы те, кто пускается в эту лотерею, знали так же хорошо, как законники, и сколько это стоит и количество противных шансов.

Трудности исчезают от простого учреждения публичного обвинителя с характером официального чиновника, который ведет процесс и берет на себя издержки. Люди, сообщающие сведения (informers, informateurs), в случае, если бы им надо было платить, получали бы только небольшое жалованье; и явилось бы сто даровых на одного, который бы потребовал платы⁰²⁵. Каждый закон, приведенный в силу, обнаружил бы свои хорошие или дурные действия: хорошее зерно было бы сбережено, а дурное было бы брошено в огонь. Сообщителей, одушевляемых общественным благом, отвергающих всякое денежное вознаграждение, слушали бы с должным уважением и доверием. Правонарушители уже не могли бы избегать заслуженного наказания, договариваясь с теми, кто начал их преследование, чтобы они или бросили его или приняли их сторону.

Правда, что в Англии во всех серьезных случаях обвинителю запрещается вступать в сделку с обвиняемым без позволения судьи: но если бы это запрещение было общее, какого действия можно было бы ожидать от него в тех случаях, где обе стороны имели бы интерес обходить его?

ГЛАВА XV. Запретить преступления добавочные,
чтобы предупредить главное преступление

Акты, имеющие связь с вредным событием, как причина, могут быть рассматриваемы как преступления добавочные или приготовительные (accessory) относительно главного преступления.

Когда главное преступление определено, можно различать столько добавочных преступлений, сколько есть актов, которые могут служить для плана преступления, или приготовлять его, или обнаруживать. Или, чем больше будет указано (законом) и запрещено приготовительных актов, тем больше будет шансов предупредить самое совершение главного преступления. Если правонарушитель не остановлен на первом шаге своего предприятия, он может быть остановлен на втором или на третьем. Таким образом, предусмотрительный законодатель, как искусный генерал, узнает все внешние посты неприятеля, чтобы остановить его предприятие. Во всех проходах, на всех поворотах дороги он ставит разного рода препятствия, различные смотря по месту, но связанные между собою, так что неприятель на каждом шагу встречает новые опасности и новые затруднения.

Если мы рассмотрим законодателей в их практике, мы не найдем ни одного, который бы систематически работал по этому плану, и ни одного, который бы до известного пункта ему не следовал⁰²⁶.

Например, преступления охоты были разделены на несколько добавочных преступлений, смотря по роду дичи, по свойству сетей или инструментов, нужных для ловли и т.п. Таким же образом действовали против контрабанды, запрещая разные приготовительные акты. – Таким образом действовали против подделки монеты.

Я приведу несколько других примеров того, что можно сделать в этом отделе полиции.

Против убийства и телесных обид. Запрещение оружия, чисто нападательного и легко скрываемого. В Голландии, как говорят, изготовляется род оружия в форме иглы, бросаемой посредством трубки и рана которой смертельна, – фабрикация, продажа и держание таких орудий могли бы быть запрещены, как принадлежность убийства.

Дожны ли быть запрещены карманные пистолеты, какие употребляются в Англии разбойниками на больших дорогах? Польза такого запрещения проблематична. Из всех способов воровства способ воровства с огнестрельным оружием в руках есть наименее опасный для лица, подвергающегося нападению. В таком случае обыкновенно бывает достаточно одной угрозы, чтобы достичь своей цели. Вор, который выпустит свой заряд с самого начала, не только совершить акт бесполезной жестокости, он обезоружит самого себя: вместо того, чтобы сберечь выстрел, он должен будет защищаться. Тот, кто употребляет дубину, шпагу, не имеет такого мотива воздерживаться от удара; первый удар, нанесенный им, становится даже основанием нанести второй и лишить жертву возможности преследовать его.

Запрещение продажи ядов требует, чтобы составлен был список ядовитых веществ; и этой продажи нельзя даже абсолютно запретить⁰²⁷ ; можно только подчинить ее правилам и предосторожностям, требовать от продавца, чтобы он знал покупателя, чтобы он взял свидетелей, записывал продажу в особую книгу, и надо же оставить простор для непредвиденных случаев. Эти правила, чтобы быть полными, потребовали бы больших подробностей. Вознаградила ли бы выгода те затруднения, какие бы отсюда произошли? Это зависит от нравов и привычек народа; если отравление есть преступление частое, необходимо будет принять эти непрямые предосторожности. Они были бы нужны в древнем Риме.

Добавочные преступления можно разделить на четыре разряда. Первый предполагает составленное намерение совершить главное преступление. Их обозначают общим именем покушений, приготовлений⁰²⁸.

Второй не предполагает, чтобы намерение было действительно составлено, но ставит индивидуума в такое положение, где надо опасаться, чтобы он не возымел этого намерения в будущем. Такова игра, такова расточительность, праздность, когда к ней прибавляется бедность. Жестокое обращение с животными есть путь к жестокости с людьми и пр.

Третий не предполагает никакой действительной или вероятной преступности намерения, но только случайную возможность ее. Этот род преступлений предполагается тогда, когда делаются полицейские распоряжения, имеющие целью предупреждать бедствия – когда, например, запрещается продажа известных ядов, продажа пороха. – Нарушение этих правил, независимо от всякого преступного намерения, составляет преступление этого третьего класса.

Четвертый составляется из предполагаемых преступления, т.е. из актов, которые считаются за доказательства преступления (evedentiary offences): акты, сами по себе вредные или невредные, заставляющие предполагать совершение преступления. – По английскому закону известное поведение со стороны женщины наказывается как убийство, потому что предполагается, что это поведение есть верное доказательство детоубийства. – По другому закону считается уголовным преступлением составить собрание вооруженных и переодетых людей, потому что предполагали, что это доказывало составление намерение совершить убийство для защиты контрабанды против правосудия. По другому закону, владеть крадеными вещами, не имея возможности удовлетворительно объяснить, как они были приобретены, есть преступление, потому что это обстоятельство считали доказательством соучастия. Наконец, по другому закону стирать метки на предметах, оставшихся от кораблекрушения, есть преступление, потому что в этом видели намерение совершить воровство.

Эти преступления, основывающиеся на догадке, предполагают две вещи: 1) недоверие к системе судопроизводства; 2) недоверие к благоразумию судьи. В Англии законодатель думал, что присяжный, слишком расположенный оправдывать, не увидит в этих догадках несомненного доказательства преступления, и потому из самого акта, наводящего на догадку, сделал особое преступление, независимое от всякого другого. – В странах, где трибуналы имеют полное доверие законодателя, эти акты могут быть подведены под тот разряд, к которому они принадлежат, и считаться за догадку, а судье может быть предоставлено извлекать из них выводы.

Относительно добавочных преступлений, важно дать законодателю в виде memento три правила:

1. При каждом главном преступлении, которое он создает, он должен распространять запрещение на приготовительные акты, на простые покушения, обыкновенно с меньшим наказанием, чем за главное преступление. Это правило – общее, и исключения должны основываться на особенных причинах.

2. Поэтому под описание главного преступления надо поставить все добавочные, приготовительные и содействующие преступления, которые доступны для специфического и точного описания.

3. При описании этих добавочных преступлений надо остерегаться, чтобы не делать излишних стеснений, не ограничивать свободы индивидуумов, не подвергать невинного человека опасности поспешными заключениями. Описание этого рода преступления почти всегда было бы опасно, если бы не заключало оговорки, которая бы предоставляла судье оценить степень предположения, какое надо из него извлечь. В этом случае создать добавочное преступление значит почти то же, что сделать судье указание следственным путем, в форме объясняющего обстоятельства, позволяя ему не делать из него никакого вывода, если он находит какое-нибудь особенное основание считать это указание не идущим к делу.

Если наказание за начатое или приготовительное преступление будет равняться наказанию за преступление совершенное, не делая никакой уступки для возможности раскаяния или оставления дела по благоразумию, то правонарушитель, видя, что он подвергается тому же наказанию за простую попытку, увидел бы вместе с тем, что ему можно совершить его не подвергаясь из-за этого большей опасности.

ГЛАВА XVI. Воспитание чувства благосклонности

Принцип благосклонности (доброжелательности) сам по себе отличается от любви к репутации. Каждый из них может действовать отдельно от другого. Первый может быть чувством инстинктивным, даром природы, но в значительной степени это есть плод культуры, результат воспитания. Потому что, где мы находим большую меру благосклонности, у Англичан или у Ирокезов, в детстве общества или в его зрелости? Если чувство благосклонности способно увеличиваться, как в этом нельзя сомневаться, оно увеличивается при помощи этого другого принципа сердца человеческого, любви к репутации. Если моралист изображает благосклонность в самых любезных чертах, в эгоизм, жестокость сердца, рисует самыми ненавистными красками, – что он делает этим? Он старается присоединить к чисто общественному принципу благосклонности наполовину личный и наполовину общественный принцип репутации. Он старается связать их, дать им одно общее направление, вооружить их взаимно один другим. Если его усилия венчаются успехом, которому из двух принципов надо приписать честь этого успеха? Ни тому, ни другому исключительно, но их обоюдному содействию, любви к благосклонности как причине непосредственной, и любви к репутации как причине отдаленной. Человек, который с удовольствием повинуется сладким звукам общественного принципа, не знает и не желает знать, что первый тон дал этим чувствам принцип менее благородный. Такова высокомерная деликатность лучшего элемента нашей природы: он хочет быть одолженным только самому себе и стыдится всякого постороннего сообщества.

1) Увеличить силу чувства благосклонности; 2) установить его применение по принципу пользы, – вот две цели законодателя.

1. Если он хочет внушать гражданам человеколюбие, он должен первый подать им пример его, должен показывать величайшее уважение не только к жизни людей, но ко всем обстоятельствам, оказывающим влияние на их чувствительность. Кровожадные законы имеют тенденцию делать людей жестокими, или из страха, или из подражания, или из мщения. Законы, диктованные духом кротости, смягчают и делают человечными нравы нации, и дух правительства повторяется в духе семейств.

Законодатель должен запретить все то, что может проложить дорогу к жестокости. Варварские зрелища гладиаторов, введенные в Риме в последние времена республики, без сомнения содействовали тому, что Римляне приобрели ту жестокость, которую они обнаружили в своих гражданских войнах. Народ, привыкший в этих играх презирать человеческую жизнь, будет ли уважать ее в разгаре страсти?

По той же причине следует запрещать всякую жестокость с животными, или для забавы, или для удовлетворения гастрономическому обжорству. Сражения петухов и быков, охота на зайца, лисицу, рыбная ловля и другие развлечения этого рода необходимо предполагают или отсутствие размышления, или запас бесчеловечия, – потому что они подвергают чувствующие существа самым живым страданиям и самой медленной и болезненной смерти, какую только можно себе представить. Должно быть позволено убивать животных и запрещено мучить их. Смерть искусственная, быть может, легче естественной, при посредстве простых способов, которые заслуживают изучения и должны бы сделаться предметом полиции. Почему бы закон отказал в своем покровительстве какому бы то ни было чувствующему созданию? Придет время, когда человечество раздвинет его покров на все, что дышит. Теперь люди начали трогаться участью рабов: под конец они смягчат и участь животных, которые служат для наших работ и наших нужд.

Я не знаю, что имели в виду китайские законодатели, устанавливая свой мелочной церемониал, – воспитывать ли благосклонность или только поддерживать мир и субординацию. Вежливость в Китае есть род культа или религиозного обряда и составляет важный предмет воспитания и главную науку. Внешние движения этого громадного народа, всегда правильные, всегда предписанные этикетом, почти однообразны, как движения полка, исполняющего на ученье команду. Эта пантомима благосклонности может быть лишена реального смысла, как наружное выполнение мелких правил благочестия может быть лишено нравственного достоинства. Такое стеснение, кажется, мало согласуется с человеческим сердцем, и эти наказания выражения чувства ни к чему не обязывают, потому что не имеют внутреннего достоинства.

Существуют принципы антипатии, которые иногда замешиваются в политическое устройство государств и которые очень трудно искоренить. Это враждебные религии, которые возбуждают своих приверженцев ненавидеть и преследовать друг друга; наследственная месть между могущественными фамилиями; привилегированные положения, ставящие неодолимую преграду между гражданами; последствия завоеваний, после которых народ победивший никогда не мог соединиться и слиться с народом побежденным; вражда, основанная на старых несправедливостях; правительства партий, которые основываются победой от поражения. В таком несчастном государстве сердца сближаются гораздо чаще потребностью ненавидеть, чем потребности любить. Чтобы возвратить их к чувству благосклонности, их надо избавить от страха и утеснения.

Разрушение предрассудков, делающих людей врагами друг друга, есть одна из величайших услуг, какие могут быть сделаны нравственности.

Путешествие Мунго Парка в Африку представило черных в самом интересном виде; их простота, сила их домашних привязанностей, картина их невинных нравов увеличили общественный интерес в их пользу.

Сатирические писатели ослабляют это чувство. Можно ли, прочитав Вольтера, чувствовать расположение к Евреям? Если бы он имел к ним больше благосклонности, излагая унижение, в котором их держат, он объяснил бы самые неблагоприятные черты их характера и рядом с болезнью указал бы и лекарство.

Самый большой ущерб нанесен был благосклонности исключительными религиями, – теми, которые имеют характер совершенной отдельности в обрядах, которые внушают нетерпимость и представляют людей, к ним не принадлежащих, неверными и врагами Бога.

В Англии лучше, чем где-нибудь, знают искусство возбуждать благотворительность той публичностью, которую ей дают. Если хотят предпринять благотворительное дело, требующее участия многих людей, составляется комитет из благотворителей наиболее деятельных и наиболее известных: ценность пожертвования объявляется в газетах; имена жертвователей от времени до времени публикуются. Эта публичность удовлетворяет многим целям. Непосредственная цель ее – гарантировать взносы и употребление сумм, но это привлекает тщеславие, и благотворительность пользуется им.

В благотворительных учреждениях все ежегодные жертвователи называются управляющими: их власть, их укрепление маленьким государством заинтересовывают их в деле: людям приятно следить за добром, которое они делают, пользоваться властью, которую оно дает; и это сближение благотворителей с классом несчастных усиливает благосклонность, которая охладевает с удалением предмета и согревается его присутствием.

В Лондоне таких благотворительных обществ больше, чем монастырей в Париже.

Многие из этих благотворительных учреждений имеют свою особенную цель, – заботу о слепых, сиротах, калеках, вдовах, матросах, детях, духовных и т.п. Каждый индивидуум больше трогается одним родом несчастия, чем другим, и его симпатия всегда связана с каким-нибудь личным обстоятельством: поэтому очень умно разнообразить благотворительные учреждения, разделять их на особые отрасли, чтобы применить к ним все роды чувствительности и не потерять ни одного из них.

Удивительно, что при этом не воспользовались настроением женщин, у которых чувство сострадания сильнее, чем у мужчин. Во Франции было два учреждения, хорошо приноровленные к этой цели: les Filles de Charite (сестры милосердия), которые посвящали себя служению в госпиталях, и la Societe de la Charite Maternelle в Париже, составленное дамами, которые посещали бедных женщин во время беременности и заботились о первом возрасте детей.

2. Чувства благосклонности бывают способны удаляться от принципа общей пользы: их можно направить должным образом только посредством наставлений: надо не приказывать, не принуждать, но мало-помалу убеждать, научать людей различать разные степени пользы соразмерять свою благосклонность с объемом ее предмета. Лучший образец этого дан Фенелоном в следующих словах, рисующих его сердце: «Я предпочитаю себе свое семейство, своему семейству свое отечество, и своему отечеству – человеческий род».

Итак, в этих публичных наставлениях надо стараться направлять чувства граждан к этой цели, подавлять заблуждения благосклонности, давать людям понять в общем интересе их собственный интерес. Надо заставлять их стыдиться этой семейной исключительности, этой исключительности корпоративной, которые борются против любви к отечеству, – и стыдиться той несправедливой любви к отечеству, которая превращается в ненависть к другим народам. Надо удерживать людей, которые из дурно понятого сострадания становятся на сторону дезертиров, контрабандистов и других правонарушителей, согрешающих против государства. Надо разубедить их в том ложном понятии, что человеколюбиво помочь бегству виновного, доставить безнаказанность преступлению, поощрять нищенство в ущерб промышленности. Наконец, надо стараться дать всем их чувствам наиболее выгодную пропорцию, показывая им мелочность и опасность капризов, антипатий, минутных привязанностей, которые нарушают баланс против общей пользы и постоянных интересов.

Чем больше люди просвещаются, тем больше они приобретают дух общей благосклонности, потому что видят, что интересы людей сходятся в большем числе пунктов, чем расходятся. В торговле народы невежественные поступали один с другим как соперники, которые могут возвыситься только на развалинах один другого. Произведение Адама Смита есть трактат о всеобщей благосклонности, потому что оно показывает, что торговля одинаково выгодна для различных наций; что каждая из них пользуется ею по-своему, по мере своих естественных средств; что в великом общественном предприятии народы суть союзники, а не соперники.

ГЛАВА XVII. Употребление мотива чести, или популярной санкции

Увеличить силу этого принципа, направить должным образом его применение, вот еще два дела, которые надобно исполнять.

Сила общественного мнения зависит от его объема и его интенсивности: его объем измеряется числом подаваемых голосов; его интенсивность степенью порицания или одобрения.

Чтобы увеличить силу мнения по объему, есть много средств: главные из них – свобода печати и публичность всех актов, интересующих нацию: – публичность судов, – публичность счетов, – публичность государственных совещаний, если они не требуют тайны по каким-нибудь особенным причинам. Просвещенная публика, хранительница законов и архивов чести, правящая нравственной санкцией, составляет высший трибунал, который решает о всех делах и всех лицах. Посредством публичности дел этот трибунал в состоянии собирать доказательства и судить; посредством свободы печати он произносит и приводит в исполнение свои решения.

Чтобы увеличить интенсивность силы мнения, также есть различные средства: или в наказаниях, носящих какой-нибудь характер бесславия, или в наградах, главная цель которых – возвысить честь тех, кто их получит.

Есть тайное искусство управлять общественным мнением, так что оно, так сказать, не подозревает, как его ведут. Это делается следующим образом. Расположите вещи так, чтобы для совершения акта, которому вы хотите помешать, надо было предварительно совершить другой, который уже осуждается обыкновенными понятиями.

Напр., если дело идет о том, чтобы побудить к уплате податей, то от человека, подлежащего этой обязанности, можно требовать клятву или свидетельство об уплате.

Принесение ложной клятвы, фабрикация ложного свидетельства – такие преступления, которые публика уже вперед готова покрыть позором, по какому бы ни было случаю. Вот верное средство сделать позорным преступление, которое без этого аксессуара не было бы таким.

Иногда простой перемены в имени предметов достаточно будет для того, чтобы изменить чувства людей. Римляне ужасались слова “rex”, но они терпели слова “dictator” и “imperator”. Кромвелю не удалось бы сесть на английском престоле; но под именем “протектора” он получил более неограниченную власть, чем королевская…

Если бы ничего; но в этом отношении сами философы рассуждают как народ. Какое разочарование заключается в словах свобода и равенство! Какие противоречия между той роскошью, которую все осуждают, и тем благосостоянием государств, которому все удивляются.

Законодатель должен позаботиться о том, чтобы не дать общественному мнению оружия в тех случаях, когда оно оказывается противно принципу пользы. Поэтому он должен вычеркнуть из законов все эти следы мнимых преступлений ереси и колдовства, чтобы не дать законного основания суеверным понятиям. Если он не осмеливается тронуть слишком распространенного заблуждения, он по крайней мере не должен доставлять ему новой санкции.

Мотив чести очень трудно употребить для того, чтобы побудить граждан к служению законам против правонарушителей. Денежные награды, деланные за донос, не достигли своей цели. Мотив прибыли был пересилен мотивом стыда: закон вместо того, чтобы усилиться, ослабил себя, предлагая приманку, осуждаемую общественным мнением. Человек опасается, что его заподозрят, что он действовал по низкому мотиву. Дурно выбранное вознаграждение отталкивает вместо того, чтобы привлекать, и отнимает у закона больше даровых защитников, чем доставляет ему продажных слуг.

Самое могущественное средство, которым можно совершить важный переворот в общественном мнении, состоит в том, чтобы поразить ум народа каким-нибудь великим примером. Так Петр Великий, сам медленно прошедши весь ряд чинов, научил свое дворянство нести иго военной субординации. Так Екатерина II победила народный предрассудок против оспопрививания, не пробуя его на преступниках, как делала королева Анна, а подвергнувшись ему сама.

ГЛАВА XVIII. Употребление мотива религии

Развитие этого мотива имеет две цели: увеличить силу этой санкции, – дать этой силе должное направление. Если это направление дурно, то очевидно, что чем меньше силы имеет эта санкция, тем меньше она производит вреда. Итак, в этом деле прежде всего надо исследовать направление этой санкции: исследование средств, способных увеличить ее силу, есть уже дело второстепенное.

Ее направление должно быть сообразно с принципом пользы. Как санкция, она составляется из наказаний и наград. Ее наказания должны быть прилагаемы к актам, вредным для общества, и только к этим актам исключительно. Ее награды должны быть обещаны тем актам, тенденция которых выгодна для общества, а не другим. Вот основное правило.

Единственное средство судить о направлении этой санкции, это – рассматривать ее единственно в отношении блага политического общества. За этими пределами все индифферентно; и все, что индифферентно в религиозном веровании, может сделаться вредным.

Но всякий пункт верований необходимо делается вредным, когда законодатель, чтобы содействовать его принятию, употребляет принудительные мотивы, мотивы наказания. лица, на которых он хочет оказать влияние, могут считаться составляющими три разряда: те, которые уже держатся того же мнения как законодатель; – те, которые отвергают это мнение; – те, которые ни принимают, ни отвергают его.

Для конформистов принудительный закон не нужен: для нонконформистов он бесполезен по самому тому, что они уже есть, – он не достигает своей цели.

Когда человек составил себе известное мнение, в силах ли наказание заставить его изменить это мнение: самый вопрос об этом есть противоречие здравому смыслу. Наказания произвели бы скорее противоположное действие: они скорее утвердили бы, чем поколебали человека в его мнении: отчасти потому, что употреблять насилие значит молча признавать за собой недостаток в аргументах; отчасти потому, что употребление таких насильственных средств порождает отвращение к тем мнениям, которые хотят поддержать этим способом. Все, чего можно достигнуть наказаниями, это побудит людей не веровать, а только говорить, что они веруют.

Те, кто по убеждению или чувству чести отказываются говорить это, подвергаются злу наказания, преследованию: потому что то, что называется преследованием, есть зло, которое не вознаграждается никакой прибылью, зло в чистый убыток; а такое зло, наносимое рукой официального чиновника, остается по своей природе совершенно таким же, но по степени гораздо более сильным, чем если бы оно было нанесено обыкновенным злодеем.

Люди менее сильные и менее благородные уступают угрозам, и делая ложное заявление о своих мнениях, избавляются от непосредственной опасности, которая их давит; но это минутное страдание, которого они избегнут, обращается для них в страдания совести, если у них остаются сомнения, и в страдания от презрения со стороны общества, которое обвиняет эти лицемерные отречения в низости. Что же бывает в этом порядке вещей? Одна часть граждан должна привыкнуть презирать мнение другой, чтобы оставаться в мире с самой собою. Люди усиливаются делать тонкие различия между ложными мнениями (faussetes) невинными и ложными мнениями преступными: устанавливаются привилегированные роды лжи, потому что они служат убежищем от тирании; устанавливаются обычные клятвопреступления, ложные подписи и свидетельства, которые считаются простой формальностью. Среди этих тонкостей уважение к истине падает, границы добра и зла смешиваются, под защитой одной лжи вводится род лжи, менее простительной: трибунал общественного мнения разделяется; судьи, составляющие его, действуют по разным законам; они уже не знают хорошенько, какую степень притворства они должны осудить, и какую извинить. Голоса разделяются и противоречат друг другу; и нравственная санкция, не имея больше однообразного регулятора, ослабляется и портится. Таким образом, законодатель, требующий заявления верований, становится извратителем нации. Он жертвует религии добродетелью, тогда как сама религия должна быть нераздельна с добродетелью.

Нам остается исследовать третий разряд людей, состоящий из тех, которые при установлении карательного закона еще не составили себе мнения за или против. Относительно их закон, вероятно, может иметь влияние на образование их мнений. Видя опасность с одной стороны и безопасность с другой, они естественно смотрят на аргументы осужденного мнения с известной степенью страха и отвращения, которых они не будут чувствовать к аргументам мнения благоприятствуемого. Аргументы, которые человеку хочется находить справедливыми, производят более живое впечатление, чем те, которые ему хочется находить ложными: и таким способом человек, наконец, верит, или лучше сказать, не отвергает положения, которого он бы не принял, если бы наклонности его были оставлены свободными. В этом последнем случае зло, не столько большое как в первых двух случаях, все-таки остается злом. Может случиться, но не всегда случается, что суждение вполне уступает чувствованиям: и даже когда это случается, т.е. когда убеждение так твердо, как только может быть, если в мотивах этого убеждения играет какую-нибудь роль страх, ум никогда не бывает совершенно спокоен. Тому, чему верит человек сегодня, он боится, что не будет этому верить завтра. Ясная истина нравственности не колеблется, но верование к конфессиональную догму более или менее колеблется. Отсюда происходит это беспокойство против тех, кто нападает на все. Люди боятся исследования и критики, потому что не чувствуют под собой прочного основания. Ничего не надобно колебать в здании, которое недостаточно крепко. Понимание ослабляется; ум ищет полного успокоения только в некотором слепом легковерии; он ищет всех заблуждения, которые имеют какое-нибудь родство с его заблуждением; он боится дать себе ясный отчет в возможном и невозможном и хотел бы слить все их границы. Он любит все то, что поддерживает софизм, все, что мешает человеческому разумению, все то, что убеждает его, что нельзя рассуждать с полной уверенностью. Он приобретает расположение, несчастное уменье отвергать очевидность, придавать силу полудоказательствам, выслушивать только одну из сторон, пускаться в утонченности против разумного аргумента. Одним словом, в этой системе надо завязать себе глаза, чтобы не быть ослепленным блеском дня.

Таким образом, всякое карательное средство, употребляемое для увеличения религиозной силы, действует как непрямое средство против той существенной части нравственности, которая состоит в уважении к истине и в уважении к общественному мнению. С этим согласны теперь все просвещенные друзья религии; однако же очень мало государств, которые бы действовали по этому принципу. Ужасные преследования прекратились: но существуют глухие преследования, гражданские наказания, лишение политических прав, угрожающие законы, сомнительная терпимость: положение унизительное для тех классов людей, которые обязаны своим спокойствием только молчаливому снисхождению, продолжительному прощению.

Чтобы составить себе ясное понятие о той выгоде, которую законодатель может найти в увеличении силы религиозной санкции, надобно различать три случая: 1) тот, где она вполне подчинена ему самому; 2) тот, где другие разделяют с ним это влияние; 3) тот, где она зависит от постороннего лица. В этом последнем случае верховная власть разделяется на деле между двумя правителями, духовным (как обыкновенно говорится) и светским: светский правитель будет постоянно находиться в опасности, что его соперник отнимет или будет оспаривать его власть, и все, что бы он сделал для усиления религиозной санкции, повело бы к уменьшению его собственной власти. Что касается до последствий этого состояния борьбы, картину их мы видим в истории. Светский правитель повелевает подданным то или другое действие; духовный правитель запрещает им его; на чью бы сторону они ни стали, они будут наказаны тем или другим: изгнанные или осужденные они находятся между страхом гражданского меча и страхом вечного огня⁰²⁹.

В странах протестантских духовенство существенным образом подчинено политической власти: догмы не зависят от государя, но те, кто толкует эти догмы, зависят от него. А право толковать догмы есть почти то же, что право делать их. Таким образом, в протестантских странах религия гораздо легче устраивается по плану политической власти. Женатые священники больше бывают гражданами: они не составляют собой фаланги, которая могла бы сделаться страшной: у них нет ни власти исповеди, ни власти разрешения.

Но если рассматривать только факты, в католических или протестантских странах, эта санкция, говоря по правде, играла слишком большую роль в несчастиях народов. Она, кажется, чаще была врагом, чем орудием гражданского правительства. Нравственная санкция никогда не имеет столько силы, как в тех случаях, когда она согласна с пользой; но разбираемая нами санкция, к сожалению, имеет всего больше силы, кажется, тогда, когда ее направление всего больше противно пользе. Недействительность религиозной санкции, в приложении к содействию общественному благу, есть постоянный предмет декламации со стороны тех самых людей, которые имеют всего больше интереса преувеличивать ее хорошие действия... Нравственная санкция одушевляла Кодров, Регулов, Росселей, Альджеронов Сидни. Религиозная санкция сделала Филиппа II бичом Нидерландов, Марию – бичом Англии и Карла IX – палачом Франции.

Обыкновенное разрешение этой трудности состоит в том, что все благо приписывается самой санкции, а все зло суеверию. Но это различие в этом смысле чисто номинально. Самая вещь не изменяется оттого, что человек для характеристики одного случая употребляет слово религия, для другого суеверие. Мотив, действующий на ум, в обоих случаях один и тот же. Это всегда страх зла и надежда блага от Высшего существа, о котором составляются различные понятия. Так, говоря о поведении одного и того же человека, в одном и том же случае, одни приписывают религии то, что другие приписывают суеверию.

Другое столь же рутинное и слабое замечание, как первое, – то, что несправедливо делать выводы об употреблении вещи по ее злоупотреблению, и что самые лучшие орудия делают всего больше зла при дурном употреблении. Слабость этого аргумента легко видеть. Хорошие действия вещи – те, которые называют ее употреблением; дурные – те, которые называют злоупотреблением. Сказать, что вы не должны из злоупотребления заключать против употребления, значит сказать, что делая справедливую оценку тенденции известной вещи, вы должны обращать внимание только на благо и вовсе не принимать в соображение зло. Орудия блага, дурно употребленные, часто могут делаться орудиями зла: это правда; но главный характер совершенства орудия – тот, чтобы оно не допускало дурного употребления. Самые действительные ингредиенты в медицине могут обращаться в яд, я согласен с этим; но те, которые опасны, в целом не так хороши, как те, которые могли бы оказывать ту же услугу (если бы такие были), не подвергаясь тем же неудобствам. Меркурий и опиум весьма полезны; хлеб и вода еще полезнее.

Я говорил совершенно открыто и с полной свободой. Я объяснил в другом месте пользу религиозной санкции, но не могу не заметить здесь, что она все больше стремится освободиться от праздных и вредных положений и приблизиться к здравой нравственности и здравой политике. Напротив, отсутствие религии (мне неприятно произносить слово атеизм) обнаружилось в наше время в самых отвратительных формах нелепости, безнравственности и преследования. Этого опыта достаточно, чтобы показать всем хорошим умам, в каком смысле они должны направлять свои усилия. Но если бы правительство захотело действовать слишком открыто для покровительства этому спасительному направлению, оно не достигло бы своей цели. Ошибки веков невежества исправила свобода исследования, и она привела религиозную санкцию к ее истинной цели. Свобода исследования довершит ее очищение и примирение с общественной пользой.

Здесь не место исследовать все, что может сделать религиозная санкция или как утешение в неизбежных бедствиях человечества, или как нравственное обучение, наиболее удобное для самого многочисленного класса общества, или, наконец, как средство возбуждать благотворительность⁰³⁰ и производит полезные акты самоотвержения, которых, быть может, нельзя было бы достигнуть мотивами чисто человеческими.

Главная польза религиозной санкции для гражданского и уголовного законодательства состоит в том, что она дает новую силу клятве, новое основание доверия.

Клятва заключает в себе два различные обстоятельства, религиозное и нравственное: одно – обязательное для всех, другое – для тех, кто имеет известный образ мыслей. Та же формула, которая в случае клятвопреступления осуждает человека на наказания религиозные, в том же случае осуждает человека на наказания легальные и на презрение людей. Религиозное обязательство есть самая видная часть клятвы; но самая большая часть силы клятвы зависит от нравственного обязательства. Влияние первого частное, влияние второго всеобщее. Поэтому было бы большим неблагоразумием пользоваться одним и пренебрегать другим.

Есть случаи, где клятва имеет величайшую силу: это те случаи, где она действует вместе с общественным мнением, где она имеет поддержку популярной санкции. Есть другие случаи, где она не имеет этой поддержки: это – те, где общественное мнение действует в противоположном смысле, или только не помогает ей. Таковы клятвы таможенные, и те, каких требуют от воспитанников в некоторых университетах⁰³¹.

Законодателю столько же, как военному начальнику, важно знать настоящее положение сил, находящихся в его распоряжении. Избегать смотреть на слабую сторону потому что вид этой слабой стороны доставляет мало удовольствия, было бы малодушием. Но если в клятве открывается таким образом слабость религиозного обязательства, в этом виноваты сами учителя религии. Злоупотребление, которое они делали из клятвы, пользуясь ею без меры, показало, как недействительна она сама по себе, отделенная от санкции чести.

Сила клятвы необходимо ослабляется, когда заставляют давать ее относительно верований и мнений. Почему? Потому что невозможно узнать нарушение клятвы, и еще потому, что разум человеческий, всегда колеблющийся, всегда подвергающийся изменениям, не может обязываться за будущее. Могу ли я быть уверен, что мое нынешнее убеждение останется таким же через десять лет? Все эти клятвы суть монополия, которую дают людям мало разборчивым против тех, у кого совесть наиболее чувствительна.

Клятвы уничтожаются, когда их применяют к вещам ничтожным, когда их употребляют в таких случаях, где они будут нарушены как бы по всеобщему согласию, и особенно когда их требуют в таких случаях, где человеколюбие и справедливость находят извинение и почти заслугу в их нарушении.

Человеческий ум, который всегда сопротивляется тирании, смутно замечает, что Бог, по самым своим совершенствам, не утвердил бы законов несправедливых или легкомысленных. В самом деле, человек, налагая клятву, хотел бы воспользоваться божественной властью: человек повелевает наказание, и высший Судья должен исполнять его. Отвергните это предположение, и религиозная сила клятвы исчезает.

Удивительно, что в Англии, у нации, вообще столь благоразумной и религиозной, этот великий мотив почти разрушен тривиальным и неприличным употреблением, которое из него делалось.

Чтобы показать, до какой степени привычка может извратить нравственные мнения в некоторых отношениях, я приведу одно место сочинения о воспитании лорда Кэмса, судьи в Court of Session, в Шотландии⁰³².

«Таможенные клятвы не будут теперь считаться ни во что. Не потому, что мир делается менее нравственным, а потому, что никто больше не придает им никакой важности. Пошлина на французские вина та же и в Шотландии, и в Англии. Но так как мы недостаточно богаты, чтобы платить ее, то молча даваемое позволение платить за французские вина пошлину, назначенную за испанские вина, оказалось для доходов выгоднее, чем строгость законов. И, однако же, надобно давать клятву, что эти французские вина суть испанские вина, – чтобы заплатить такую пошлину. Подобные клятвы в своем начале были преступны, потому что были обманом против общества, но теперь, когда клятва стала только формальностью и не предполагает веры ни с той, ни с другой стороны, это стало просто манерой говорить, как комплименты банальной вежливости: ваш покорнейший слуга и т.п. И на деле мы видим купцов, которые живут этими клятвами и которым люди смело доверяются в самых важных делах».

Кто бы подумал, что это говорит моралист и судья? Квакеры возвысила простое слово до степени клятвы: – правитель унижает клятву до степени простой церемониальной формулы: – клятва не предполагает доверия ни с той, ни с другой стороны. Зачем же давать ее? – зачем требовать ее? – к чему служит эта шутка? – неужели религия имеет так мало значения, – и если ею пренебрегают до такой степени, зачем тратить на нее такие деньги? Зачем давать такое богатое содержание духовенству, которое поучает достоинству клятвы, и иметь судей и законодателей, которые делают себе игрушку из его разрушения?

ГЛАВА XIX. Польза, какую можно извлечь из наставления

Наставление (instruction) не составляет особого предмета, но в нем удобно соединить рассеянные идеи.

Правительство не должно делать всего своей властью, – она отдает в его распоряжение только руки, – правительство распространяет свое господство над умами своей мудростью. Когда оно повелевает, оно дает подданным искусственный интерес повиноваться; когда оно просвещает, оно дает им внутренний мотив, который не ослабляется. Лучший способ наставления – простое обнародование фактов, но иногда надо помочь обществу составить себе суждение об этих самых фактах.

Когда мы видим, что меры правительства, прекрасные сами по себе, падают от оппозиции невежественного народа, мы чувствуем сначала раздражение против этой грубой толпы и у нас пропадает охота стремиться к общественному счастью; но когда мы подумаем и обратим внимание на то, что эту оппозицию легко было предвидеть, и что правительство в своей гордой привычке к авторитету не сделало ничего, чтобы приготовить умы, рассеять предрассудки, приобрести доверие, то недовольство должно перенестись от невежественного и обманутого народа к его высокомерным и деспотическим водителям.

Опыт показал, против общего ожидания, что газеты составляют одно из лучших средств направлять общественное мнение, утишать лихорадочные движения, изгонять ложь и искусственные слухи, которыми враги государства пробуют свои дурные намерения. В этих газетах наставление может нисходить от правительства к народу или восходить от народа к правительству: чем больше в них свободы, тем больше правительство может судить о ходе общественного мнения, тем вернее оно может действовать.

Чтобы почувствовать всю пользу газет (т.е. публичности), надо обратиться к тем временам, когда этих газет (т.е. публичности) не существовало, и представить себе те сцены обманов, политических или религиозных, которые с успехом совершались в странах, где народ не умел читать. Последний из этих крупных обманщиков в царском платье был Пугачев. Мог ли бы он разыграть подобную роль в наше время, во Франции или в Англии? Не был ли бы этот обман разоблачен в самую минуту своего появления? Это – преступления, на которые нет даже покушений и просвещенных наций, и легкость проверить обман мешает ему даже появиться.

Есть много других сетей, от которых правительство могло бы обеспечить народ публичными наставлениями. Сколько обманов, употребительных в торговле, в искусствах, в цене или качестве съестных припасов легко было бы прекратить – раскрывая их! Сколько есть опасных лекарств или настоящих ядов, продаваемых бесстыдно шарлатанами за чудесные средства, и как легко было бы разуверить в них легковерные умы, – объясняя их состав! Сколько вредных понятий, опасных или нелепых заблуждений можно было бы остановить при самом начале, – просвещая общество! Когда нелепая мода животного магнетизма, увлекши праздные общества Парижа, начала распространяться по всей Европе, один отчет Академии наук, одной силой истины, поставил Месмера в презренную толпу шарлатанов и не оставил ему других учеников, кроме неизлечимых глупцов, удивление которых довершило падение его репутации. Если ы хотите излечить невежественный и суеверный народ, пошлите в города и деревни, в качестве миссионеров, жонглеров, делающих удивительные вещи, – они сначала изумят народ, производя самые поразительные явления, а под конец просветят его. Чем больше люди будут знать естественную магию, тем меньше они будут поддаваться магикам. Я желал бы, чтобы, с некоторыми предосторожностями, чудо св. Януария было повторено в Неаполе на всех площадях и чтобы из него сделали детскую игрушку.

Главное обучение, какое должно быть дано народу правительством, есть знание законов. Как хотеть, чтобы законам повиновались, когда они неизвестны? Как могут быть они известны, если они не издаются в самых простых формах, так чтобы каждый индивидуум мог сам найти тот закон, который должен служить ему правилом для его поведения?

Законодатель мог бы оказывать влияние на общественное мнение, издав кодекс политической нравственности, аналогичный с кодексом права, и разделенный таким же образом на кодекс общий и частный. Здесь могли бы быть разъяснены самые деликатные вопросы, относительно каждой профессии. Не надобно было бы ограничиваться холодными уроками; прибавляя сюда хорошо выбранные исторические черты, из этого можно было бы сделать занимательное руководство для всех возрастов.

Составить такие нравственные кодексы значило бы, так сказать, диктовать суждения, которые должно произносить общественное мнение о разных вопросах политики и морали. К этим кодексам можно было бы прибавить, в том же духе, собрание народных предрассудков, с замечаниями, которые должны служить им противоядием.

Если верховная власть когда-нибудь являлась перед людьми с достоинством, то это было, конечно, в том Наказе, который издан был Екатериной II. Вникните на минуту в этот единственный пример, и отделите его от воспоминаний честолюбивого царствования. Невозможно не удивляться этой женщине, сходившей с победной колесницы, чтобы цивилизовать столько полуварварских народов и представить им лучшие правила философии, освященные прикосновением царского скипетра. Стоя выше обыкновенного авторского тщеславия, чтобы самой писать это произведение, она собрала то, что было лучшего в сочинениях мудрецов ее века; но, прибавляя к этому вес своего авторитета, она сделала для этих мудрецов больше, чем они сделали для нее. Она как будто говорила своим подданным: «Вы тем больше обязаны доверять мне, что я призвала в свой совет прекраснейшие умы моего времени: я не боюсь соединиться с этими учителями истины и добродетели, чтобы они могли пристыдить меня в глазах вселенной, если я решусь противоречить им». Одушевленная тем же духов, она делила со своими придворными труды законодательства⁰³³ ; и если она часто впадала в противоречия самой себе, как Тиберий, который утомился рабством сената и который наказал бы движение свободы, то эти торжественные обязательства, принятые перед лицом целого мира, были как будто пределом, который она сама положила своей власти и который она редко решалась переступать.

ГЛАВА ХХ. Употребление, какое можно сделать из силы воспитания

Воспитание (education) есть ни что иное, как правление, производимое домашним правителем.

Аналогии между семейством и государством таковы, что они поражают с первого взгляда; различия менее ярки, но тем не менее их полезно указать.

1. Домашнее правление должно быть более деятельно, более заботливо, более занято подробностями, чем правление гражданское. Без постоянного внимания – семьи не могли бы существовать.

Гражданской власти всего лучше положиться на благоразумие частных лиц в ведении их личных интересов, которые они всегда будут понимать лучше, чем официальный чиновник. Но глава семейства должен постоянно содействовать неопытности тех, кто подлежит его заботам.

Здесь можно употреблять цензуру, – ту политику, которую мы осудили в гражданском правлении. Домашнее правление может удалять от тех, кто ему подчинен, те знания, которые могли бы быть им вредны: оно может наблюдать за их связями и за их чтением; оно может ускорять или замедлять ход их образования, смотря по обстоятельствам.

2. Это постоянное действие власти, которое подвергалось бы стольким злоупотреблениям в государстве, гораздо меньше подвергается им в семье; в самом деле, отец или мать имеют к своим детям гораздо больше естественной привязанности, чем может иметь гражданский правитель к подчиненным ему лицам. Снисходительность бывает у них всего чаще движением природы; строгость бывает только следствием размышления.

3. Домашнее правление может употреблять наказания во многих обстоятельствах, где гражданская власть не могла бы употреблять их – потому, что глава семейства знает индивидуумов, а законодатель знает только вид. Один действует на основаниях несомненных, другой на предположениях. Такой-то астроном, быть может, способен был бы разрешить проблему долготы, – может ли знать это гражданский правитель? Может ли он велеть астроному сделать это открытие и наказать его, если он не сделает? Но частный воспитатель будет знать, будет ли такая-то проблема элементарной геометрии по силам его ученику. Дурная воля ученика может брать на себя маску неумения, учитель не обманется этим; гражданский правитель необходимо обманулся бы.

То же самое бывает и со многими пороками: общественный правитель не мог бы подавить их, потому что для этого пришлось бы в каждой семье основать контору доносов. Домашний правитель, имея у себя на глазах и под своей рукой тех, кого он обязан руководить, может и в самом начале остановить те пороки, в которых закон мог бы наказывать только последние излишества.

4. В особенности эти два направления различаются властью наград. Все развлечения, все нужды молодых воспитанников могут получить характер награды, если доставление их будет совершаться на таком-то условии, после такого-то труда. На острове Минорке содержание молодых людей ставили в зависимость от их ловкости стрелять из лука; и честь переносить страдание при публике была в Лакедемоне одной из наград мужества воинственной молодежи. Правительство не должно жалеть никаких денег на награды; самый бедный отец может иметь неистощимый запас их.

И в особенности законодатель должен иметь в виду юность, эту эпоху сильных и прочных впечатлений, чтобы направлять наклонности ко вкусам, наиболее сообразным с общественным интересом.

В России правительство сумело привлечь на службу молодое дворянство весьма сильными и хорошо продуманными средствами⁰³⁴. Быть может, для гражданской жизни это имеет больше хороших последствий, чем для военного духа. Люди приучаются к порядку, к внимательности, к субординации. Их заставляют выходить из тех убежищ, где они имеют извращающее господство над рабами, и являться на более обширном поприще, где они встречают равных и высших. Необходимость посещать друг друга производит желание нравиться: смешение сословий уменьшает их взаимные предрассудки, и гордость происхождения должна склоняться перед служебными чинами. Домашний неограниченный деспотизм, какой был в России, мог только выиграть, превращаясь в военное правительство, которое имеет свои границы. Таким образом, в данных обстоятельствах этой империи трудно было найти общее средство воспитания, которое бы соответствовало большему числу полезных целей.

Но если видеть в воспитании только непрямое средство предупреждения преступлений, в нем нужна существенная реформа. Самый пренебреженый класс должен сделаться главным предметом его попечения. Чем меньше отцы способны исполнять эту обязанность, тем больше необходимо, чтобы правительство заступило их место. Оно должно блюсти не только за сиротами, оставшимися в бедности, но и за детьми, родители которых не могут больше заслуживать доверия закона для этой важной обязанности, за теми, кто уже совершил какое-нибудь преступление или которые, будучи лишены покровителей и средств к существованию, преданы всем искушениям бедности. Эти классы, остающиеся в большей части государств в абсолютном пренебрежении, становятся рассадником преступлений.

Человек редкой благотворительности, шевалье Поле, основал в Париже заведение больше, чем для двухсот детей, которых он брал из самого бедного, нищенского класса. Все основывалось не четырех принципах. Доставить воспитанникам много предметов для занятий и труда и предоставить наибольший простор их вкусам; – поручать им взаимное обучение, предоставляя ученику честь сделаться учителем в свою очередь, как высшую награду его успехов; – доверить им все домашнее хозяйство, чтобы соединить двойную выгоду обучения их и экономии; – управлять ими через посредство их самих, и поставить каждого под надзор старшего, так чтобы сделать их поручителями друг за друга. В этом заведении все дышало свободой и веселостью: не было других наказаний кроме принужденного бездействия и перемены платья⁰³⁵. более взрослые интересовались общим успехом столько же, как сам основатель, и все шло совершенствуясь, когда революция поглотила эту маленькую колонию в общественном бедствии.

Можно было бы дать большие размеры заведениям этого рода и сделать их дешевле, или увеличивая в них число мастерских, или удерживая в них воспитанников до восемнадцати или двадцати лет, чтобы они имели время покрыть издержки своего воспитания и помочь воспитанию младших. Школы, устроенные по этому плану, вместо того, чтобы стоить государству денег, могли бы сделаться прибыльными предприятиями. Но нужно было бы заинтересовать в труде самих воспитанников, платя им почти как свободным работникам, устраивая для них сберегательный фонд, который был бы выдаваем им при вступлении в жизнь.

ГЛАВА XXI. Общие предосторожности против злоупотребления власти

Я перехожу к разным средствам, которыми правительства могут пользоваться для предупреждения злоупотреблений власти со стороны тех, кому они вверяют долю своей власти.

Конституционное право имеет свое прямое и непрямое законодательство: прямое законодательство состоит в установлении ведомств, между которыми разделяется вся политическая власть: здесь об этом нет речи. Непрямое законодательство состоит в общих предосторожностях, которые имеют целью предупреждать неправильные действия, неспособность или прямое нарушение своих обязанностей со стороны главных или подчиненных администраторов.

Я не буду делать здесь полного исчисления этих непрямых средств. Здесь идет дело только о том, чтобы обратить внимание на этот предмет, и быть может также прекратить энтузиазм некоторых политических писателей, которые, завидев одно или другое из этих средств, воображали, что уже довершили науку, в которой не определены даже общие черты.

1. Разделить власть на отдельные отрасли

Всякое разделение власти есть утонченность, внушаемая опытом. Самый естественный план, представляющийся прежде всего, – тот, который отдает все в руки одного: приказание с одной стороны, повиновение с другой составляют род договора, условия которого легко определяются, когда тот, кто должен управлять, не имеет товарища. У всех восточных народов устройство правления сохранило до сих пор свои первобытные черты. Монархическая власть нисходит без разделения из одного этажа в другой, от высшего до низшего, от великого Могола до простого гавильдара.

Когда Сиамский король услыхал от голландского посланника об аристократическом правлении, он расхохотался при мысли об этой нелепости.

Это главное средство здесь только указывается. Исследовать, на сколько ветвей может быть разделена правительственная власть, и какое из всех возможных делений заслуживает предпочтения, значило бы писать трактат о конституционной политике. Я замечу только, что это деление не должно производить властей отдельных и независимых: это привело бы к анархии. Всегда надобно признавать власть, высшую над всеми остальными, которая не получает закон, а дает его, и которая остается властна в самых правилах, какие налагает на себя в своем способе действий.

2. Разделить частные отрасли власти, каждую между разными участниками. Выгоды и неудобства этой политики

В областях России до законоположений Екатерины II, все различные отрасли – военная, фискальная, судебная – принадлежали одной корпорации, одному совету. В этом отношении устройство этих подчиненных управлений было довольно похоже на форму восточного деспотизма: но власть правителя несколько ограничивалась властью совета и в этом случае форма приближалась к аристократии. В настоящее время судебная власть разделена на несколько ветвей, и каждая ветвь разделена между несколькими судьями, которые исполняют свои обязанности вместе. Закон, похожий на habeas corpus Англичан, был установлен для защиты индивидуумов против произвольной власти, и правитель уже не имеет того права вредить, какое имеют правители на Ямайке и Барбадосе.

Выгоды разделения главным образом следующие:

1. Оно уменьшает опасность поспешности.

2. Оно уменьшает опасность недостатка знания дела.

3. Оно уменьшает опасность недостатка честности.

Впрочем, эта последняя выгода может существовать только при большом числе участников, т.е. когда это число таково, что было бы трудно отделить интересы большинства от интересов массы народа.

Разделение властей имеет также и свои невыгоды, потому что оно производит проволочки и порождает ссоры, которые могут повлечь к распадению установленного правления. Злу проволочек можно противодействовать посредством градации разделения смотря по тому, насколько те отправления власти, к которым оно применяется, допускают совещание. Власть законодательная и власть военная составляют в этом отношении две крайности, – первая допускает самое обширное совещание, вторая требует самой большой быстроты. Что касается до распадения правления, это бывает злом только при одном из двух предположений: 1) когда новое правление хуже прежнего; 2) когда переход от одного к другому сопровождается бедствиями и гражданскими войнами.

Самая большая опасность многочисленности членов или в суде, или в административном совете, заключается в том, что она разными способами уменьшает ответственности. Многочисленная корпорация рассчитывает на известное уважение со стороны публики и позволяет себе несправедливости, на которые не решился бы одиночный администратор. При соединении многих людей одни могут сваливать на других ненавистный характер известной меры. Ее принимают все и не признает никто. Если против них восстает общественное осуждение, то чем корпорация многочисленнее, тем больше она укрепляется против посторонних мнений, тем больше она стремится образовать государство в государстве, маленькую публику, которая имеет свой особенный дух и которая своими одобрениями защищает тех из членов, на кого упало бы всеобщее неудовольствие.

Единство (одиночность) лица бывает благоприятно во всех случаях, где оно возможно, т.е. везде, где не требуется соединения знаний и союза воли нескольких человек, какова, напр., законодательная корпорация; оно бывает благоприятно тому, что кладет всю ответственность, нравственную или легальную, на одного. Он ни с кем не разделяет чести своих действий, и точно также один несет тяжесть порицания; он видит себя одним против всех, не имея другой опоры кроме чистоты своего способа действий, другой защиты кроме всеобщего уважения. Если бы он не был честен по наклонности, он становится честен, так сказать, против своей воли, в силу своего положения, где его интерес неразделен с его долгом.

Притом единство в подчиненных должностях есть для верховной власти верное средство открыть в короткое время действительную способность индивидуумов. Ум фальшивый и ограниченный может долго прятаться в многочисленном обществе: но если он действует один и на публичной сцене, его слабость скоро разоблачается. Люди посредственные и тупые, всегда готовые добиваться мест, где они будут скрываться за чужими достоинствами, станут бояться пускаться на опасную дорогу, где они будут оценены по своей настоящей цене.

Но в некоторых случаях можно соединить выгоды, проистекающие из соединения многих, и выгоды, необходимо связанные с ответственностью одного.

В подчиненных советах всегда есть человек председательствующий, на котором держится главное доверие. Ему дают товарищей с тем, чтобы он мог пользоваться их мнениями и чтобы были свидетели против него в случае, если бы он отступил от своего долга. Но для достижения этой цели нет необходимости, чтобы они были равны по власти, или даже чтобы они имели право вотировать. Нужно только то, чтобы начальник обязан был сообщать им все, что он делает, и чтобы каждый из них заявлял письменно на каждом акте свое одобрение или порицание. В обыкновенных случаях сообщение актов должно делаться раньше, чем приказание отдано; но там, где требуется особенная скорость, достаточно, чтобы сообщение делалось тотчас после отдачи распоряжения. – Не могла ли бы такая мера вообще предотвращать опасность проволочек и несогласий?

3. Отдать власть увольнения в другие руки, чем власть назначения

Эта идея заимствована из остроумного памфлета, изданного в Америке в 1778 г.⁰³⁶ одним депутатом конвента, которому поручено было рассмотреть форму правления, предложенную для штата Массачусетс.

Гордость заинтересовывает человека не осуждать своего собственного выбора. Независимо от всякой привязанности начальник будет меньше расположен выслушивать жалобы против кого-нибудь из его собственных подчиненных, чем расположен будет человек индифферентный, и начальник будет иметь предрассудок самолюбия в свою пользу. Это соображение объясняет отчасти злоупотребления власти, столь обыкновенные в монархиях, когда второстепенный начальник получает большую власть, в которой не обязан отдавать отчета никому кроме того самого человека, кто дал ему его должность.

В народных выборах роль каждого индивидуума в назначении общественного чиновника так незначительная, что этого рода иллюзия почти не существует.

В Англии выбор министров принадлежит королю; но парламент может на деле сменить их, составляя большинство против них. Однако же, это есть только непрямое применения этого принципа.

4. Не допускать, чтобы областные правители долго оставались в тех же областях

Этот принцип применяется в особенности к значительным областям, в отдаленных местностях, и особенно в местностях, отделенных от главной массы государства.

Правитель, вооруженный большой властью, если ему дадут достаточно времени, может замыслить свою независимость. Чем дольше он остается на месте, тем больше он может утвердиться, составляя себе партию или присоединяясь к одной из партий, уже существовавших до него. Отсюда угнетение для одних и пристрастие к другим. Если бы даже партий и не было, он может сделаться виновен в тысяче злоупотреблений власти, на которые не захотели бы или не посмели жаловаться государю. Продолжительность его господства порождает опасения или надежды, которые для него одинаково благоприятны. Он создает себе креатур, которые считают его единственным раздавателем милостей; и те, кто страдает, боятся пострадать еще больше, если бы оскорбили начальника, перемены которого они надеются многие годы.

Это будет справедливо в особенности относительно преступлений, которые вредят больше государству, чем индивидуумам.

Невыгода быстрых перемен состоит в том, что они отрывают человека от его должности, когда он приобрел знание и опытность в делах. Новые люди способны делать ошибки по незнанию. Этому неудобству можно помочь учреждением подчиненного и постоянного совета, который поддерживает принятый ход дел. Вы выигрываете этим то, что уменьшаете власть, которая может обратиться против вас: вы рискуете тем, что уменьшаете степень знания (instruction). Между этими двумя опасностями нет сравнения, когда то зло, которое надо предвидеть, есть восстание.

Чтобы не делать неудовольствия индивидуумам, нужно, чтобы этот порядок вещей был постоянный. Надо приучить умы считать эту перемену определенной и необходимой в известные эпохи. Если бы она происходила только в некоторых случаях, она могла бы способствовать к произведению того зла, которое она должна предотвращать.

Опасность восстания со стороны областных правителей существует только в правлениях слабых и дурно устроенных. В Римской империи, от Цезаря до Августула, мы только и видим, что правители и полководцы поднимают знамя независимости. Нельзя сказать, чтобы пренебрежено было то средство, о котором мы говорим, – перемены правителей были часты; но или потому, что этого предохранительного средства не умели употреблять, или по недостатку бдительности и твердости, или по другим причинам, там никогда не умели предотвратить частого повторения восстаний.

Недостаток постоянной меры подобного свойства есть самая очевидная причина постоянных переворотов, которым подвергается Турецкая империя; и ничто яснее этого не доказывает тупоумия этого варварского двора.

Если какое-нибудь из европейских государств нуждается в этой политике, это – Испания в своих Американских владениях, и Англия в Индийских.

В более цивилизованных христианских государствах нет ничего реже, как восстание областного правителя. Пример князя Гагарина, управлявшего Сибирью при Петре I, есть, кажется, единственный случай, который можно привести за последние два столетия; и притом в империи, которая еще не потеряла тогда своего азиатского характера. Происходившие в Европе перевороты имели свой источник в более могущественном и достойном уважения принципе, в мнениях общества, в народных чувствах, в любви к свободе.

5. Обновлять управляющие корпорации перемещением

Аргументы в пользу того, чтобы не оставлять правителя в его должности на долгое время, еще с большей силой применяются к совету или к управляющей корпорации. Сделайте их постоянными: тогда, если они соглашаются между собой относительно общего характера их мер, можно думать, что между этими мерами будет много таких, цель которых будет служить им и их друзьям на счет общества, доверившего им свои интересы. Если они не согласны и потом примиряются, то довольно вероятно, что цена примирения придется опять на счет общества. Но, напротив, если вы устраните за раз известное число их и если есть злоупотребления, то вы имеете шанс исправить их через новоназначенных, которые еще не имели времени испортиться от влияния своих товарищей. Одну часть их надо оставлять всегда только для того, чтобы не прерывался ход дел. Должна ли быть эта сохраняемая часть больше или меньше возобновленной части? Если она больше, то надо опасаться, чтобы старая испорченная система не удержалась в силе; если она меньше, надо опасаться, чтобы хорошая система администрации не была разрушена капризными нововведениями. Как бы то ни было, простейшее право удаления не будет отвечать цели, особенно если власть замещения принадлежит самой корпорации. Это право должно быть всегда употребляемо только в чрезвычайных случаях.

Те, которые будут устранены, будут ли изъяты от нового избрания на известное время или навсегда? Если они будут изъяты только на время, то непременно случится, что они будут избираемы снова и что дух федерации пойдет в корпорации своим прежним порядком. Если они будут изъяты от избрания навсегда, то общество будет лишено талантов и опытности своих наиболее даровитых слуг. Вообще, это политическое средство, кажется, есть только недостаточная замена других средств, о которых будет сказано дальше, и особенно публичности всех дел и всех счетов.

Этот порядок круговой смены (rotation) принят был в Англии в больших торговых компаниях и несколько лет назад введен был в управление Индийской компании.

Эта политическая цель есть не единственная, какая имеется в виду в этой круговой смене. В принятии ее часто руководились простой целью достигнуть более ровного распределения привилегий, принадлежащих ведомству.

Великое политическое произведение Гаррингтона (“Oceana”) вертится почти только на круговой смене между членами правительства. Умный человек, который не видит целого объема науки, схватывает одну идею, развивает ее, применяет ее ко всему и не видит за ней больше ничего. Так в медицине, чем меньше человек видит объем этого искусства, тем больше он верит в жизненный эликсир, в универсальное лекарство, в чудесный секрет. Классификация полезна для того, чтобы обращать последовательно внимание на все средства.

6. Допустить тайные осведомления

Всякий знает, что в Венеции допускались тайные осведомления (тайная полиция). Вокруг дворца св. Марка поставлены были в разных местах ящики, содержание которых регулярно рассматривалось государственными инквизиторами. Утверждают, что по этим безымянным обвинениям, известных лиц хватали, заключали в тюрьму, ссылали или даже предавали смертной казни без всяких дальнейших доказательств. Если это правда, то нет ничего полезнее и рассудительнее первой части этого учреждения; и нет ничего вреднее и отвратительнее второй его части. Произвольный суд инквизиторов справедливо обесславил венецианское правительство, которое в других отношениях было, вероятно, благоразумно, так как оно очень долго держалось в состоянии спокойствия и процветания.

Великое несчастье, когда хорошее учреждение бывает связано с дурным: не все глаза способны пользоваться призмой, которая их разделяет. Какой был бы вред получать тайные сведения, хотя бы и безымянные, в первой инстанции? Конечно, по тайному извещению не следует трогать даже одного волоса на голове и не следует производить ни малейшей тревоги в индивидууме; но с этим ограничением зачем лишать себя выгоды, которая может отсюда произойти? Официальный чиновник судит о том, заслуживает ли предмет доноса его внимания. Если не заслуживает, он не дает ему никакого хода. В противном случае он приказывает доносителю явиться лично. После исследования фактов, если доноситель ошибается, он отсылает его, хваля его намерение и сохраняя в тайне его имя; если доноситель сделал злостное и предательское обвинение, его имя и его клевета должны быть сообщены обвиняемому. Но если донос основателен, то начинается юридическое преследование, и доносчик обязан явиться, чтобы представить свои показания публично.

Спросят, по какому принципу может быть выгодно подобное учреждение? Именно по тому же принципу, который заставляет собирать голоса в баллотировке. Нужно, чтобы в течение процесса защитник был извещен о свидетелях, которые должны делать показания против него; но где необходимость того, чтобы он знал это до начала процесса? В этом последнем случае свидетель, который может опасаться чего-нибудь со стороны обвиняемого, не захочет подвергать себя несомненному неудобству для шанса принести обществу сомнительную услугу. Таким образом, преступления остаются так часто безнаказанными, потому что люди не хотят навлекать себе личной вражды, не имея уверенности принести услугу обществу.

Я поставил это средство под рубрику злоупотреблений против власти, потому что оно наиболее действительно против людей должностных, так как в этом случае власть предполагаемого правонарушителя представляет лишнюю тяжесть на весах отрицательных мотивов. В подобных случаях начальник, получив известие, заставляющее его быть внимательным, мог бы пропустить первое правонарушение и открыть виновного на втором.

Решение принимать тайные и даже безымянные извещения не годилось бы никуда, если бы оно не было публично известно; но как скоро оно известно, то страх этих извещений скоро сделал бы случаи к ним более редкими и уменьшил бы их число. И на кого бы упал страх? Единственно на виновных и на тех, кто предполагает сделаться виновным: потому что при публичном судопроизводстве невинный не может быть в опасности; и злоба клеветника была бы опровергнута и наказана.

7. Введение жребия для просьб, адресуемых к государю

Когда извещения будут доходить только до министра, они будут иметь свою пользу; но чтобы обеспечить вполне эту пользу, нужно, чтобы они могли доходить до сведения государя.

Великий Фридрих получал письма прямо от малейшего из своих подданных, и часто писал ответы собственноручно. Этот факт мог бы показаться невероятным, если бы он не был положительно доказан.

Из этого примера не следует заключать, что то же самое было возможно во всех правительства.

В Англии каждый имеет право представлять просьбу королю; но участь этих просьб, тотчас передаваемых придворному джентльмену, известна по фразе, вошедшей в пословицу: это – папильотки для фрейлин. Можно себе представить поэтому, что эти просьбы не особенно часты, но они и не очень необходимы в стране, где подданный находится под покровительством законов, не зависящих от государя. У частного человека есть другие средства получить правосудие, для государя – другие пути сведений.

Существенная важность поддерживать постоянно открытыми сообщения между подданными и монархом является в абсолютных монархиях; это нужно для того, чтобы подданный был уверен в защите; это нужно для того, чтобы монарх был уверен в своей свободе.

Пусть называют народ чернью, la canaille, или как угодно, – государь, который отказывается выслушать последнего индивидуума этой черни, нисколько не увеличивает этим своей власти, а положительно уменьшает ее. С этой минуты он теряет способность направлять свои действия сам, и становится орудием в руках тех, кто называет себя его слугами. он может воображать, что делает все, что сам хочет, что он решает сам; на деле за него решают они; потому что определить все причины, какие может иметь человек, чтобы действовать, значит определить все его действия.

Тот, кто видит или слышит только то, что угодно его окружающим, подчиняется всем возбуждениям, какие они захотят ему дать.

Отдать неограниченное доверие министрам значит отдать неограниченное доверие тем, что имеет всего больше интереса злоупотреблять им и всего больше возможности делать это.

Что касается до самого министра, то чем он честнее, тем меньше он будет нуждаться в этом доверии: и можно утверждать без парадокса, что чем больше он будет заслуживать его, тем меньше он будет желать владеть им.

Монарх, который бы не мог читать всех этих просьб, не теряя на это драгоценного времени, может употреблять разные средства, чтобы уничтожить свою зависимость от тех, кому он их доверяет, и чтобы увериться, что от него не скрывают самых важных. Он может взять некоторые из них на удачу, велеть распределить их на разные отделы и представить их себе неожиданно. Подробности такого устройства дела не так важны и не так трудны, чтобы нужно было особенно разъяснять их. Достаточно подать о нем мысль.

8. Свобода печати

Выслушивайте все советы, это вам послужит только на пользу, и вы не рискуете от этого никаким вредом. Вот что говорит простой здравый смысл. Установить свободу печати значит допустить советы всех людей. Правда, во многих случаях общественное суждение выслушивается не перед тем, как решается известная мера, а после того, как она уже исполнена. Но это суждение всегда может иметь свою пользу, или относительно мер законодательных, которые можно преобразовать, или относительно мер административных, которые могут повториться. Самый наилучший совет, поданный частным образом министру, может потеряться; но хороший совет, данный обществу, если не послужит одному, может послужить другому; если не послужит сегодня, может служить после; если он предложен не в должной форме, он может получить от другой руки украшения, с которыми он понравится. Наставление есть семя, которое надо, так сказать, попробовать на самых разнообразных почвах, и возделывать терпеливо, потому что плоды его часто являются поздно.

Эта мера гораздо предпочтительнее петиций для доставления полной свободы монарху. – Какова бы ни была его проницательность в выборе своих министров, он мог выбрать их только из небольшого числа кандидатов, которых представила ему случайность рождения или богатства. Поэтому он может справедливо думать, что есть другие люди, более просвещенные, чем они; и чем больше он расширяет свою способность знать и понимать, тем больше он увеличивает свою власть и свободу своих действий.

Но в форму изложения этих советов или мнений может замешаться дерзость и раздражительность: вместо того, чтобы ограничиваться разбором мер, люди обратят свою критику на лица. И действительно, какую нужно иметь ловкость, чтобы совершенно разделять две эти операции? Каким образом можно осуждать меру, не затрагивая в известной степени ум или честность ее автора? Вод подводный камень: вот причина, почему свобода печати так редка, когда ее выгоды так очевидны! Она имеет против себя все опасения самолюбия. Однако же Иосиф II, Фридрих II имели великодушие установить ее. Она существует в Швеции; она существует в Англии; она может существовать везде с видоизменениями, которые предупреждают наибольшие ее злоупотребления.

Если бы, по привычкам правительства или по особенным обстоятельствам, государь не мог позволить критики действий администрации, он должен бы по крайней мере дозволить критику законов. Пусть он оставит за собой привилегию непогрешимости, он не имеет нужды распространять эту привилегию на своих предшественников. Если он так ревнив к верховной власти, что хочет заставить уважать все, чего касался скипетр, он может предоставить обсуждению все, что есть только предмет науки, принцип права, судопроизводство, подчиненная администрация.

Если свобода печати может иметь неудобства относительно брошюр, листков, которые распространяются в публике и одинаково обращаются к невежественной части и к образованной части нации, то этих оснований нельзя было бы применить к произведениям серьезным и обширным, к книгам, которые могут иметь только известный класс читателей и которые, не имея возможности произвести никакого непосредственного действия, всегда оставляют время приготовить противоядие.

При старой французской монархии достаточно было, чтобы в Париже напечаталась книга по нравственной науке, – она уже возбуждала неблагоприятные подозрения. «наказ» русской императрицы был запрещен во Франции. Стиль и мнения этого сочинения показались слишком популярными, чтобы их можно было терпеть во французской монархии.

Правда, что во Франции, как и везде, небрежность и непоследовательность смягчали вредные действия деспотизма. Иностранное заглавие служило паспортом для гения. Строгость цензуры только перенесла книжную торговлю к другим нациям и сделала более суровой ту сатиру, которую она должна была подавлять.

9. Обнародовать соображения и факты, служащие основанием законам и другим актам администрации.

Это — необходимое звено в цепи благородной и великодушной политики и необходимое добавление к свободе печати. Одно из этих учреждений вы должны дать народу, другое вы должны сделать для себя. Если правительство не удостаивает извещать нацию о своих мотивах в важных случаях, оно заявляет этим, что оно хочет быть всем обязано силе и что оно ставит ни во что мнение подданных.

Защитник власти произвольной думает не так. Он не хочет, чтобы народ просвещался, и презирает народ, потому что он не просвещен. Вы не способны судить, говорит он, потому что вы не невежественны, и вас будут держать в невежестве, чтобы вы не были способны судить. Вот вечный круг, которым он окружает себя. Какое бывает следствие этой ограниченной политики? Появляется всеобщее неудовольствие, и мало-помалу оно увеличивается, основываясь иногда на ложных и преувеличенных обвинениях, которым верят за недостатком обсуждения и критики. Министр жалуется на несправедливость публики, не думая о том, что он не дал ей средств быть справедливой, и что ложные истолкования его поведения составляют необходимое последствие тайн, которыми оно закрыто. Есть только два способа, которыми можно действовать с людьми, если хотят быть систематическими и последовательными: абсолютная скрытность и полная открытость действий. Держать народ в совершенном незнании о делах или дать ему сколько возможно большее знание, препятствовать ему составить себе какое-нибудь суждение или доставить ему возможность составить себе самое просвещенное суждение, поступать с ним как с ребенком или считать его за взрослого человека, — вот два плана действий, между которыми надо выбрать.

Первый из этих способов принят был жрецами в древнем Египте, браминами в Индии, иезуитами в Парагвае; второй установился фактически в Англии; по закону, легально, он установился только в Северо-Американских Штатах. Большая часть европейских правительств беспрестанно колеблются между тем и другим, не имея мужества остановиться на каком-нибудь из двух исключительно, и постоянно впадают в противоречие с самими собой, то желая иметь подданных деятельных и просвещенных, то страшась поощрить дух обсуждения и критики.

В большей части отраслей администрации было бы бесполезно и могло бы быть опасно обнародовать вперед основания, по которым известные меры принимаются. Надобно только различать случаи, где нужно просвещать общественное мнение, чтобы помешать ему заблуждаться; но в деле законодательства этот принцип применим всегда. Можно принять общее правило, что никогда не следует делать закона без основания, — или указывая его положительно, или подразумевая его молча. Потому что, что же такое хороший закон, как не тот закон, для которого можно привести хорошие основания? Всегда нужно бывает какое-нибудь, хорошее или дурное, основание, чтобы сделать закон, потому что нет действия без причины; но заставьте министра привести свои основания и ему будет стыдно не иметь хороших оснований, которые бы он мог привести; ему будет стыдно предлагать вам фальшивую монету, когда надо будет откладывать в сторону пробный камень, которым можно исследовать ее.

Для государя это есть средство царствовать даже после своей смерти. Если основания его законов хороши, он дает им опору, которой они уже не могут потерять. Его преемники принуждены будут сохранить их по чувству чести. Таким образом, чем больше он будет составлять счастье своего народа, тем больше он обеспечивает счастье своего потомства.

10. Устранение произвола.

«Лотар издал закон, — говорить Монтескье, — чтобы обвиняемый не мог быть осужден не быв выслушанным: что доказывает противоположный обычай в каком-нибудь частном случае, или у какого-нибудь варварского народа» (Esprit des Lois, chap. XII, c. II).

Монтескье не решался сказать всего. Мог ли он писать эти слова, не подумав о lettres de cachet и полицейской администрации, как она действовала в его время? Lettre de cachet может быть переведено так: — повеление наказывать без всяких доказательств, за факт, против которого нет никакого закона.

С величайшей силой это зло господствовало во Франции и в Венеции. Эти два правительства, вообще умеренные, сами запятнали себя этой нелепостью. Они подвергли себя обвинениям, иногда несправедливым, и реакции террора: потому что эти же самые предосторожности, внушая ужас, производят и опасность. — Скажут: ведите себя хорошо и правительство не будет вашим врагом. Положим, но как я могу в этом увериться? Меня ненавидит министр, или его лакей, или лакей его лакея. Если этой ненависти нет сегодня, она может быть завтра, или этой ненависти подвергнется кто-нибудь другой, и меня могут принять за этого другого: я завишу не от своего поведения, но от того мнения, какое внушает мое поведение людям более сильным, чем я. При Людовике XV letters de cachet были предметом торговли. Если это могло случаться при правительстве, которое вообще считалось мягким, то что будет в странах, где нравы менее цивилизованы?

За отсутствием справедливости и человеколюбия, мне кажется, правительствам, достаточно было бы гордости, чтобы уничтожить эти остатки варварства. В прежнее время lettre de cachet могло иметь силу под покровом требований государства (raison d’etat(; теперь этот предлог потерял свое магическое значение. Первая мысль, которая представляется при этом уму, есть теперь мысль о неспособности и слабости тех, кто употребляет это средство. Если бы у вас достало смелости выслушать такого-то обвиняемого, вы не закрыли бы ему рот; если его заставляют молчать, значит, его боятся⁰³⁸.

11. Направлять действия власти правилами и формальностями.

Есть другая отрасль политики, относительно подчиненных ведомств, которая одинаково применима и к абсолютным монархиям, и к смешанным правительствам. Если монарх находит интерес оставаться независимым от законов, он не имеет интереса сообщать такую же независимость всем своим агентам.

Законы, ограничивающие подчиненных администраторов в пользовании их властью, могут быть разделены на два класса: к первому относятся те, которые ограничивают причины, где можно употреблять ту или другую власть: ко второму — те, которые определяют формальности, с какими надо исполнять эту власть. В законе должны быть определительно исчислены все эти причины и формальности: когда это сделано, подданные должны быть извещены, что это и есть те причины и единственные причины, по которым можно легально нарушить их безопасность, их свободу, их собственность, их честь. — Таким образом, первый закон, которым должен начинаться великий кодекс, должен быть общий закон о свободе, закон, который стесняет власть, вверенную исполнителем, и ограничивает действие этой власти такими-то частными случаями, по таким-то особенным причинам.

Таков был смысл Великой Хартии, и таково было бы ее действие, без этого несчастного неопределенного выражения, lex terrae и пр.; закон воображаемый, который произвел всю неопределенность, потому что люди, ссылаясь беспрестанно на обычай старых времен, искали примеров и авторитетов в тех самых злоупотреблениях, которые намерены были предотвратить.

12. Установить право ассоциаций, т.е. собраний граждан для выражения
их чувств и желаний по поводу общественных мероприятий правительства

Из тех прав, которые нация должна бы сохранять за собою, установляя правительство, это право есть главнейшее, как основа всех остальных. Но здесь почти бесполезно особенно останавливаться на нем: народы, владеющие этим правом, не нуждаются в рекомендации об его сохранении; а те, у которых его нет, имеют мало надежды получить его, потому что — что же бы могло побудить властителей дать им это право?

На первый взгляд это право ассоциации может показаться несовместным с правительством; — и я признаюсь, что было бы нелепостью и противоречием считать это право средством подавлять правительство; дело вовсе не в этом. Если один или многие члены ассоциации или собрания совершат малейший акт насилия, накажите этот акт так же, как если бы он был совершен всяким другим индивидуумом. Если вы находите, что ваши силы недостаточны для его наказания — это доказывает, что собрание сделало успехи, которых не могло бы сделать без справедливого основания, так что это вовсе не зло, или это есть зло необходимое. Я предполагаю, что вы имеете публичную силу, власть, организованную во всех отношениях: итак, если собрания стали так сильны, что внушают вам страх, среди всех ваших правильных средств власти, если не образовалось собраний с вашей стороны, со стороны людей, имеющих в своем распоряжении столько средств, чтобы получить верх в этом отношении, — то не есть ли это безошибочный признак, что спокойное и обдуманное суждение нации обращается против ее правительств? И при этом какое можно найти основание в пользу того, чтобы продолжать тот же способ управления и не удовлетворять желанию общества? Я не могу найти никакого основания. Конечно, нация состоит из людей и не имеет привилегии непогрешимости и точно так же может обманываться относительно своих настоящих интересов, как и ее глава; это не подлежит сомнению: но если мы видим на одной стороне великую нацию, и на другой ее правительство, не следует ли предположить прежде всего, что всеобщее недовольство происходит из справедливых оснований?

Не составляя вовсе причины восстания, общества или собрания по моему мнению представляют одно из могущественных средств к предупреждению этого зла. Восстания суть конвульсивные движения слабости, находящей силу в минутном отчаянии. Это — усилия людей, которым не позволяют выразить своего чувства или планы которых не могли бы удаться, если бы они были известны. Заговоры, противные общему чувству народа, могут удаваться по нечаянности и насилию. Итак, те, кто устраивает их, могут надеяться на успех только при посредстве силы. Но к чему бы прибегать к насилию тем, кто может думать, что народ на их стороне, кто может льстить себя надеждой на победу через общественное мнение? К чему было бы им подвергаться явной опасности без пользы? — поэтому я убежден, что люди, имеющие полную свободу собираться в общества и делающие это под покровительством законов, никогда не прибегнут к восстанию, кроме тех редких и несчастных случаев, где восстание сделалось необходимым: будут ли позволять общества или запретят их, восстания никогда не произойдут раньше.

Общества, которые открыто собирались в Ирландии в 1780 году, не произвели никакого вреда и даже послужили к поддержанию спокойствия и безопасности в стране, хотя эта полудикая страна раздиралась всеми возможными причинами гражданской войны.

Я думаю даже, что общества могли бы быть позволены и могли бы сделаться одним из главных средств правительства в самых абсолютных монархиях. Государства этого разряда больше бывают тревожимы возмущениями и восстаниями. Все совершается внезапными движениями. Общества предупредили бы эти беспорядки. Если бы подданные Римской империи имели привычку к общества, власть и жизнь императоров не продавались бы беспрестанно с аукциона преторианцами.

Наконец, я хорошо понимаю, что нельзя позволить обществ рабам: им причиняли слишком много несправедливостей, и потому можно было бы всего опасаться или от их невежества, или от их раздражения. На островах Америки и в Мексике нельзя позволить народу иметь оружие и составлять общества: но в Европе есть государства, в которых можно было бы возвыситься до этой сильной и благородной политики.

Я знаю также что есть степень невежества, которая сделала бы общества опасными: это доказывает то, что невежество есть великое зло, а не то, что общества не составляют великого блага. Притом, самая эта мера может служить противоядием против ее дурных действий: по мере того, как общество увеличивается, будучи основано с полной безопасностью, его основы подвергаются обсуждению, публика просвещается, правительство располагает всеми средствами распространять знания и раскрывать заблуждения. Свобода и образование подают друг другу руки. Свобода облегчает успехи просвещения, и успех просвещения подавляет неправильные увлечения свободы.

Я не понимаю, каким образом установление этого права может внушать правительству беспокойство. Нет правительства, которое бы не опасалось народа, которое бы не считало нужным брать в расчет его желания, сообразоваться с его мнениями: самые деспотические бывают, кажется, и самые робкие. Какой султан пользуется таким же спокойствием, столько же уверен в действии своей власти, как английский король? Янычары и чернь заставляют трепетать сераль, между тем как сераль заставляет трепетать янычар и чернь. В Лондоне голос народа высказывается в законных собраниях; в Константинополе он разражается насилиями. В Лондоне народ высказывается петициями, в Константинополе поджогами.

На это возразят примером старой Польши, где общества произвели столько зла; но это возражение ошибочно, — эти общества рождались сами из анархии, а не производили ее. Притом, говоря об этом средстве, умеряющем правительственные действия, я предполагал правительство прочно установленное: я говорил о лекарстве, а не об ежедневной пище.

Я замечу еще, что даже в тех государствах, где это право существует, могут случиться обстоятельства, когда полезно будет не приостановить его вполне, а подчинить известным правилам. В этом отношении не нужно абсолютного и непременного правила; мы видели, что в последнюю войну английский парламент ограничил право собраний, позволял собрания для политической цели только после публичного заявления этой цели и с разрешением власти, которая имела право закрывать эти собрания: и эти ограничения происходили в то самое время, когда граждане призывались составлять ополчения для защиты государства и когда правительство высказывало самое благородное доверие к общественному духу нации.

Когда эти стеснения прекратились, все осталось по-прежнему; можно было бы сказать, что ограничивающий закон еще существует. Дело в том, что народ, уверенный в своих правах, пользуется ими мирно и спокойно. Если он злоупотребляет ими, значит, он сомневается в них. Его увлечения суть следствия его опасений.

ГЛАВА XXII. Меры против дурных последствий уже совершенного
преступления. Заключение книги.

Общий результат принципов, изложенных нами теперь по вопросу уголовного законодательства, представляет счастливую перспективу и весьма основательные надежды уменьшить число преступлений и смягчить наказания. сначала этот предмет представляет уму одни мрачные идеи, одни картины страданий и ужаса; но с изучением этого разряда зол тягостные чувства скоро уступают место чувствам утешительным и сладким, когда мы открываем, что в человеческом сердце нет врожденной и неизлечимой испорченности, что множество преступлений происходит только от ошибок законодательства, которые легко могут быть исправлены, и что самое зло, происходящее от них, может быть различными способами исправляемо.

Вот великая задача уголовного законодательства: 1) свести, сколько возможно, все зло преступлений к тому, которое может быть излечимо денежным вознаграждением; 2) сложить издержки этого излечения на виновников зла или, за их отсутствием, на публику. То, что возможно сделать в этом отношении, идет гораздо дальше, чем можно подумать с первого взгляда.

Я употребляю слово излечение, рассматривая потерпевшего индивидуума или самое общество в виде больного, который пострадал от преступления. Это сравнение верно, и оно указывает наиболее соответственные способы, не примешивая сюда народных страстей и антипатий, которые идея преступления слишком легко пробуждает в самих законодателях:

Есть три главные источника преступлений: неумеренность, вражда, хищность.

Преступления, происходящие от неумеренности, по своей природе не таковы, чтобы могли излечиваться денежными вознаграждениями: это средство может быть в некоторых случаях применено к обольщению и даже к супружеской неверности, но оно не излечивает той части зла, которая состоит в нарушении чести и семейного спокойствия.

Заметим, что преступления неумеренности становятся вредны только когда делаются публичными, между тем как в других преступлениях, наоборот, вредное действие их останавливается тем, когда они обнаруживаются. И хороший гражданин, который почел бы своим долгом публиковать акт обмана, остерегся бы раскрывать тайную ошибку любви. Оставить обман неизвестным значит сделаться соучастником его успешности. Выставить на вид слабость, остававшуюся неизвестной, значит сделать зло без вознаграждения: потому что это тяжко поражает чувствительность тех, кого отдают на позор, и не исправляет ничего. В числе учреждений, делающих честь человеколюбию нашего века, я ставлю те тайные убежища для родильниц, те воспитательные дома для незаконнорожденных детей, которые так часто предупреждали мрачные последствия отчаяния, покрывая тайною результат мимолетного заблуждения. Строгость, которая восстает против этой снисходительности, основывается на ложном принципе.

Преступления, происходящие от вражды, часто бывают таковы, что к ним невозможно применить денежное вознаграждение. Самое вознаграждение, если оно и может иметь место, редко бывает полно: оно не переделывает того, что уже сделано, оно не возвращает потерянного членаЮ не отдает отцу сына, семье — отца; но оно может действовать на положение потерпевшей стороны, оно доставляет ей долю блага во внимание к доле зла, и сводя счеты ее благосостояния, оно ставит в них прибыльную статью, чтобы уравновесить статью ущерба.

Существенное замечание, какое можно сделать относительно этих преступлений, то, что они со дня на день уменьшаются с успехами цивилизации. Удивительно, в самом деле, как мало, в большинстве европейских государств, происходит преступлений от страстей гневных, которые так свойственны человеку и так необузданны в детстве общества. Какой предмет соревнования для запоздавших правительств, которые еще не достигли этой степени развития и у которых меч правосудия еще не умел победить ножа мщения!

Но неистощимый источник преступлений есть, конечно, хищность. Вот враг, вечно деятельный, вечно готовый схватить все свои выгоды, враг, с которым нужно вести постоянную войну: эта война требует особенной тактики, принципы которой понимаемы были слишком ошибочно.

Будьте снисходительны к этой страсти, пока она ограничивается тем, что нападает на вас мирными средствами; в особенности постарайтесь отнять у нее всю несправедливую прибыль, какую она могла сделать. Становитесь к ней строги по мере того, как она переходит к открытым замыслам и прибегает к угрозам и насилию, но оставьте за собой средства дальнейшей строгости против нее, когда она предается жестокостям, как, например, убийство и пожар. В хорошем определении этих градаций и состоит уголовное искусство.

Не забудьте, что вся уголовная политика есть только выбор зол. Благоразумный распределитель наказаний, — имей всегда весы в своих руках, и в своей ревности к искоренению мелких преступлений не порождай неблагоразумно преступлений еще больших. Смерть почти всегда есть лекарство или не необходимое, или недействительное: оно не меньшее наказание, или кого может удержать простое заключение: оно недействительно против тех, кто, так сказать, бросается ему навстречу, как убежищу, в своем отчаянии. Политика законодателя, все наказывающего смертью, похожа на трусливое отвращение ребенка, — он раздавливает насекомое, на которое боится взглянуть. Но если обстоятельства общества, если частое повторение великого преступления требуют этого страшного средства, тогда, не увеличивая самых мучений смерти, решись дать ей более ужасающий вид, чем дает природа: окружи ее печальной обстановкой, эмблемами преступления и трагической торжественностью церемоний.

Но не верьте слишком легко в эту необходимость смерти. Избегая ее в наказаниях, вы предупредите ее в самых преступлениях. Если человек будет поставлен между двумя преступлениями, то важно дать ему осязательный интерес не совершать большего из них. Важно, одним словом, обратить убийцу в мошенника, т.е. дать ему причину предпочесть то преступление, которое может быть исправлено, тому, которое исправлено быть не может.

Все то, что может быть исправлено, есть ничто. Все, что можно поправить денежным вознаграждением, скоро становится как будто не происходившим: потому что, если потерпевший индивидуум всегда получает равнозначительное вознаграждение, то тревога, произведенная преступлением, прекращается совершенно или сводится к своей наименьшей величине.

Целью, достижение которой нужно, было бы то, чтобы фонд вознаграждений, должных за преступления, был извлекаем из массы самих правонарушителей, или через их имущество, или через налагаемый на них труд. Если бы это было так, то безопасность была бы нераздельной подругой невинности, а горесть и страх были бы только уделом нарушителей общественного порядка. Таков пункт совершенства, к которому надо стремиться, хоть бы не было надежды достигнуть его иначе как медленно и ценой постоянных усилий. Я указываю целью счастье достигнуть ее будет наградой для постоянной и просвещенной администрации.

При недостаточности этого средства надо извлекать вознаграждение или из общественной казны, или из частного страхования.

Несовершенство наших законов весьма чувствительно в этом отношении. Если совершается преступление, то люди, пострадавшие от него или лично, или по имуществу, предоставляются их злой судьбе. Но общество, поддержанию которого они содействовали и которое должно было защищать их, обязано дать им вознаграждение в том случае, если эта защита не была действительна.

Если человек преследует преступника на свой счет, даже в своем собственном деле, он бывает таким же защитником государства, как тот, кто сражается против иноземного неприятеля: потери, которые он несет защищая общество, должны быть вознаграждены на счет общества.

Но если потерпел от ошибки судов человек невинный, если он был арестован, содержался в заключении, сделан подозрительным, осужден на все беспокойства судопроизводства и долгого заключения, то правосудие обязано дать ему вознаграждение не только для него, но для себя самого. Учрежденное для исправления несправедливостей, неужели захочет оно, чтобы его несправедливости были привилегированными?

Правительства не озаботились ни одним из этих вознаграждений. В Англии составилось несколько добровольных обществ, чтобы восполнить их недостаток. Если учреждение страхования хорошо в одном случае, оно хорошо во всех случаях, с необходимыми предосторожностями для предотвращения небрежности и обмана⁰³⁹.

Неудобство обманов обще всем кассам, публичным и частным. Они могут уменьшить пользу страхования, не уничтожая ее. Возделывают же люди плодовые деревья, хотя сбор может пропадать от тысячи несчастных случаев. Ссудные кассы имели успех во многих странах. Учреждение этого рода, основанное в Лондоне, в половине прошлого столетия, пало в самом начале вследствие обмана директоров, и это воровство оставило после себя предубеждение, мешавшее всяким попыткам этого рода. С такой же логикой надо было бы заключать, что корабли — плохая военная сила, потому что Royal-Georges вследствие небрежности потонул в самом порте⁰³⁹.

Страхование против преступлений могло бы иметь две цели: 1) составить фонд для вознаграждения потерпевших ущерб в том случае, когда преступник неизвестен или несостоятелен; 2) покрывать, в первой инстанции, издержки судебного преследования, а для бедных это можно было бы распространить и на дела чисто гражданские.

Но способ этих вознаграждений не входит в наш настоящий предмет: принципы его я определил в другом месте и здесь ограничусь только результатом, который мною выведен: именно: что при хороших законах можно почти все преступления свести к актам, которые могут быть вознаграждаемы простым денежным удовлетворением; и что в таком случае: зло преступлений прекращается почти вполне.

Этот результат, выставленный просто, сначала не поражает воображения: его надобно обдумать, чтобы почувствовать его важность и его серьезность. Этой почти арифметической формулой нельзя заинтересовать блестящее светское общество: она представляется для вашего размышления, государственные люди, и вам принадлежит обсудить ее!

Наука, оснований который мы искали здесь, может нравиться только душам возвышенным, для которых общественное благо есть страсть. Это — не та разрушительная и недоброжелательная политика, которая гордится тайными замыслами, которая создает себе славу, всю состоящую из бедствий, которая принимает конвульсии правительства за гениальные мысли. Здесь речь идет о величайших интересах человечества, об искусстве образовать нравы и характер народов, возводить до высочайшей степени безопасность отдельных лиц и извлекать равно выгодные результаты из всех разнообразных форм правительства. Вот цель этой политической науки, цель открытая и благородная, которая ищет только света, которая не хочет ничего исключительного и которая не знает более верного средства сделать свои благодеяния непрестающими, как дать в них участие всей великой семье народов!