ДЖОН ЭЛЛИОТ КЭРНС

ЛОГИЧЕСКИЙ МЕТОД ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

1857 (2nd ed. 1875)

[John Elliot Cairnes. The Character and Logical Method of Political Economy (1857).
Кэрнс Д. Э. Логический метод политической экономии. Основные принципы. Ценность. Международная торговля. («Библиотека экономистов-классиков» (отрывки работ) Вып. 10.) М.: Издательство К. Т. Солдатенкова, 1898.]

————————————

Preface to the Second Edition (1875)
Preface to the First Edition
Лекция первая. Введение
Лекция вторая. О духовных и материальных посылках политической экономии и о логическом характере вытекающих из них учений
Лекция третья. О логическом методе политической экономии
Лекция четвертая. Логический метод политической экономии. Продолжение
Лекция пятая. О разрешении экономических задач и возможной степени точности
Лекция шестая. О месте и целях определений в политической экономии
Chapter Seven. Of the Malthusian Doctrine of Population.
Chapter Eight. Of the Theory of Rent.
Appendix A.
Appendix B.
Appendix C.

————————————
————————
————

В настоящем издании сочинений Кэрнса переведены в 1-й части почти без пропусков 6 первых лекций Logical Method of Political Economy. Две последние непереведенные лекции относятся к теории народонаселения Мальтуса и теории ренты и не имеют непосредственно методологического характера.

В начале курса лекций по политической экономии обыкновенно указывают на отрадные успехи науки за последнее время и в особенности на еще более отрадный результат – что принципы этой науки получают все большее и большее, хотя все еще не полное, признание в торговом и финансовом законодательстве этой страны (Англии). Действительно, трудно преувеличить важность этого последнего обстоятельства; точно так же нельзя не согласиться, что экономические учения за последние годы были дополнены и исправлены; но в то же время, как мне кажется, современное положение политической экономии отнюдь не таково, чтобы экономист мог быть им совершенно доволен.

Прошло четверть века с того времени, как полковник Торренс писал следующие сроки: "В развитии человеческого ума период разногласия между исследователями известной области науки естественно должен предшествовать периоду полного согласия. По отношению к политической экономии период разногласия уже проходит и период единодушия быстро приближается. Через двадцать лет вряд ли будет существовать сомнение относительно основных принципов этой науки" (Essay on the production of Wealth, XIII).

Со времени этого неудачного пророчества прошло уже 35 лет, и все-таки такие основные вопросы, как законы народонаселения, ренты, международной торговли, влияние различных родов потребления на распределение, теория цен, остаются еще не установленными, и все еще должны признаваться "открытыми вопросами", так как они продолжают возбуждать ожесточенные споры, и притом не только со стороны невежд и недоучек, от которых ничего другого нельзя и ожидать, но и со стороны авторитетных представителей науки. Период разногласия не только еще не прошел, но, по-видимому, едва начался, причем разногласия касаются не только второстепенных заключений или практического применения научных положений (разногласия этого рода доказывают лишь жизненность науки и являются необходимым условием ее прогресса), но разногласия распространяются на самые основные принципы, лежащие в корне всех рассуждений, – принципы, которые признавались вполне установленными в то время, когда писал полковник Торренс.

Это неустойчивое и неопределенное положение основных принципов политической экономии, разумеется, не благоприятствует успешному ходу экономических исследований – нельзя основать солидное и прочное здание на сыпучем песке. Кроме того, существует опасность, что в публике опять распространится тот скептицизм относительно всякого рода экономических рассуждений, который в прежнее время так препятствовал успехам науки. Но вместе с тем нельзя и ожидать, что политическая экономия будет преуспевать также быстро и постоянно, как математические и естественные науки. Как нередко указывалось, близкое родство политической экономии с нравственными науками приводит к ее столкновению с нравственными чувствами и предрасположениями людей, что не может не оказывать влияния на экономические рассуждения; в то же время заключения этой науки, тесно соприкасающиеся с искусством управления, оказывают очевидное и непосредственное влияние на человеческое поведение в некоторых самых важных областях человеческой деятельности. Прибавьте к этому, что все технические термины политической экономии взяты из разговорного языка и по необходимости разделяют, в большей или меньшей степени, неопределенность этого последнего. Нельзя, поэтому, ожидать, чтобы экономические рассуждения велись с тем же единством цели, строгостью выражения и аргументации, а следовательно и с тем же успехом, как если бы дело шло об идеях числа или протяжения, или свойствах материального мира.

Эти соображения объясняют в значительной степени неустойчивость и неправильность, характеризующие развитие экономической науки; но я не думаю, чтобы современное неудовлетворительное положение науки, по отношению к ее основным принципам, зависело только от указанных причин. Для объяснения этого последнего следует обратиться, по моему мнению, к причинам более специального свойства, и в частности к влиянию практических успехов политической экономии (выразившихся в быстром и огромном расширении торговли Англии со времени принятия ею политики свободной торговли) на способ расширения экономических вопросов.

Пока политическая экономия не могла предложить общественному вниманию ничего, кроме своих собственных умозаключений, никто не признавал себя экономистом, кроме людей, добросовестно изучавших эту науку и овладевших ее основными принципами; все, признававшие себя экономистами, при обсуждении экономических вопросов исходили из признания аксиом этой науки. Но когда огромный успех свободной торговли дал действительное доказательство тех принципов, которые излагаются экономистами, произошла заметная перемена как в способе обсуждения экономических вопросов, так и в составе лиц, принимавших участие в этих обсуждениях. Многие выступили в качестве экономистов несмотря на то, что они не дали себе труда изучить хотя бы элементарные основы этой науки, причем некоторые из них не могли понять этих принципов уже по слабости своих умственных способностей; но даже лица, основательно ознакомившиеся с экономическими учениями, нередко уклонялись от истинно научных принципов, стремясь сделать их понятными большой публике, дать более популярное и очевидное доказательство благих результатов свободной торговли. Это походит на то, как если бы математики, для того, чтобы склонить на свою сторону более лиц, порешили отказаться от метода анализа и стали доказывать верность своих формул соответствием календарных показаний с действительными астрономическими явлениями. Строгий логический стиль, характерный для экономистов начала этого столетия, сменился новым стилем, соответствовавшим новой аудитории, к которой обращались экономисты. Рассуждения о политико-экономических вопросах все больше и больше стали принимать статистический характер; экономисты стали ссылаться на результаты, вместо принципов; правила арифметики заменили правила индуктивного рассуждения; истинный путь исследования был почти забыт, и политическая экономия находилась в опасности подвергнуться участи Атланты. Declinat cursus, aurumque volubile tollit.

Милль заметил, что если в какой-либо науке существуют между учеными принципиальные разногласия, в противоположность разногласиям по второстепенным вопросам, то причину этих разногласий всегда следует искать в различном понимании учеными научного метода исследования. Противные стороны руководствуются, сознательно или бессознательно, различными взглядами на свойство доказательств, соответствующих рассматриваемому случаю (Essay on some unsettled Questions of Pol. Ec.). Именно этим и объясняются, как мне кажется, те принципиальные разногласия, которые, как указано, замечаются в настоящее время среди политэкономов.

Все писатели, принадлежащие к школе экономистов, основателем которой может считаться Адам Смит, а Д.С. Милль последним и наиболее выдающимся систематиком, как бы ни были различны их мнения относительно первоначальных посылок политической экономии и метода этой науки, согласны в том, что политическая экономия может быть определена, как наука о богатстве. Это согласие предполагает согласие и по другим существенным пунктам, на которые и следует обратить внимание. Правда, авторитетные писатели возражали против ограничения предмета политической экономии только богатством, или, выражая ту же мысль иными словами, – против установления особой науки для исключительного исследования разряда явлений, называемых экономическими. Быть может, самым выдающимся их этих писателей был Огюст Конт. Следуя Конту, все различные явления общественной жизни – политические, правовые, религиозные, образовательные, эстетические, также как и экономические, должны быть предметом одного общего исследования, и ни одна часть этого целого не может быть изучаема без связи с прочими. Другие писатели, в числе их и Сэй, не примыкая к этому крайнему воззрению, в то же время стремились распространить экономические исследования за границы, устанавливаемые вышеуказанным определением – изучая вместе с явлениями богатства также и факты нравственной и общественной природы человека. По моему мнению, против такого понимания задачи политической экономии могут быть сделаны следующие принципиальные возражения.

Во-первых, такому расширению задачи политической экономии препятствует крайнее разнообразие отношений и соображений, с которыми ей пришлось бы считаться. Но основной недостаток рассматриваемого воззрения, признающего нужным объединить в одном исследовании законы богатства со всеми законами (или частью из них) нравственной и общественной природы человека, заключается в том, что даже если предметы исследования того и другого рода тождественны, или изучаемые факты одни и те же, все-таки точка зрения, с которой рассматриваются эти факты, в том и другом случае существенно различна. Те же самые вещи, те же лица, те же действия рассматриваются по отношению к различным предметам, почему они и должны быть относимы к различным областям исследования.

Так, например, если бы нашей задачей было исследование законов производства и распределения богатства, те факторы производства, производительность которых зависит от одних и тех же условий, и те лица, участие которых в общем продукте определяется одними и теми же принципами, должны были бы быть отнесены в одну и ту же категорию; напротив, если бы наши исследования ставили себе более широкую цель – выяснение общественных интересов или отношений вообще, то могла бы потребоваться совершенно иная группировка изучаемых фактов. Так, например, высшая умственная способность, с точки зрения производства богатства, может считаться фактором производства, вполне аналогичным высшему плодородию почвы; и то и другое является монополизированной силой природы, и доля собственников этих сил в производимом богатстве определяется теми же самыми принципами. Гениальные люди и землевладельцы, как ни мало у них общего в других отношениях, при исследовании законов производства богатства должны быть помещены в один класс, в качестве собственников монополизированных сил природы. Точно также заработная плата поденщика и содержание министра определяются одним и тем же принципом – предложением и спросом по отношению к роду деятельности каждого; поэтому экономист должен включить этих лиц в одну категорию, как ни различно их общественное положение и значение. С другой стороны, фермеры и землевладельцы, которые, с общественной точки зрения, могут рассматриваться совместно, как представители земледельческих интересов, с точки зрения законов богатства должны быть помещены в различные классы: доход фермера определяется законами, устанавливающими норму прибыли, а доход землевладельца устанавливается законом ренты, а эти законы не только не тождественны, но даже действуют в противоположном направлении.

Как уже указано, Сэй принадлежит к числу писателей, признающих за политической экономией более широкую задачу, а между тем, именно в его трактате о политической экономии яснее всего выступают неудобства такого метода; большинство ошибок, в которые он впал, происходит из этого источника. Всякому читавшему его сочинения бросается в глаза, что в своих рассуждениях об экономических вопросах Сэй всегда имеет в виду несимпатичные ему социалистические учения. То же самое замечание можно сделать и о многих других французских экономистах, особенно о Бастиа. Естественным последствием такого отношения к предмету, – так как задача Сэя заключалась столько же в защите общества и собственности от нападок предполагаемых противников, сколько и в выяснении законов богатства, – является то, что вопросы, касающиеся распределения богатства, постоянно смешиваются с совершенно особыми вопросами справедливости существующих общественных учреждений, вопросы чисто экономические запутываются соображениями, не имеющими с ними ничего общего.

Так, Сэй говорит, что рента, процент и заработная плата вполне аналогичны: величина дохода каждого рода определяется полезностью соответствующего производительного фактора. По этой теории рента зависит не от различия стоимости производства земледельческих продуктов, благодаря различию естественных свойств почвы, а заработная плата не от спроса и предложения труда, но каждая форма дохода зависит от той пользы, которую земля, капитал и труд приносят в общем процессе производства богатства. Таким образом, совершенно различные экономические законы, устанавливающие распределение богатства между собственниками этих трех производительных факторов, смешиваются друг с другом – с той целью, чтобы воспользоваться нравственными доказательствами в защиту существующего общественного устройства, и представить три общественных класса – землевладельцев, капиталистов и рабочих – находящимися в совершенно одинаковом положении по отношению к требованиям общественной справедливости и пользы.

Доктор Уэвелль, рассматривая причины неудачи естественной философии греков, находит причину этого в том обстоятельстве, что греки вводили в свои естественнонаучные соображения идеи, не соответствующие тем фактам, объяснять которые они стремились. Обычное предположение, что греки не придавали значения исследованию фактов, по словам Уэвелля, совершенно неверно; Аристотель, по-видимому, усердно собирал факты; точно так же не было у греческих философов недостатка и в идеях, при помощи которых они могли бы обобщать факты, собираемые ими. Но вместо того, чтобы обращать постоянное и исключительное внимание на чисто физические идеи силы и давления, они старались объяснять важнейшие явления соображениями нравственного свойства, такими идеями, как чуждое или присущее, естественное или неестественное, симпатия или отвращение и т.п. – и в результате соображения их не повели ни к чему, кроме построения фантастичных теорий, или к чисто словесным выражениям.

Введение в экономические рассуждения таких соображений, как вышеуказанные соображения Сэя, кажется мне ошибкой как раз такого же рода, как и ошибки древних греков в их физических исследованиях; метод Сэя – включать в одно и то же исследование соображения о задачах и целях общественного союза одновременно с экономическими законами богатства, по моему мнению, неизбежно приводит к этой ошибке. Писатель, понимающий таким образом цели политической экономии, постоянно подвергается искушению перейти от соображений, свойственных предмету его изучения, к обсуждению справедливости и пригодности тех или иных общественных форм – обсуждению, уместному только в более широкой науке об обществе. Вместо того чтобы заниматься вопросом – по каким законам известные факты возникают из известных начал, такой писатель будет стремиться выяснить, в каком отношении находятся данные факты к общественному благополучию и естественной справедливости; и обыкновенно ему удается убедить себя, что он решил экономическую задачу, между тем как в действительности он только доказал или убедил себя в том, что доказал, справедливость известных общественных учреждений.

Итак, возражения против такого метода исследования экономических явлений имеют принципиальный характер и основываются на несовместимости задач исследования, которые этот метод стремится соединить воедино. Если бы даже было желательно назвать политической экономией эту более обширную область исследования, все же было бы необходимо сохранить особую и независимую науку, наследующую законы производства и распределения богатства.

Далее, обычное определение признает политическую экономию наукой, и для тех, кто понимает, что такое наука в современном смысле этого слова, это сразу устанавливает и область и цель политической экономии. К несчастью, многие, прекрасно понимающие, что такое наука в области внешней природы, придают совершенно иной смысл этому термину, или, вернее, отказываются придавать ему какой бы то ни было смысл, когда он употребляется в применении к общественным явлениям. По мнению очень многих все то, что касается общественных явлений, – имеется ли при этом в виду устранение какого-либо несовершенства, или содействие порядку или прогрессу общества – составляет общественную науку; политической экономией в этом случае называют все, что так или иначе касается производства, распределения или потребления богатства. Но я особенно настаиваю на следующем положении: все, что имеет форму плана, преследующего определенную практическую цель, – будут ли это меры к уменьшению пауперизма, реформа господствующей системы землепользования, средства распространения кооперативного производства, регулирование денежного обращения, или если преследуются более честолюбивые цели – преобразование общества под руководством духовных или светских властей, в лице верховного первосвященника человечества и трех банкиров (Огюст Конт) – словом, каково бы ни было подобное предложение, стремится ли оно к широким или узким целям, благоразумно ли оно или безрассудно, оно не имеет научного характера и не имеет никаких прав на это наименование, если только задача этого предложения заключается в достижении определенных практических целей. Возьмем признанные естественные науки – астрономию, механику, химию, физиологию – разве они стремятся к определенным практическим целям? к изменению в определенном смысле, все равно в каком, данного устройства вселенной? Очевидно – нет. Задача этих наук всегда заключается не в достижении определенных вещественных результатов, не в оправдании известного научного положения, не в защите того или иного практического плана, а только в выяснении, в открытии законов природы, в установлении – какие явления находятся в связи друг с другом, какие следствия происходят от каких причин. Разве поэтому естественные науки не имеют практического значения для человечества? Я полагаю, что на это не стоит отвечать. Но если это так, то и политическая экономия должна быть такой же наукой, как астрономия, механика, химия и физиология. Предметы исследования этих наук различны; политическая экономия изучает богатство, между тем как естественные науки изучают внешнюю природу; но методы всех этих наук, их выводы существенно одни и те же. Политическая экономия выполняет то же самое по отношению к явлениям богатства, что астрономия выполняет по отношению к явлениям небесных тел, механика – по отношению к явлениям движения, химия – к явлениям химического соединения и физиология по отношению к явлениям органической жизни; политическая экономия выясняет законы, согласно которым явления богатства сосуществуют или следуют друг за другом; словом, эта наука устанавливает законы явлений богатства.

Быть может, не мешает несколько разъяснить это выражение. Оно нередко употребляется, но, подобно многим другим, часто употребляемым выражениям, не всегда имеет вполне определенный смысл. Само собою разумеется, что под законами явлений богатства я не подразумеваю актов парламента, а подразумеваю естественные законы этих явлений, законы природы. Что такое явления богатства? Это просто факты богатства, – такие факты, как производство, обмен, цена, или различные формы, принимаемые богатством в процессе его распределения, как заработная плата, прибыль, рента процент и т.п. Все это – явления богатства; а естественными законами этих явлений я называю известные постоянные отношения, в которых эти явления находятся друг к другу и к своим причинам. Например, в Англии капитал возрастает из года в год в известной прогрессии; в Соединенных Штатах рост капитала совершается значительно быстрее, в Китае медленнее. Эти факты не случайны, но представляют собой естественный результат известных причин, например, внешних физических условий в этих странах, умственного развития и нравственного склада населяющих их народов, политических и социальных учреждений; и пока причины остаются прежними, результаты должны быть одни и те же. Точно также цены товаров, земельная рента, заработная плата, прибыль, процент различны в разных странах. Но особые формы, принимаемые этими явлениями, не более случайны, чем климат или минеральные богатства этих стран, их флора и фауна. В экономических, также как и в физических явлениях, наблюдаемые нами факты суть результаты причин, и связь между этими фактами и их причинами постоянна и неизменна. Эти-то постоянные отношения, существующие между экономическими явлениями, мы и имели в виду, говоря о законах явлений богатства; и задача политической экономии заключается в изложении этих законов. Если меня спросят, в чем заключается полезность такого изложения экономических законов, я отвечу – в том же самом, в чем заключается польза всякого научного познания. Оно указывает нам пределы нашей власти над существующими экономическими фактами, указывает нам средства достижения наших целей в области материального благополучия. Благодаря такому познанию, человек становится господином и истолкователем природы, и учится, подчиняясь природе, управлять ею.

Теперь я прошу обратить внимание на вытекающее отсюда заключение. Во-первых, отсюда следует, что политическая экономия совершенно независима от какого бы то ни было плана общественного или хозяйственного устройства. Ей также мало дела до системы laissez faire, как и до коммунизма, до свободы договора, как и до правительственной опеки. Политическая экономия сохраняет полнейший нейтралитет по отношению ко всем этим системам. Разумеется, знание, доставляемое наукой, может быть употреблено для поддержания одних систем и доказательства несостоятельности других. В этом заключается польза экономической науки. Но тем не менее по отношению к социальным планам наука нейтральна в следующем смысле. Она не высказывает суждений о достоинстве или желательности тех целей, к которым стремятся эти системы. Наука говорит нам, к каким результатам в области специально изучаемых ею фактов приведут рассматриваемые системы; она сообщает, таким образом, основания для правильной оценки этих систем, но здесь ее обязанности кончаются. Эти данные могут очень повлиять на наше окончательное суждение о достоинствах той или иной социальной системы, но этого может и не быть, и действительно часто не бывает. Дело в том, что существует очень мало практических задач, которые не требуют соображений – политических, нравственных, эстетических и др., кроме чисто экономических; эти другие разнообразные соображения могут быть настолько важны, что перевесят влияние чисто экономических мотивов. Политическая экономия не высказывает своего суждения об относительной важности таких сталкивающихся мотивов, и в этом смысле она нейтральна по отношению к борющимся социальным системам; нейтральна, как нейтральна механика по отношению к разным планам постройки железной дороги; как химия нейтральна по отношению к планам санитарных улучшений, или как физиология по отношению к разным медицинским системам. Политическая экономия доставляет данные, или, точнее, часть данных для оценки всех этих систем; но она отнюдь не может быть отождествлена с какой-либо из них.

Я обращаю специальное внимание на эту особенность политической экономии потому, что, по моему мнению, особенность эта мало замечается публикой, а также и потому, что нежелание знать эту характерную черту науки привело к очень прискорбным последствиям. Например: нередко думают, что так как политическая экономия включает в свою область исследование заработной платы, прибыли и ренты, то уже тем самым наука одобряет существующую организацию хозяйства, при которой три различные класса получают вознаграждение в указанных формах – рабочие, капиталисты и землевладельцы. Под впечатлением этого некоторые социальные реформаторы, идеалы которых требовали изменения существующей хозяйственной системы, осуждали экономическую науку за ее стремление сохранить в неизменном виде существующие хозяйственные формы и за ее противодействие, благодаря этому, их собственным стремлениям. Но это совершенная ошибка. Экономическая наука также мало связана с современной хозяйственной системой, как наука механики с современной системой железных дорог. Железные дороги были проложены соответственно нашим знаниям механики; но мы не считаем нужным вследствие этого раньше, чем приступать к переустройству дорог, обвинять науку механики. Если экономическая теория трактует о заработной плате, прибыли, ренте, то это просто потому, что таковы формы, принимаемые в современном обществе распределением богатства. Они составляют явление, требующее объяснения. Но точно так же задачу экономиста составляет и выяснение действия всякого предлагаемого изменения этой системы, установление законов производства и распределения при новых условиях.

Здесь нелишне сделать следующее замечание: совершенно неверно распространенное мнение, будто экономическая наука сделала свое дело и теперь стала практически бесполезной, только предметом исторической любознательности; наоборот, политическая экономия принадлежит к числу тех наук, которые никогда не могут быть закончены, до тех пор, пока человечество продолжает прогрессировать, так как важнейшую часть ее посылок составляют характер и учреждения людей, почему все, изменяющее этот характер или учреждения, создает новые задачи для экономической науки. В другом положении находится естествоиспытатель, имеющий дело постоянно с одними и теми же явлениями; напротив, предмет изучения экономиста – человек, как хозяйственный деятель, человек, как член общества – подвергается постоянным изменениям. Экономические условия патриархального времени – эпохи греков или римлян, или феодализма, иные, чем экономические условия нашего времени; и если бы политическая экономия разрабатывалась в древнейшую, древнюю или средневековую эпоху, то экономическая наука этих эпох, без сомнения, содержала бы некоторые положения, отсутствующие в настоящее время, и точно также в ней не было бы многого из того, что есть теперь. Стоит только подумать о рассуждениях по поводу денежного обращения и кредита, сопровождавших широкое развитие английской торговли в течение последних пятидесяти лет, чтобы понять, как изменение потребностей преуспевающего общества ставит новые задачи экономисту и вызывает новые экономические учения. И в настоящее время можно видеть нечто совершенно подобное. С того времени, как экономические учения, заполняющие обычные руководства этой науки, были установлены, в Великобритании и других странах развился новый порядок промышленной организации. Кооперация в настоящее время является действительностью, и если доверять многим признакам, обещает многое изменить в хозяйственном строе Англии. Но характерной чертой кооперации, рассматриваемой с экономической точки зрения, является соединение в одном лице и рабочего и капиталиста, между тем как современные теории дохода предполагают подразделение этих хозяйственных качеств между особыми лицами. Очевидно, существующие теории не могут объяснить положения вещей, отличного от того, из которого они исходили. Поэтому требуется новое рассмотрение законов дохода – рассмотрение, исходящее из того положения вещей, когда доход производителя, вместо того, чтобы распадаться на заработную плату, прибыль и ренту, образует одну нераздельную сумму. Разумеется, можно спорить, действительно ли в этом направлении движется современное общество; существует, например, мнение, что движение идет в направлении возникновения "повелителей промышленности" (captains of Industry, Carlyle) и организации рабочих как бы на военных началах. Может быть это так, и в таком случае экономические задачи будущего будут иные, чем только что указанные; но во всяком случае, какие-нибудь экономические задачи да останутся. Если бы даже общество было организовано согласно принципам Ог. Конта, пока физическая и духовная природа человека останется тем, что она есть, явления богатства будут обнаруживать известные правильные соотношения, будут управляться законами природы, и важно будет установить эти отношения, эти законы. И в этом случае указания экономиста будут так же необходимы, как и раньше.

Гораздо более важным последствием отрицания нейтральной роли экономической науки по отношению к практическим реформам является отчуждение от этой науки рабочих классов. Вместо того, чтобы явиться в виде нейтрального советника, доставляющего известные посылки для решения социальных вопросов, которые сами по себе не могут служить руководством для действий кого бы то ни было, и практическое значение которых может быть определено только после того, как будут выяснены все, а не только экономические, условия задачи – вместо того, чтобы выступить в роли чистой науки, как выступают химия, физиология, механика, – политическая экономия часто появляется, в особенности перед рабочими классами, в виде догматического свода сухих правил, системы, раздающей приказания, одобряющей одни социальные учреждения и осуждающей другие, требующей от людей не уважения, но повиновения. И если мы примем в соображение повеления, обыкновенно издаваемые от имени политической экономии – повеления, сводящиеся преимущественно к поддержанию существующей формы общественного устройства, признаваемой почти вполне совершенной – то, мне кажется, будет нетрудно понять причину отвращения и даже вражды к этой науке многих людей, имеющих основание не разделять восторга иных популярных истолкователей экономических законов по поводу существующего хозяйственного строя. Когда рабочему говорят, что политическая экономия осуждает стачки, сомневается в полезности кооперации, неодобрительно относится к ограничению часов работы, но вполне одобряет накопление капитала, освящает рыночную цену труда, – то что может быть естественнее ответа: "если политическая экономия против рабочего, то и рабочий должен быть против политической экономии". Что может быть естественнее подозрительного отношения к этому новому своду законов, в котором рабочие видят систему, созданную в интересах предпринимателя, и к которой они могут относиться только отрицательно. Таким образом, для экономической науки создается совершенно ложное положение, и та часть общества, которая наиболее заинтересована в ее истинах, не допускается даже до слушания этих истин. Поэтому сохранение чисто научного характера политической экономии имеет, по моему мнению, не только теоретическое, но и первенствующее практическое значение: только в качестве чистой науки политическая экономия может достигнуть того, что ее истинное отношение к практическим реформам будет понято, и глубоко коренящееся, и вполне естественное предубеждение самого многочисленного класса общества против этой науки будет побеждено.

В первой лекции я указал на то, как понимает задачу политической экономии большинство руководящих экономистов и, в частности, указал на смысл определения политической экономии, как "науки о богатстве". Теперь мы достигли пункта, когда можно дать более точное определение характера и целей науки, для чего требуется выяснить отношение экономических рассуждений к двум великим областям бытия – материи и духа. По этому вопросу высказывались авторитетными лицами следующие соображения.

"При всяком взаимодействии человека и природы, – воздействует ли человек на природу, или наоборот, он сам подвергается воздействию, – результат или явление зависит от причин двоякого рода: от свойств объекта воздействующего и объекта, испытывающего это воздействие. Все, что может произойти во всех случаях, где участвуют природа и человек, зависит от совместного действия законов материи и духа. Так, например, производство хлеба человеческим трудом есть результат законов духа и законов материи. Законы материи – это те свойства почвы и растения, которые управляют произрастанием семени в почве, а также те свойства человеческого тела, которые делают для него необходимой пищу. Законы духа – это желание человека получить пищу, а следовательно, и добыть все средства для ее получения. Законы духа и материи так не похожи друг на друга по своей природе, что было бы противно принципам всякой классификации соединять их в одну научную дисциплину. Поэтому, придерживаясь научного метода, следует изучать эти законы отдельно друг от друга. Сложный результат или явление, зависящее как от свойств материи, так и от свойств духа, может быть предметом двух совершенно различных наук или отраслей наук; с одной стороны – наук, изучающих явления лишь постольку, поскольку они зависят от свойств только материи; с другой стороны – наук, рассматривающих явления, поскольку они зависят лишь от законов духа.

Естественные науки изучают законы материи, и все сложные явления постольку, поскольку они зависят от законов материи. Нравственные науки изучают законы духа и все сложные явления, поскольку они зависят от законов духа. Большинство нравственных наук пользуется посылками естественных наук, но очень немногие естественные науки пользуются посылками нравственных. Причина этого понятна. Очень многие явления (например, землетрясения, или движения планет) зависят исключительно от законов материи и не имеют никакого отношения к законам духа. Поэтому многие естественные науки могут совершенно не ведать духа, как будто дух существует только как орган познания, а не как фактор, известным образом воздействующий на внешнюю природу. Но не существует явлений, которые зависят исключительно от законов духа, так как сами душевные явления частью зависят от физиологических законов организма. Поэтому все нравственные науки, не исключая и чистой науки о духе, должны принимать в соображение разнообразные выводы естествознания; нравственные науки исходят из этих выводов, как из посылок, и заканчивают в исследовании сложных явлений то, что не было исполнено естествознанием.

Этим вполне определяется и отношение политической экономии к различным наукам, играющим вспомогательную роль в искусстве производства.

Законы производства продуктов, составляющих богатство, изучаются как политической экономией, так и почти всеми физическими науками. Но все те законы этого рода, которые являются только законами материи, относятся исключительно к естествознанию. Законы же человеческого духа, и только они, относятся к области политической экономии, которая в конце концов сводит результат комбинированного действия и тех и других законов"⁰⁰¹.

Этот взгляд был воспринят и другим авторитетным писателем, Сеньором, который в статье Edinburgh Review (окт. 1848) следующим образом объясняет это место Милля:

"Справедливость соображений Милля, по нашему мнению, очевидна; и хотя эти соображения впервые ясно сформулированы Миллем, они признаются бессознательно всеми, так как все фактически руководствуются ими. Экономисты не стремятся к установлению механических или химических законов, благодаря которым паровые машины совершают свои чудеса. Экономист не касается этих законов, как законов материи; но он объясняет, поскольку хватает его познаний, мотивы, побуждающие механика устраивать паровую машину, и рабочего делать ее, а все это – законы духа. Экономист оставляет геологу объяснять законы материи, вызывающие образование каменного угля; химику – определять состав угля, инженеру – придумывать способы добычи этого угля, и представителям самых разнообразных технических искусств – выяснять пользу употреблений каменного угля. Себе же экономист оставляет определение законов духа, под влиянием которых собственник земли разрешает арендатору прекратить обработку поверхности земли и извлекать из почвы минералы, под влиянием которых капиталист употребляет на постройку шахты средства, которые могли бы быть употреблены на его личные удовольствия; под влиянием которых рудокоп претерпевает все тягости и опасности своего рискованного и трудного дела; и затем экономист определяет законы, – законы духа, устанавливающие, в какой пропорции продукт, или его ценность, распределятся между тремя классами людей, при участии которых продукт был добыт. Когда экономист пользуется, как своими первыми посылками, фактами, сообщаемыми естествознанием (что он делает очень часто), он никогда не ищет объяснения этим фактам".

Заключительная фраза выше приведенной выписки из "Опыта" Милля – что политическая экономия сводит результат комбинированного действия тех и других законов (материи и духа), по моему мнению, правильно указывает задачи науки; но она мало согласуется с общим смыслом предшествующих замечаний Милля, и находится в совершенном противоречии с истолкованиями этого места Сеньором. Если исключить последние слова Милля, то его мысль можно понять так: политическая экономия принадлежит к числу наук, исследующих законы духа и все сложные явления постольку, поскольку они зависят от законов духа, почему эту науку можно отнести к числу "нравственных наук" и так как политическая экономия менее тесно связана с материальным миром, то эта наука не может быть помещена в одну группу с естественными науками. Факты и законы материальной природы политическая экономия принимает как данные, а факты и законы духа, поскольку они соприкасаются с производством и распределением богатства, составляет собственную область политической экономии, те явления, которыми она занимается и которые она выясняет. Мне кажется, что таким образом можно истолковать приведенное место Милля, и, насколько мне известно, именно так это место и было понято и принято последующими писателями. С таким пониманием характера политической экономии я позволяю себе совершенно не согласиться. Мне кажется, что законы и явления богатства, которые составляют область этой науки, в одинаковой мере зависят от законов материи и духа; политическая экономия находится совершенно в одинаковом положении по отношению к физической и духовной природе, и если помещать эту науку в какую-либо из этих двух областей, она с одинаковым правом может занять место в каждой из них.

Выражения "естественные" и "нравственные" науки или науки о духе обозначают, какого рода явления – механические или духовные – являются предметом этих наук. Так, химия признается естественной наукой потому, что предмет химии – материальные элементы и их соединения, имеет материальный характер. Психология, напротив, относится к числу наук о духе, потому что она имеет дело с состояниями нашего ума или чувства. Подобно тому, как задача химика заключается в изучении и анализе материальных предметов для того, чтобы открыть законы их элементарного сложения, задача психолога состоит в уяснении, при помощи наблюдения, того, что происходит в нем самом, или, по-видимому, происходит в умах других людей, – тех законов, на основании которых явления нашего состояния следуют друг за другом или производят друг друга. Если в этом смысле мы говорим о естественных или духовных науках, то политическая экономия не может найти места ни в том, ни в другом разряде. Ни духовная, ни материальная природа не составляет предмета исследования политической экономии. Правда, экономист принимает в соображение душевные явления, как и материальные, но он отнюдь не считает их явлениями, подлежащими его объяснению. Предмет его науки – богатство; и хотя богатство состоит из материальных предметов, эти предметы становятся богатством не потому, что они материальны, но потому, что они имеют ценность, т.е. потому, что они имеют свойство, присваиваемое ему человеческим духом. Таким образом, предмет политической экономии не может быть отнесен ни к чисто материальной, ни к чисто духовной области, но имеет сложный характер, зависит от явлений обоего рода, и законы политической экономии не могут быть отнесены ни к духовным, ни к материальным законам, хотя они зависят, и, как я настаиваю, зависят в одинаковой мере от законов и материи, и духа.

Рассмотрим, например, причины, определяющие уровень заработной платы. Это признается всеми задачей политической экономии. Очевидно, предметы, получаемые рабочим, являются материальными предметами, но этим материальным предметам присваиваются духом особые свойства, в силу которых предметы приобретают ценность; и экономист имеет дело с этими предметами, в их сложном, двойственном виде, как с физическими предметами, имеющими свойство ценности. Таким образом, проблема заработной платы должна считаться как с материальными, так и с духовными свойствами; и все исследование, если оно должно быть названо по своему предмету, одинаково может быть отнесено к области как материальных, так и духовных проблем.

Но говорят, что политическая экономия рассматривает эту проблему лишь постольку, поскольку она касается человеческого духа. Пища и одежда, без сомнения, имеют физические свойства, точно также как и сам рабочий имеет физические и духовные свойства; но физические свойства, говорят нам, не касаются экономиста; он рассматривает все эти предметы лишь постольку, поскольку они имеют ценность, а ценность – чисто умственное представление. Но так ли это? Разве экономист, например, тот же Сеньор, при научном исследовании вопроса, не принимает в соображение физических свойств предметов, потребляемых рабочим, или физиологические условия, от которых зависит возрастание населения? В чем заключается решение проблемы заработной платы? Говорят, что заработная плата зависит от спроса и предложения, или точнее – от отношения между капиталом, затрачиваемым на уплату вознаграждения рабочим, к числу рабочих, ищущих занятия. Но количество капитала, предназначаемого для этой цели, зависит, между прочим, и от производительности отраслей промышленности, производящих предметы потребления рабочих, что, в свою очередь, определяется законами внешней природы и умственными свойствами рабочих. Число рабочих, ищущих занятия, в свою очередь, зависит от законов народонаселения, а эти законы устанавливаются как физическими законами организма, так и психологическими законами духа – и политэконом не может не принимать в соображение законов обоего рода.

Таким образом, предмет политической экономии – богатство – обладает свойствами, производными как из области материи, так и духа, а следовательно и посылки политической экономии заимствуются из этих обеих областей. Последнее, впрочем, признается и теми авторитетами, на которых я указывал, несмотря на то, что эти авторитеты, по странному недосмотру, утверждают, что экономическая наука исследует законы богатства лишь постольку, поскольку они зависят от законов человеческого духа.

Но, быть может, можно более выяснить этот пункт, а именно – одинаковую зависимость политической экономии от законов как физического мира, так и человеческого духа, если обратить внимание на то, как изменились бы заключения политической экономии при иных законах того и другого рода. Физические свойства почвы, при современном устройстве природы, таковы, что если на ограниченном пространстве затрачивается на обработку земли известная сумма труда, то увеличенная затрата труда не сопровождается пропорциональным увеличением продукта. И доказательством верности этого положения является факт, что вместо того, чтобы обрабатывать только лучшие почвы и получать с них все количество пищи, которое требуется, люди находят выгодным обрабатывать также и худшие почвы.

Этот физический факт, как известно всякому экономисту, ведет, при посредстве стремления человека к богатству, к возникновению ренты, к падению прибыли по мере общественного прогресса, и к замедлению возрастания населения. Если бы физические факты были иные, – если бы физические свойства были таковы, что допускали бы неограниченное возрастание продукта в не уменьшающейся пропорции по отношению к затрате, – если бы, например, при увеличении в два раза количества удобрения на каждый акр и при двойном вспахивании фермер получал двойной продукт, а при затрате вчетверо большей и продукт увеличивался бы вчетверо и т.д. до бесконечности, – если бы все это было так, то политическая экономия, в ее современном виде, подверглась бы такому же глубокому изменению, как если бы произошла полная перемена человеческого характера, например, если бы чувство сострадания до такой степени вытеснило эгоизм из человеческого сердца, что люди отказывались бы пользоваться, в ущерб своим ближним, теми преимуществами, которыми их снабдила природа или случай; при таком изменении физических свойств почвы рента исчезла бы, прибыль не имела бы склонности падать, и народонаселение в старых странах могло бы возрастать так же быстро, как в новых колониях.

Вот почему я склонен признавать политическую экономию не принадлежащей ни к естественным наукам, ни к наукам о духе, но занимающей промежуточное положение, вместе с другими науками, изучающими общественные явления, как история, политика и пр. Этот класс наук мне представляется классом sui generis, исследующим сложные явления, зависящие от физических, физиологических и духовных законов; и задача этих наук, по моему мнению, заключается в том, чтобы свести эти явления к их физическим, физиологическим и духовным причинам.

Так, для политической экономии рента есть сложное явление, зависящее (как уже было указано) от игры человеческих интересов в связи с естественными свойствами почвы и физиологическими условиями произрастания растений. Если бы эти нравственные условия были иными, если бы капитал и труд могли быть прилагаемы в любых количествах с не уменьшающейся производительностью, на ограниченном участке земли, то только небольшая часть лучших почв страны могла бы обрабатываться, и ни один фермер не стал бы платить ренты; с другой стороны, если бы исчез эгоизм, то ни один землевладелец не согласился бы требовать ренты. Оба эти условия (уменьшающаяся производительность почвы и эгоизм) одинаково необходимы для существования ренты – они составляют основные предпосылки ренты. Задача экономиста заключается, во-первых, в том, чтобы доказать верность этих посылок; и во-вторых, в доказательстве, что этими посылками объясняется явление ренты; но этим и ограничивается задача экономиста. Экономист не стремится объяснить физические законы, от которых зависят указанные свойства почвы; точно так же он не пытается анализировать природу эгоистических чувств землевладельца и фермера, – чувств, определяющих условия их взаимного договора. Экономист рассматривает и то и другое как факты, не подлежащие его анализу и объяснению, и которые должны быть им только установлены и приняты в соображение не как предмет, а как основание его рассуждений. Если требуется дальнейшее разъяснение фактов, то следует обратиться к другим наукам: объяснение фактов внешней природы экономист предоставляет химику или физиологу, а духовной природы – психологу или философу.

Все это определяет истинную границу экономического исследования – тот пункт, на котором экономист, сводящий явления богатства к их причинам и законам, может остановиться и считать свое дело исполненным, свою задачу решенной. Это именно пункт, когда экономист приходит в своих рассуждениях к неэкономическим явлениям – к фактам внешней природы или духа, к политическим или общественным учреждениям. Когда он довел исследование явлений богатства до этих причин, он достиг своего предела; и причины этого рода, с точки зрения экономиста, должны признаваться окончательными. Это не значит, разумеется, что эти причины не допускают дальнейшего анализа и разъяснения, но анализ и разъяснение их не составляет дела экономиста, не составляет той специальной задачи, разрешить которую он должен.

В этом отношении положение политической экономии точно такое же, как положение геологии по отношению к механике, химии и физиологии. Сложные явления, предоставляемые образованием земной коры, составляют предмет исследования науки геологии; явления эти составляют сложный результат действия механических, химических и физиологических законов, и задача геолога заключается в сведении геологических явлений к этим причинам. Когда это достигнуто, дело геолога кончается – дальнейшее исследование относится уже не к области геологии, а к области механики, химии и физиологии.

Итак, предпосылки или конечные факты политической экономии заимствуются как из материального, так и из духовного мира; мне остается указать на характер этих фактов, физических или духовных, га основании которых строятся все заключения науки; иными словами – мне нужно объяснить, каким образом можно отличить факты, необходимые для экономического исследования, от фактов, не имеющих этого свойства. Ответ на это определяется соображением о задачах, разрешением которых занята наука. Эти задачи, как известно, сводятся к открытию законов производства и распределения богатства. Поэтому факты, составляющие предпосылку политической экономии, суть те, которые так или иначе влияют на производство и распределение богатства, и для совершения науки, для того, чтобы экономист мог предсказывать будущие экономические явления с такой точностью и определенностью, с какой астроном предсказывает движение небесных тел, было бы необходимо, чтобы в число основных посылок политической экономии входили все факты, материальные и духовные, которые влияют на феномены богатства.

Разумеется, такая степень совершенства абсолютно недостижима для политической экономии. И в политической экономии, как и во всех исследованиях, основные посылки которых затрагивают духовную и материальную природу человека, факты, которые должны быть приняты в соображение, так многочисленны, их характер так разнообразен, законы их последовательности так темны, что вряд ли возможно установить все эти факты, и еще менее – определить относительное значение каждого из них. Но если бы это и было возможно, то и тогда задача вывести заключение на основании всех этих данных, отводя должное место влиянию каждого отдельного фактора, осталось бы настолько сложной и трудной, что перед ней должны были бы отступить самые сильные умы.

Но хотя это так, и хотя поэтому ни политическая экономия, ни какая-либо другая отрасль знания того же разряда никогда не достигнут того совершенства, которое было достигнуто некоторыми естественными науками, все-таки это не мешает нам надеяться, что идя по тому же пути, следуя которому естественные науки достигли таких успехов, и мы достигнем в экономической области если и не такого научного совершенства, то, по крайней мере, придем к открытию прочных и ценных истин.

Желания, страсти и чувства, влияющие на людей в их стремлении к богатству, как уже сказано, почти бесконечны по своему разнообразию; но между ними есть некоторые мотивы, настолько определенные и постоянные, что они легко могут быть констатированы и могут послужить основными посылками для определения наиболее важных законов производства и распределения богатства, поскольку эти законы определяются духовными причинами. Установление этих основных посылок является важнейшим делом для экономиста; затем, он должен принять во внимание и важнейшие физиологические факты человеческой природы, и, наконец, он должен констатировать основные физические свойства естественных деятелей производства, при помощи которых совершается хозяйственная деятельность человека. К числу таких основных посылок в области духа экономист относит: общее стремление к материальному благополучию и к богатству, как к средству достижения этой последней цели; – умственную способность обсуждать пригодность различных средств для достижения цели, вместе с желанием достигать этих целей возможно легче и короче – откуда вытекает стремление к приобретению богатства с возможно меньшими затратами. Экономист взвесит человеческие влечения, которые вместе с физиологическими свойствами человеческого организма устанавливают законы народонаселения, и, наконец, экономист должен принять в соображение физические свойства почвы, а также и свойства других естественных агентов, с которыми человек входит в соприкосновение в своей хозяйственной деятельности. Все эти факты, как духовные, так и материальные, экономист не будет стараться объяснять, но будет брать их как данные для своих рассуждений, как основные причины, регулирующие производство и распределение богатства.

Но не следует думать, что когда эти основные факты констатированы и когда из них сделаны должные выводы, то работа политэконома закончена, даже если предположить, что заключения из этих фактов не оставляют желать ничего лучшего. Хотя заключения, к которым придет экономист, в общем будут соответствовать действительному положению вещей, тем не менее соответствие это нередко может быть далеко не полным Основные посылки экономиста, на которых основываются его рассуждения, охватывают собою важнейшие и руководящие факторы, регулирующие производство и распределение богатства; но эти посылки не охватывают всех факторов. Многие нарушающие влияния (имеющие второстепенный характер по отношению к задачам политической экономии) будут изменять, а иногда и сообщать противоположное направление действию вообще более могущественных деятелей принимаемых в соображение экономистом, почему и наблюдаемые явления будут иные. Поэтому следующим шагом экономиста должно быть возможно полное выяснение характера этих второстепенных причин, материального или духовного характера, политического или социального, – причин, так или иначе влияющих на человеческую деятельность, направленную к достижению богатства; когда же эти второстепенные причины будут найдены и действие их определено, экономист должен ввести их в свои рассуждения как основание для своих дальнейших выводов.

Так, например, политические и социальные учреждения страны и, в частности, законы арендного договора, должны быть включены в число этих второстепенных факторов, и экономист должен указать, каким образом причины этого рода видоизменяют действия более основных принципов по отношению к тем явлениям, которые должны быть исследованы экономической наукой.

Далее, каждое крупное открытие в области искусства производства, как, например, паровая машина, составляет новый факт, который должен быть принят в соображение экономистом: он должен выяснить влияние такого открытия на производительность промышленности и на распределение продуктов; – поскольку и в каком направлении открытие влияет на заработную плату, прибыль, ренту и соответственно этому изменить заключения, основанные на предположении прежнего состояния техники производства, до введения новых способов производства. В этом случае экономист должен поступать подобно астроному, открывшему новую планету, притяжение которой вызывает большие или меньшие изменения движений других небесных тел, находящихся в сфере влияния планеты. Точно так же и экономист должен вводить в число своих посылок каждую новую силу, оказывающую влияние на хозяйство.

Совершенно также экономист не должен упускать из виду тех новых психологических мотивов, которые могут развиваться под влиянием общественного прогресса, поскольку эти мотивы влияют на феномены богатства. Экономист примет в соображение влияние обычаев, насколько обычай влияет на человеческую деятельность, направленную к достижению богатства; экономист обратит внимание на то, как по мере роста цивилизации увеличивается значение, придаваемое будущим благам, по сравнению с настоящими, и как стремление к непосредственному наслаждению, все более и более контролируется возрастающим действием благоразумного воздержания; – экономист заметит, как идеи приличия, комфорта, роскоши развиваются по мере прогресса общества, изменяя таким путем естественные тенденции закона народонаселения, влияя на характер издержек различных общественных классов и придавая иной характер распределению продуктов.

Иногда спрашивают – в какой мере политическая экономия должна допускать действие нравственных и религиозных мотивов? На это не трудно ответить на основании указанных соображений. Нравственные и религиозные мотивы должны быть признаваемы экономистом постольку, поскольку они действительно влияют на поведение человека в стремлении его к богатству. В этих пределах мотивы этого рода также не должны быть упускаемы из виду, как и стремление человека к материальному благополучию или к размножению; и если эти мотивы признаются экономистом менее важными, чем мотивы последнего рода, то только потому, что они менее влияют на те явления, которые специально исследуются политической экономией.

Как я уже говорил, вряд ли возможно установить или правильно оценить действие всех этих причин; но очень возможно, что некоторые наиболее важные из только что указанных мотивов могут быть с достаточной точностью введены в экономические исследования, в качестве оснований для экономических выводов, и могут занять место в числе основных посылок науки. Поскольку это будет исполняться, поскольку число посылок будет возрастать, а искусство построения заключений будет прогрессировать, постольку наука политической экономии будет приближаться к тому совершенству, какое достигнуто другими отраслями знания; в такой же мере возрастет соответствие заключений политической экономии с действительными фактами, и экономические доктрины сделаются надежным и безопасным руководителем для государственных людей и общественных деятелей.

Рассмотрев характер и область политической экономии, я закончу эту лекцию коротким указанием на один пункт, имеющий не только теоретическую важность, как это может показаться с первого взгляда, пункт, относительно которого замечается разногласие высоких авторитетов. Я имею в виду вопрос – является ли политическая экономия положительной или гипотетической наукой?

Термины "положительный" и "гипотетический" в данном случае, по-видимому, употреблялись без особенной точности, и я склонен думать, что разногласие в значительной мере основывается на различном понимании этих терминов. Поэтому рассмотрим, что следует понимать в науке под терминами "положительный" и "гипотетический".

Прежде всего, мы можем называть науку положительной или гипотетической по отношению к характеру ее посылок. В этом смысле мы называем математику гипотетической наукой, так как ее посылки являются умственными представлениями, которым не соответствует никакая объективная реальность; в этом же смысле мы отличаем математику от положительных естественных наук, посылками которых являются существующие факты природы. Но выражения "положительное" и "гипотетическое" могут употребляться по отношению к заключениям науки; в этом смысле все естественные науки, достаточно подвинувшиеся, чтобы допускать дедуктивные заключения, должны быть признаваемы гипотетическими, в противоположность менее разработанным естественным наукам, еще находящимся только в периоде чистого индуктивизма и выражающим в своих заключениях только наблюдаемые и обобщаемые факты. Так, например, заключения механика или астронома, хотя они представляют собой выводы из посылок, соответствующих конкретным реальностям, могут не соответствовать действительности. Механик может не обращать внимания на видоизменяющее влияние трения, астроном может не знать о существовании известной планеты, между тем как притяжение этой планеты является существенным элементом той задачи, которую он решает. Поэтому заключения каждой из этих наук в применении к действительным фактам верны лишь при отсутствии нарушающих причин; иначе говоря, заключения эти верны только при гипотезе, что основные посылки включают в себя все причины, так или иначе влияющие на результат. Соответствие таких дедукций с фактами может иметь любую степень достоверности, смотря по обстоятельствам каждого конкретного случая, начиная от простой вероятности и кончая почти полной достоверностью. Степень соответствия зависит от степени совершенства, достигнутого наукой; но какого бы совершенства наука ни достигла, ограниченность человеческих способностей делает невозможной полную уверенность, что все нужные посылки приняты в соображение, и потому всегда остается вероятным, что заключения не вполне представляют положительную реальность. Поэтому те науки, в которых употребляется дедуктивный метод, по отношению к своим заключениям, должны быть названы гипотетическими.

С другой стороны, законы наук, не достигших дедуктивных рассуждений, будучи простыми обобщениями наблюдаемых фактов, представляют собой не гипотетическую, а положительную истину. Таковы обобщения геологии и многих других естественных наук.

Политическая экономия в этом отношении принадлежит, очевидно, к тому же классу наук, как и механика, астрономия, оптика, химия и вообще все естественные науки, достигшие дедуктивной стадии. Посылки политической экономии – не простые умственные представления, составляемые без всякого отношения к действительности, как посылки математики; точно так же заключения политической экономии не представляют собой простых обобщений наблюдаемых фактов, как заключения чисто индуктивных естественных наук; но, как в механике и астрономии, посылки политической экономии представляют собой положительные факты и в то же время ее заключения, подобно заключениям этих наук, могут соответствовать действительности внешнего мира и потому должны быть признаваемы только гипотетической истиной.

Так, например, положительно верно, что люди стремятся к богатству, что они ищут кратчайшего и легчайшего пути к достижению этой цели, и что, следовательно, они стремятся к получению богатства с возможно меньшей затратой труда; отсюда можно сделать вывод, что там, где существует полная свобода деятельности, рабочие будут искать таких занятий, а капиталисты таких способов помещения капиталов, в которых, при прочих равных условиях, заработная плата и прибыль будут наивысшими. Необходимое следствие этого принципа, где он действует в полной своей силе, заключается в том, что уровень прибыли и заработной платы хотя и не будет повсеместно одним и тем же, но будет повсеместно находиться в одном и том же отношении к действительным пожертвованиям лиц, получающих доходы того и другого рода. Между тем в действительности вряд ли существуют две страны, в которых средний уровень заработной платы и прибыли был бы одинаков. Французский рабочий предпочитает скорее довольствоваться уровнем заработной платы, господствующим во Франции, чем переплыть Атлантический океан и получить там двойное вознаграждение. Английский капиталист предпочитает получать 8 или 10% прибыли в Англии вместо прибыли вчетверо большей в Калифорнии или Австралии. То же самое неравенство вознаграждения, которое мы замечаем в различных странах, наблюдается и в различных отраслях промышленности в одной и той же стране. То, что в предшествующем случае вызывается любовью к своей стране, пересиливающей стремления к богатству и к уменьшению труда, в последнем случае происходит благодаря невежеству и бедности обширных классов населения, невежеству и бедности, препятствующим людям выискивать наиболее выгодные занятия, а также благодаря господствующим мнениям и предрассудкам относительно надежности или респектабельности того или иного рода занятия или промысла. Очевидно, что экономист, исходящий из несомненного факта человеческой природы – стремления человека к богатству и уклонения от труда, и выводящий отсюда совершенно логические заключения, может придти к выводам, не имеющим ничего общего с действительностью, если только он упустит из виду другие факторы, играющие роль в данном случае. Но экономист никогда не может быть уверен, что он принял во внимание все обстоятельства данного случая, и последнее даже вряд ли возможно. Отсюда ясно, что, как и в указанном случае дедуктивных естественных наук, заключения экономиста будут совпадать с фактами лишь при отсутствии нарушающих причин; иначе говоря, заключения политической экономии представляют не положительную, но гипотетическую истину.

Итак, политическая экономия, смотря по тому, будем ли мы рассматривать ее посылки или ее заключения, может быть признаваема и за положительную, и за гипотетическую науку. Но нельзя не заметить, что та часть науки, которая составляет ее положительную часть, именно ее посылки, или факты духовной и материальной природы, на которых она основывается, принадлежит не только ей, но и многим другим наукам и искусствам. Все то, что составляет особую область политической экономии – это система доктрин, которые выводятся из этих посылок; и все это представляет собой, как мною указано, гипотетическую истину. Ввиду этого мне кажется правильным отнести политическую экономию к гипотетическим наукам.

Но в этом отношении я расхожусь с таким авторитетным писателем, как Сениор. Вот что он говорит.

"Против гипотетической разработки науки, по моему мнению, можно сделать три важные возражения. Во-первых, такая разработка очень непривлекательна. Никто не станет слушать с таким же интересом описание вещей при известных предположительных, но несуществующих условиях, как описание того, что действительно происходит.

"Во-вторых, писатель, исходящий из произвольно выбранных предположений, находится в опасности забыть с течением времени их условное значение, и рассуждать так, как если бы они были действительно верны. В этом – источник многих ошибок Рикардо. Этот экономист предполагал, что почва каждой страны имеет различную степень плодородия, и что рента равняется ценности всей разницы в плодородии лучшей и наихудшей земли, находящейся в обработке. Остаток продуктов Рикардо распределял между прибылью и заработной платой. Он предполагал далее, что заработная плата естественно равняется тому количеству продуктов, которое необходимо, по естественным условиям или по господствующим обычаям, для поддержания рабочего и его семьи в должной силе и здоровье. Рикардо предполагал, наконец, что при росте населения и богатства поступают в обработку все худшие и худшие земли, что земледельческий труд становится, таким образом, все менее и менее производителен, а отсюда получилось у него заключение, что доля земледельческого продукта, получаемого землевладельцем и рабочим, естественно должна вырастать, а доля капиталиста – падать.

"Все это совершенно логические выводы, и они были бы несомненны, если бы основные посылки были правильны. На деле же почти все эти посылки ложны. Неверно, что рента зависит от различия в плодородии земель, находящихся в обработке. Рента может существовать и в стране с одинаковым плодородием земли. Неверно, что рабочий получает только необходимое для жизни, или хотя бы признаваемое необходимым по существующим обычаям. В цивилизованных странах рабочий получает всегда значительно больше; в нецивилизованных – иногда меньше. Неверно, что по мере роста богатства и населения земледельческий труд становится менее и менее производителен; Рикардо имел бы право делать свои предположения, если бы он никогда не упускал из виду их чисто предположительного характера. Но иногда он этого не сознает или забывает. Так, например, он признает за действительный факт то, что в развивающейся стране трудность получения сырых материалов постепенно возрастает. Он принимает за действительный факт, что налог на заработанную плату падает не на капиталиста, а на рабочего.

"Третьим возражением против гипотетических рассуждений является легкость ошибиться, вследствие ли логических промахов или вследствие упущения из виду данных, имеющих существенное значение в рассматриваемом случае. Когда писатель заимствует свои посылки из наблюдения и заключает, исходя из них, относительно того, что, по его мнению, существует в действительности, то, если он сделает ошибку, это приводит его к заключениям, ошибочность которых легко заметить. Таким образом, он может уберечься от неверных посылок и логических промахов и исправить сделанные упущения. Но в гипотетических заключениях самые странные выводы не имеют в себе ничего предостерегающего для исследователя. Мы ожидаем, что эти выводы должны расходиться с наблюдаемыми фактами и лишаемся, таким образом, всяких внешних признаков для проверки правильности наших рассуждений"⁰⁰².

Что касается до критики Сениора учения Рикардо, я не буду касаться ее в этом месте, а ограничусь простым замечанием, что эта критика мне кажется неосновательной. Но я настаиваю на том, что соображения Сениора относительно неудобств гипотетических рассуждений в политической экономии, поскольку эти соображения справедливы, неприменимы к тому способу экономического исследования, который мною только что был выяснен. Политическая экономия, как я понимаю, берет свои посылки из действительных фактов; термин "гипотетический" может быть применен только к заключениям из этих посылок, но так как эти-то заключения и составляют науку политической экономии, то я признаю, что политическую экономию следует назвать гипотетической наукой. Между тем, возражения Сэниора относятся к характеру не заключений, а самих посылок. Очевидно, эти возражения неприменимы к системе доктрин, основанных не на гипотезах, а на фактах.

По способу выражения Сениора можно думать, что если бы посылки основывались на действительных фактах, то заключения, логически выведенные из них, представляли бы также действительные факты. Говоря о выводах Рикардо, Сениор замечает: "все это совершенно логические выводы, и они были бы несомненны, если бы основные посылки были правильны". Но ведь возможно, что посылки будут правильны, но не полны; правильны, поскольку они выражают те или иные факты, и все-таки они могут не заключать в себе всех условий, влияющих на рассматриваемое явление. Законы движения и тяготения не представляют собой произвольных допущений, но имеют вполне реальное основание в фактах внешней природы, и строго логическим выводов из этих законов является то, что брошенное тело должно двигаться по параболе, а между тем фактически никакое тело не будет двигаться по этой математической линии, так как трение воздуха, которое не принималось в соображение при этом выводе, изменяет направление движения. Точно также (как я уже показал на некоторых примерах, и как будет выяснено еще полнее ниже), доктрины политической экономии, хотя и основываются на несомненных фактах человеческой природы и внешнего мира, отнюдь не должны необходимо представлять, и вряд ли когда-либо действительно вполне представляют, внешнюю реальность. И Сэниор в другом месте вполне с этим соглашается. "Из того факта, заключает он, что рабочий, действуя известным образом, может получить высшую плату, или капиталист – большую прибыль, мы не можем еще заключить, что рабочий и капиталист именно так и будут действовать, но мы можем сделать вывод, что таков будет результат при отсутствии нарушающих причин". Но этим самым Сениор признает то положение, на котором я настаивал – что заключения политической экономии не должны необходимо выражать действительные факты. Дело сводится, таким образом, к словесному спору – должна ли быть названа положительной или гипотетической наука, доктрины которой совпадают с внешней реальностью лишь "при отсутствии нарушающих причин". По моему мнению, нельзя сказать, что известное положение выражает "положительную истину", если оно совпадает с фактами лишь при отсутствии нарушающих причин – в особенности, если это последнее условие почти никогда в действительности не исполняется. С другой стороны, как я уже признал, если термин "положительный" применять не к доктринам политической экономии, но к основаниям, на которых строятся эти доктрины, то политическая экономия имеет такое же право на признание ее положительной наукой, как и любая естественная наука, к которым этот термин обыкновенно применяется.

Но это – вопрос чистой терминологии, и как таковой имеет мало значения, лишь бы истинный характер рассматриваемых принципов понимался вполне ясно. Как я старался показать, доктрины политической экономии вполне сходны с механическими законами, которые выводятся на основании законов тяготения и движения, и подобно этим последним, экономические доктрины выражают не то, что произойдет, но то, что должно произойти, или к чему имеется тенденция, и лишь в этом смысле они истинны. Если признание этого является возражением против политической экономии, то такое же возражение применимо к астрономии, механике и ко всем естественным наукам, соединяющим дедукцию с индукцией.

Теперь я могу попытаться дать точное определение политической экономии. Я определяю ее как науку, которая, принимая за свои основные посылки факты человеческой природы и материальные законы внешнего мира, также как и политические и социальные условия человеческих общежитий, исследует законы производства и распределения богатства, зависящие от совокупного действия названных факторов; или как науку, сводящую явления производства и распределения богатства к их причинам – свойствам человеческой природы или законам и событиям – физическим, политическим, социальным – внешнего мира.

В первой лекции, касаясь замечаемого в настоящее время разногласия относительно многих основных принципов политической экономии, я сказал, что, по моему мнению, эти разногласия зависят, главным образом, от установившейся в последние годы манеры более поверхностно и популярно рассматривать экономические вопросы; и далее я указал, что эта перемена, как мне кажется, в характере экономических рассуждений вызвана практическим успехом экономических принципов в эксперименте свободной торговли, – успехом, который привлек к изучению политической экономии много новых лиц, и этим способствовал введению новых точек зрения и доказательств в политико-экономические рассуждения.

Метод всякого исследования определяется предметом и характером исследования. Поэтому я рассмотрел в предыдущих лекциях предмет и характер политической экономии. Теперь я приступлю к рассмотрению метода, которого следует держаться в экономических исследованиях, принимая в соображение те цели, которые при этом имеются в виду.

Я вкратце повторю сказанное выше о природе и предмете политической экономии. Я определил политическую экономию как науку, исследующую законы производства и распределения богатства, – законы, зависящие от свойств человеческой природы, в их обнаружении под влиянием условий внешнего мира. Я также указал, что эти духовные свойства и материальные условия рассматриваются экономистом как конечные факты, как первые посылки его рассуждений, далее которых он не может вести свое исследование феноменов богатства. Затем я рассмотрел природу этих конечных фактов, материальных и духовных, и нашел, что хотя они так многочисленны, что не могут быть все определены, но среди них имеются некоторые, наличие и характер которых легко могут быть определены, – факты, имеющие такое первенствующее значение по отношению к производству и распределению богатства, что могут доставить успешное и прочное основание для вывода законов явлений этого последнего рода. Важнейшие из этих фактов, как я заметил, – это, во-первых, врожденное в человеке стремление к материальному благополучию и богатству, как средству к получению такого благополучия, и, как следствие этого, в связи с другими духовными свойствами, стремление к получению богатства с возможно меньшими пожертвованиями; во-вторых, законы народонаселения, зависящие от физиологической природы человека и его духовных свойств, и в-третьих, естественные свойства сил природы, преимущественно земли, к которой прилагается труд человека. Я также заметил, что важнейшие из второстепенных факторов и фактов, влияющих на производство и распределение богатства, изменяющие и иногда совершенно парализующие действие более основных факторов, также могут быть констатированы и действие их может быть выяснено с точностью, достаточной для того, что мы приняли их в соображение в своих заключениях, хотя они и не составляют первых посылок науки; и я привел несколько примеров этого.

Если таков характер политической экономии, то нам нужно рассмотреть, каким образом может быть достигнута цель, к которой политическая экономия стремится – открытие законов производства и распределения богатства? Обычный ответ на этот вопрос со стороны тех, кто интересуется экономическими рассуждениями, таков: эта цель может быть достигнута индуктивным методом исследования. Однако такой ответ без дальнейших разъяснений мало может нам помочь в практических затруднениях. Что мы должны понимать под индуктивным методом? Какие логические процессы понимаются под этим выражением? Очень немногие из тех, кто защищает индуктивный метод в политической экономии, потрудились дать ответ на этот вопрос. В действительности, термин "индуктивный метод" употребляется в крайне широком смысле даже лицами, писавшими об индуктивной логике, и потому, раньше чем обсуждать вопрос – применим или неприменим индуктивный метод к политической экономии, следует выяснить смысл этого термина. В более узком и, как мне кажется, правильном смысле Милль определяет индукцию как "умственный процесс, посредством которого мы заключаем, что верное в известном отдельном случае или случаях верно также и во всех других случаях, сходных с первым в известных определенных отношениях. Иначе говоря, индукция есть процесс, при помощи которого мы узнаем, что истинное относительно индивидуальных случаев истинно также и относительно всего класса, к которому принадлежат эти случаи, или что то, что верно в известное время, будет верно при сходных обстоятельствах во всякое время"⁰⁰³. Характеристической чертой индукции в этом смысле является восхождение от частного к общему, от индивидуальных фактов к законам. Но этот же термин нередко употребляется авторитетными писателями в более широком значении. Так, например, Уэвель в своей истории индуктивных наук постоянно говорит, что законы природы, основные и второстепенные, устанавливаются индукцией, хотя из его собственного описания открытия этих законов видно, что эти законы открывались столь же часто путем выводов из общих понятий, как и из обобщения отдельных фактов. Джон Гершель также нередко употребляет термин "индукция" в том же широком смысле, как будто этот термин включает в себе все логические процессы какого бы то ни было характера, посредством которых открываются истины в естествознании. И Милль, говоря об индуктивной логике, принимает, что она занимается не только вопросом: "как найти законы природы", но также и "как установивши эти законы, проследить их действие". Так как термин "индукция" употребляется авторитетными писателями в таком широком значении, то очевидно, что индуктивный метод в этом смысле не может быть противопоставлен дедуктивному, так как в числе своих процессов первый метод включает и дедуктивное рассуждение. Противоположностью индукции в этом широком смысле слова будет не дедукция, а том метод рассуждения, который известен под названием "метафизического", руководствуясь которым исследователь, отвергая опыт, стремится познать законы природы трансцендентальным путем, при посредстве действительной или предполагаемой интуиции своего ума. Если в политической экономии этот последний метод когда-либо и применялся, он уже давно оставлен выдающимися писателями, за исключением, быть может, Рескина, и потому вопрос о методе в политической экономии заключается не в том, пригоден ли для экономических исследований индуктивный метод в смысле Гершеля и Уэвелля, – в этом все согласны – но в более специальной задаче, какие именно процессы, входящие в состав индукции в этом широком смысле, пригодны для экономических исследований; другими словами, вопрос состоит в установлении места, порядка и важности в экономических исследованиях индукции, в узком смысле слова, дедукции, поверки, наблюдения и опыта. Если поставить вопрос таким образом, то многие, по всей вероятности, все-таки скажут, что индукция в узком смысле слова, в противоположность дедукции, является самым надежным методом экономического исследования. Изучающий политическую экономию, следуя этому взгляду, должен собирать и группировать факты богатства, цен, заработной платы, ренты, прибыли, ввоза и вывоза товаров, возрастания или упадка производства, изменения в способах распределения; словом, все факты богатства, насколько они доступны наблюдению в различных странах; когда это будет сделано, исследователь должен пользоваться полученными данными для открытия законов, управляющих этими фактами. Но достаточно вникнуть в характер экономических задач для того, чтобы понять все бессилие и ничтожество такого метода в применении к экономическим вопросам. Явления богатства, как они представляются нашему наблюдению, принадлежат к числу наиболее сложных; они составляют результат огромного разнообразия влияний, действующих одновременно, усиливающих, парализующих и видоизменяющих друг друга. Подумаем, например, о разнообразии влияний, определяющих такое простое на вид явление, как цена; о многочисленности и сложности факторов, понимаемых под выражением "спрос" и не менее многочисленных факторах, от которых зависит "предложение", – факторах, всякое изменение которых, если только оно не сопровождается компенсирующим изменением других сосуществующих влияний, должно изменить и самое наблюдаемое явление. Но если явления характеризуются крайней степенью сложности, если они доступны одновременно влиянию множества причин, то для индуктивного установления связи этих явлений с причинами необходимо одно условие – должна быть возможность экспериментирования в научном смысле слова⁰⁰⁴. Но исследователь социальных и экономических вопросов совершенно лишен этого необходимого ресурса. Если кто-либо сомневается в этом, то пусть подумает, что именно требуется для опыта, в том виде, как он употребляется в естествознании в качестве основания для индукции; ведь для опыта необходимо найти или произвести искусственно нужное положение вещей, в качестве среды, в которой производится опыт, и среда эта должна оставаться неизменной во все время совершения опыта. Так, например, химик, определяющий состав нового вещества, помещает его под воздушный насос или в заранее приготовленный раствор, все составные части которого ему хорошо известны; и затем он подвергает вещество, помещенное таким образом, известным влияниям – например, определенным изменениям температуры, или действию электричества. Принявши все эти предосторожности, химик имеет право приписать происшедшие изменения причинам, которые действовали во время производства опыта; и таким образом может быть установлено, как влияют на данное вещество те деятели, действию которых оно подвергалось. Когда процедура этого рода возможна, а она вполне возможна в обширной области естествознания, "множественность причин" и "смешение следствий" не представляют непреодолимого препятствия для истолкования природы при помощи индукции в собственном смысле слова; и действительно, многие важнейшие открытия в естественных науках были сделаны при помощи этого метода. Но экономист не может надеяться на достижение таким путем чего-либо подобного, хотя бы самым отдаленным образом. Предметом его исследования является человеческое существо и интересы последнего, а с этими материалами экономист не может распоряжаться по своему усмотрению, как естествоиспытатель. Экономист должен брать экономические явления так, как они ему представляются в действительном мире, во всей их сложности и постоянно меняющемся разнообразии; и если он не желает пользоваться никаким другим методом исследования, он может рассуждать до тех пор, пока у него не треснет череп, и все-таки, исходя из действительных фактов, не придет ни к какому, сколько-нибудь ценному, заключению. На основании таких данных нельзя достигнуть ничего, кроме простых эмпирических обобщений. Ни одна экономическая или социальная истина, заслуживающая наименование научной, не была открыта таким образом, и, можно быть уверенным, не будет открыта. Если многие держатся иного мнения, то только потому, что в своих рассуждениях об общественных и политических фактах они постепенно пользуются своим знанием мотивов и принципов поведения людей, принципов, настолько знакомых всем, что пользование ими как основными посылками в рассуждении совершенно ускользает от внимания рассуждающего; иначе говоря – знание человеческой природы, или физических и политических условий, употребляется в этом случае, бессознательно для самого рассуждающего, как путеводная нить при истолковании фактов статистики, и таким образом, без сомнения, иногда достигаются более или менее важные заключения; но это не может быть названо индуктивным рассуждением в строгом смысле слова. Такое рассуждение является, поскольку оно допускает логический анализ, комбинированием обоих процессов индукции и дедукции. Дедуктивная часть рассуждения ускользает от внимания, так как она основывается на привычных представлениях, для которых не требуется доказательства, а индуктивная часть, имеющая дело с новыми и, быть может, поразительными фактами, запечатлевается в уме, и таким образом создается мнение, что чисто индуктивное рассуждение может приводить к открытию истин, которые в действительности достигаются совершенно иным путем.

"Вульгарное представление, замечает Милль, что истинный метод политической экономии – бэконовская индукция, что надежным руководителем экономиста являются не общие рассуждения, а специальное экспериментирование, когда-нибудь будет приводиться в виде несомненного доказательства низкого уровня умственного развития того века, когда оно было распространено. Ничего не может быть смешнее того восхваления экспериментальных заключений, которые так часто встречаешь не только в популярных рассуждениях, но и в серьезных трактатах, когда речь заходит о судьбах народов. Каким образом, говорят нам, это учреждение может быть плохим, если страна процветала при его существовании? Как могли эти или иные причины содействовать преуспеванию этой страны, когда другая страна процветала без них? Тот, кто пользуется такими доказательствами, без умысла обманут, ему нужно посоветовать познакомиться с элементарными началами простейших естественных наук. Рассуждающие таким образом игнорируют факт множественности причин именно в том случае, который является наглядным примером такой множественности. В указанных случаях вывод из любого индивидуального примера так затруднителен, что даже не приходится сожалеть о невозможности воспользоваться в социальной области помощью эксперимента – обстоятельство, в других случаях являющееся важнейшим препятствием непосредственному индуктивному исследованию. Ибо если бы мы даже могли экспериментировать над известной нацией или даже над всем человеческим родом, с таким легким сердцем, как Мажанди производит свои опыты над собаками или кроликами, мы никогда не получили бы двух случаев, совершенно тождественных во всех отношениях, кроме присутствия или отсутствия одного определенного обстоятельства.

Приближением к эксперименту в научном смысле слова является в области политики введение нового фактора, в виде известной определенной меры правительства вроде издания или отмены определенного закона. Но когда действует так много влияний, требуется известное время для того, чтобы влияние нового деятеля обнаружилось; а так как факторы, действующие в такой обширной сфере, не только бесконечно разнообразны, но и находятся в состоянии постоянного изменения, то почти несомненно, что раньше, чем обнаружится действие новой причины и станет возможна индукция, столько влияющих обстоятельств изменятся, что опыт сделается невозможен"⁰⁰⁵.

Эти соображения достаточно уясняют полную недостаточность индуктивного метода, в узком смысле слова, как средства разрешения тех задач, которыми специально занимается политическая экономия, – недостаточность, вызываемую невозможностью пользоваться в экономических исследованиях опытом в тех строгих условиях, которые необходимы для надежности индукции. Но если в этом отношении политическая экономия и общественные науки вообще находятся в невыгодном положении сравнительно с различными отраслями естествознания, то, как я постараюсь показать, с другой стороны экономические исследования имеют и свои особые преимущества, которые, если только ими пользоваться должным образом, могут до некоторой степени восполнить указанные неудобства.

Рассмотрим положение исследователя материальной природы в начале его исследования. Такому исследователю прежде всего бросится в глаза чрезвычайное разнообразие и сложность изучаемых им явлений, при отсутствии ясных причин или законов, вызывающих эти явления. Наблюдатель очутится в виду огромного лабиринта, быть может не совершенно лишенного плана, но без всякой руководящей нити для того, чтобы распутать все запутанные извилины. Неудивительно, что ввиду такой задачи первобытный исследователь будет стремиться найти какой-либо понятный и все объясняющий принцип, и направит все силы своего ума на приискание такого принципа. "Ибо человеческий ум, говорит Бэкон, всегда стремится к тому, чтобы выйти из неопределенности и достигнуть чего-либо прочного и неизменного, на чем можно основываться в расследованиях и посылках", какой-нибудь конечной силы, какого-нибудь верховного и всеопределяющего принципа, при помощи которого можно уяснить связь странных и запутанных элементов мироздания. И действительно, усилия первоначальных мыслителей направлялись к достижению какого-либо "Атласа мысли". И они не ошибались относительно важности приобретения такого основного принципа; но, к несчастью, они совершенно ошиблись относительно способов достижения своих целей, и вместо того, чтобы достигать этой цели шаг за шагом, попробовали завоевать позицию посредством coup de main. Каждый мыслитель пускался в свои собственные догадки. По мнению одного, основным принципом была вода; по мнению другого – воздух; третий признавал таким принципом число, и так дело шло в течение веков. Наконец, истина начала обнаруживаться, а именно: так как наше знание естественных причин и законов – даже простого существования их – основывается исключительно на наблюдении их естественных эффектов, то только путем наблюдения этих эффектов, изучения естественных явлений можно приблизиться к пониманию причин и законов последних; иными словами – стало обнаруживаться, что индуктивный метод единственно пригоден к данному случаю, в начале исследования естественных явлений. Эта истина, которая признавалась лишь немногими из ученых и лишь иногда полагалась в основу научных работ, была, наконец, провозглашена Бэконом в такой форме, что обратила на себя внимание научного мира и сделалась частью духовного наследства человечества. Мы хотим, главным образом, обратить внимание читателя на то, что необходимость индуктивного метода как пути к физическим открытиям, основывалась исключительно на том, что человечество не имело непосредственного знания конечных физических законов.

Закон тяготения и законы движения принадлежат к числу наилучше обоснованных и наиболее достоверных из таких законов. Но на каких данных они основываются? Мы не находим их в нашем сознании, размышляя о том, что происходит в нашей душе; точно также они не могут быть открыты через посредство наших органов чувств. Что каждая частица вещества во вселенной тяготеет ко всем остальным с силой, которая прямо пропорциональна массе и обратно пропорциональна квадрату расстояний, или что тело, приведенное в движение, если не подвергнется действию противоположной силы, будет непрерывно двигаться в том же направлении и с той же скоростью, – все эти положения могут быть установлены только с помощью интеллекта; доказательства всех этих законов в конце концов сводятся к тому, что, предположив наличность последних, можно объяснить данные явления. Законы эти не являются свидетельствами непосредственного опыта, а, говоря словами Герберта Спенсера, представляют собой "истины, извлеченные из нашего действительного опыта, но не заключающиеся в нем". Уэвелль говорит: "Люди извлекли абстрактное правило из конкретного опыта, хотя это правило в каждом случае было переплетено с другими правилами, и могло быть извлечено из опыта только при условии, что другие правила уже известны". И что является верным по отношению к законам тяготения и движения, одинаково верно и по отношению ко всем основным законам естествознания. Так, теория волнообразного колебания света, теория молекулярного строения вещества, учение об инерции – все они не поддаются непосредственному наблюдению, и известны нам только по своим физическим результатам.

Итак, индуктивный метод в более узком смысле слова являлся необходимым и неизбежным путем, по которому, принимая во внимание ограниченность человеческих способностей, должно было следовать физическое исследование в самом начале своего развития. Я говорю – в начале своего развития, потому, что лишь только был установлен какой-либо из основных законов, управляющих физическими явлениями, тотчас же открылся новый путь для решения задач естествознания. Исследователь находил тот "Атлас своей мысли", о котором вздыхали более ранние мыслители; и тогда делалось возможным применение дедуктивного метода – этого, при надлежащем употреблении, без сомнения, наиболее могущественного орудия исследования, какое когда-либо было изобретено человеческим умом. История наиболее важных отраслей естествознания учит нас следующему: долгий период трудного индуктивного исследования в начале, в время которого подготавливается почва и сеются семена, завершается в конце концов открытием одной или двух великих истин, открытием, делаемым очень часто почти одновременно несколькими мыслителями независимо друг от друга; затем наступает период жатвы, во время которого, с помощью применения дедуктивного рассуждения, собираются плоды великого открытия в виде многочисленных посредствующих законов, согласующих высшие законы с данными опыта. Так, прогресс механики идет медленно, несмотря на то, что было сделано для нее Архимедом и древними, до тех пор, пока Галилеем и его современниками не были установлены первичные динамические законы; но когда эти законы были прочно установлены и дедуктивный процесс был применен к полученным таким образом посылкам, то вслед за тем быстро последовал целый ряд второстепенных открытий в механике, гидростатике и пневматике⁰⁰⁶. Таким образом было открыто большинство средних законов, axiomata media, естествознания. Но не только одно открытие axiomata media может служить примером силы дедуктивного метода. В соединении с индукцией метод часто являлся орудием, с помощью которого достигались наивысшие обобщения в области естествознания. Самым замечательным примером этого может служить закон тяготения, который, в своей основе, был открыт Ньютоном путем дедукций из механических посылок, доставленных открытиями Галилея. К Ньютону задача перешла уже в такой форме: нужно было найти силу, которая, в соответствии с законами движения, будет производить движения планет, уже обобщенные Кеплером. Закон тяготения в двояком смысле иллюстрирует силу дедуктивного метода. Он был самым блестящим плодом дедукции и явился в то же время самым плодотворным источником дедукции. Этот закон, как я уже говорил, является дедукцией из законов механики, примененных к истолкованию планетных движений, и, в то же время однажды установленный, закон тяготения сделался великим плодотворным принципом, из которого, в соединении с данными опыта, проистекли все позднейшие астрономические открытия.

"Подобно тому, как это открытие было величайшим сравнительно со всеми предшествующими, его последствия были так же колоссальны, и много обширных и крайне трудных исследований, каждое из которых само по себе могло рассматриваться как особая наука, причем некоторые из них занимали многих глубоких и трудолюбивых исследователей, начиная с того времени и вплоть до наших дней, явились только частичным подтверждением теории Ньютона. Почти все, что сделано и делается в астрономии, относится к этой рубрике; и только когда астроном подходит к самым крайним границам своего обширного поля исследования, он встречает явления, не поддающиеся велениям законодательства Ньютона"⁰⁰⁷.

Таким образом, естественнонаучные исследования производятся при помощи индукции лишь до тех пор, пока открываются основные законы. Как только первые великие обобщения установлены, дедукция вступает в свои права и приводит вместе с индукцией и средствами проверки, доставляемыми этой последней, к быстрому расширению познания природы. По мере того, как устанавливаются обобщения все высшего и высшего порядка, задачи дедукции также расширяются, и в результате логический характер естественнонаучных задач, а вместе с тем и научный метод, постепенно изменяются. В начале исследования задача заключалась в том, чтобы предполагая явления данными, найти их причины и законы, и единственно возможным методом была индукция; но чем больше открывается новых принципов, тем более задача принимает иной вид – именно, предполагая данными известные явления и известные законы и причины, влияющие на эти явления, найти другие законы и причины, влияющие на наблюдаемый результат. Исследователь постепенно завладевает обоими концами цепи и его задача все суживается и сводится к определению все меньшего количества промежуточных звеньев.

Я особенно старался разъяснить логический характер естественнонаучных задач, какой они имели в начале исследования внешней природы и какой они имеют теперь, для того, чтобы сделать понятной степень аналогии между естественнонаучными исследованиями и теми, к которым я теперь перехожу. Несколькими страницами выше я заметил, что если экономист находится в невыгодном положении сравнительно с естествоиспытателем в том отношении, что лишен помощи опыта, зато он, с своей стороны, имеет и некоторые уравновешивающие преимущества. Теперь характер этих преимуществ вполне ясен. Экономист начинает с знания конечных причин. Уже в самом начале своего исследования он находится в таком положении, которого естествоиспытатель достигает лишь после целых веков многотрудных исследований. Если кто-нибудь в этом сомневается, то пусть подумает о том, каковы конечные принципы, регулирующие экономические явления. Как я разъяснял в предыдущей лекции, принципы эти суть факты следующего рода: известные душевные состояния и известные физиологические свойства человеческого организма; материальные условия, при которых совершается производство; политические учреждения; состояние промышленного искусства; иными словами – первые посылки политической экономии суть заключения и явления, устанавливаемые другими науками. Они суть источник, из которого вытекают явления богатства, точно так же, как явления планетной системы зависят от действия физических сил и механических законов физической вселенной, как световые явления представляют собой необходимое следствие ударов волн световой среды в оптические нервы глаз. Для открытия своих первых посылок политическая экономия не нуждается в затруднительном процессе индукции. Так, например, для того, чтобы знать, почему фермер предпринимает посев хлеба, почему он обрабатывает до известных пределов свое поле, и почему он не подвергает его большей обработке, мы не нуждаемся в ряде предшествующих обобщений, исходящих из статистики хлебного производства и заканчивающихся с одной стороны душевными мотивами, побуждающими фермера к производству, а с другой – физическими свойствами почвы, от которых зависит производительность земледелия. Все это излишне, излишен весь этот сложный процесс по той простой причине, что мы имеем, или можем получить, если обратим внимание, непосредственное знание об этих причинах в нашем собственном сознании, сознании того, что происходит в нашем духе, и из непосредственных впечатлений наших органов чувств. Всякий, предпринимающий какое-либо промышленное дело, знает мотивы, руководящие им. Он знает, что он поступает таким образом вследствие желания, для какой бы то ни было дальнейшей цели, обладать богатством: он знает, что по мере своего разумения будет стремиться к достижению своих целей кратчайшим путем; что если ему не будут мешать искусственные препятствия, он будет покупать нужные материалы на самом дешевом рынке и продавать производимые продукты по самой дорогой цене.

Всякий сознает, что выбирая промышленную деятельность, он выберет, при прочих равных условиях, ту деятельность, где может получить наибольшее вознаграждение сравнительно с делаемыми затратами, что приискивая помещение своему капиталу, предпочтет такие ценные бумаги, которые при одинаковой надежности помещения дают наибольший процент. Что касается до других причин, влияющих на производство и распределение богатства, как, например, физические свойства естественных деятелей, физиологические свойства людей, определяющие их способность размножения, то по отношению к этим причинам также имеется непосредственное доказательство, хотя и иного рода: доказательство, основывающееся на свидетельстве не нашего сознания, но органов чувств. Так, например, если серьезно усомниться в законе уменьшающейся производительности земли при увеличивающемся приложении труда и капитала, то закон этот легко доказать непосредственным физическим опытом и убедиться в его правильности при помощи органов чувств. Если экономисты не делают этих опытов для установления данного факта, то лишь потому, что всякий фермер делает этот опыт вместо них. Поэтому политическая экономия по отношению к своим физическим посылкам, точно так же, как и духовным, совершенно не нуждается в тех тонких индуктивных процессах, при помощи которых устанавливаются конечные истины естественных наук.

Поэтому можно признать, что экономист в самом начале своего исследования уже обладает знанием конечных принципов, управляющих явлениями, которые составляют предмет его изучения, между тем как открытие этих принципов является самой трудной задачей для естествоиспытателя; с другой стороны, экономист лишен помощи опыта. Впрочем, экономист имеет некоторый суррогат этого могущественного орудия, – суррогат, о котором стоит сказать несколько слов. Я имею в виду пользование гипотетическими примерами, специально конструируемыми для целей экономического исследования. Хотя экономист совершенно лишен возможности создать в действительности такое положение дел, которое ему требуется, ничто не мешает экономисту воспроизвести это положение перед своим умственным взором и рассуждать, как будто это положение имеется в действительности в момент действия того фактора – человеческого чувства, материального предмета или политического учреждения – экономический характер которого должен быть исследован. Если, например, задача экономиста заключается в определении отношения между количеством денег в обращении в данной меновой территории и ценностью этих денег, экономист может сделать несколько предположений, например, 1) что при данном состоянии производительной промышленности должно быть исполнено данное количество меновых сделок, 2) что в обращении имеется данное количество денег, 3) что деньги обращаются с данной быстротою и, наконец, 4) что известное количество новых денег прибавляется к уже имеющимся в обращении. Допустивши эти условия, которые принимаются не изменяющимися, мы устанавливали условия опыта. Правда, действие добавочного количества денег не может быть воспринято органами чувств экономиста и не может быть сделано наглядным для его слушателей или читателей, но зная, для каких целей употребляются деньги и зная мотивы человеческих существ в производстве и обмене богатства, экономист будет в силах определить следствия, которые должны наступить при предложенных им условиях. Этим следствием явится возрастание цен товаров, в пропорции увеличения количества денег, находящихся в обращении, а это дает возможность экономисту формулировать доктрину – что при прочих равных условиях ценность монеты обратно пропорциональна ее количеству. Или, например, если задача заключается в выяснении закона, устанавливающего земледельческую ренту, экономист может гипотетически предположить следующие условия: 1) известную степень земледельческого искусства, 2) способность почвы давать известный продукт при известных затратах труда и капитала, 3) тенденцию почвы доставлять относительно уменьшающееся количество продуктов, после того как достигнута известная степень обработки, 4) различные степени плодородия различных земель, и, наконец, 5) принадлежность земли одному классу людей, в то время как другой класс, обладающий капиталом, желает получить в свое распоряжение землю для обработки. Если эти предположения сделаны, экономист должен принять в соображение известные ему мотивы, с одной стороны фермеров, с другой – землевладельцев в их договоре об аренде земли, и из этих данных, в связи с вышеуказанными, определить размер ренты, которую потребует землевладелец и согласится дать фермер. Таким образом, будут установлены условия, определяющие земледельческую ренту. Правда, заключение экономиста будет лишь гипотетически верно, т.е. будет выражать закон природы лишь при отсутствии нарушающих причин; но, как я уже указывал выше, такой характер имеют все научные законы. Оставляя в стороне чисто эмпирические обобщения, ни один закон природы, к какой бы области ни относился, – духовной, материальной или экономической – не бывает истинным иначе, как гипотетически, т.е. при отсутствии нарушающих причин. Только что описанный процесс является одним из способов познания экономических законов, и легко заметить, что процесс этот имеет характер умственного опыта. Я нисколько не отрицаю, что в качестве орудия открытия истины умственный опыт стоит несравненно ниже того вещественного процесса в области естествознания, который он стремится заменить; так как действительная природа не может ошибаться, а гипотетическому экспериментированию свойственна не только та опасность, что некоторые принятые условия при выводе заключения будут упущены из виду, но также и опасность прямой ошибки в рассуждении, при помощи которого устанавливается действие известной предполагаемой причины. Это несовершенство рассматриваемого метода делает необходимым восполнить его теми способами поверки, которые допускаются характером экономического исследования. Например: экономист может, разрешив свою задачу описанным способом, подыскать какой-либо действительный случай, возможно приближающийся по своим существенным обстоятельствам к гипотетически предполагаемому. Найдя такой случай, экономист может наблюдать, в какой мере действительные результаты соответствуют его гипотетическим заключениям, и если, как это бывает в большинстве случаев, окажется, что соответствие не полное, то экономист должен рассмотреть, насколько это несоответствие может быть объяснено действием нарушающих причин, наличность которых можно констатировать. К несчастью, по вышеуказанным основаниям, поверка в экономическом исследовании никогда не может быть полной; но несмотря на это, поверка, если только она производится с должной тщательностью, нередко может доставить такую существенную поддержку дедуктивному рассуждению, что заключение этого последнего приобретает высокую степень вероятности.

Таким образом, гипотеза может служить до некоторой степени заменой опыта в гипотетическом исследовании; и действительно, многие важные доктрины науки были установлены таким образом. Всего чаще и успешнее пользовался этим методом Рикардо, и самым убедительным доказательством широко распространенного невежества относительно метода политической экономии являются многочисленные нападки на этого выдающегося мыслителя за такой характер его рассуждений. На самом же деле Рикардо, пользуясь гипотетическим методом, употреблял, поскольку это допускается характером задачи, этот самый экспериментальный метод, который так восхваляли его противники, но истинная природа которого так мало им понятна. Вот, например, как пользовался Рикардо этим орудием экономического исследования. Требовалось выяснить основной принцип международной торговли, и Рикардо хотел доказать, что стране может быть выгодно ввозить известный продукт из-за границы, хотя она сама может производить этот продукт у себя дома с меньшими издержками производства. Это положение, на первый взгляд кажущееся парадоксом, Рикардо установил при помощи простой гипотезы, которая, устраняя все усложняющие и запутывающие обстоятельства данного случая, выяснила немногие существенные условия, от которых зависело решение задачи, так как нельзя сомневаться, что при условиях, предположенных Рикардо, известные нам мотивы человека, стремление к богатству, не могло повести ни к какому иному результату. "Возьмем двух людей, – говорит Рикардо, – которые могут изготовлять как сапоги, так и шляпы, и пусть один из них превосходит другого в производстве обоего рода продуктов, но в производстве шляп пусть он превосходит своего конкурента на 1/5 или 20%, а в производстве сапог превосходство его выражается одной третью – 33%; разве не будет соответствовать интересам их обоих, чтобы первый занимался исключительно производством сапог, а второй, менее искусный, производством шляп?⁰⁰⁸.

В подтверждение того, что я говорил выше о характере первых посылок естествознания, по сравнению с посылками политической экономии, я просил бы обратить внимание на различное употребление гипотезы в первой и второй области знания. В политической экономии, как мы видели, гипотеза употребляется лишь для того, чтобы доставить исследователю известные и установленные посылки, которые необходимы для дедуктивного вывода, посылки, которые исследователь не может воспроизвести в действительности вследствие самого их характера; и, таким образом, гипотеза может рассматриваться как замена опыта; между тем в естествознании, где требуемые данные опыта могут быть действительно воспроизведены, нет необходимости гипотетически их предполагать, и потому этого никогда и не делается.

Для чего же служит гипотеза в естественнонаучном исследовании? Гипотеза всегда является средством для открытия конечных причин и законов. Так как такие причины и законы недоступны для непосредственного наблюдения, через посредство сознания или восприятия органами чувств, то догадка, гипотеза является единственным возможным путем к истине. Потому естествоиспытатель строит гипотезы относительно природы конечных причин и законов, и сделавши известную гипотезу, старается воспроизвести такие условия, при которых можно было бы проверить справедливость гипотезы, другими словами – производит опыт для проверки гипотезы. Такой порядок, очевидно, непригоден к экономическим исследованиям. Экономист никогда не делает гипотез относительно мотивов, побуждающих людей заниматься хозяйством, предпочитать выгодные занятия невыгодным, или давать своим сбережениям иные более выгодные помещения; или относительно причин, полагающих, при определенном состоянии земледельческого знания и искусства, постоянную преграду приложению к почве капитала и труда. Точно так же не делает он гипотез относительно причин, определяющих постоянный рост населения. В этом случае догадки будут совершенно неуместны, так как, как я указал, мы имеем в нашем сознании и в свидетельстве наших чувств легкое и доступное средство познания того, что нам нужно. Соответственно этому, гипотеза в политической экономии никогда не употребляется как средство познания конечных причин и законов; точно также как в естественнонаучных исследованиях гипотеза никогда не употребляется в качестве замены опыта.

Таково взаимное положение экономиста и естествоиспытателя по отношению к логическому характеру занимающих их задач. И если это так, то что может служить лучшим доказательством невежества относительно природы исследований того и другого рода – естествознания и политической экономии, как не обычная ссылка на естествознание в доказательство необходимости исключительного пользования индуктивным методом при решении экономических проблем. Это значит не понимать ни силы, ни слабости особенной позиции политической экономии. Это значит рекомендовать экономистам метод, который так могуществен в руках естествоиспытателя лишь по причине тех условий, которыми не может пользоваться экономист по самому характеру своей работы; и в то же время это значит – отказываться от употребления орудия открытия, которое имеется у нас под руками, к которому естествоиспытатель стремится веками труда, и которое, когда оно, наконец, было достигнуто, оказалось в высшей степени действительным во всех своих применениях. Пример естественных наук, правильно понятый, учит экономиста именно признанию дедукции самым главным научным ресурсом; причем факты, собранные наблюдением и опытом, должны служить для проверки дедуктивных заключений, а в тех случаях, когда замечается несоответствие между фактами и теоретическими выводами, должны содействовать разъяснению природы нарушающих причин. Только в этом смысле пользуются опытом естественные науки, достигшие дедуктивной стадии, – науки, по своему логическому характеру действительно аналогичные политической экономии.

В связи с этими процессами поверки и открытия нарушающих причин или, выражая ту же мысль иначе, открытия менее важных факторов, влияющих на экономические феномены, можно указать и должное место статистике. Статистика является собранием фактов сгруппированных и классифицированных в виде известного специального исследования; пользуясь этим систематическим методом наблюдения, мы можем лучше всего предупреждать ошибки и проверять заключения, полученные дедуктивным путем из основных посылок науки; в то же время этот же самый метод является наилучшим средством выяснения действия тех меньших и нарушающих явлений, которые иногда так сильно изменяют действительные события. Действие этих последних факторов на феномены богатства обыкновенно очень сложно и запутано и легко может быть незамечено исследователем, занятым лишь установлением основных экономических доктрин. Для того, чтобы открыть нарушающие факторы, нужно обратиться к производимым ими результатам, а это лучше всего может быть достигнуто при помощи статистики в постоянной связи с дедуктивным рассуждением.

Важно заметить, что отношение статистики к политической экономии ничем не отличается от отношения к статистике и других наук, достигших дедуктивной стадии. Зарегистрированные наблюдения астронома составляют статистику астрономии, и астроном сравнивает эти наблюдения с теоретическими заключениями, получаемыми путем вывода из механических принципов, составляющих первые посылки его науки, причем цель этого сравнения совершенно аналогична вышеуказанной цели в области политической экономии. Но в науках, основанных на опыте, как, например, химия, к помощи статистики прибегать почти не приходится. Статистика здесь излишня, потому что опыт доставляет более действительные средства для такой поверки теоретических положений. Но то, что в химии известно под названием "остаточных явлений", вполне аналогично тому несоответствию между заключениями экономиста и фактами статистики, о котором говорилось выше, и эти "остаточные явления" в химии точно также ведут к открытию новых элементов или принципов, незамеченных ранее.

Таков метод исследования, наиболее пригодный для политической экономии как по самому характеру экономических исследований, так и по аналогии с естественными науками, поскольку такая аналогия допустима; и этому методу фактически следовали все писатели, более всего содействовавшие развитию экономической науки, начиная с Тюрго и Ад. Смита и кончая Д.С. Миллем. Подробному доказательству этого последнего утверждения и будет посвящена следующая лекция.

Предшествующую лекцию я закончил утверждением, что тот метод исследования, который, как мы нашли, наиболее пригоден для политической экономии, является методом, фактически употреблявшимся сознательно или бессознательно, писателями, более всего содействовавшими успеху науки. Путь, которым шли все эти мыслители, может быть представлен следующим образом. Те принципы науки, которые не требуют доказательства, будучи устанавливаемы нашим сознанием, как, например, желание достигнуть богатства с наименьшими пожертвованиями, были молчаливо принимаемы, и из них делались выводы без предварительного формального подтверждения этих принципов. Те же принципы, которые могли подлежать спору, как, например, физические свойства факторов производства и физиологические свойства человеческих существ в отношении их способности к размножению, были устанавливаемы путем соответствующих доказательств. Так, например, знаменитый опыт Мальтуса о народонаселении почти целиком посвящен установлению и объяснению двух последних принципов – способности человеческих существ к размножению и способности земли давать, при данной степени земледельческого искусства, средства существования человеку.

Когда были установлены основания этих первых принципов, экономисты приступили к рассмотрению их следствий в области производства и распределения богатства: каким образом эти принципы, действуя в связи со способностью человека обсуждать свои поступки, естественно ведут к разделению труда, ко взаимному обмену продуктов, к употреблению монеты, как орудия обмена, к возрастанию ренты по мере развития общества, к замедлению роста населения. Далее экономисты установили общие законы ценности, ренты, прибыли, заработной платы, зависящие от действия этих принципов. Но так как полученные заключения нередко оказывались в разногласии с наблюдаемыми фактами, то внимание исследователей обратилось (в строгом смысле соответствия с указанным мною порядком) к влиянию второстепенных принципов, видоизменяющих действие основных причин. Таким образом, глава Ад. Смита о различных уровнях заработной платы в различных отраслях труда является всецело исследованием природы и силы этих второстепенных принципов. Глава Рикардо о международной торговле и главы Милля о ценности в международной торговле носят такой же характер, так как задача этих глав заключается в открытии тех специальных причин, которые в области международного обмена видоизменяют общие законы ценности. Опыт Сэниора "О стоимости приобретения денег" является примером того же рода.

Но, быть может, лучшим примером правильного применения статистики в области экономической жизни является известная "История цен" Тука⁰⁰⁹.

Одним из первых и самых элементарных принципов теории денежного обращения является положение, что при прочих равных условиях цена денег изменяется обратно пропорционально их количеству. В спорах первой половины этого века о ценах и денежном обращении принцип этот не только признавали верным гипотетически, т.е. при отсутствии нарушающих причин, но в нем видели единственную, если не важнейшую, причину, регулирующую цены. Защитники металлического обращения, с одной стороны, и сторонники бумажных денег с другой, одинаково признавали несомненным, что все колебания товарных цен вызываются, по крайней мере, главным образом изменением количества денег в обращении, включая сюда как монету, так и банковские билеты. Между тем, результат исчерпывающего исследования Тука истории торговли и денежного обращения за продолжительный период сводится к тому, что фактически не существует того соответствия между ценами товаров и количеством денег в обращении, которое признавалось всеми авторитетами. Здесь, таким образом, мы видим пример разногласия между заключениями абстрактного рассуждения и действительными явлениями, и задача статистики состоит в выяснении причин этого разногласия. Из исследования труда Тука нельзя было не сделать вывода, – или что при выводе названных заключений была сделана ошибка, или что были упущены из виду некоторые причины, влияющие на рассматриваемое явление. Тук показал, что ошибки сделаны в обоих направлениях: 1) ошибка в рассуждении, не признававшем различия между действием на цены денег в собственном смысле слова (металлических) и размениваемых банковских билетов, выпускаемых банками для дисконтирования векселей, и 2) ошибка в непризнании нарушающего влияния на цены, наряду с банковскими билетами, других форм кредита, являющихся средством приобретения товаров. Дальнейшее расследование Туком этого вопроса повело к построению теории цен, которая, поскольку она касается отношения между ценами и банковскими билетами в обращении, придает прямо противоположный характер некоторым прежним доктринам: она утверждает, например, что количество банковских билетов, вместо того, чтобы определять общий уровень цен, само является следствием этого последнего фактора, и что колебания общего уровня цен не следуют за колебаниями числа банковских билетов в обращении, но вызывают эти последние колебания; и эта новая теория, кроме того, дала в первый раз удовлетворительное объяснение обширному и важному классу явлений денежного обращения.

Таков метод политической экономии, не только внушаемый самой природой исследований, но и поддерживаемый аналогией и авторитетом.

Чтобы яснее иллюстрировать характер этого метода, а вместе и помощь, доставляемую в экономических рассуждениях совершенным пониманием этого метода, я возьму пример какого-либо экономического закона и рассмотрю, что собственно утверждается этим законом и каким образом закон может быть обоснован или отвергнут. Одним из основных законов политической экономии является то, что издержки производства устанавливают ценность свободно производимых продуктов. Под издержками производства продукта разумеются, как необходимо пояснить в самом начале, труд, воздержание и риск, сопряженные с производством, а под понятием свободного производства следует разуметь производство таких продуктов, которые могут производиться в любых количествах всяким, кто пожелает взять на себя заботы и издержки, связанные с их производством. Таков смысл этого положения; рассмотрим теперь, что утверждается тезисом об установлении цен издержками производства.

Предполагается ли этим, что свободно производимые продукты всегда и без исключения обмениваются в пропорции относительных издержек производства? Иначе говоря, – что во всех случаях, когда один товар обменивается на другой, издержки производства их совершенно одинаковы? Если теория утверждает именно это, то она, очевидно, неверна. Пшеница и ячмень в Англии являются продуктами свободно производимыми, и мера пшеницы, по теперешним ценам (1856–57) ценится немногим более меры ячменя, но стоимость производства меры пшеницы гораздо выше, чем ячменя – в такой мере, что фермер не считает себя одинаково вознагражденным, если он получит за пшеницу вдвое больше, чем за ячмень. Или, придадим другой смысл доктрине; утверждает ли она, что если взять средние цены за продолжительные периоды времени, то ценность свободно производимых продуктов будет постоянно пропорциональна издержкам производств? И в этом смысле доктрина не выдерживает серьезной критики. Хлопчатобумажные материи в Англии и табак в Америке принадлежат к числу свободно производимых товаров. Каждый располагающий достаточными средствами может заняться производствами того и другого, в желаемых размерах; но при обмене бумажных тканей на табак между Америкой и Англией, даже если взять средние цены за продолжительные периоды времени, пропорции, в которых обмениваются эти продукты, отнюдь не совпадают с относительными издержками их производства, а именно: количество английских бумажных тканей, обмениваемое на данное количество американского табака, в среднем требует больших издержек производства.

Итак, в каком же смысле верно, что издержки производства устанавливают ценность свободно производимых продуктов? Только в гипотетическом смысле – при отсутствии нарушающих причин; иначе говоря, доктрина выражает не действительное положение вещей, но одну только тенденцию. Возвращаясь к моему прежнему примеру, неверно, что пшеница и ячмень в настоящее время обмениваются в пропорции их относительных издержек производства, потому что количество пшеницы, обмениваемое на определенное количество ячменя, представляет большую затрату труда и капитала; но верно, что пшеница и ячмень имеют тенденцию обмениваться соответственно издержками производства – и доказательством этого является то, что теперешняя высокая цена ячменя поведет к увеличению производства ячменя и уменьшению производства пшеницы в следующем же году. Быть может, изменение относительного количества производимой пшеницы и ячменя не будет достаточно для приведения их цен в полное соответствие с издержками производства, и в этом случае производство пшеницы еще более сократится через год, а ячменя – увеличится; или наоборот, изменение относительного производства ячменя и пшеницы превзойдет должные пределы, и ценность ячменя, по отношению к пшенице, упадет ниже издержек производства; в этом случае в следующем году процесс примет обратный характер. Но каков бы ни был конечный результат, и как бы случайности погоды и другие причины не расстраивали наших расчетов, все-таки тенденция ценности соответствовать издержкам производства будет проявляться всегда и неизменно. Употребляя сравнение Милля, это стремление подобно стремлению воды океана к одному уровню – стремлению такому же постоянному и несомненному, как законы тяготения, хотя, вероятно, ни один квадратный ярд поверхности океана не находится в данный момент на этом уровне. В моем примере ценности пшеницы и ячменя, хотя пропорция, в которой обмениваются друг на друга эти продукты, может никогда не соответствовать в определенный момент их относительным издержкам производства, но если взять средние цены за значительный период времени, такое соответствие в большинстве случаев обнаружится с требуемой точностью; точно так же, как среднее поднятие пробки, плавающей на поверхности океана, будет представлять собой уровень, к которому стремится поверхность океана. Но в другом моем примере, хлопчатобумажных тканей в Англии и американского табака, даже средние цены продуктов не соответствуют издержкам производства. Не доказывает ли это неприменимость общего закона к данному случаю?

Я отвечаю – отнюдь нет, подобно тому, как непригодность закона тяготения не может быть доказана тем обстоятельством, что тяготение может быть нейтрализовано трением. Закон продолжает действовать, но его обнаружению препятствует сила другого рода, влияющая и видоизменяющая результат. Этот пример (ценность бумажных тканей и табака) подтверждает то, что я говорил раньше, по поводу гипотетической верности законов политической экономии, по отношению к конкретным явлениям, хотя бы эти законы были логически выведены из несомненных фактов. Доктрина, что издержки производства устанавливают ценность, логически выведена из несомненного факта – стремления людей к благополучию и отвращения к излишнему труду. Отсюда нельзя заключить, что люди не согласятся обменивать продукт, полученный с определенной затратой труда, на другой продукт, потребовавший меньшей трудовой затраты, а это именно и значит, что издержки производства устанавливают ценность продуктов. Но все это верно лишь при предположении, что никакой другой принцип не нарушает действия указанных основных принципов. Так, например, любовь к своей стране может помешать действию этих последних принципов. Англичанин может предпочитать постоянно обменивать бумажные ткани на табак, требующий меньшего количества труда, вместо того, чтобы отправиться в Америку и заняться там выращиванием табака. В международном обмене приходит в действие, поэтому, новый фактор – любовь к своей стране, и фактор этот видоизменяет действие тех основных факторов, из которых был выведен закон издержек производства; в результате – международная ценность не обнаруживает тех явлений, которых мы могли бы ожидать исходя из элементарного закона ценности. Возвращаясь к прежней иллюстрации, предположим, что известный груз находится в равновесии на наклонной плоскости. Ни один человек, понимающий смысл законов природы, не скажет, что этим нарушается закон тяготения – закон действует во всей своей силе, но проявлению его мешает другая сила – трение. И точно так же закон издержек производства не теряет своей силы потому, что в международной торговле трение иного рода видоизменяет его видимые результаты. Уменьшите трение поверхности во взятом физическом примере, и груз начнет катиться вниз, повинуясь закону тяготения. Точно так же, уменьшите препятствия к международным сношениям, уменьшите силу международных предрассудков, и общий закон ценности немедленно вполне проявит свое действие, а международная ценность станет более приближаться к относительным издержкам производства обмениваемых продуктов.

Исходя из такого понимания экономического закона, как выражающего гипотетическую, а не положительную истину, изображающего не то, что действительно происходит, но то, к чему имеется стремление, или что наступило бы при отсутствии нарушающих причин, мы можем без труда сообразить, на какого рода доказательствах основываются эти законы, и какого рода аргументы требуются для их опровержения.

Экономические законы, не будучи утверждением относительно действительного порядка экономических явлений, никогда не могут быть ни установлены, ни опровергнуты простым указанием на действительность, на статистические или иные данные относительно фактического хода промышленных или торговых дел. Но так как эти законы выражают стремление, выведенное из известных принципов человеческой природы, действующих при известных материальных условиях, то они могут быть установлены лишь путем доказательства существования этих принципов и условий, причем должно быть показано, что утверждаемое стремление есть необходимое следствие, необходимый вывод из этих посылок; экономические законы могут быть опровергнуты лишь доказательством, что предполагаемые принципы или условия не существуют, или что стремление, утверждаемое законом, не представляет собой правильного вывода из посылок. Поэтому, если только с логической стороны в экономическом рассуждении ошибок нет, его сила или слабость всецело основывается на признании влияния тех или иных фактов сознания или внешних фактов, психических или физических законов. И действительно, все принципы политической экономии, которые могут считаться общепринятыми, были установлены этим путем, и все спорные вопросы в трудах выдающихся экономистов решались при помощи доказательств этого рода.

Читатели "Богатство народов" не забыли места в начале I книги, в котором разделение труда объясняется свойствами человеческой природы, действующими при тех естественных условиях, в которые поставлен человеческий род. Указавши на способы, при помощи которых животные стараются заслужить расположение тех, в ком они нуждаются, Ад. Смит продолжает:

"Точно также поступает иногда и человек с своими ближними: если он не имеет другого средства заставить их сделать то, что ему хочется, он старается приобрести их расположение лестью и раболепством. Но у него не всегда есть время пользоваться таким способом: в образованном обществе он ежеминутно нуждается в помощи и содействии множества людей, тогда как всей его жизни недостало бы, может быть, на то, чтобы приобрести дружбу нескольких человек. С другой стороны, всякое животное любой породы, достигнув зрелого возраста, становится совершенно независимым и пока остается в своем естественном состоянии, может обходиться без всякой помощи со стороны подобного ему живого существа. Наоборот, человек почти всегда нуждается в помощи своих ближних и напрасно он стал бы надеяться только на их доброе к себе расположение. Гораздо вернее он достигает своей цели, если обращается к их личному интересу и умеет убедить их, что их собственная выгода заставляет поступить именно так, как ему хочется, чтобы они поступили. Так именно и поступает человек, предлагающий другому чем-нибудь обменяться с ним; весь смысл его предложения таков: дай мне то, что мне нужно, и ты получишь от меня то, что тебе самому нужно. Таким именно способом и приобретается большая часть услуг, которые нам нужны"⁰¹⁰.

Точно так же, ссылкой на принцип эгоизма, действующий в коммерческих сделках, и на физические свойства драгоценных металлов (а именно на их удобопереносимость), Ад. Смит опроверг учение меркантилизма и установил доктрину свободной торговли.

"Никакой товар, говорит Ад. Смит, не приспособляется легче и точнее к действительному спросу, чем золото и серебро; ибо, принимая во внимание небольшой объем и значительную ценность этих металлов, ни один товар не может с такой легкостью перемещаться с одного места на другое – оттуда, где этот товар дешев, туда, где он дорог... Страна, не имеющая своих собственных рудников, без сомнения, должна извлекать золото и серебро из других стран – точно также, как страна, не имеющая своих виноградников, должна получать вино из-за границы. Страна, имеющая, на что купить вино, будет всегда иметь нужное количество вина; точно так же страна, имеющая на что купить золото и серебро, никогда не будет чувствовать в них недостатка. Эти металлы будут куплены подобно всяким другим товарам, и подобно тому, как они являются средством для покупки всех других товаров, так и все другие товары являются средством для покупки их. Мы не сомневаемся, что свободная торговля, без всякой помощи правительства, доставит нам нужное количество вина; точно так же мы можем с полной безопасностью предоставить свободной торговле снабжать нас потребным количеством золота и серебра, которое может нам понадобиться в виде денег или для иных целей".

Здесь Адам Смит употребляет тот же аргумент, хотя и не высказывает его прямо, а именно, что эгоизм, который оказывается достаточным для побуждения производителей вина во Франции и Испании посылать в Англию вино, окажется также достаточным мотивом для того, чтобы производители золота и серебра посылали нам эти металлы, если только, как и в предыдущем случае, мы имеем чем заплатить за приобретаемые продукты.

Точно также, опровергая другую доктрину той же школы, – что регулирование торговли при помощи пошлин и запрещений необходимо для благополучия страны, Адам Смит говорит следующее:

"Это значит – указывать частным лицам, каким образом они должны употреблять свои капиталы, а такое указание не может не быть или излишним или обременительным. Если продукты туземной промышленности могут быть куплены так же дешево, как иноземные продукты, то подобное правительственное регулирование, очевидно, бесполезно. Если же нет, то оно вредно. Правилом каждого благоразумного хозяина является – не приготовлять дома ничего такого, что можно дешевле купить на стороне. Портной не делает себе сапог сам, но предпочитает покупать их у сапожника. Сапожник не пытается сам приготовлять себе одежду, но покупает ее у портного. Фермер не выделывает ни обуви, ни одежды, но приобретает их у соответствующих производителей. То, что является благоразумным в пределах семьи, вряд ли может быть безрассудным относительно всей страны. Если чужие страны могут снабжать нас известным продуктом на более выгодных условиях, чем стоило бы производство того же продукта в нашей стране, то для нас лучше приобрести этот продукт у иностранцев, в обмен на те продукты, в которых мы сами имеем преимущества, а так как общая промышленность страны постоянно находится в соответствии с затраченными капиталами, то от такой замены наша промышленность не сократится, подобно тому, как не сократилось производство вышеуказанных ремесленников, но только направится в те отрасли, которые обещают более всего выгоды. А без всякого сомнения, промышленность не распределена самым выгодным образом, когда она направлена к производству продуктов, изготовление которых обходится дороже приобретения их на стороне. В этом случае ценность всего ежегодного продукта, без всякого сомнения, более или менее сокращается, так как промышленность отвлекается от производства более ценных продуктов, чем те, которые производятся в данное время".

Во всех этих рассуждениях Адам Смит, очевидно, ссылается на принцип эгоизма. Стеснения торговли если не бесполезны, то вредны и препятствуют возрастанию национального богатства потому, что торговле люди стремятся к своей выгоде, а, следовательно, если они будут предоставлены сами себе, то, естественно, займутся тем, что обещает им более всего выгоды. Поэтому промышленность страны не только не может пострадать от свободной торговли, а напротив, найдет себе самое выгодное применение, иначе говоря – будет распределена таким образом, чтобы производить наибольшую сумму богатства.

Правда, Адам Смит затем ссылается на исторические факты и указывает на примере Испании и Португалии для доказательства вредного действия меркантильной системы на промышленность этих стран. Но легко заметить, что когда Адам Смит ссылается на историю, он это всегда делает для иллюстрации или подтверждения известного положения; но никогда не основывает своих доктрин на исторических примерах. Сначала Ад. Смит глубоко закладывает основание своих выводов в принципах человеческой природы и в физических фактах внешнего мира, а обращение к историческим событиям играет у него роль простой иллюстрации того, как действуют установленные им законы.

Возьмем другой пример у одного из наших величайших исследователей экономических явлений. Одним из важнейших открытий в политической экономии, сделанных после Адама Смита, является теория международной торговли, установленная Рикардо. "До Рикардо, замечает Милль, теория международной торговли была непонятным хаосом". Открытие Рикардо, коротко говоря, заключалось в следующем: он показал, что обстоятельством, определяющим обмен товаров между двумя странами, является не различие в абсолютной стоимости производства обмениваемых товаров, как это раньше предполагалось, но различие в сравнительной стоимости производства. Так, например, хлеб и железо могут производиться с меньшими издержками в Швеции, чем в Англии, и все-таки из этого не вытекает необходимость обмена хлеба и железа между Швецией и Англией; но если сравнительная стоимость хлеба и железа в обоих странах различна, то принцип эгоизма неминуемо поведет к обмену. Я уже приводил место у Рикардо, в котором этот писатель, иллюстрируя свою мысль простой гипотезой, установил важную доктрину экономической науки прямой ссылкой на мотивы, побуждающие людей заниматься производством и обменом продуктов.

Точно также, в своем споре с Сэем о ренте, прибыли, налогах Рикардо всегда сводит вопрос к какому-нибудь признанному принципу человеческой деятельности, или к вопросу какого-нибудь физического факта, к таким вопросам, как, например, – что такое производительная способность почвы?

При возрастании затраты возрастает ли в той же пропорции земледельческий продукт, или в большей или меньшей пропорции?

Не доказывает ли последнего обращение земледельцев к худшим сортам почвы?

Не существует ли поэтому при обработке земли пункта, на котором продукт окупает только затраченный капитал и труд, и ничего больше?

Не побуждает ли фермеров их собственный эгоизм доводить обработку земли до этого пункта? Не препятствует ли это же самое соображение фермеру вести обработку земли еще дальше? Не существует ли земель самой различной степени плодородия? Имеются ли среди этих земель земли, дающие только средний процент на затраченный капитал и ничего больше? Соперничество фермеров не побудит ли их, под влиянием факта эгоизма, поднять ренту до того предела, при котором продукт будет только окупать со средней прибылью затраченный капитал? Не помешает ли тот же самый мотив поднятию ренты еще выше? Не определяется ли рента поэтому различием между стоимостью той части земледельческого продукта, которая получается с наибольшими издержками производства, и той, которая получается с меньшими издержками? Если мы предположим, что введен налог на сырые продукты, то налог не будет падать на фермера, потому что тогда фермер не получит средней прибыли, а вместо того, чтобы жертвовать своими интересами, предпочтет извлечь свой капитал из земледелия. Избежит ли фермер налога сокращением площади обработки и уменьшением ренты, или потребности потребителей побудят к возвышению цены продукта, вместо сокращения его количества? Средний уровень прибыльности, необходимый для того, чтобы фермер продолжал заниматься земледелием, удержится ли благодаря понижению ренты, или повышению цены хлеба? Из решения этих вопросов выводятся законы ренты, прибыли и налогов.

Эти примеры, число которых могло бы быть увеличено в любом размере, достаточны, чтобы показать характер доказательств, на которых великие творцы политической экономии основывали свои открытия, и также характер тех первых посылок, к которым они сводили вопрос в случае спора. Всегда, когда умозаключение противника признавалось с логической стороны правильным, вопрос сводился к каким-либо психическим или физическим принципам: метод этих мыслителей был строго согласен с тем, который требуется самой природой экономического закона, как было указано мною выше.

Рассматривая в предыдущей главе метод исследования, пригодный для политической экономии, и пришел к анализу природы утверждения, содержащегося в экономическом законе, и рода доказательств, употребляющегося для обоснования или опровержения экономического закона. По этим пунктам я пришел к следующим заключениям: экономический закон выражает собой не действительный порядок, которому следуют экономические явления, но стремление, которому они подчиняются; поэтому, в применении ко внешним событиям, экономические законы выражают собою истину лишь при отсутствии нарушающих причин – не положительную, но гипотетическую; законы эти, будучи выведены из известных психических и физических данных, могут быть доказаны лишь путем доказательства действительного существования утверждаемых данных, а также и того, что эти данные логически приводят к этому стремлению; законы эти могут быть опровергнуты лишь доказательством того, что этих данных не существует, или что вывод из них сделан неправильно. Я старался показать, что в этом отношении экономические законы строго аналогичны тем законам естествознания, которые получены или могли быть получены путем вывода из основных принципов соответствующих наук.

В такой мере аналогия между законом в политической экономии и законом в наиболее развитых естественных науках действительно существует. В настоящее время я хочу указать на одно обстоятельство, по отношению к которому такой аналогии не существует, а также выяснить и последствия, которые отсюда вытекают. Как в естествознании, так и в политической экономии законы природы выражают собою только известное стремление явлений: но в естественных науках открытие закона природы никогда не признается законченным, пока, кроме указания общего стремления, не установлено точное числовое выражение силы, с которой действует данное стремление.

"Все высшие законы природы, говорит Джон Гершель, имеют форму точного числового выражения. Таким образом, закон тяготения, самая универсальная истина, достигнутая в настоящее время человеческим разумом, выражает не только общий факт взаимного притяжения материи, не только неопределенное утверждение, что действие силы тяготения уменьшается по мере возрастания расстояния, но точное численное соотношение, в котором происходит это уменьшение; так что если действие силы известно для одного расстояния, оно может быть точно определено и для всякого другого. Таким образом и законы кристаллографии, устанавливающие геометрическую форму, принимаемую различными материальными веществами под влиянием внутренних сил сцепления, имеют точно так же характер строгих математических формул; только благодаря этому возможны точные частные выводы из общего закона"⁰¹¹.

То же является собою и химия, которая, благодаря употреблению весов, сделалась наукой и законы которой допускают числовое выражение. Химик может не только описывать общий характер химической реакции, но и установить пропорции, в которых данные вещества соединяются друг с другом для образования нового сложного тела.

Этой степени совершенства никогда не может достигнуть политическая экономия, точно также как и все науки, заимствующие свои посылки из принципов человеческой природы, как, например, науки о праве, философия и т.д., ибо, хотя общий характер этих принципов может быть установлен и из них могут быть сделаны с достаточной точностью важные заключения, все-таки принципы эти, по самой своей природе, не могут быть взвешиваемы и измеряемы подобно элементам и силам материального мира: принципы эти не могут быть облечены в арифметическую или математическую форму; откуда следует, что полная определенность, числовая точность не достижима в заключениях, основывающихся на этих принципах. По этой причине политическая экономия, безусловно, исключается из числа точных наук.

Это свойство экономических доктрин может быть разъяснено немногими примерами.

Упадок прибыли, по мере уменьшения народонаселения и богатства общества, постоянно обращал на себя внимание экономистов. Также было замечено, что в развивающемся обществе достигается, наконец, наименьший уровень прибыли, ниже которого прибыль уже не падает и далее, что этот минимум различен для различных наций; так, например, говорят, что в Китае прибыль не обнаруживает стремление к падению ниже 30% в год, между тем как в Англии прибыль упала, быть может, до 10%, в Голландии, вероятно, еще ниже, в других странах упадок прибыли остановился на иных уровнях. Тот пункт, когда падение прибыли останавливается, т.е. наименьший уровень прибыли, который может существовать в данной стране в течение продолжительного времени, определяется силой принципа, который был назван Миллем "деятельным стремлением к накоплению". Это 2деятельное стремление к накоплению" является общим выражением для обозначения степени, в которой стремление к богатству преобладает над другими стремлениями человеческой природы, противодействующими таким стремлениям, как любовь к покою и желание немедленного наслаждения. Когда человек употребляет свое богатство, как капитал, как средство для получения большего богатства, то он побуждается к этому – к воздержанию от немедленного пользования тем, что у него есть, и принятию на себя труда и заботы промышленного предприятия – надеждой прибавить к имеющемуся богатству прибыль, полученную от производительного употребления его. Если бы человек не имел в виду прибыль, то он не стал бы употреблять приобретенное им богатство для производительных целей. У него не было бы для этого побудительных мотивов. Он или потребил бы накопленное богатство, или, если бы не хотел сберечь его для будущего употребления, то вместо риска истратить его в промышленные предприятия, без надежды на прибыль, обратил бы свое богатство в деньги и положил бы их в безопасное место, откуда всегда мог бы их взять. Но так как надежда на прибыль есть обстоятельство, побуждающее человека преодолевать свою естественную лень и подавлять стремление к немедленному наслаждению, то очевидно, что наименьший процент прибыли, достаточной для этого, зависит от отношения наклонности к накоплению у человека к другим его наклонностям, препятствующим первой, т.е. к любви к спокойствию и стремлению к немедленному наслаждению. Чем относительно сильнее будет наклонность первого рода, тем меньше будет процент прибыли, достаточной для того, чтобы человек занялся накоплением богатства; иначе говоря, – тем ниже может упасть процент прибыли, раньше чем дальнейшее падение его будет задержано отсутствием побудительного мотива к производству.

Дело обстоит так. Благодаря известным свойствам деятелей производства существует стремление к падению прибыли по мере роста богатства и народонаселения; существует пункт, на котором это падение определяется силой деятельного стремления к накоплению. Все то, что мы знаем относительно этого предмета, сводится к общему факту – что такое стремление существует и что данные результаты зависят от таких-то и таких-то причин; но так как мы лишены возможности точно определить действительную силу тех деятелей, от которых зависит результат, – независимо от способа действия этих принципов в каждом отдельном случае, – то мы не можем заранее сказать, на каком пункте установится равновесие, и мы не можем заранее, независимо от опыта, сказать, каков минимальный процент прибыли, возможной в той или иной стране. Сравните этот результат с точностью, достижимой в естественных науках. Когда астроном вычисляет движение кометы в пространстве, он не удовлетворяется констатированием общего факта, что комета находится под влиянием известных противоположных сил – что она стремится удалиться от солнца под влиянием силы своего движения, но что на известному пункте ее орбиты сила тяготения превзойдет действие первой силы и что с этого пункта движение ее примет противоположное направление; астроном не только утверждает это, но и указывает точное расстояние, проходимое кометой вплоть до того пункта, когда сила тяготения превозмогает силу, влекущую комету от солнца, и астроном может сделать такое точное указание потому, что ему не только известен общий факт взаимодействия в данном случае двух противоположных сил, но он также может получить и числовое выражение каждой силы – степень точности, недостижимая для политической экономии.

Возьмем другой пример неточности, зависящей от недостаточной определенности посылок, свойственной заключениям экономической науки.

Мы знаем, как общее правило, что люди охотнее отказываются от предметов роскоши и тщеславия, чем от предметов первой необходимости, и отсюда мы можем с полной уверенностью заключить, что при отсутствии нарушающих причин, уменьшение в снабжении страны пищей поведет к пропорционально большему повышению цены пищи, чем соответствующее уменьшение предложения предмета, удовлетворяющего менее настоятельным потребностям; например, уменьшение предложения пшеницы на 1/3 вызовет большее возрастание цены пшеницы, чем возрастает цена шелка при таком же уменьшении его предложения. Некоторые писатели стремились пойти дальше этого общего утверждения и выразить в численной форме зависимость между ценой пищи и ее количеством. Так, следуя вычислениям Грегори Кинга, жившего в конце XVII столетия, уменьшение обычного снабжения страны важнейшей пищей на 1/10 вызывает поднятие ее цены на 3/10 сравнительно с обычной ценой; уменьшение на 2/10 поднимает цену на 8/10; уменьшение на 3/10 – повышает цену на 1, 6, и, наконец, уменьшение вдвое повышает цену в 4 1/2 раза. Но если мы только подумаем о тех причинах, которыми обусловливается повышение цен, подумаем об обстоятельствах, определяющих размер этого повышения, то нам будет ясно, то на точность вычислений такого рода полагаться никак не следует, ибо условия, необходимые для точного вычисления, в данном случае совершенно отсутствуют.

Размер повышения цены пшеницы, вследствие уменьшения ее предложения (предполагая, что степень этого уменьшения точно известна), зависит от двух условий: 1) от расположения людей, чувствующих недостаток в пшенице, пожертвовать желанию получить обычное количество привычной пищи другими удовольствиями, которые они могут получить, и 2) от размера средств, которыми люди располагают для приобретения этих последних предметов, служащих для их удовольствия; иначе говоря – от их общей покупательной силы. Если бы мы могли точно измерить наклонность людей к такому пожертвованию, также как и покупательные средства, при помощи которых эта наклонность может осуществиться, то, зная точно пропорцию уменьшения предложения пшеницы, мы могли бы точно вычислить и увеличение ее цены. Но, очевидно, что ни одно из этих условий неосуществимо. Не говоря уже о трудности точно установить другие условия задачи, а именно размер покупательных средств общества и распределение этих средств между различными классами населения, вполне очевидно, что наклонность людей жертвовать одним родом потребления ради другого, – жертвовать тщеславием ради комфорта, или приличием ради удовлетворения голода – совершенно недоступна точному измерению и потому наклонность эта никогда не может быть выражена в виде математической формулы, подобно тому, как это мы делаем относительно физических сил природы.

Характерная особенность посылок политической экономии – их крайняя неопределенность – обнаруживается при всяком изменении пошлин или налогов на предметы потребления. Нередко оказывается, что уменьшение налога, например, на табак, вызывает увеличение суммы, собираемой путем налога; но если налог уменьшится еще более, то и сумма сбора его уменьшится. Но если бы покупательные средства общества и наклонность его потреблять табак, предпочтительно перед другими предметами потребления, были известны и могли бы быть точно выражены математическими формулами, то мы имели бы возможность точно определить заранее пункт, на котором поступление налога на табак было бы наибольшим; таким образом, важнейшая реформа во всей нашей финансовой системе могла бы быть произведена без всякого риска неудачи. Но так как мы лишены средств с точностью установить наклонность людей к потреблению табака, то мы принуждены прибегать к ряду опытов и должны удовлетворяться грубым приближением к требуемому максимуму, после значительных потерь со стороны казны и причинения неудобств публике.

Я считаю нужным обратить внимание на этот источник несовершенства экономических рассуждений, так как мне кажется, что мы должны одинаково сознавать как слабые, так и сильные пункты позиции экономиста, чтобы, приписывая истинам науки ту точность, которая для них недостижима, не вызвать к ним недоверия и подозрительного отношения публики.

Знаменитая формула Мальтуса, как известно, утверждала, что население имеет стремление вырастать в геометрической, а средства к существованию – в арифметической прогрессии. Утверждая это, Мальтус в действительности хотел только придать определенность высказанному им принципу, как легко заметит всякий добросовестный и понимающий читатель; заключения Мальтуса, основанные на этом принципе, нисколько не зависели от математической правильности его формулы. Но противники Мальтуса не были расположены сделать ему эту уступку. Так как положению его был придан вид математической формулы, то они и настаивали на том, чтобы она была и математически доказана во всей своей точности, в противном же случае они готовы были признать все выводы Мальтуса простой ошибкой, или даже фантастическими измышлениями больного воображения.

Таков характер экономического закона, аналогичного во всех отношениях с законами физической природы, полученными сходным путем дедуктивного рассуждения, с тем существенным различием, что экономический закон не допускает числового выражения. Признавши это, мы можем понять, каким образом можно пользоваться экономическими законами для объяснения этих явлений.

Объяснение явлений, или разрешение задачи, заключается в приведении объясняемого факта к известному установленному и признаваемому верным принципу. Так, мы говорим, что скорость движения планеты в пространстве объяснена, если показано, что эта скорость есть результат известных механических принципов. Физическое явление росы объяснено, когда показано, что известные законы лучеиспускания и проведения теплоты, вместе с законами сгущения водяного пара, необходимо приводят, при известных условиях, к появлению росы, причем оказывается, что эти условия суть те самые, при которых роса действительно появляется в природе. Предполагая существование этих законов, мы приходим к тому, что явление непременно должно наступить, так как оно и действительно наступает. Точно так же экономическое явление ренты можно признать объясненным, когда показано, что оно является необходимым результатом игры человеческих интересов, имеющих дело с предметом таких физических свойств, как земля. В этом случае, если только мы допустим, что люди в своих отношениях к земле руководствуются своим интересом, и далее, если мы признаем, что лучшие почвы, как по отношению к плодородию, так и по отношению к своему положению в пространстве, не имеются в неограниченном количестве, и что продукт с данного участка также не может быть неограничен, но относительно уменьшается по мере возрастания затрат, то мы найдем, что явление ренты должно иметь место при прогрессе общества, и что рента должна возрастать или падать под влиянием тех причин, которые, как показывают факты, действительно на нее влияют. В этих пределах решение экономической проблемы строго аналогично с решением физической проблемы; и в том, и в другом случае процесс решения заключается в сведении фактов, требующих разъяснения, к их источникам, к конечным принципам науки; если факт физического характера, то к конечным законам физической природы, если это – факт экономический, то к конечным аксиомам политической экономии; иными словами, – к экономическим и физическим принципам, на которых основаны положения этой науки. До тех пор, пока это не сделано, ни физическое, ни экономическое явление не может считаться объясненным.

Решение задачи может считаться совершенным, когда доказано действительное существование принципов, к которым сведена задача, и когда эти принципы приводят к тем самым фактам, которые образуют задачу, требующую решения. Если мы предположим, что наше заключение правильно, то будет ясно, что несовершенство решения может зависеть или от недостаточности нашего знания законов, вызывающих явление, или от незнания тех обстоятельств, при которых действуют названные законы. За исключением, быть может, астрономии, не существует науки, достигшей полного совершенства в том и другом отношении в расширении своих задач. Но большинство естественных наук удовлетворяют первому условию, хотя они, обыкновенно, далеко не достигают точности в последнем отношении. Возвращаясь к прежнему примеру – образованию росы – законы лучеиспускания и проводимости теплоты и сгущения водяного пара, от которых зависит рассматриваемое явление, могут быть точно установлены и выражены в математических формулах; но обстоятельства, при которых в действительности происходит явление – состояние атмосферы и свойства различных предметов, на которые осаждается роса в данную ночь – не могут быть точно установлены. Но если так, то решение задачи не может быть признано полным; из нашего знания законов теплоты и пара мы можем заключить, что роса должна появляться при известных условиях, но так как мы не можем точно знать внешних условий, при которых она в данный момент появляется, то мы не можем предсказать, в каком именно количестве появится роса под влиянием указанных законов; и поэтому мы не можем быть убеждены, что наше решение задачи совершенно полно, и что мы не упустили из виду каких-нибудь факторов, влияющих на результат.

Мы видели, что законы политической экономии не допускают точного математического выражения; теперь мы должны уяснить себе, что остальная часть данных, необходимых для решения проблемы, именно фактические обстоятельства, при которых действуют эти законы, хотя и допускает измерение, если бы только эти данные были точно определены, но на практике может быть крайне редко определено с такой точностью, которая требуется для их числового выражения.

Возьмем, например, экономическое явление, которое в последнее время (в 50-х годах) вызвало много рассуждений среди экономистов и людей коммерческих, а именно – вывоз серебра из Европы на Восток, вывоз, продолжавшийся в необыкновенных размерах в течение 1856 г. Было указано много причин, которые, взятые вместе, до известной степени объясняли этот факт. Во-первых, общее повышение заработной платы в Англии, частью благодаря общему коммерческому благополучию страны, частью благодаря открытию золота в Калифорнии и Австралии, повело к увеличенному спросу в Англии на восточные продукты. Затем, уменьшение сбора шелка в южной Европе вызвало спрос на индийский и китайский шелк и увеличило платежи Европы на Востоке. Прекращение торговли с Россией во время войны побудило Англию вывозить с Востока льняное семя и другие товары, получавшиеся раньше из России, что, в свою очередь, увеличило обязательства Англии на Востоке. Затем, восстание в Китае увеличило страсть к накоплению драгоценных металлов, и без того господствующую на Востоке. Вдобавок ко всему этому, новые привозы золота из Калифорнии и Австралии понизили ценность золота относительно серебра, вследствие чего золото заменило серебро в странах с двойным обращением, а серебро было вывезено на Восток. Принимая во внимание все эти различные обстоятельства, а также игру человеческих интересов, вызванную ими, нетрудно понять, что вывоз серебра на Восток (если бы только указанным обстоятельствам не воспрепятствовали другие факторы, действующие в противоположном направлении), необходимо должен был иметь место, и если принять в соображение совокупное действие всех этих причин, то можно думать, что они действительно объясняют существующий отлив серебра. Но достаточны ли эти причины для полного объяснения явления? Или, наоборот, не должно ли действие их быть более значительным? А в таком случае, не следует ли искать причины, действующей в обратном направлении, для того, чтобы дать полное и исчерпывающее объяснение наблюдаемому явлению?

Или возьмем другой пример – высокую цену хлеба в течение четырех лет 1853–1856 г. В числе причин этого явления указывали и на падение ценности золота вследствие огромного прилива его из Австралии и Калифорнии. Но некоторые писатели были того мнения, что золото не понизилось в своей ценности, а что высокая цена хлеба достаточно объясняется недостатком хлебных запасов вследствие большого неурожая 1853 г. во всей Европе, в связи с полным прекращением подвоза хлеба из обычных мест вывоза во время крымской компании, – и несмотря на то, что свобода торговли хлебом могущественно действовала в противоположном направлении. Если бы политическая экономия была точной наукой, вопрос мог бы быть легко решен вычислением действия каждой предположенной причины и сравнением результатов вычисления с действительной рыночной ценой хлеба. Но по указанным мною основаниям, такое вычисление невозможно; даже если бы было возможно получить точную и надежную статистику производства и ввоза хлеба в течение рассматриваемого периода, то мы все-таки не могли бы сказать, какое действие эти факторы оказывают на цену хлеба, вследствие неустранимой неопределенности другой посылки, входящей в состав задачи – относительной силы человеческих желаний, размера покупательных средств у потребителей, не говоря уже о разнообразных обстоятельствах, влияющих на нашу оценку шансов урожая хлеба в будущем, вроде изменения погоды и сообщений о состоянии посевов в других странах. Поэтому, обсуждая данный вопрос, мы должны прибегать к соображениям большей или меньшей вероятности, нередко к догадкам, и заключения из таких данных по необходимости должны носить такой же характер вероятности и никоим образом не могут принять такой точности, определенной формы, которая характерна для заключений естественных наук.

Я остановился так подробно на характере экономических задач и на степени совершенства решения их потому, что, как мне кажется, очень немногие из тех, кто занимается экономическими вопросами в периодической печати и в остальной литературе, имеют вполне ясное представление о том, к чему, собственно, стремится экономическое исследование. Следующее весьма верное замечание Вельша в Statistical Journal (октябрь 1856 г.) по поводу экспорта серебра на Восток может объяснить путаницу мысли, на которую я указываю. – "Существует один род самообмана людей, пытающихся объяснить это явление, самообмана, заслуживающего наше внимание. Я его извлек из писаний людей, подписывающихся Торговец с Китаем, Торговец с Востоком и тому подобными наименованиями, дающими авторам как бы право признаваться авторитетами в вопросах, соприкасающихся с знакомым им родом торговли. Эти лица подтверждают то, что происходит, и воображают, что они объясняют, почему это происходит так, а не иначе; в действительности же все их объяснения сводятся к следующему: серебро вывозится на Восток, потому что оно вывозится на Восток. Одни, например, объявляют (в письме в Economist, 2 февраля 1856 г.), что истинный ответ относительно причин вывоза серебра заключается в том, что этот вывоз в настоящее время является самой выгодной отраслью торговли; и автор письма признает несостоятельными всякие рассуждения, стремящиеся к объяснению другого рода. Ответ, действительно, верен, но он так же бессодержателен, как и верен. Если бы этот род торговли не был выгоден, то, разумеется, никто не стал бы им заниматься; но вопрос в том – что делает эту торговлю в настоящее время необыкновенно выгодной. А на это автор письма не дает никакого ответа. Другие утомляют читателя длинными описаниями механизма, при помощи которого происходит вывоз серебра – векселей, которые выставлялись на Лондон для уплаты долгов, заключенных в другом месте, – товаров, посылаемых в одно место в уплату за то, что было вывезено из другого места; и в конце концов они полагают, что объяснили нам, почему, между тем как они только описали, как. Почему такой-то переплывает через реку? Потому что он сидит в лодке. Но каким образом он попал в лодку? Это-то и нужно объяснить. Точно так же, не будет ответом на вопрос, почему серебро вывозится на Восток, указание на каналы и способы, при помощи которых совершается этот вывоз. Требуется объяснить не механизм вывоза, но то, что пускает в действие этот механизм"; иными словами – нужно показать, в чем заключаются те физические факты или события, которые, в связи с эгоизмом человека, побуждающим его стремиться к богатству, вызывают данный результат – вывоз серебра.

Я полагаю, что всякий встречал противников, которые, затрудняясь решением экономической задачи, прибегают к помощи таких условных фраз, как, например, "в конце концов вещи должны прийти в равновесие", объяснения, не дающие никакого определенного представления о том, каким образом будет достигнуто это желаемое равновесие. Один автор в Examiner утверждает, что не только золото понизилось в своей ценности, вследствие недавних открытий, но что оно раньше никогда не понижалось в ценности под влиянием прежних открытых залежей, и, не довольствуясь всем этим, утверждает, что в уменьшении стоимости производства золота не заключается ничего такого, что может повести к понижению ценности металла. Утверждая, что увеличение добычи золота до сих пор никогда не влияло на цены, автор объясняет этот факт следующим образом: "Добавочные количества драгоценных металлов давали толчок промышленности мира, и вели к образованию нового богатства, которое вело к поглощению этих новых запасов золота и серебра", и далее он говорит: "но добыча золота, как и серебра, в Австралии и Калифорнии, по всей вероятности, будет все увеличиваться, и является вопрос: не приведет ли это в конце концов к обесцениванию металла? Я полагаю, нет – драгоценные металлы будут поглощены возрастанием населения и богатства по мере увеличения их добычи".

Удивительно, что очевидное reductio ad absurdum не остановило рассуждений автора. Его теория применима к любому возрастанию количества золота. Толчок, даваемый этим увеличением промышленности, по мнению автора, пропорционален возрастанию добычи металла. Следовательно, как бы сильно ни увеличивалась добыча последнего, так же сильно возрастет богатство, а так как золото поглощается этим последним, то настолько же возрастет и спрос на золото. По этой теории, если бы золото добывалось в таком же количестве, как медь – даже если бы оно имелось в таком изобилии, как песок на морском берегу, – все-таки ценность его не понизилась бы, и на данное количество золота могло бы быть приобретено одно и то же количество товаров.

Очень жаль, что автор не удостоился разъяснить, каким образом действует предполагаемый толчок на промышленность и каким образом золото поглощается последней. Подобного рода попытки объяснения экономических явлений напоминают рассуждения схоластиков. Уэвелль говорит, что эти философы доказывали положение, что в сосуд, наполненный золой, можно налить столько же воды, сколько и в пустой сосуд. Таинственная способность поглощения, в этом случае приписываемая золе, приписывается экономистом Examiner богатству и народонаселению.

Как в политической экономии, так и в естествознании до объяснения явления бывает полезно твердо установить самый факт существования последнего. Если этот предварительный пункт твердо установлен, то можно приступить к решению задачи, решению не пустыми фразами и общими местами, но к выяснению связи между объясняемым явлением и конечными принципами той науки, к области которой относится явление; в политической экономии такими принципами являются, как указано выше, известные свойства человеческой природы и известные установленные факты внешнего мира.

В настоящее время уместно сделать несколько замечаний о месте и целях определений в политической экономии. В этой науке, как и во всяком научном исследовании, охватывающем очень разнообразные факты и предметы, классификация этих фактов и предметов, соответственно их взаимной зависимости и сродству, по отношению к специальной цели исследования, является делом весьма важным, составляет необходимое основание научной работы; и если явления будут классифицированы, отдельные группы должны быть обозначены различными наименованиями. В этих двух операциях и заключается процесс определения в положительных науках. Из этих двух операций, первая – классификация, является, очевидно, несравненно более важной, точно также как и более затруднительной. Как сказано, задача состоит в распределении явлений, входящих в круг определенного исследования, соответственно их зависимости и сходству, имея в виду при этом преследуемую исследованием цель. Затруднения встречаются уже в самом начале. Для разрешения задачи необходимо знание этих отношений и степени близости явления. Но этого знания не может иметь исследователь в самом начале своего исследования, к какой бы области оно не относилось. Что же делать? То, что требуется условиями задачи – в начале принять какую-либо грубую, приблизительную, временную классификацию, внушаемую внешними свойствами явлений, имея в виду, разумеется, цели исследования; и затем, по мере того, как при дальнейшем исследовании будут открываться новые отношения и новые более важные различия, пользоваться приобретаемым новым и более обширным знанием для исправления и улучшения первоначального наброска классификации. Так как такой порядок является необходимым условием всякого исследования в новой области, то отсюда следует, что классификация, разве только случайно, на ранних ступенях науки не может не быть крайне несовершенной, и во-вторых, что исследователи в этом периоде развития науки должны быть готовы постоянно изменять по мере расширения своих знаний классификацию явлений, а вместе с тем и определения последних, для того чтобы классификация и определения соответствовали более широким взглядам и новым идеям, называемым успехами науки; нельзя быть уверенным в совершенстве классификации до тех пор, пока наука не достигла почти полного совершенства.

"Номенклатура, с систематической точки зрения, говорит сэр Джон Гершель, является еще более последствием, чем причиной нашего знания. Можно дать любое название вещи, прямо для ее обозначения в разговоре; но для того, чтобы дать вещи такое наименование, которое обозначало бы положение этой вещи в системе, требуется знание свойств вещи; кроме того, мы должны иметь систему достаточно правильную и широко захватывающую для того, чтобы данная вещь нашла в ней именно то место, которое ей подобает, а не какое-нибудь другое. Можно сомневаться, следует ли настаивать ради важнейших интересов науки на крайней утонченности систематической номенклатуры. Если бы наука была совершенна, то можно было бы выработать такую систему классификации, которая всему отводила бы места как раз в том классе, к которому данный предмет принадлежит по своим свойствам, и, на основании своего места в системе, предметы могли бы получить наименования, не подверженные впоследствии никакому изменению. Но, пока это не так, и пока постоянно открываются новые отношения, мы не должны особенно настаивать на установлении и введении более или менее искусственных классов, как основы строго номенклатуры, и должны в особенности избегать принятие средства за цель и не жертвовать соображениями удобства чрезмерной жажде классификации".

Все это в такой же мере применимо к политической экономии, как и к любой естественной науке. Первые исследователи законов производства и распределения богатства не могли знать в начале своего исследования, какая группировка фактов и предметов, которыми они занимались, более всего будет соответствовать разъяснению этих последних. Они могли, поэтому, принять только такую группировку, которая в данный момент казалась наиболее обещающей и благодарной, и такой группировкой, до научного исследования предмета, являлась, естественно, именно та, которая уже имелась готовой и установленной в обычных разговорах людей о политических и социальных вопросах. Но по мере прогресса исследования, по мере того, как выяснялись более основные с научной точки зрения отношения вещей, стала чувствоваться потребность в новой группировке явлений и потребность в соответствующих изменениях экономической номенклатуры; экономические термины, благодаря этому, стали употребляться иногда в более узком, иногда в более широком смысле, чем они употребляются в разговорном языке.

Отсюда ясно, что особенная выработанность определений на начальных ступенях исследования является ошибкой. Такая выработанность не только является в значительной мере напрасно затраченным трудом, так как последующие исследования, по всей вероятности, поведут к глубоким изменениям прежней классификации, как бы она ни была тщательно построена. Но, как, по словам сэра Джона Гершеля, случилось с естественными науками, такая выработанность номенклатуры может быть положительным тормозом прогресса науки, придавая искусственную неподвижность номенклатуре в то время, когда важнее всего податливость и эластичность последней. И действительно, писатели, более всего содействовавшие развитию политической экономии, на ее разных ступенях мало заботились об определениях. Число определений в экономических сочинениях Тюрго, Адама Смита и Рикардо можно сосчитать по пальцам. Но это, разумеется, не составляет довода против необходимости постепенного введения в науку научной номенклатуры, по мере того, как прогресс нашего звания открывает нам новые условия, упущенные из виду прежними исследователями. Такого рода номенклатура служит двояким целям: во-первых, она закрепляется уже достигнутые успехи, и во-вторых, она доставляет леса, пользуясь которыми строители могут все выше и выше воздвигать научное здание. Я говорю о лесах, потому что не нужно упускать из виду, что в политической экономии, как и во всякой другой положительной науке, классификации, определения, номенклатура всегда являются лесами, подмостками, но не фундаментом – иными словами, той частью работы, которую мы должны быть готовы всегда изменить или отбросить, как только окажется, что она мешает дальнейшей постройке.

Я сейчас заметил, что Рикардо дал мало определений, но, без сомнения, он довел науку до такого состояния, когда определения стали настоятельно нужны. Его преемники постарались восполнить этот недостаток, не всегда, впрочем, правильно понимая, каким целям служат определения в развивающихся науках. Я отнюдь не думаю, что политическая экономия достигла уже той ступени, когда возможно построение полной номенклатуры, которая может стать окончательной, и даже не думаю, что было бы благоразумно пытаться достигнуть этого; но, быть может, мы уже достигли такой ступени, на которой полезно несколько точнее определить основные понятия науки.

Во всяком случае, однако, не следует упускать из виду, что наука не сказала своего последнего слова – почему наши определения должны считаться лишь временными, доступными изменению, и должны быть совершенно отброшены, если этого потребуют дальнейшие успехи знания.

В связи с вопросом о классификации следует обратить внимание на следующее. Ничего не может быть чаще в спорах относительно определений – возражений, основанных на предположении, что свойство, приписываемое определением известному объекту, не должно допускать никаких степеней. Исходя из этого предположения, оппонент доказывает, что факты или объекты, включаемые в пределы данного определения, не могут быть в пограничных случаях ясно отличены от тех фактов и объектов, которые не подходят под это определение. Придумывается какой-нибудь запутанный пример, и от лица, давшего определение, требуют ответа, к какой категории относится этот пример. По моему мнению, возражения такого рода не хотят знать неизбежного условия всякой научной номенклатуры в политической экономии точно так же, как и в других положительных науках. В этих науках номенклатура, а следовательно и определение, основывается на классификации, а всем фактам природы свойственно иметь степени. Как неоднократно указывалось, природы не знали резких очертаний. Где можно провести границу, например, между животным и растительным царством? Правда, только растительные организмы разлагают углекислоту, но это не является отличительным признаком для всех растений, так как грибы и другие растения не разлагают углекислоты. Некоторые растения имеют двигательные органы, а низшие животные не имеют мускулов и нервов. "Если растения способны к произвольным движениям, говорит Мэрфи, и если существуют обширные классы растений, подобно животным, не разлагающих углекислоты, и если низшие животные не имеют мускулов и нервов, то в чем же заключается различие между обоими царствами? Я отвечаю, что, по моему мнению, между ними не существует никакого абсолютного или точного различия"⁰¹².

Внешние события и предметы приближаются друг к другу путем незаметных различий, и потому определения, стремящиеся к классификации этих событий и предметов, не могут не иметь совершенно такого же характера. Возражение против подобных определений основано на предположении, что в природе существуют группы, столь же различные друг от друга, как различны наши идеи, выражаемые в определениях; так что если определение правильно, то границы определений должны выражать собой действительные границы внешних фактов. Но это совершенный самообман. В реальной природе не существует таких резко выраженных подразделений; если же мы их принимаем в наших классификациях, то мы не должны упускать из виду, что, в конце концов, все это только фикции – условные формы, вызванные и ставшие необходимыми вследствие слабости человеческого разума, неспособного созерцать и понимать природу как нечто целое, и что в действительности никакая реальность не соответствует этим фикциям. Но я боюсь быть непонятым. Я говорю, что наши классификации являются фикциями, но если эти классификации правильны, то они представляют собой фикции, основанные на действительных фактах. Различия, формулируемые в определении того или иного класса явлений, имеют действительное существование, хотя факты или явления, лежащие по обе стороны границы и воплощающие в себе отличительные свойства, утверждаемые определением, переходят друг в друга путем незаметных отличий. Элемент фикции лежит не в качествах, приписываемых вещам, но в предположении, что предметы, обладающие этими качествами, резко отличаются в действительности от тех предметов, которые этими качествами не обладают. И потому нельзя возражать против классификации, а следовательно и против определения, основанного на классификации, лишь на том основании, что можно указать примеры, переходящие границы, устанавливаемые определением. Последнее неизбежно по самой природе вещей. Несмотря на это, классификация, а следовательно и определение, удовлетворяет своей цели, если в тех случаях, которые охватываются установленными нами границами, различия, указываемые определением, суть именно те, которые важно иметь в виду, те, знание которых существенно помогает исследователю в достижении его цели.

Другая часть процесса определения заключается в наименовании; – эта часть менее важна, но все-таки и она существенно влияет на успешность научного исследования. В этом отношении заслуживает внимания следующий меткий афоризм Милля.

"Когда по характеру предмета наш мыслительный процесс может совершаться без всякого вреда механически, язык должен быть построен, насколько возможно, на таких же механических началах; в противных случаях он должен быть построен таким образом, чтобы представлять возможно большие затруднения для чисто механического пользования им"⁰¹³.

Спрашивается: к какому разряду должна быть отнесена политическая экономия по характеру своего предмета – "к разряду ли рассуждений, которые могут совершаться без всякого вреда, механически", или ко второму разряду? Я отвечаю без всякого колебания, что политическая экономия принадлежит, несомненно, к той области знания, в которой мыслительный процесс никак не может совершаться механически, и к которой, следовательно, применима вторая часть приведенного афоризма Милля. Этот вопрос был рассмотрен Миллем весьма широко в его главе о требованиях философского языка, и поэтому я не буду в этом месте подробно останавливаться на нем. Но если кто-либо не согласен с высказанным мнением, то я предложил бы ему подумать о мыслительных процессах, посредством которых устанавливаются экономические истины. Пусть он проследит ход доказательства какого-либо экономического положения – и, я думаю, он неизбежно найдет, что для правильного хода умозаключения самым необходимым условием является – чтобы на каждой степени аргументации экономист держал в своей голове так полно, как только возможно, действительные конкретные обстоятельства, обозначаемые терминами, которые он употребляет. Я полагаю, что всякий, думавший об этом вопросе, согласится, что именно в соответствии с тем, насколько это условие осуществлялось в экономических рассуждениях, получились результаты, имеющие действительную ценность, между тем как многие ошибки в экономических исследованиях вызывались именно несоблюдением этого условия. Я полагаю, поэтому, что не только в политической экономии, но и во всяком социальном исследовании в высшей степени важно, чтобы употребляемые термины, насколько возможно, служили нам постоянным указанием, напоминающим о природе тех конкретных предметов, которые ими обозначаются, и что для этого, употребляя слова Милля, следует "вкладывать столько смысла, сколько возможно", в наши экономические термины, "пользуясь словопроизводством и аналогией для того, чтобы никогда не забывать полного смысла того, что обозначается терминами".

Для выяснения, чего может достигнуть политическая экономия в этом отношении, а также и для понимания затруднений, встречаемых ею при определении ее терминов, полезно обратиться к той естественной науке, которая предоставляет пример самой совершенной номенклатуры, выработанной на основании того принципа, который нас в данную минуту занимает. Этой наукой является химия; ее номенклатура одновременно и выразительна, и имеет технический характер; выразительна потому, что химические термины слагаются из элементов, заимствуемых или из существующих, или из мертвых языков, и за этими элементами сохраняется их старый смысл при новом их употреблении; в то же время она имеет технический, специальный характер, потому что термины эти, в придаваемой им форме, употребляются только в специально научной номенклатуре. Такие термины, как кислород, водород, углекислая известь, перекись железа вполне выразительны, но они никогда не употребляются иначе, как для обозначения известных определенных химических элементов или соединений. Благодаря такому соединению в химической номенклатуре двух преимуществ – выразительности и техничности, химия выигрывает очень много, ее термины одновременно обладают способностью вызывать в воображении с наибольшей легкостью конкретные предметы, обозначаемые ими, и в то же время, будучи составлены со специальной целью обозначения именно этих, а не других предметов, и никогда не употребляясь в разговорном языке, термины эти свободны от всех осложнений, которые могут спутывать и направлять по ложному пути тех, кто употребляет или слышит эти термины. В настоящее время следует рассмотреть, насколько возможно создать в политической экономии номенклатуру, которая настолько же удовлетворяла бы своей цели, как номенклатура химическая. Мне кажется, что постепенное приближение к этому образцу возможно, но только приближение; в конце концов, технические термины политической экономии далеко не могут достигнуть той степени совершенства, которая отличает химическую терминологию. К этому заключению меня приводит то соображение, что технические термины экономической науки должны быть заимствованы из разговорного языка, и притом не только элементарные термины, как в химии, но и в своей более сложной, разговорной форме. Вряд ли стоит обсуждать вопрос, насколько возможно создать экономическую номенклатуру по образцу химической.

Экономическая наука развилась, заимствуя свои термины из разговорного языка. При посредстве этой терминологии были выражены идеи всех величайших экономических мыслителей; в этой форме эти идеи сделались доступными миру, и теперь, очевидно, слишком поздно, если бы даже не было других соображений против подобной попытки, пробовать облечь эти идеи в другие словесные формы. Такие выражения, как производство, распределение, обмен, ценность, стоимость, труд, воздержание, капитал, прибыль, процент, заработная плата должны навсегда остаться основами экономической номенклатуры, а все эти выражения заимствованы из разговорного языка. Все они достаточно удовлетворяют первой цели номенклатуры – вызывать в уме с достаточной ясностью представление о конкретных фактах и предметах. Неудобство же этих выражений заключается в малой пригодности их для второй цели – они не обладают достаточной точностью, не дают нашему уму точных представлений, не выражают не более и не менее того, что мы хотим выразить.

Положение таково: экономист находит нужным, по вышеуказанным причинам, распределить явления богатства по известным принципам, а этими принципами является ни что иное, как удобство экономического исследования; в то же время экономист должен заимствовать названия для устанавливаемых им классов из разговорного языка. Но разговорный язык не заботится об удобствах экономических рассуждений, и развивается по совершенно иным законам. Различия и классы, устанавливаемые разговорным языком, не всегда совпадают с теми, которые наиболее необходимы в интересах выяснения экономических явлений, и даже если бы такое совпадение и имело место, термины, постоянно употребляемые в разговорном языке, обыкновенно сопровождаются неопределенным рядом осложнений, идей, которые не имеют прямого отношения к целям научного исследования и могут явиться лишь препятствием для точного рассуждения. Точность смысла, свойственная химической номенклатуре и вообще номенклатуре естественных наук, поэтому совершенно недостижима для политической экономии. Экономическая номенклатура удовлетворяет требованию яркости выражения. Еще живее, чем химическая номенклатура, она вызывает конкретные образы обозначаемых ею предметов и явлений; но за это преимущество она расплачивается недостатком точности, неопределенностью и неясностью границ ее терминов. Помочь этому, насколько помощь возможна, можно двумя способами: во-первых, определением экономических терминов настолько близко к смыслу, придаваемому этим терминам в разговорном языке, насколько возможно, не жертвуя правильностью и точностью классификации. Но вместе с тем эти термины должны быть так формулируемы, чтобы они могли иметь точный смысл и границы, которых они не имели в разговорном языке, так как в противном случае цели классификации не были бы достигнуты, почему и нельзя признавать правильным возражением против экономического определения то, что оно не вполне совпадает с обычным словоупотреблением. Но не следует забывать, что такие отступления от обычного смысла являются недостатком определения, и иногда – недостатком очень серьезным. Во-вторых, указанному неудобству можно помочь ясностью и отчетливостью определений, в особенности когда употребляются важные термины; если экономический смысл термина расходится с общепринятым, то следует особенно позаботиться о том, чтобы пункты различия были очерчены возможно рельефней. И для большей предосторожности полезно от времени до времени вновь указывать на эти различия в том случае, когда само содержание может легче внушать обычное, чем научное понимание термина.

Сведем общие результаты предшествовавших рассуждений:

1. Первое условие хорошего определения политической экономии заключается в том, чтобы определение выражало те различия в фактах и предметах, которые важно иметь в виду для понимания явлений богатства; наша экономическая номенклатура будет хороша или дурна, помогать или препятствовать пониманию, соответственно тому, насколько она выражает действительные и постоянные или же условные, воображаемые или незначительные различия.

2. Насколько это совместимо с предшествовавшим требованием, экономические термины должны употребляться по возможности ближе к их значению в разговорном языке; но если такое соответствие в полном объеме невозможно без нарушения требований правильной классификации, то простое уклонение от обычного смысла слова еще не является решающим возражением против данного экономического определения.

3. Не может быть признано правильным возражением против экономического определения указание на то, что утверждаемые им свойства допускают различные степени в своем конкретном осуществлении. Это является необходимым следствием самой природы вещей.

4. Определения на современной ступени развития экономической науки должны быть признаваемы лишь временными, они нуждаются в постоянной поверке и изменении по мере развития экономического познания. Экономические определения способны к развитию. Полная номенклатура, имеющая притязание на то, чтобы стать окончательной, является теперь преждевременной; если бы такая номенклатура была создана и сделалась общепринятой, она, вероятно, задержала бы успехи науки. Но уже теперь настало время требовать большей точности в определении основных понятий политической экономии, не упуская из виду, что даваемые точные определения все же не должны считаться окончательными.