Людвиг фон Мизес

Социум, 2007 (готовится к печати)

_______________________________________________________

Йорг Гвидо Хюльсманн

Предисловие к третьему изданию

ОТ ТЕОРИИ ЦЕННОСТИ К ПРАКСИОЛОГИИ

Экономическая теория-Социология-Праксеология
Экономический расчет и праксеология
К общей теории экономического расчета: Условия для экономического расчета
К общей теории экономического расчета: теория ценности, основанная на предпочтении
Значение априоризма
Теория и история
Мизесианский рационализм
Заключение

Людвиг фон Мизес (1881—1973) — вероятно, самый значительный экономист ХХ в. и один из крупнейших социальных философов всех времен. Он внес большой вклад в экономическую теорию, но его главное достижение связано с разработкой завершенной системы социального анализа. Мизес начинал как исследователь экономической теории и социальной истории, а после этого был видным политическим аналитиком и консультантом правительства у себя на родине в Австрии. В свободное время, однако, он продолжал заниматься исследовательской работой и все больше и больше интересовался проблемами экономической теории. Когда в 55 лет он получил место профессора, у него наконец появилась возможность собрать вместе различные свои работы. К концу жизни он создал общую науку о человеческой деятельности, которая сегодня служит источником вдохновения для бурно расширяющейся школы его последователей⁰⁰¹ .

В настоящей книге представлен первый набросок этой общей науки о человеческой деятельности и, в частности, взглядов Мизеса на логические и эпистемологические особенности социальной интерпретации.

Уникальность этой книги в научном творчестве Мизеса, делающая ее вехой в истории науки, состоит в том, что в ней собраны тексты, где Мизес опровергает теории тех мыслителей, по отношению к которым он чувствовал наибольшее интеллектуальное сродство, в частности, Карла Менгера, Ойгена фон Б¨м-Баверка и Макса Вебера. Этим Мизес как бы расчистил поле для своих последующих работ, в которых он продолжил развивать свою теоретическую систему. Поэтому книга может быть особенно интересна и полезна в качестве введения в творчество Мизеса для читателей с социологическим или философским образованием.

«Эпистемологические проблемы экономической теории» были впервые опубликованы по-немецки в 1933 г. и вышли в английском переводе в 1960 г. Большинство глав книги представляют собой статьи, опубликованные в научных журналах между 1928 и 1933 г. В 1933 г. Мизес добавил главы I и VII и опубликовал их все вместе. Книга посвящена двум проблемам.

Во-первых, Мизес утверждает, что теория ценности австрийской школы, разработанная Карлом Менгером и его последователями, составляет ядро общей теории человеческой деятельности, которая выходит за традиционные границы экономической науки. Теория ценности распространяется на человеческую деятельность всегда и всюду, в то время как экономическая теория распространяется только на определенное подмножество человеческих действий, а именно, на ту человеческую деятельность, в основе которой лежит экономический расчет. В «Эпистемологических проблемах экономической теории» Мизес не просто объясняет это фундаментальное различие, подчеркивая, что экономическая теория — это лишь часть общей науки о человеческой деятельности. Он также отваживается приступить к разработке этой общей теории, в особенности, посредством анализа ее центрального компонента — теории ценности. Мизес дает подробную критику теорий ценности Карла Менгера и Ойгена фон Б¨м-Баверка. В нескольких главах книги он тщательно уточняет и переформулирует теорию ценности.

Во-вторых, Мизес утверждает, что общая наука об обществе, чьей наиболее развитой частью является экономическая теория, имеет уникальную логическую и эпистемологическую природу. В отличие от естественных наук, она не основывается на наблюдении или на любой другой информации, полученной с помощью человеческих чувств. Она опирается на интуитивное понимание некоторых структурных особенностей человеческих действий, например, того, что люди совершают выбор, или того, что они используют выбранные ими средства для достижения выбранных ими целей. Поэтому действительность экономической теории не зависит от эмпирических исследований. Напроитив, экономические законы являются априорными законами, которые нельзя подтвердить или опровергнуть методами, господствующими в естественных науках. Они существуют независимо от конкретных условий времени и места, так что исследователь социума приходит к ним исключительно путем дедуктивных рассуждений.

В этом состоят два центральных тезиса «Эпистемологических проблем экономической теории». В следующих разделах предисловия мы обсудим эти тезисы более подробно, чтобы поместить их в исторический и теоретический контекст. В данный момент мы хотели бы подчеркнуть, что книга, строго говоря, не является монографией по эпистемологии экономической теории. В ней Мизес имеет исследует областями общей теории человеческой деятельности, которые, по его мнению, больше всего нуждались в разработке, и эпистемология — лишь одна из них. Другая — это теория ценности.

Двойная ориентация книги также нашла отражение в ее оригинальном названии Grundprobleme der Nationalokonomie (буквальный перевод — «фундаментальные проблемы экономической теории»), а также в оригинальном подзаголовке, где говорилось о том, что работа посвящена методам, задачам и содержанию как экономической науки, так и общей теории общества⁰⁰² . Это не столь ярко выражено в названии английского перевода, который намекает на некоторого рода односторонний перекос в сторону эпистемологии⁰⁰³ . Однако Мизес не возражал ни против названия, ни против других частей перевода, появившегося в 1960 г.⁰⁰⁴ , и это достаточная причина для того, чтобы опубликовать книгу без каких-либо изменений, не считая исправления орфографических ошибок.

Вероятно, Мизес больше всего известен широкой публике как автор книги «Человеческая деятельность», трактата, в котором он исследует естественные законы человеческой деятельности. Он указывает, что наука, изучающая законы человеческой деятельности, впервые возникла в относительно узкой области, а именно в области человеческой деятельности, в основе которой лежит экономический расчет, основанный на денежных ценах. Новая наука получила имя «политической экономии», а позже — «экономической теории». В то время как авторы всех предшествоваших эпох подходили к социальной реальности с нормативной точки зрения — задавая вопрос о том, что должно быть — экономисты стали первыми, кто выдвинул причинное объяснение социальной реальности как она есть, оставив в стороне вопрос о том, какой она должна быть. Экономисты были первыми настоящими исследователями в сфере общественных наук, потому что они умели обращаться с с социальными процессами как с фактическими данными, так же как естествоиспытатели изучали факты, почерпнутые из природы.

Затем, во второй половине XIX в. экономическая наука стала трансформироваться в общую науку о человеческой деятельности. Решающим моментом в этом процессе был прорыв, связанный с развитием теории ценности. Экономисты классической школы, в особенности британская школа трудовой ценности Смита и Рикардо, признавали, что цена любой вещи неким образом зависит от ее полезности, но они были не в состоянии точно определить природу этой зависимости и поэтому настаивали на трудовой ценности в качестве приблизительной причины рыночных цен. Ситуация резко изменилась в связи с развитием теорий цены, построенных на принципе предельной полезности. Прорыв произошел в 1870-е годы, когда Карл Менгер, Леон Вальрас и Уильям Стенли Джевонс, работая независимо друг от друга, создали теории, которые объясняли рыночные цены относительной полезностью конкретных единиц тех или иных благ⁰⁰⁵ .

Этот прорыв стал возможен потому, что три первопроходца отказались от аггрегирующего подхода классической школы. Смит, Рикардо и их последователи не смогли связать полезность с рыночными ценами, потому что воспринимали полезность как качество всего совокупного класса благ, например, «полезность воды» или «полезность угля». В отличие от этого, пионеры маржиналистского подхода подчеркивали, что полезность блага — это всегда полезность какой-то конкретной единицы этого блага — «предельной» единицы — а не полезность всего класса в совокупности. Иными словами, не существует такой вещи, как «полезность воды» или «полезность угля», но только «полезность одного галлона воды в месте x в момент времени y» и «полезность одной тонны угля в месте a и в момент времени b»⁰⁰⁶ .

Открытие того, что оценивается предельная единица экономического блага, а не его общая масса, было тесно связано с открытием другого важного принципа, а именно принципа субъективизма. Оценка предельной единицы означала только то, что существовал некий индивид, производящий оценку. Иными словами, предельная полезность какого-то экономического блага по сути зависела от отдельного лица, которому рассматриваемая предельная единица была полезна.

Наконец, новые теоретики также обнаружили, что полезность предельной единицы зависит от имеющегося запаса соответствующего блага, и что предельная полезность единицы блага, являющегося частью большего запас, меньше предельной полезности единицы того же блага, являющегося частью меньшего запаса. Это был закон убывающей предельной полезности.

Непосредственное значение этих двух открытий состояло в том, что стало возможно объяснить рыночные цены более убедительным способом, чем на основании британской трудовой теории ценности. Однако имелось два более фундаментальных следствия этих открытий, на которые основоположники нового подхода вначале не обратили внимания.

Во-первых, старая теория была, собственно говоря, не позитивной теорией наблюдаемых рыночных цен, а теорией равновесных цен. Она объясняла не столько вещи, наблюдаемые в действительности, сколько вещи, которые существовали бы в особых условиях. Напротив, маржиналистский подход создал объяснение человеческого поведения, которое можно наблюдать в действительности в любое время и в любом месте. Это была в полном смысле слова позитивная теория человеческой деятельности, а не просто гипотетическая теория; и уж, конечно, не нормативная теория.

Во-вторых, новая теория предельной полезности объясняла человеческое поведение вообще, т.е. как в контексте рынка, так и вне этого контекста. В результате характер экономической науки изменился полностью. До этого она была в общем и целом теорией рыночной экономики, которая имела дело с количественной стороной рыночных обменов. Новая теория предельной полезности превратила е¨ в науку, которая занимается действующим человеком в самом общем смысле.

Прошло некоторое время, прежде чем сторонники нового подхода заметили эти фундаментальные изменения. Менгер, Джевонс и Вальрас сначала занимались практически исключительно ценностью, экономическими благами и рыночными ценами. Подавляющее большинство их последователей, в том числе Б¨м-Баверк, Визер, Кларк и Викселль, также сосредоточились в основном на тех же самых вопросах. Но некоторые из них и из их учеников в какой-то момент осознали указанные последствия и начали применять свой научный метод к вопросам, находившимся за пределами традиционных границ экономической науки. Большинство членов австрийской школы отважились на вылазки в более широкую сферу «социологических» исследований, за единственным исключением Ойгена фон Б¨м-Баверка, который умер в 1914 г., до того, как социологическая волна достигла своего пика⁰⁰⁷ . Карл Менгер посвятил последние 20 лет жизни обширным социологическим штудиям, хотя ничего из них не опубликовал⁰⁰⁸ . Его ученик Фридрих фон Визер углубился в социологию права, власти и лидерства⁰⁰⁹ . И два наиболее выдающихся представителя третьего поколения австрийской школы, Людвиг фон Мизес и Йозеф Шумпетер, последовали по их стопам.

Мизес был одним из первых экономистов Австрии, осознавшим, что сфера приложения теории предельной ценности Менгера гораздо шире, чем просто «экономические» явления, например, рыночные цены. Как минимум с 1922 г., когда Мизес опубликовал первое издание книги «Социализм», он воспринимал экономическую теорию как часть более широкой социологической теории. В этой работе он проводил различие между теоретическим подходом и нетеоретическими подходами к социальному анализу, утверждая, что теоретическим подходом незаслуженно пренебрегают. Мизес настаивал, что «социолого-экономическое исследование проблем должно предшествовать культурно-историко-психологическому исследованию. Ведь социализм — это программа преобразования экономической жизни и устройства общества в соответствии с определенным идеалом. Чтобы понять его влияние на другие области интеллектуальной и культурной жизни, нужно сначала ясно понять его социально-экономическое значение. До тех пор, пока эти вопросы не выяснены, неразумно подступаться к культурно-историко-психологическому толкованию»⁰¹⁰ .

В предисловии к первому немецкому изданию 1922 г. было два дополнительных раздела, опущенных в последующих изданиях, но крайне интересных в том отношении, что они дают ключ к методологическим и эпистемологическим взглядам Мизеса в начале 20-х. Тогда он писал: «Невозможно обсуждать общие, социологические и частные, экономические проблемы социализма, не обращаясь к важнейшим вопросам социологии и экономической теории. Поэтому наше исследование волей-неволей превращается в очерк основных проблем нашей науки. Это касается не столько каких-либо экономических вопросов — для ответов на которые каталлактика современной субъективной теории ценности предоставляет твердую точку опоры — сколько социологических вопросов. Для их анализа не существует такой же полезной базы, как та, на которую мы можем положиться в исследовании специфически экономических вопросов. Социология еще не достигла такой систематической завершенности и методологической определенности, когда исследователь специального вопроса может пренебречь обязанностью отвечать на фундаментальные вопросы»⁰¹¹ .

Таким образом Мизес оправдывал общий характер первой части своей книги, в которой речь шла о таких фундаментальных понятиях, как собственность, право, политика, демократия и семья. Однако для нас сейчас гораздо важнее, что эта цитата указывает на то, как Мизес представлял себе соотношение социологии и экономической теорией. В его глазах это были иерархические отношения между более общей дисциплиной (социологией) и ее более узкой частью (экономической теорией), имеющей дело с отдельными случаями человеческой деятельности.

Мизес придерживался этого базового различения всю свою жизнь; изменения касались только терминологии. В начале 1920-х Мизес называл более широкую социальную науку, частью которой является экономическая теория, «социологией», и только значительно позже он стал пользоваться термином «праксеология».

В начале ХХ в. академическая система Германии была самой развитой в мире, но даже в ней места для социологов предусмотрено не было⁰¹² . У самого термина «социология» еще не было четкого значения. Он был изобретен в середине 1800-х годов Огюстом Контом, французским первопроходцем позитивизма, который стремился потеснить единственную существовавшую тогда общественную науку — «мрачную науку экономику» (Карлейль) — заменив ее альтернативой в виде социального анализа, который должен был привести к более привлекательным политическим выводам, чем те, к которым неизбежно, как представлялось, приводила экономическая теория. После Конта слово «социология» стало знаменем довольно разнородной группы интеллектуалов, которых объединило исключительно желание опровергнуть экономическую теорию⁰¹³ . Среди них были такие чрезвычайно известные сегодня люди, как Фердинанд Теннис, Вернер Зомбарт и Эмиль Дюркгейм. Имелась также довольно большая группа австрийских интеллектуалов, которая в 1907 г. основала в Вене социологическое общество⁰¹⁴ . В межвоенный период главными представителями тех венских социологов, которые выступали против экономической теории, были Отмар Шпанн и Макс Адлер.

Однако, как показывает случай Мизеса, существовали и другие группы интеллектуалов, которые в начале 1920-х годов называли себя «социологами». В общем и целом можно выделить две таких группы. Первая состояла из неэкономистов, которые, однако, не отвергли доктрин Кантильона, Юма, Тюрго, Адама Смита, Рикардо и Жан-Батиста Сэя. Они считали своей задачей применение социального анализа в других сферах, и они действительно достигли блестящих результатов, создав социологические теории бюрократии, религии и искусства. Наиболее видными представителями этой группы были Герберт Спенсер, Георг Зиммель, Макс Вебер и Роберто Микельс.

Вторая группа социологов-неконтианцев состояла из экономистов, убежденных, что их наука представляет собой лишь часть более широкой дисциплины. Хотя в XIX в. большинство экономистов были специалистами широкого профиля, чем они резко отличаются от их современных последователей, это было особенно характерно для представителей французской школы laissez faire, расцвет которой пришелся на середину XIX в.

Только ранняя смерть не позволила Фредерику Бастиа написать трактат о «социальных гармониях» — продолжение его книги «Экономические гармонии» (1850). Однако его последователь Гюстав де Молинали опубликовал множество монографий практически по всем общественным и политическим проблемам современной ему Франции, а также о фундаментальных проблемах социальной интерпретации и социологии религии⁰¹⁵ . Его труды оказали определяющее воздействие на одного из главных защитников нового подхода, основанного на предельной полезности. Итальянский экономист Вильфредо Парето был учеником Леона Вальраса и большим поклонником трудов Гюстава де Молинари. Начиная со своего первого систематического изложения экономической науки в «Курсе политической экономии» (1896), Парето применял аналитические методы Вальраса к молинарианским темам. Он использовал теорию предельной полезности и общую теорию равновесия, чтобы объяснить грабеж, аристократию и смену элит, экономические интересы и классовую борьбу, а также связь доктрин и социальной науки. В более поздних работах он расширил изучение этих и других неэкономических явлений⁰¹⁶ .

Парето представляет собой наиболее яркий пример того, как экономист — сторонник теории предельной полезности в ранний период ее развития превратился в социолога. Но и другие теоретики предельной полезности также внесли существенный вклад в расширение предмета нового подхода. Это особенно односится к двум англосаксонским экономистам: Фрэнку Феттеру (США) и Филипу Уикстиду (Англия).

В своих «Принципах экономической теории» (1905) Феттер сделал важное открытие, определив психологическое удовлетворение как специфический тип дохода, а именно «психический доход»⁰¹⁷ . Тем самым он обобщил до тех пор экономико-материалистическое понятие дохода до категории, относящейся к гораздо более широкому спектру человеческий действий. Он также ясно понимал, что экономический анализ применим не только в контексте рынка. Сферой его применения было скорее «изучение материального мира, деятельности и взаимоотношений людей в той мере, в какой все это составляет объективные условия для удовлетворения желаний».⁰¹⁸ Однако в его сочинении эти прозрения не получили дальнейшего развития и изложение теории осталось в конвенциональных границах.

Уикстид учился экономической теории у Джевонса, а позже познакомился с ранними работами Парето. Под их влиянием он пришел к выводу, что новая теория предельной полезности преобразила экономическую теорию и превратила ее в общую теорию, распространяющуюся на все случаи принятия решений людьми. Уикстид впервые представил свои взгляды в книге «Здравый смысл политической экономии» (1910), которая впоследствии оказала большое влияние на Лайонела Роббинса. Именно у Уикстида Роббинс научился видеть в экономической теории науку об экономном использовании ресурсов. Ее истинным предметом были не цены и количества, а человеческий выбор. Соответственно, Уикстид соглашался с утверждением Огюста Конта, что экономическая теория должна развиваться как раздел социологии, общей науки о человеческом поведении⁰¹⁹ . Суть в том, что «принцип, сформулированный Джевонсом, применим не только к делам торговли и промышленности, — он выступает как универсальная жизненная сила, пронизывающая управление всеми нашими ресурсами. Из этого следует, что общие принципы, которые регулируют наше поведение в сфере бизнеса, идентичны тем, которые регулируют наши размышления, наш выбор из возможных вариантов и наши решения во всех остальных сферах жизни»⁰²⁰ .

Уикстид был более убедителен, чем Феттер, в своем анализе нерыночного поведения; особенно это касается его объяснения планирования и бережливости в домашнем хозяйстве. Однако, как и Феттера, его интересовало в основном прояснение технических вопросов, а не применение теории к более широкому кругу проблем.

Австрийские экономисты-социологи находились примерно посередине между Парето и англосаксами. Они публиковали работы по социологическим проблемам, но строго отделяли их от своих собственно экономических работ. В течение последних 20 лет жизни Визер чрезвычайно тщательно изучал социологию лидерства. Однако в своем трактате об экономической науке он, хотя и подчеркнул универсальный характер анализа с точки зрения предельной полезности, применял этот подход только к экономическим проблемам в более узком смысле слова⁰²¹ . А те взгляды, которые он высказывал в своих социологических работах, явно не были порождены его экономическими теориями. То же самое относится к ученику Визера Йозефу Шумпетеру, который строго разделял свою экономическую теорию и свои социологические тексты. В трудах по экономической теории он занимался общим равновесием и его противоположностью, инновациями и развитием⁰²² . В социологии он занимался, например, империализмом и социальными классами, но всегда без всякой видимой связи со своими экономическими исследованиями⁰²³ .

Эти примеры иллюстрируют то, что в начале 1920-х годов у термина социология не было иного точного значения, кроме как «общая социальная наука». Совершенно точно не существовало никакой совокупности принципов, которую преподавали бы под этим названием. Однако после смерти Макса Вебера в 1920 г., немецкая социология медленно, но верно попала под влияние анти-теоретиков и, в особенности, анти-экономистов.

Вместо того, чтобы анализировать человеческую деятельность вне рыночного контекста, закрывая тем самым пробелы, которые не могла закрыть экономическая наука, социологи все больше и больше видели свою задачу в том, чтобы заменить экономическую теорию каким-нибудь иным объяснением явлений рынка. Поэтому слово «социология» стало обозначением анти-экономической науки. Это событие и подвигло Мизеса на то, чтобы сделать из него терминологические выводы.

В статье «Социология и история», впервые опубликованной в 1929 г. в Archiv fur Sozialwissenschaften und Sozialpolitik, он еще цеплялся за старые термины. Вскоре после этого он, вероятно, изменил свое мнение и пришел к выводу, что словом «социология» больше пользоваться нельзя. Но он терпеть не мог терминологические новшества и не хотел просто выдумывать какое-нибудь собственное обозначение. В течение нескольких лет он вообще никак не называл общую теорию человеческой деятельности. В 1933 г. он назвал эту теорию просто «наукой о человеческой деятельности»⁰²⁴ . В 1940 г., в своем написанном по-немецки трактате о человеческой деятельности он назвал ее «праксеологией», позаимствовав термин у французского философа Альфреда Эспинаса⁰²⁵ . Однако Мизесу до такой степени не хотелось отклоняться от устоявшейся терминологии, что он опубликовал этот трактат под названием «Экономическая теория — теория деятельности и экономного распоряжения ресурсами». Девять лет спустя, когда он опубликовал «Человеческую деятельность», он опять отказался от использования термина «праксеология» в названии.

Выше мы определили Мизеса как представителя широкой группы «экономистов-социологов», в отличие от других групп социологов начала ХХ в. Теперь мы пойдем дальше и отделим Мизеса от других членов этой группы, показав, что то, что отличало Мизеса от его современников, и то, что по сей день отличает его последователей от практически всех остальных экономистов, это проблема экономического расчета.

Мизес считал, что экономическая теория — это раздел праксеологии, который занимается законами человеческой деятельности в системе частной собственности на средства производства. Каковы эти законы человеческой деятельности, которые действуют только в системе частной собственности? По мнению Мизеса, характерной чертой капитализма является то, что он позволяет действующему человеку использовать в качестве основания своих действий расчет прибыльности. Предприниматели могут подсчитать денежные суммы, которые они ожидают получить в обмен на продукт, и разделить эти ожидаемые доходы на ожидаемые денежные расходы, связанные с производством этого продукта. Они могут также сравнить ожидаемую норму прибыли любого инвестиционного проекта с ожидаемой нормой прибыли от других возможных проектов. Тем самым выбор проекта, который поглотит доступные ресурсы и помешает финансированию других потенциально возможных проектов, может быть основан на оценке всех возможных вариантов в одних и тех же количественных параметрах⁰²⁶ . Короче говоря, денежные расчеты бизнесмена позволяют ему сравнивать все возможные варианты выбора в общих единицах. Поэтому он — или любой, кто действует подобным образом — в состоянии приблизительно оценивать ситуации, связанные с физически разнородными благами⁰²⁷ . Соответственно, можно определить «доход» как «поступления от продажи минус издержки», «сбережения» — как «доход минус потребление», а также дать точные и осмысленные определения прибыли и убытков, капитала и т.п.

Таким образом, экономический расчет породил массу явлений, которые не существовали в других системах социальной организации. Задачей экономической науки был анализ этих явлений. Экономическая теория как научная дисциплина имела дело с человеческой деятельностью в той степени, в какой действующий индивид мог основывать свои решения не просто на личных ценностных суждениях, но и на экономических расчетах, в то время как праксеология имела дело с теми актами человеческого выбора, которые люди совершают, руководствуясь исключительно личными ценностными суждениями.

Напротив, характерной особенностью немизесианских экономистов-социологов была их вера в то, что экономический расчет возможен даже вне рамок рыночной экономики. Следуя в этом вопросе за школой Адама Смита, они предполагали, что расчет в рыночных ценах является просто частным видом экономического расчета. Они расходились со Смитом только относительно расчетных единиц. В то время, как великий шотландец выдвинул идею о том, что наиболее фундаментальный вид экономического расчета опирается на единицу рабочего времени, его последователи-неоклассики считали, что члены общества могут каким-то образом осуществлять расчет в единицах ценности (полезности). Таким образом, они имплицитно или явно предполагали, что субъективная ценность (субъективная полезность) поддается количественному измерению. А поскольку субъективная ценность была универсальным элементом человеческой деятельности, отсюда следовало, что все теоремы экономической науки, науки об исчислимой «рациональной» деятельности, в такой же степени универсальны, как теория предельной ценности. Такие категории, как сбережение, потребление, капитал, прибыль, убыток, эффективность и т.п. были не просто рыночными категориями, а категориями человеческой деятельности вообще.

Нет необходимости специально останавливаться на абсолютной ложности такого подхода. В реальности ни одно человеческое существо не занимается расчетом ценности или расчетом полезности. Воображаемый «ютиль», который все еще фигурирует в некоторых учебниках экономической теории в качестве базовой единицы расчета полезности, ничем, кроме воображаемой фикции, не является. Тем не менее рассмотрим следствия из этого подхода для общего характера экономической науки. Любая теория экономического расчета должна как-то объяснять тот фундаментальный факт, что расчет (в деньгах, в ютилях, — в чем угодно) никак не определяет человеческое поведение. Действующий человек может рассматривать его результаты как единственный критерий для принятия решений, а может этого и не делать. Как справляется с этим праксеология Мизеса и как объясняется этот факт с точки зрения немизесианских подходов?

Праксеология справляется с этим посредством разделения труда между теорией ценности и теорией рыночной экономики. Теория рыночной экономики имеет дело с такими явлениями, как прибыль и убытки, которые могут существовать только в таком контексте, где возможен экономический расчет. Теория ценности имеет дело с принятием людьми решений вообще, как с помощью расчета, так и без нее. Важной особенностью праксеологической теории ценности является то, что это субъективная теория ценности. Ее цель не в том, чтобы давать причинное объяснение ценностей, а в том, чтобы изучать влияние данных ценностей на реальный мир. Она признает, что человеческие решения принимаются под влиянием субъективных ценностей, дорогих сердцу принимающего решения индивида, и что эти ценности с какой-то точки зрения могут быть «рациональными» (объективно лучше всего отражающими интересы того, кто принимает решение), но с других точек зрения они могут казаться вызванными эмоциями, иррациональными, близорукими и т.п.

Отношение к ценностям как к конечной данности связано с определенными научными издержками и выгодами. Издержки очевидны: субъективисты отказываются от объяснения самих ценностей. Почему Джо Смит покупает эту книгу за 10 долларов? Раз он ее покупает, мы знаем, что он ценит книгу выше, чем деньги (мы также знаем различные вещи о влиянии его субъективных ценностей на систему рыночных цен), но мы ничего не знаем о том, откуда взялись его ценности⁰²⁸ . С другой стороны, преимущества тоже очевидны. Субъективистский подход — это действительно универсальный и реалистический подход, который применим к любому отдельно взятому человеческому действию. Он имеет дело не просто с «рациональным» выбором, отражающим «рациональныe» ценности, но со всеми актами выбора и со всеми ценностями.

Сравните это с точкой зрения тех экономистов, которые считают, что экономический расчет может осуществляться в ютилях. Они тоже не могут игнорировать то, что расчет ни в каком смысле не определяет человеческой деятельности. В чем тогда значение теории предельной полезности, если понимать ее как теорию исчислимой деятельности? Это значит, что теория распространяется не на всякое человеческое поведение, а только на те действия, которые можно было бы наблюдать, если бы действующий индивид строго руководствовался результатами расчета полезности.

С этой точки зрения, экономическая наука имеет дело не с человеческой деятельностью per se, а только с одним аспектом человеческой деятельности — «рациональной» или «логической» деятельностью. В этом как раз и состояла позиция Фридриха фон Визера, который был к тому же достаточно последователен, чтобы в одном из редких для него методологических рассуждений призывать к использованию фиктивных «идеализирующих абстракций», например, homo oeconomicus⁰²⁹ . Парето также явным образом поддерживал эту точку зрения. По его мнению, теоретические социальные науки имеют дело в основном с «логическими действиями», а не с человеческой деятельностью вообще⁰³⁰ . И хотя он уделял немного меньше внимания, чем Визер, центральной идее расчета полезности, он совершенно явным образом утверждал, что рыночные цены — это просто удобные «вспомогательные переменные», используемые для решения экономических уравнений. Эти уравнения одни и те же в любой экономической системе — они не зависят от политической организации общества — а их первичными элементами являются индивидуальные вкусы и помехи⁰³¹ . Похожим образом, Филип Уикстид считал, что экономическая теория имеет дело не с точными экономическими законами, а только с одним аспектом человеческого поведения. Он придерживался мнения, что теория предельной полезности занимается исключительно «экономическими фактами» и «экономическими отношениями», которые «постоянно подыгрывают» иным факторам, определяющим человеческое поведение, а именно, тем, которые Уикстид называл «неэкономическими отношениями»⁰³² . Теория предельной полезности определяет человеческое поведение только в той степени, в какой рассматриваемый индивид действует «во внеличном качестве»⁰³³ .

Если суммировать сказанное выше, то Мизес признавал, что субъективная теория ценности (полезности) может объяснить любой элемент сознательного поведения; в частности, она также объясняет деятельность, не основанную на расчете. Таким образом, она генерализовала экономическую теорию, трансформировав прежнюю теорию homo oeconomicus в теорию homo agens. В отличие от этого другие экономисты-социологи считали, что теория полезности объясняла только исчислимое (логическое, рациональное) поведение. Они считали ее «общей теорией человеческого действия, потому что фактор полезности определял каждое отдельное человеческое действие, но это тем не менее был всего один из факторов наряду с другими факторами, и, таким образом, теория полезности объясняла человеческое действие только с одной (очень важной) точки зрения. Короче говоря, экономическая теория все еще оставалась теорией homo oeconomicus, которой она уже была у экономистов классической школы. Просто среда обитания ее главного героя больше не была ограничена рынком — теперь homo oeconomicus жил повсюду.

Здесь и сегодня проходит линия, разделяющая мизесианцев, с одной стороны, и почтенную группу мыслителей, наследующих Парето, в частности, Гэри Бекера и ту школу, вдохновителем которой он явился, — с другой. Это также объясняет, почему мизесианцы так сильно отличаются от современного мейнстрима, когда речь идет об интерпретации таких явлений, как экономический рост, монополия, система социального страхования, соотношения экономики и права, деньги, конфликт и т.п. Именно иное отношение мизесианцев к природе и предмету экономического расчета не позволяет им использовать функции социальной полезности и воспринимать деньги как numeraire⁰³⁴ .

Мы видели, что концепция праксеологии Мизеса уходит корнями в его представления о предмете и природе экономического расчета. Соответственно, с его точки зрения, теория экономического расчета была не просто главой из относительно хорошего учебника по экономической теории, а центральным элементом общественных наук. В «Эпистемологических проблемах экономической теории» он впервые подчеркнул значение экономического расчета для архитектуры экономической науки. Позже, в 1940 г. он представит свою общую теорию экономического расчета как один из основных строительных блоков, составляющих здание праксеологии.

Общая теория экономического расчета была итогом нескольких десятилетий исследований. Она красной нитью проходит через все научное творчество Мизеса, начиная с 1912 г. Ниже мы остановимся на главных вехах ее развития. Вначале мы обратимся к анализу Мизесом проблем экономического расчета при социализме и, в особенности, на научных (т.е. неполитических) следствиях из этого анализа. Затем мы несколько более подробно рассмотрим вклад Мизеса в теорию ценности, посредством которого он подвел фундамент под свою общую теорию экономического расчета.

Несомненно, наиболее широкоизвестный элемент мизесовой теории экономического расчета — это его доказательство невозможности расчета при социализме. В 1920 г. Мизес опубликовал статью «Экономический расчет в социалистическом сообществе»⁰³⁵ , в которой он выдвинул два тезиса.

Во-первых, социалистические общества не могут опираться на экономический расчет такого типа, который известен рыночным экономикам, где расчеты предпринимателей основаны на денежных ценах на факторы производства. Однако при социализме денежные цены на факторы производства не могут существовать, потому что цены могут возникнуть только в процессе обмена, а обмен предполагает наличие как минимум двух собственников. Сама природа социализма (а также его традиционное определение) состоит в том, что все средства производства находятся под единым контролем. Все они принадлежат одной экономической единице: либо коллективу, либо социалистическому обществу, либо государству — как называется эта единица, значения не имеет. Главное то, что с экономической точки зрения при любом социалистическом режиме у всех факторов производства есть только один собственник. Соответственно, обмен факторами производства невозможен. Следовательно, при таких режимах не может существовать денежных цен на факторы производства. Таким образом, ни одно социалистическое общество не в состоянии распределять свои производственные факторы на основании результатов экономического расчета, существующего при капитализме.

Во-вторых, иных способов произвести экономический расчет не существует. Для экономического расчета требуются денежные цены на факторы производства, и он, таким образом, может существовать только там, где существует частная собственность на эти факторы.

Политические выводы из рассуждений Мизеса о невозможности экономического расчета при социалистическом режиме были более или менее очевидны. Если Мизес был прав, последовательный социализм был политически нежизнеспособен. В политическом меню оставались только капитализм и смешанные экономики, приспособившиеся к свободному рынку. Так или иначе, мизесово доказательство невозможности расчета при социализме имело гораздо большее теоретическое значение, чем это казалось экономистам 1920—1930-х годов, и, к сожалению, даже экономистов сегодняшнего дня. Это был первый и решающий шаг к построению экономической науки на совершенно иных основаниях, чем господствующие в экономическом мейнстриме.

Большинство ученых-экономистов верят в возможность существования расчета полезности в той или иной форме, сообщающего индивидам об итоговом влиянии, которое оказывают их действия. Эти теоретики допускают, что обычно промышленные лидеры общества принимают решения, исходя из какого-либо типа экономического расчета в денежных ценах, но эти расчеты могли бы точно так же проводиться в других единицах. Короче говоря, политическое устройство общества не оказывает влияния на способность его экономических лидеров рассчитать чистую прибыль различных инвестиционных возможностей. Капиталистические предприниматели и социалистические госпланы могут делать это одинаково хорошо. «Экономические» проблемы производства не связаны с «политическими» проблемами распределения.

Первым экономистом, который четко сформулировал мнение, что производство и распределение являются двумя отдельными друг от друга сферами человеческой жизни, и, соответственно, могут быть разделены и в ходе экономического анализа, и в политической практике, был Джон Стюарт Милль. С точки зрения Милля, производство было, в сущности, вопросом технологии, в то время как распределение, в сущности, было вопросом господствующих представлений о распределительной справедливости. А экономическая наука имела дело исключительно с одной конкретной распределительной системой: с рыночной экономикой. Милль писал: «Очевидно, что из двух больших разделов политической экономии: производство богатства и его распределение — рассмотрение ценности связано только с последним; и только лишь в той мере, в каком средством распределения является конкуренция, а не установившаяся практика или порядок. Условия и законы производства остались бы теми же, если бы устройство общества не зависело от обмена или не дорускало его»⁰³⁶ .

Соответственно, вопросы собственности и присвоения считались существенными только для объяснения распределения в рыночной экономике. Но они не имели никакого значения для экономического анализа производственной структуры при любой экономической системе⁰³⁷ .

К началу ХХ в. догмат Милля о раздельности сфер производства и распределения был принят повсеместно; он даже пережил все перемены во мнениях, произошедшие в результате революции предельной полезности. Последняя просто привела к некоторой модификации схемы Милля, и это было связано со значением теории ценности. Новые теоретики были согласны с догматом Милля о раздельности, но они вывернули его наизнанку. В отличие от Милля, они заявляли, что в то время как теория ценности не имела практически никакого значения для вопросов распределения, е¨ роль была критически важной для объяснения производства при экономической системе любого типа.

Самым большим приверженцем новой ортодоксии был Фридрих фон Визер⁰³⁸ . Отталкиваясь от посылки о количественной природы ценности, Визер разработал теорию ценности, которая была предзнаменованием того, как экономический анализ будет практиковаться в течение всего ХХ в. Визер доказывал, что в решениях, относящихся к производству, во избежание расточения ресурсов нельзя ни в коем случае пренебрегать ценностью благ. Современная (маржиналистская) теория ценности не просто служит для объяснения ценности всех благ при всех типах социальной организации, но ее также можно применять во всех возможных обществах для решения проблемы оценки и размещения факторов производства. Поэтому, в отличие от представлений Милля, теория ценности является воистину универсальной теорией. Капиталистический расчет на основе денежных цен не более чем частное (и весьма несовершенное) приложение общих принципов исчисления ценности⁰³⁹ .

Еще перед Первой мировой войной аналитический подход Визера стал в немецкоязычных экономических теориях ортодоксией⁰⁴⁰ . Правда, технические детали его теории вменения оспаривались и она конкурировала с подходом Менгера и Б¨м-Баверка⁰⁴¹ . Но общие постулаты и различия, на которые опиралась теория вменения ценности, не вызвали серьезного сопротивления со стороны крупнейших представителей экономической теории.

Именно на этом фоне следует оценивать доказательство Мизесом невозможности расчета при социализме⁰⁴² . Мизес утверждал, что не существует общих принципов расчета ценности, в первую очередь потому, что не существует и расчета ценности. В действительности имеется только расчет цены, а он может возникнуть только там и тогда, где и когда существует частная собственность на средства производства. Из этого следовало не только то, что существование экономического расчета было исторически обусловленным явлением. Из этого также следовало, что нельзя предполагать, будто бы специфические категории капитализма — капитал, доход, прибыль, убыток, сбережения и т.д. — существуют при других типах социальной организации. А самое главное — то, что догмат о раздельном существовании сфер производства и распределения оказался несостоятельным. Капиталистические производственные процессы направлялись расчетами отдельных предпринимателей. Однако эти расчеты были обусловлены существованием частной собственности на средства производства. Они не могут осуществляться в системах, в которых нет таких прав собственности. Производство зависит от распределения, так же как и наоборот.

Статья Мизеса 1920 г. о невозможности экономического расчета при социалистических режимах была решающим шагом к созданию общей теории экономического расчета — и тем самым, как мы видели, к корректному определению праксеологии и соотношения праксеологии и экономической теории. Когда Мизес позже изложил общую теорию экономического расчета в Nationalokonomie и Human Action, он дополнил свое доказательство 1920 года систематическим обсуждением проблемы экономического расчета в терминах ценности или полезности (см. третью часть каждого из этих трактатов). Таким образом, вернувшись к этой теме, он не оставил никаких лазеек для такого экономического расчета, который использовал бы что-либо иное, кроме денежных цен. Однако в этом анализе периода его теоретической зрелости были просто явно сформулированы те выводы, которые уже содержались в его ранних размышлениях о теории ценности, в особенности, в тех, которые опубликованы в настоящей книге.

Основанием общей теории расчета Мизеса является догадка, что расчет ценности невозможен. Расчет можно произвести только с единицами, протяженными в пространстве (with multiples of an extended unit) — например, можно сложить одно яблоко с другим яблоком или один гран серебра с другим граном серебра, но нельзя сложить один телефон с одним фортепианным концертом и тем более, нельзя сложить одну остроту с одним размышлением про себя. Эти вещи несоизмеримы и не могут быть связаны посредством математических операций. Точно так же дело обстоит с ценностью. Измерить ценность вещи нельзя, потому что ценность не является протяженным в пространстве, и в силу этого, не является измеримой.

Мизес выразил свое резко отрицательное отношение к возможности исчисления ценности уже в 1912 г., когда он опубликовал «Теорию денег и кредита». В этой книге он дал краткое изложение теории ценности, в котором развил главные открытия своих предшественников. Первое из этих открытий было связано с работами Георга Зиммеля и Йозефа Шумпетера, писавших, что сущность экономической деятельности подразумевает обмен; каждое человеческое действие, фигурально выражаясь, «обменивает» худшее положение дел на предположительно лучшее (сегодня, конечно, сказали бы «выбирает», а не «обменивает», но суть дела от этого не меняется)⁰⁴³ . Как сказал бы Мизес, эта сущностная особенность человеческой деятельности лежит также в основе феномена ценности.

В нескольких абзацах, которые Мизес посвятил теории ценности в своей книге о деньгах, он решительно развивает несколько неопределенное менгеровское определение ценности как «значение, которую для нас имеют конкретные блага или количества благ вследствие того, что в удовлетворении своих потребностей мы осознаем зависимость от наличности их в нашем распоряжении»⁰⁴⁴ . В определении Менгера ценность была двусторонним отношением одного индивида и одного экономического блага. В изложении Мизеса ценность была трехсторонним отношением, связывающим одного индивида и два экономических блага⁰⁴⁵ . Действительно, Мизес всегда рассматривал ценность одного блага в контексте ценности другого блага, с которым оно сравнивалось; он подчеркивал, что его «сравнение», в той степени, в какой оно включает «акты оценки», основано на «выборе». Он писал: «Каждая экономическая транзакция подразумевает сравнение ценностей. Но необходимость такого сравнения, так же как и возможность его, связана исключительно с тем, что индивид должен выбирать из нескольких товаров»⁰⁴⁶ .

Подчеркнув, что ценность тесно связана с человеческим выбором, Мизес неявным образом дал изящное объяснение обычной характеристики ценности как «относительной» или «ординальной». Ценность ординальна; но не просто потому, что до сих пор никому не удалось ее измерить. Напротив, ценность является ординальной ценностью потому, что она является отношением, которое по своей природе не допускает никаких попыток его исчисления. С точки зрения подхода к теории ценности (полезности) мейнстрима, который воспринимает ценность как двустороннее отношение человека и экономического блага, общим знаменателем экономической значимости всех благ была человеческая душа (psyche). «Удовлетворение», или «полезность», были постоянной меркой для благ всегда и везде. Наоборот, в теории ценности Мизеса, где ценность воспринималась как трехстороннее отношение, такого общего знаменателя не было. «Ценность» блага состояла в том, что его предпочитают либо не предпочитают другим благам в процессе одного и того же акта выбора. Поэтому ценность не была объектом, независимым от конкретных обстоятельств времени и места — напротив, она была всегда тесно связана с конкретными обстоятельствами и означала разные вещи в разных экономических декорациях. Согласно мейнстриму величина извлекаемой из блага «полезности» может быть разной в разных обстоятельствах. Согласно Мизесу само значение ценности какого-либо блага меняется в зависимости от экономического контекста, потому что это благо сравнивается с разными благами (и предпочитается или не предпочитается им)⁰⁴⁷ . Он писал: «Акты оценки не подвержены никакому измерению. Верно то, что каждый в состоянии сказать, кажется ли ему конкретный кусок хлеба более ценным, чем конкретный кусок железа или менее ценным, чем конкретный кусок мяса. Поэтому верно также и то, что каждый в состоянии составить огромный список сравнительных ценностей, список, который будет действителен только в конкретный момент времени, поскольку он должен иметь в виду конкретное сочетание желаний и товаров. … у экономической активности нет другого основания, кроме шкал предпочтений, выстраиваемых индивидами. Обмен будет происходить в том случае, когда две единицы товара располагаются на шкалах предпочтений двух разных индивидов в различном порядке. В условиях рынка обмены будут продолжаться до тех пор, пока для каких-либо двух индивидов будет существовать возможность, расставшись со своим товаром, приобрести товары, которые расположены на их шкале предпочтений выше, чем те, с которыми они расстались. Если индивид желает произвести обмен на экономическом основании, он должен просто сопоставить свои суждения о значимости для него данного конкретного количества различных товаров. Такая оценка относительной ценности никоим образом не содержит идеи измерения»⁰⁴⁸ .

В своей теории денег Мизес не развивал подробно эти соображения. Он не стал открыто нападать на своих австрийских предшественников — Менгера, Б¨м-Баверка, Визера — а просто спокойно изложил то, что он считал верным представлением о ценности и, в особенности, о ценности денег. Следующий шаг он сделал осенью 1919 г., когда написал статью о расчете в социалистическом сообществе. Но лишь в 1928 г. Мизес впервые выступил с критикой теории ценности тех двух своих предшественников, которыми он больше всего восхищался: Карла Менгера и Ойгена Б¨м-Баверка⁰⁴⁹ . Тогда он переформулировал свою субъективистскую теорию ценности, основанную на предпочтениях: «Субъективная теория ценности прослеживает пропорции обмена на рынке до субъективных оценок потребителями экономических благ. Для каталлактики исходной значимой причиной рыночных пропорций обмена является то, что индивид в ходе акта обмена предпочитает определенное количество блага А определенному количеству блага В»⁰⁵⁰ .

Вскоре после этой критики Менгера и Б¨м-Баверка Мизес впервые систематически изложил свою теорию в статье «О развитии субъективной теории ценности», которая составляет главу 4 настоящей книги. Статья была впервые опубликована в 1931 г. в сборнике, подготовленном к конференции Ассоциации социальной политики (Verein fur Sozialpolitik), но, вероятно, ее первый вариант был написан уже в 1929 г.⁰⁵¹ В то время как название статьи подразумевает, что Мизес будет просто пересказывать теоретические позиции исследователей прошлого, на самом деле он представляет обзор субъективной теории ценности с точки зрения своей собственной теории ценности⁰⁵² .

Сначала Мизес ставит вопрос о том, как определить сферу применения экономической теории, утверждая, что все предшествовавшие попытки потерпели неудачу. Затем он представляет свое решение — экономическую науку, которая занимается человеческой деятельностью, основанной на экономическом расчете, — и здесь он опять начинает свое изложение с формулировки своей теории ценности, основанной на предпочтениях: «Любое сознательное поведение людей связано с тем, что они предпочитают какое-то А какому-то В. Это акт выбора между двумя альтернативными возможностями, доступными выбирающему. Только эти акты выбора, эти внутренние решения, которые проявляются во внешнем мире, являются нашими данными. Мы осознаем их значение посредством понятия важности. Если индивид предпочитает А по сравнению с В, мы говорим, что в момент акта выбора А казалось ему более важным (более ценным, более значимым), чем В»⁰⁵³ .

Сам факт того, что Мизес написал цикл статей по теории ценности и всегда подчеркивал в них, что трехстороннее отношение является фундаментальным элементом экономического анализа, более, чем что-либо иное демонстрирует то значение, которую он придавал этой теме. Теория ценности остро нуждалась в прояснении и усовершенствовании. Она нуждалась не только в том, чтобы ее избавили от ошибок Карла Менгера и Б¨м-Баверка, но и в защите от таких людей, как Густав Кассель, очень одаренный автор, пропагандировавший точку зрения, согласно которой экономическая теория была наукой о ценах и количественных показателях и могла обойтись вообще без теории ценности⁰⁵⁴ . Наконец — но не в последнюю очередь — теория ценности нуждалась в новом изложении, чтобы защититься от критических возражений, которым она подвергалась на протяжении 1920-х годов⁰⁵⁵ .

Переформулировав теорию ценности, Мизес обратился к другой области, в которой ярко проявлялась недостаточность праксеологии: к эпистемологии. Его взгляды на теорию ценности и в особенности на экономический расчет вызвали бурную дискуссию, опровержения, защитную реакцию и попытки новой интепретации, которые продолжаются по сей день, но это сопротивление бледнеет по сравнению с резким неприятием его взглядов на эпистемологию праксеологии. Тезис Мизеса о том, что существует априорная теория человеческой деятельности — один из самых дискуссионных аспектов его теории⁰⁵⁶ . Вероятно, в силу этого следует прояснить один из центральных вопросов, который Мизес не рассматривает подробно в настоящей книге, а именно, значение слова «опыт» и вопрос о том, в какой степени положения праксеологии выводятся из человеческого опыта⁰⁵⁷ .

Мизес использовал слова «опыт», «эмпирический», «эмпиризм» и т.п. в соответствии с тем пониманием, которое преобладало в западном философском мейнстриме начала XX в. Корни этого понимания восходят к философам XVIII в., в частности, к шотландцу Давиду Юму и французу Этьену де Кондильяку, которые радикализировали теоретические представления об эмпирическом. Западная философия от Аристотеля до Джона Локка подчеркивала наличие двух источников человеческого знания: разума и информации, полученной с помощью человеческих чувств. Затем Юм и Кондильяк вычеркнули разум из меню, заявив, что все научное знание обо всех вещах основано на «опыте», т.е. опосредовано чувствами. Как обычно, существовала некоторая двусмысленность (особенно в случае Юма), но в любом случае именно радикальный сенсуализм работ Юма и Кондильяка вызвал рационалистическую реакцию. Целью новых рационалистов была защита разума как источника информации, т.е. компенсация односторонности эмпиризма. Одной из наиболее известных групп этих новых рационалистов была так называемая школа немецкого идеализма, представителями которой были, например, Иммануил Кант, И. Г. Фихте, Г. Ф. В. Гегель и Артур Шопенгауэр.

Этих философов отличали не только их идеи, но также терминологические новации. Особенно много новых выражений создал Кант. Например, нетавтологические утверждения о материальном мире, выведенные из чистого знания, — скажем, что «ни один протяженный объект не может быть одновременно целиком красным и целиком зеленым» — на языке Канта назывались «синтетическими априорными суждениями».

Как это часто бывает в истории науки, труды этих критиков преувеличенного эмпиризма имели свои собственные недостатки; единственная разница состояла в том, что они были склонны к преувеличенной вере в могущество чистого разума. Соответственно, немецкие идеалисты вызвали шквал ответной критики из эмпирического лагеря, представители которого с наслаждением высмеивали якобы абсурдные «идеалистические» утверждения. Эти критики утверждали, например, что Кант, по-видимому, верит в то, что человеческий разум действительно создает структурные особенности материального мира (impositionism, вмененность), или что Гегель полагал, будто вся мировая история — это не что иное как история некоего постепенно обретающего сознание расплывчато определенного «духа».

Для нас сейчас не имеет значения уместность этих аргументов и контраргументов. Нам просто нужно подчеркнуть, что в философском мейнстриме начала XX в. слова «эмпиризм» и «рационализм» имели указанные выше значения⁰⁵⁸ .

Этот контекст необходим для понимания позиции Мизеса. Когда Мизес заявлял, что экономическая теория — это априорная наука, он не имел в виду, что не существует никаких подтверждений тех законов, которые она формулирует. Он не считал, что экономическая теория основана на более или менее выдуманных предположениях сообщества ученых и что «априоризм» означает лояльность этих ученых по отношению к их общей вере. Кроме того, экономическую теорию нельзя было назвать априорной в порядке тавтологической игры слов, как в случае, если бы экономический анализ опирался на некоторое произвольное множество гипотез, которые в принципе не подвергались бы верификации или фальсификации. Экономическая теория определенно занимается удостоверяемыми фактами. Однако дело было в том, что эти факты нельзя было узнать, наблюдая их визуально, слушая или нюхая их или прикасаясь к ним. И поэтому утверждения относительно них нельзя верифицировать или фальсифицировать с помощью чувств⁰⁵⁹ . Праксеологические факты и факты экономической теории невозможно познать посредством чувств. Человек способен познать их исключительно посредством саморефлексии о чувственно непознаваемых структурных особенностях человеческой деятельности.

Например, Мизес неоднократно упоминал о двух фундаментальных особенностях человеческой деятельности: 1) люди совершают выбор; 2) они используют средства для достижения целей. Было бы сложно отрицать, что эти особенности человеческой деятельности реально существуют. Мы откуда-то «знаем», что все человеческие действия всегда и повсюду связаны с выбором и использованием выбранных человеком средств для достижения выбранных человеком целей. Но откуда мы это знаем? Можем ли мы увидеть выбор, услышать его, учуять или потрогать? Допустим, мы видим, как человек выходит из дому и идет к машине. Видим ли мы, как он совершает акты выбора? Разумеется, нет. Мы видим тело, которое перемещается из пункта А в пункт В, но мы не видим последовательность актов выбора, в результате которой человек совершает движения, приводящие его из А в В⁰⁶⁰ . Мы можем (справедливо) интерпретировать наблюдаемый факт как результат последовательности актов выбора только потому, что из акта саморефлексии по поводу невидимых характеристик человеческой деятельности мы знаем о существовании человеческого выбора. Короче говоря, видимые особенности человеческого поведения, например, относительное положение человеческого тела в пространстве и во времени, не содержат в себе собственного объяснения. Их можно правильно понять только в контексте того, что мы знаем о некоторых невидимых «априорных» характеристиках человеческой деятельности.

Это проблема также относится к правильному пониманию средств деятельности. Невозможно идентифицировать предмет как пищу, лекарство или оружие, просто глядя на него как на физический объект. Например, кокосовый орех в одном контексте может быть едой, а в другом — оружием. Снотворное можно использовать и как лекарство, и как яд в зависимости от его количества. Другой пример — слова и предложения.

Язык не сводится к физическим характеристикам — к шуму, который мы производим, когда говорим⁰⁶¹ . Слова и предложения — это не просто шум, а хорошо определенный шум с хорошо определенным значением. Один и тот же шум может не иметь смысла в одном контексте (например, если обратиться по-английски к мартышке) и быть осмысленным в другом (например, если обратиться по-английски к шотландцам).

Мы хотели бы подчеркнуть неадекватность чисто эмпирического подхода к изучению человеческой деятельности еще с одной стороны. Обратимся к психологическому аспекту того, как мы впервые узнаем о категориях средств деятельности, таких, как пища, лекарства, оружие, язык. Конечно, можно доказывать что впервые мы всегда узнаем о них в связи с конкретными физическими объектами. Таким образом, мы можем узнать о природе лекарств в связи с конкретной таблеткой, которую мы глотаем, чтобы облегчить конкретное недомогание, или мы можем впервые узнать о природе языка в ходе конкретного разговора на конкретном языке. Но даже когда мы впервые узнаем, что такое лекарство или язык, мы получаем это знание не с помощью органов чувств, а размышляя о намерениях, лежащих в основании использования конкретной таблетки или конкретного языка. Даже во время первых встреч мы понимаем, что такое категории «лекарство» и «язык», только интерпретируя использование физического объекта (таблетки или слов) как средства достижения некоторой категории целей (здоровья, коммуникации). Итак, даже если мы можем впервые познакомиться с характером какого-то средства деятельности в связи с конкретным физическим объектом, природу этого средства мы узнаем не в процессе изучения физических характеристик объекта.

Итак, во всех тех случаях, когда мы стремимся объяснить человеческое поведение — и как причину чего-то, и как результат чего-то — мы должны опираться на интуитивное понимание некоторых фактов, которые не поддаются анализу посредством органов чувств. Именно поэтому Мизес утверждал, что «все исторические исследования и любое описание социальных условий предполагает теоретические понятия и утверждения»⁰⁶² .

Эти теоретические утверждения связаны с 1) инвариантными относительно времени особенностями человеческой деятельности (ее «природой») и 2) с природой средств деятельности. Конкретные физические проявления деятельности и ее средств имеют значение только в той мере, в какой они влияют на то, насколько конкретное действие и конкретные средства подходят для достижения заданной цели. Например, природа денег подразумевает некоторые физические характеристики денег, используемых для совершения косвенных обменов, но с праксеологической точки зрения конкретные физические деньги представляют интерес только в той степени, в которой они больше или меньше, по сравнению с другими деньгами, подходят для осуществления косвенных обменов.

Таким образом, праксеологический анализ занимается как видимыми фактами, так и невидимыми намерениями и актами выбора. Но в основном он занимается актами выбора и намерениями, а с видимым материалом сталкивается исключительно в связи с этим. Поэтому он не является эмпирическим знанием — во всяком случае, не в том же самом смысле, в каком является эмпирическим знание, которое мы получаем посредством зрения, слуха, обоняния и осязания. Таково значение утверждения Мизеса о том, что праксеология и экономическая теория являются априорными науками. Эти дисциплины не имеют дела ни с какими видимо обусловленными аспектами человеческого поведения, а только с инвариантными относительно времени особенностями (природой) человеческой деятельности и средств деятельности. Эту природу можно и даже следует анализировать вне зависимости от информации, которую нам предоставляют наши органы чувств. Действительность праксеологических утверждений (их истинность или ложность) соответственно можно оценивать совершенно независимо от «эмпирических фактов».

Не всякие невидимые особенности человеческой деятельности явлются предметом праксеологии. Она имеет дело только с постоянными невидимыми характеристиками деятельности, такими, как выбор, целеориентированность, ценность, ошибка, успех и т.п. Существуют также случайные невидимые характеристики деятельности, которые следует идентифицировать применительно к каждой конкретной ситуации: скажем, варианты выбора, которые были у Пола год назад, цели, которые Мэри преследовала вчера, когда расчесывала волосы, ошибочный выбор Джона, решившего сходить сегодня на рок-концерт и т.д. Интуитивное понимание, касающееся этих случайных характеристик, не явлется априорным, но оно, разумеется, необходимо для того, чтобы объяснить причины любого конкретного действия. Логические и эпистемологические проблемы этого типа объяснения отличаются высокой степенью сложности и вызывают большой интерес. Некоторые из наиболее выдающихся специалистов по социальным наукам из числа современников Мизеса посвятили многие годы изучению этих проблем. Наиболее видные среди них Генрих Рикерт, Макс Вебер и Альфред Шюц.

Мизес опирался на их работы, когда речь шла о причинном объяснении отдельных действий. Но этот вопрос находился на периферии его интересов. В первую очередь его занимал не вопрос «Почему этот индивид сделал то, что он сделал?», а вопрос «Каковы объективные последствия этого действия?» Праксеология, собственно, и была нужна для того, чтобы дать на этот вопрос более универсальный ответ, чем те, к которым приводит анализ конкретных примеров. Поэтому одним из самых важных открытий, которые содержатся в этой книге, является указание на принципиальное различие между двумя типами социального анализа: праксеологией, занимающейся постоянными характеристиками (природой) человеческой деятельности и объясняющей последствия, которые следуют из действия во всех случаях, и историей, занимающейся случайными характеристиками и объясняющей причины и последствия конкретного действия, которое она подвергает анализу.

Рассмотрим следующий пример. Председатель центрального банка принимает решение эмитировать дополнительное количество неразменных бумажных денег. Как будут подходить к анализу этого события историческое исследование и праксеологическая теория? Историк может объяснить, почему глава центрального банка решил это сделать; он обнаружит, например, что банкир хотел профинансировать избирательную кампанию, войну или терпящую убытки крупную корпорацию, или что он пытался умиротворить общественное мнение, требовавшее принятия этой меры для стимулирования экономического роста. Тут вступает экономист и заявляет, что действие нашего банкира привело к росту цен. Обратите внимание на принципиальное различие: утверждения историка по поводу события относятся исключительно к конкретным фактам; например, если он говорит, что глава центрального банка руководствовался желанием профинансировать избирательную кампанию, он выводит это утверждение не из общего закона о том, что «все решения увеличить количество денег вызваны таким желанием», а из исследования фактической стороны события. Экономист, напротив, выводит свое утверждение именно из общего закона. Он утверждает, что данное действие главы центрального банка привело к росту цен именно потому, что считает: увеличение количества бумажных денег всегда и везде — т.е. вне зависимости от конкретных обстоятельств, имевших место в данном случае — приводит к росту цен выше того уровня, которого они достигли бы в отсутствие инфляции бумажных денег.

На каком основании возможно делать такие решительные заявления? Этот вопрос Мизес рассматривает в настоящей книге. Нам следует подчеркнуть, что он не просто изложил свою позицию, но на многих страницах подверг критике Макса Вебера, который доказывал, что экономические законы — это своего рода обобщение исторического опыта (концепция идеально-типического).

Современный приверженец эпистемологических взглядов Мизеса охарактеризовал процесс проверки истинности праксеологических или экономических законов как «интеллектуальное восприятие и осознание законов природы». Подтвердив, что положения праксеологии и экономической теории — это «утверждения о необходимых фактах и отношениях»⁰⁶³ , он составил следующий список априорных законов праксеологии и экономической теории: «Человеческая деятельность это действия индивида по достижению ценных для него целей в условиях ограниченности средств. Никто не в состоянии целенаправленно не действовать. Любое действие направлено на то, чтобы улучшить субъективное благополучие действующего субъекта по сравнению с его положением при отсутствии этого действия. Большее количество блага оценивается выше, чем меньшее количество того же самого блага. Более раннее удовлетворение предпочитается более позднему удовлетворению. Производство должно предшествовать потреблению. То, что потреблено в данный момент, невозможно будет снова потребить в будущем. Если цена блага снижается, то можно купить либо такое же, либо большее его количество. Установление цен на уровне цен, обеспечивающих совпадение спроса и предложения, ведет к дефициту. Без частной собственности на факторы производства невозможно существование цен на эти факторы, а без этих цен невозможна калькуляция издержек. Налоги — это обложение производителей и/или собственников богатства, которые сокращают производство и/или богатство по сравнению с тем его уровнем, который существовал бы в отсутствие налогов. Конфликты между индивидами возможны только вследствие и в случае относительной редкости ресурсов. Ни одна вещь или часть вещи не может находиться одновременно в исключительном владении более, чем одного индивида. Демократия (принятие решений большинством) несовместима с частной собственностью (индивидуальной собственностью и принятием индивидуальных решений). Ни один вид налогообложения не может быть единообразным (равным); любое налогообложение связано с появлением двух различных и неравных классов: налогоплательщиков и налогополучателей-налогопотребителей. Собственность [физическое имущество] и титулы собственности — отнюдь не одно и то же, и увеличение последних без соответствующего увеличения первой приводит не к росту общественного богатства, а к перераспределению существующего богатства»⁰⁶⁴ .

Использование Мизесом выражений типа «априори» внушило многим читателям предположение о близости его эпистемологии теоретических социальных наук и философией Иммануила Канта. В определенной степени такая близость действительно существует, но не следует ее переоценивать. Общее у Канта и Мизеса то, что оба реагировали на преувеличенные, по их мнению, претензии эмпиризма. Поэтому они оба стремились точно определить тот круг вопросов, на которые мы в состоянии ответить, не прибегая к нашему сенсорному аппарату — и, как следствие, те вопросы, на которые можно дать ответ, только опираясь на наблюдаемые факты. И Кант, и Мизес утверждали, что в определенной степени возможно познать материальный мир посредством «чистого разума», т.е. не опираясь на информацию, опосредованную органами чувств.

Однако вот, в принципе, и все, что есть общего у Канта и Мизеса. Кант не был экономистом и никогда не занимался эпистемологией социальных наук. Мизеса, с другой стороны, эпистемология per se интересовала только попутно; у него не было ни склонности, ни намерения заниматься общими проблемами эпистемологии, например, природой истины или местом эпистемологии в структуре человеческого знания. Его цель была гораздо скромнее. Он просто стремился прояснить эпистемологическую природу праксеологии и экономической теории, или, выражаясь точнее, дифференцировать эпистемологическую природу праксеологии от эпистемологической природы других наук. Занимаясь этим, он использовал стандартную эпистемологическую терминологию. Как мы уже относительно подробно объясняли, Мизес совершенно справедливо настаивал на том, что экономическая теория не является эмпирической наукой в том смысле, в каком термин «эмпирический» употребляли современные ему академические философы. Поэтому он назвал ее априорной наукой, что было совершенно разумным способом передать тот смысл, который он вкладывал в это определение.

Представляется, что более продуктивно классифицировать Мизеса не как кантианца, а как представителя аристотелианского реализма. Для начала следует учесть, что Мизес получил образование в Австро-Венгрии в ту эпоху, когда там господствовало влияние реалистической philosophia perennis (вечной философии; аристотелевой философии в е¨ христианской схоластической модификации). Вплоть до 1850-х годов почти все начальные школы и гимназии страны были католическими, и хотя прямое влияние церкви на образование уменьшилось после реформ графа Туна-Гогенштейна, эпистемологическая ориентация учителей не изменилась. В Австро-Венгрии традиция аристотелианской реалистической философии была гораздо более значимой, чем влияние философии Иммануила Канта, чьи труды, кстати, в Австрии до середины 1800-х годов были запрещены цензурой⁰⁶⁵ . В начале XIX в. реалистический рационализм прочно укоренился в Австрии усилиями Бернарда Больцано, а его популяризатором выступил немецкий философ Иоганн Фридрих Гербарт.

Само по себе то, что Мизес вырос в интеллектуальном окружении, проникнутом рационалистической философией — это, разумеется лишь косвенное свидетельство ее влияния на его творчество. Поэтому нам необходимо обратиться непосредственно к работам Мизеса. И тут мы обнаруживаем, что Мизесу присуще то же самое стремление к реализму, которое отличает работы Карла Менгера и Ойгена фон Б¨м-Баверка. В своей широко известной монографии по истории анализа предельной полезности Эмиль Каудер отметил, что философские основания австрийской школы связаны главным образом с аристотелизмом⁰⁶⁶ . Это представляется неоспоримым фактом в случае основателя школы Карла Менгера⁰⁶⁷ . Аристотелианская ориентация непосредственных последователей Менгера Ойгена фон Б¨м-Баверка и Фридриха фон Визера не менее очевидна⁰⁶⁸ .

В случае Мизеса имеются определенные сложности, связанные с «кантианским» языком его высказываний об эпистемологии экономической теории. Однако более внимательный вгляд на экономические работы Мизеса ясно показывает, что он твердо придерживается австрийской традиции аристотелианского реализма.

В своем первом большом трактате «Теория денег и фидуциарных средств обращения» Мизес посвятил всю первую часть обсуждению «природы денег» — это выражение принадлежит скорее аристотелианскому, чем кантианскому жаргону. В той же самой книге Мизес излагает теорию делового цикла, которая сводится к доказательству того, что циклы вызываются природой банков с частичным резервированием⁰⁶⁹ . Похожим образом его тезис о невозможности экономического расчета при социализме доказывает, что в природе капитализма (понимаемого как частная собственность на средства производства) заложен экономический расчет, а в природе социализма заложена невозможность экономического расчета. Его книга «Социализм» — это трактат о различных аспектах природы социализма, так же как статьи, собранные в «Критике интервенционизма», посвящены различным аспектам природы интервенционизма.

Как минимум, можно сказать, что теоретико-аналитические работы Мизеса с трудом вписываются в карикатурный «кантианский» подход — изучение исключительно функционирования человеческого разума, и ничего больше, с целью вывести из этого априорные утверждения об остальном мире. Если мы стремимся по достоинству оценить то, что Мизес действительно писал и делал, а не втиснуть его взгляды в прокрустово ложе какой-нибудь эпистемологической схемы, мы должны придти к выводу, что особенная близость идей Мизеса и философии Канта проявляется в основном на уровне лексики. Мизес настолько же близок к Канту, насколько он близок к любому другому философу-рационалисту⁰⁷⁰ .

Мизес всегда подчеркивал, что положения праксеологии и экономической теории выводятся не из метафизической (в уничижительном смысле, «безосновательной») спекуляции, а из фактов опыта — хотя и не чувственного опыта. Например, его аргументация в защиту капитализма основана на двух фактах: 1) разделение труда в физическом смысле более продуктивно, чем изолированный труд; 2) капитализм допускает большую глубину разделения труда, чем социализм и любая смешанная экономика, потому что при социализме невозможен экономический расчет⁰⁷¹ . Однако, следует еще раз повторить, что знание этих фактов не появляется как кролик из цилиндра фокусника и не выводится из непосредственного наблюдения за социализмом или за конкретными схемами разделения труда. Это знание возникает в результате анализа природы разделения труда и природы социализма⁰⁷² .

Эта книга является важной вехой в долгосрочной исследовательской программе Мизеса, посвященной развитию праксеологии — в программе, добавим мы, которая поглощала большую часть его энергии с конца 1920-х до 1960-х годов⁰⁷³ . Было бы неправильно сделать из этого вывод о том. что она устарела. Мизес не любил повторяться, и в «Эпистемологических проблемах экономической теории» содержится довольно много сведений и замечаний, которые нельзя найти в других его работах. Это в особенности относится к его критическому анализу трудов тех мыслителей, кто был ему наиболее близок и по отношению к кому он чувствовал себя в интеллектуальном долгу: Карла Менгера, Ойгена Б¨м-Баверка и Макса Вебера.

С учетом широко распространенного среди современных социологов невежества в отношении идей Мизеса книга совершенно не утратила своей актуальности.

Подавляющее большинство современных экономистов, социологов, специалистов по политическим наукам и философов или ничего не знают о вкладе Мизеса в эпистемологию социальных наук, или полагают, что они могут пренебречь им. Они ошибаются. Можно игнорировать отдельно взятого мыслителя, но фундаментальные проблемы социального анализа продолжают существовать. Прогресс в этих дисциплинах станет возможен только тогда, когда идеи Мизеса будут полностью восприняты и усвоены. Будем надеяться, что новое издание «Эпистемологических проблем экономической теории» поможет приблизить этот момент.

Йорг Гвидо Хюльсман*
Оберн, Алабама
Август 2002

*Я хотел бы поблагодарить Барри Смита, Стефана Кинселлу, Джорджа Рейсмана, Беттину Бьен Гривз, Марка Торнтона, Джозефа Салерно и Джозефа Стромберга за их комментарии к более раннему варианту этого текста.