НОВИКОВ Я. А. ПРОТЕКЦИОНИЗМ (1890)

[в кн.: Заблуждения протекционизма. М., Челябинск: Социум, Экономика, 2002.]

Если у владельца имения, приносящего хороший доход, есть еще и фабрика, дающая большие барыши, то понятно, что он будет богаче, чем тот, у кого только одно имение. Само собой разумеется, что если какая-нибудь страна будет иметь самое усовершенствованное земледелие, да еще кроме того развитую промышленность, она будет богаче, чем если бы она занималась только земледелием.

Развитие промышленности весьма желательно. В этом протекционисты совершенно правы. Гораздо удобнее иметь под рукой все необходимые продукты, чем выписывать их из дальних стран. Это избавляет от скучной переписки, от излишней потери времени, от разных ошибок и недоразумений, от упаковки и перевозки, от порчи и пропажи товаров, словом, от массы непроизводительных расходов.

Да, очень желательно для всякой страны иметь развитую промышленность. До сих пор мы идем рука об руку с господами протекционистами. Но, говорят они, если вы хотите, чтобы промышленность развилась, надо сначала оказать ей некоторую поддержку. Молодому дубку дается подпора. Или они делают еще другое любимое сравнение: когда мы переносим растение на новую почву, его надо сначала подержать в теплице (охранительные пошлины), и только когда оно окрепнет, когда оно акклиматизируется, можно его уже сажать на открытом воздухе. Посмотрите на англичан, говорят протекционисты, еще в ХVII в., при Кромвеле, они издали самые строгие охранительные законы для своего флота: теперь он первый в мире, в настоящее время он, конечно, уже не нуждается в покровительстве. Словом, протекционисты утверждают, что промышленность не может развиться в какой-нибудь стране, если она не будет в течение некоторого времени охраняема покровительственными пошлинами.

Мы здесь окончательно расходимся с протекционистами, придерживаясь совершенно противоположного мнения. Мы постараемся доказать, что, наоборот, промышленность прекрасно развивается без охранительных пошлин.

Никакое цивилизованное общество не может обойтись без портных, сапожников, кузнецов, слесарей и пр., и пр. С другой стороны, при самом лучшем желании трудно, например, привозить готовые каменные дома из-за границы. Отсюда целая новая отрасль ремесел: каменщики, штукатуры, столяры, плотники и пр., и пр. Дороги тоже надо делать на месте, и вот являются чернорабочие, каменотесы, мостовики, инженеры и пр. Наконец, если в стране есть минеральные богатства, которые извлекаются из недр земли, то необходимы рудокопы, если есть леса – пильщики и пр. Для того чтобы управлять всеми этими предприятиями, нужны подрядчики, архитекторы, инженеры, химики и техники всякого рода.

В стране, где никто никогда не подозревал о существовании таможенных пошлин, все вышесказанные специальности должны все-таки возникнуть неминуемо. Рядом с земледелием, в силу самих законов природы, должны будут существовать многочисленные ремесла, которые никакая конкуренция в мире не в состоянии уничтожить.

Поэтические сравнения промышленности с растением очень милы, но, к сожалению, они не что иное, как риторические приемы.

Дело в том, что каждая мастерская ремесленника – зародыш фабрики. Фридрих Круп сам бил молотом по наковальне. Теперь его скромная кузница, после трех поколений, превратилась в один из самых колоссальных заводов земного шара.

Посмотрим ближе на работу какого-нибудь ремесленника, положим, слесаря. Он может начать самым скромным образом открывать замки, от которых потеряны ключи. Необходимые инструменты для этого дела он носит при себе. Затем он начинает чинить замки: ему нужен уже станок и несколько инструментов, с помощью которых он уже может делать небольшие вещи – крючок, петлю и пр. Если число этих работ увеличивается, слесарь может обзавестись некоторыми машинами: приобрести сверлильный станок, затем точильный и пр. Тогда он может уже предпринимать более сложные работы – делать, например, перила для лестниц, решетки и множество других вещей, необходимых при постройках, которые гораздо удобнее делать на месте. Наш слесарь ведет дела хорошо; заказы все увеличиваются. Вот он чувствует необходимость поставить паровой двигатель. Тогда его мастерская начинает уже принимать характер небольшого завода. Он видит, что открылся большой спрос на какой-нибудь предмет, положим, на петли, и узнает, что изобретена новая усовершенствованная машина, которая выделывает по тысяче петель в день при надзоре одного рабочего. Он высчитывает, сколько ему будет стоить материал этой петли, во что ему обойдутся паровой двигатель, рабочие, общие расходы производства, и видит, положим, что эта петля обойдется ему в 20 коп., на месте же она продается, положим, по 30 коп. Он выписывает машину. Здесь он уже не боится никакой иностранной конкуренции, ибо он тогда только завел новое производство, когда убедился, что оно будет прибыльно. Раз специальная машина пущена в ход, ему нет расчета, чтобы она стояла даром, и он заставляет ее работать целый день. Изделия, которые она производит, он складывает в свой магазин, не заботясь уже о том, есть ли у него заказы на этот предмет или нет. Наш слесарь переходит тогда в стадию фабричной промышленности⁰⁰¹ .

Я спрашиваю теперь у читателя: в какой момент прогрессивного и естественного развития мастерской нашего слесаря необходима ему охранительная пошлина? Можно однозначно ответить – ни в какой! Переход от ремесла к фабричной деятельности происходит совершенно незаметно. Если смотреть на действительные факты, то необходимость в протекционизме исчезает, как призрак.

Пример этого слесаря можно применить ко всем другим ремеслам. Портной может превратиться в фабриканта готового платья, столяр - в фабриканта мебели и пр. Таким же образом и каждый подрядчик может пройти по тем же фазисам. Для постройки одного дома пришлось ломать камень. Сначала это делали самыми первобытными инструментами. Но спрос на камень увеличивается, является предприниматель, который выписывает машины для облегчения труда, и мало-помалу эта каменоломня может вырасти до громадного предприятия с дорогостоящим оборудованием.

Есть еще одна причина, которая неизбежно вызывает развитие промышленности. Сырье, рынки сбыта которого находятся далеко от места добычи, выгоднее перевозить в полуобработанном виде, для чего необходима известная подготовка, создающая в конце концов большие заводы, которым не страшна никакая конкуренция.

Известно, что наша пенька главным образом вывозится за границу в полуобработанном виде, а в меньшем количестве – в виде уже спряденных ниток. Ручное прядение стоит гораздо дороже машинного. Если же у нас навесить карды для очистки пакли, а затем установить и прядильные станки – можно создать громадное заведение, которое не будет бояться никакой конкуренции. То же можно сказать и относительно льна, кож, зерна, переработанного в муку, и т.д.

Я спрашиваю опять у читателя: в какой момент потребуется покровительство фабрикантам, обрабатывающим местные продукты? Ответ будет тот же самый: ни в какой! Все отрасли промышленности, которые возникают в силу естественных экономических условий, ни в какое время не нуждаются в охранительных пошлинах.

В самом деле, никогда свободная торговля нигде не служила препятствием возникновению новых фабрик. Доказательств – бесконечное число. Приведу здесь только два, чтобы не утомлять напрасно читателя.

Когда нынешний Новороссийский край был завоеван Россией, он едва имел 90?000 жителей. В этом крае, где почти даже не было людей, о промышленности не могло быть и речи. В то же самое время Центральная Россия имела уже, относительно говоря, довольно развитую промышленность. На фабриках Тульской, Московской и Петербургской губерний обрабатывалось тогда немало продуктов. С тех пор, как мы завоевали Новороссию, никогда не существовало таможенных преград между этим краем и Центральной Россией. Несмотря на то, одна Херсонская губерния производит уже теперь на 30 млн руб. разных продуктов, что составляет приблизительно пятую часть производства Московской губернии и на 7 млн руб. превышает производство Тульской. Читатель видит, что свободная торговля между Московской и Херсонской губерниями не воспрепятствовала возникновению и процветанию промышленности в этой последней.

То же самое случилось в Северо-американских Штатах. Еще в начале нашего столетия западная часть Пенсильвании и территория, где возникли впоследствии штаты Огайо, Индиана и Иллинойс, составляли пустынные бесконечные луга, куда изредка заходил европеец. В то время штаты, лежавшие у берегов Атлантического океана, были уже заселены довольно густо и обладали промышленными заведениями, производительность которых достигала в 1810 г. до 198 млн долл.⁰⁰²

Наши протекционисты утверждают, например, что Россия не может конкурировать с Францией. Общая производительность французской промышленности достигала в 1874 г. 13 млрд фр.⁰⁰³ ; наша же тогда была оценена Бушеном в 872 млн руб., т.е. около 3 млрд фр. (точно 2952 млн фр.; средний курс в 1874 г. был 350 фр. за 100 руб.). Французское производство относилось к нашему как 4,3 к 1, тогда как производство атлантических штатов относилось к производству западных, как 198 000 000 к 0. Между Массачусетсом, Нью-Йорком и Род-Айлендом, с одной стороны, и Пенсильванией, Огайо, Индианой и Иллинойсом, с другой, никогда не было никаких пошлин. Однако, несмотря на неравенство сил, гораздо большее, чем между французами и нами, промышленность развилась во всех этих штатах. Они покрылись всевозможными фабриками. В одной только Пенсильвании капиталы, помещенные в промышленных заведениях, в 1880 г. достигли 474 млн долл., тогда как в Массачусетсе они не превышали 303 млн долл. Как видно, промышленность старых штатов не помешала развитию промышленности в новых. Скажут, быть может, что в центральных и атлантических штатах производятся разные продукты. Во-первых, в этом нет никакого вреда и, вероятно, Северная Америка от этого ничего не теряет. Но все-таки можно привести доказательство, что тождественные промышленности могут возникать в новых местах без покровительственных пошлин.

Известно, что бумагопрядильное производство в Северной Америке сосредоточилось в штатах так называемой Новой Англии, т.е. главным образом в Коннектикуте, Род-Айленде и в Массачусетсе. В 1868 г. там было 664 бумагопрядильные фабрики с 6,36 млн веретен, тогда как в то же время в южных штатах (две Каролины, Джорджия, Алабама и пр.) было только 86 фабрик с 225 тыс. веретен⁰⁰⁴ . Казалось бы, что штаты Новой Англии должны были подавить в зародыше всякую попытку возникновения бумагопрядильной промышленности в какой-либо другой части союза. Однако на деле вышло не так. Несмотря на отсутствие таможен, бумагопрядильная промышленность делает постоянные успехи в южных штатах. С 1880 по 1888 гг. число фабрик возросло там от 179 до 300, а производство - с 21 млн до 43 млн долл.⁰⁰⁵

Могут возразить, что мой пример неудачный, что американцы южных штатов народ энергичный и предприимчивый, способный на самые большие усилия, который может обойтись без покровительства; но народы более слабые, менее цивилизованные, где запас знания и капиталов гораздо меньше, не могут бороться с более передовыми. Прекрасно. Перенесемся и на эту почву. Никто не станет отрицать, что Индия ниже Англии как в отношении умственного развития, так и в отношении технических усовершенствований. Англичане установили в Индии полнейшую свободу торговли; они отменили решительно все привозные пошлины⁰⁰⁶ : тем не менее фабричная промышленность развивается в Индии. Там в одной бомбейской провинции уже 87 бумагопрядильных фабрик с 1964 тыс. веретен. В настоящее время строятся 12 фабрик с 250 тыс. веретен⁰⁰⁷ . В 1889 г. число веретен во всей Индии доходило до 1750 тыс. ( 2/5 того, что у нас)⁰⁰⁸ . Фабрики в Индии были учреждены самими англичанами. Вовсе не заботясь о том, будет ли это вредно или полезно для Манчестера, когда они увидели, что в Индии можно зарабатывать хорошие деньги бумагопрядильной промышленностью, они пустились в это предприятие⁰⁰⁹ . Некоторые туземцы, видя пример, стали им подражать, и очевидно - отрасль эта делает быстрые успехи без охранительных пошлин.

Если бы пошлины содействовали развитию промышленности, то при каждом их уменьшении промышленность должна была бы падать. Посмотрим, подтверждают ли факты это умозаключение.

Известно, что наш тариф 1857 г. был довольно либерального характера. По 59 статьям товары пропускались совершенно беспошлинно. Эти статьи включали все предметы, необходимые для промышленности, как в виде сырых материалов, так и в виде механических приспособлений: хлопок, все металлы, уголь, всякие машины, суда и прочее пропускались совершенно свободно. Этот тариф со значительными изменениями действовал почти до конца прошлого царствования. Можно ли, однако, доказать, что русская промышленность перестала развиваться начиная с 1857 г. Все статистические сведения доказывают наоборот, что она делала постоянные успехи. Так, в 1866 г. в России была 23 751 фабрика с производством в 500 млн руб.⁰¹⁰ , а в 1884 г. – 83 182 фабрики с производством в 1 , 3 млн руб.⁰¹¹

Вышеприведенные факты и цифры доказывают, что отсутствие охранительных пошлин не мешает развитию многих отраслей промышленности. Нормальный ход этого развития тождествен с развитием земледелия. Когда колонизуется новая страна, самые лучшие земли занимаются прежде других. Затем, по мере того как увеличивается население, земли худшего качества тоже начинают обрабатываться. Может дойти до того, что, как в настоящее время в Бельгии, не пропадет даром ни одной пяди удобной земли. То же самое бывает и с промышленностью. Сначала она является в виде самых необходимых ремесел, затем начинают производить самые прибыльные продукты. Но именно оттого что страна богатеет, количество капиталов увеличивается и нормальный процент, которого они требуют, делается меньше. Отрасли промышленности, считавшиеся ранее недостаточно доходными (как земли худшего качества), начинают привлекать охотников. Нет никакой надобности в протекционизме, для того чтобы достигнуть этого положения. Оно совершается в силу естественных законов природы.

Но, действительно, есть производства, которые свободная торговля уничтожает беспощадно. Это все те, которые не приспособлены к окружающей среде. Если бы, например, захотели теперь делать карманные часы в России, то, без сомнения, при отсутствии охранительных пошлин, промышленность эта была бы задавлена иностранной конкуренцией. Свободная торговля уничтожает во всех странах те отрасли промышленности, которые не могли бы возникнуть там без излишней расточительности экономических сил. Можно ли это назвать злом? Напротив, если бы свободная торговля не оказывала никаких других услуг человечеству, то и тогда она была бы большим благодеянием. Уменьшать всякую непроизводительную затрату сил – это сама сущность как биологического, так и социального прогресса. Некоторые рыбы должны отложить до 3 млн икринок, для того чтобы обеспечить продолжение своего рода. Человек достигает этой цели единичными рождениями. Первые паровые машины жгли до 20 ф. на силу в час, теперь они жгут только два⁰¹² .

Цель всех наших стремлений заключается в уменьшении расходов производства (т.е. в приобретении наибольшего благосостояния с наименьшим трудом), или в экономии. Свободная торговля способствует достижению этой цели лучше всяких других приемов, беспощадно искореняя всякую промышленность без задатков жизненности, т.е. непроизводительную при известной обстановке и в данное время.

У нас в последнее время помешались на угольном деле. Чтобы продвинуть вперед добывание минерального топлива в Донецком крае, мы несем немалые жертвы. На иностранный уголь наложили громадные пошлины (в южных портах России они доходили иногда до 50% его стоимости). Но это не помогло. Нашего угля не хватило даже для ближайших рынков, и в 1887 г. страшный угольный кризис разразился на юге России. Отчего русские копи не доставили достаточно угля? Стоит только поближе посмотреть на дело, и это станет совершенно понятным. Угля у нас мало, потому что «местные крестьяне в южной России в значительной мере обеспечены; всякий имеет достаточное пространство земли, волов или лошадей, возы и арбы; многие из них, имеющие надобность в подсобном промысле для жизни, занимаются извозом, уклоняясь от шахтовых работ. С другой стороны, углепромышленники, желая получить возможно больше барыша с наименьшей затратой капитала, не сделали доселе никаких машинных приспособлений для обеспечения добычи угля»⁰¹³ .

Итак, видно, что угольная промышленность не развивается у нас потому, что жители тех местностей, где находится уголь, имеют более прибыльные занятия. Заставить этих жителей отказаться от земледелия, где они зарабатывают больше, и идти в шахты, где они будут зарабатывать меньше, значит практиковать ту непроизводительную трату экономических сил, которая разоряет как отдельных лиц, так и целые общества.

Пренебрежение некоторыми основными началами науки составляет главное несчастье человечества. Для всех ясно, что человек создан для жизни в обществе, что только в отношениях к себе подобным он находит удовлетворение бытия, что отношения эти регулируются обществом и что умственные силы каждого отдельного члена общества развиваются благодаря взаимодействию всех других. Такое взаимодействие и регулирование отношений возможно лишь при условии тождественности законов, управляющих жизнью как общества, так и человека, а потому, если часть целого есть организм, то логично возникает необходимость и целое, в проявлениях его жизненной деятельности, рассматривать как организм. Принимая этот вывод за основную истину социологии, мы поймем, что общество развивается органически, т.е. медленно, и что порядок последовательности общественных явлений не зависит от воли человека, а от естественных законов. Так, функции простые осуществляются ранее сложных. Напрасно требовать от ребенка, чтобы он умел читать раньше, чем он будет уметь говорить, нельзя также требовать от общества, чтобы в нем менее прибыльные занятия исполнялись раньше более прибыльных. Во всяком государстве промышленность разовьется непременно безо всякой посторонней и искусственной помощи, как скоро возникнут соответственные социальные условия⁰¹⁴ .

Мы часто ошибочно приписываем явления совершенно посторонним причинам. Нам говорят, например, что, если английский коммерческий флот один превышает ныне флоты всех других наций, взятых вместе, то это благодаря мероприятиям Кромвеля. Было бы действительно очень удобно достигать столь гигантских результатов с помощью только законодательных мер, т.е. нескольких строк, занесенных в свод законов. Увы, надо отказаться от таких розовых надежд! Если Англия имеет теперь самый большой флот в мире, то это не благодаря мероприятиям Кромвеля, а благодаря массе географических, топографических, этнографических, социальных и исторических причин. Англия имеет громадное протяжение берегов, прекрасные гавани, неисчерпаемое количество угля и руды около самого моря. В здоровом и ровном климате Англии развилась раса, одаренная высокими умственными способностями. В силу разных исторических причин в Англии лучше всего ограждается личная свобода и неприкосновенность имущества каждого гражданина, и пр., и пр. Затем Англия нашла было страшного конкурента в лице Северо-американских Штатов⁰¹⁵ , если бы не возникла междоусобная война в 1861 г. и если бы охранительные пошлины в Соединенных Штатах не тормозили развитие американского коммерческого флота. Немного лет спустя после знаменитого эдикта Кромвеля, Кольбер издал во Франции почти тождественные законы, которые действуют и поныне. И что же? Французский флот имеет в настоящее время 993 тыс. т, а английский – 7352 тыс.!⁰¹⁶

«Для поощрения нашего коммерческого флота, - говорит г-н Аме⁰¹⁷ , - испробовали всевозможные системы покровительства: привилегированные компании, колонии, премии на рыбную ловлю, громадные субсидии пароходным обществам, запрещение иностранцам производить каботаж, дифференциальные и якорные пошлины⁰¹⁸ . Все-таки во Франции коммерческий флот развивался медленнее, чем другие отрасли промышленности. Но причина этого явления объясняется очень просто: во многих прибрежных департаментах и главным образом в южных, тяжелое морское дело привлекает очень мало охотников». Если французский коммерческий флот так туго развивается, то это только потому, что французы находят другие занятия, дающие больше барышей при менее тяжелом труде. Французы должны не сожалеть, а радоваться, что у них флот не развивается. Это доказывает, насколько велико у них благосостояние. Они живут себе спокойно на берегу, занимаясь прибыльными делами, в то время как несчастные англичане, итальянцы, норвежцы, в силу тяжелой необходимости, должны подвергать себя, как илоты, всем опасностям и всем лишениям морской жизни.

Наша кустарная промышленность тоже доказывает, насколько излишни бывают покровительственные пошлины. Кустарные промыслы выросли из недр нашей земли. Они не нуждаются ни в каких пошлинах, потому что все эти производства соответствуют самым совершенным образом местным условиям, как по приобретению материалов, так и по сбыту готовых продуктов.

Для поощрения нашего производства несколько лет тому назад наложили высокую пошлину на иностранный уголь. Но, чтобы русский уголь появился в достаточном количестве на рынках потребления, необходимо его туда доставить. Самая дешевая доставка возможна, очевидно, водным путем; фрахт же доводится до низшей нормы только самой широкой конкуренцией между судовладельцами⁰¹⁹ . Поэтому для развития угольного дела, было бы вполне рационально открыть всем народам наши реки и моря. Но для поддержания нашего коммерческого флота запрещается иностранцам заниматься у нас каботажем. Вследствие этой привилегии русские судовладельцы, для увеличения своего флота, естественно, склонны заказывать или покупать готовые пароходы там, где они строятся дешево и хорошо, как, например, в Англии и Швеции. Но на пароходы иностранной работы наложены высокие пошлины, чтобы развить дома судостроение⁰²⁰ . Надо было предполагать, что эта пошлина принесет пользу нашим верфям. Но и этого нет! Высокая пошлина на железо, сталь и машины парализует деятельность верфей в весьма значительной мере⁰²¹ . Следовательно, провоз угля не удешевляется, а дороговизна его тормозит развитие многих заводов, приготовляющих материалы для судостроения. Таким образом, замыкается остроумный заколдованный круг протекционизма. Интересами тысяч русских фабрикантов жертвуют для нескольких владельцев угольных шахт⁰²² . Интересы этих господ плюс всех русских фабрикантов в свою очередь приносятся в жертву интересам каботажников, которых едва ли наберется тысяча человек. Эти последние стеснены для пользы владельцев русских верфей. Верфей же у нас всего не более десяти. На Черном море их четыре, из которых три принадлежат ненавистным иностранцам (братья Вадон в Херсоне, г-н Спозито в Николаеве, товарищество Беллино-Фендерих в Одессе) и только одна – русскому (г-ну Пастухову в Ростове-на-Дону). Прибавим еще, что все эти верфи строят только железные баржи. Пароходы водоизмещением больше тысячи тонн вовсе не строятся в России для частных лиц. Верфь Русского Общества пароходства и торговли в Севастополе и Балтийский завод в Петербурге работают только для казны. Выходит, что интересы всех вышепоименованных производителей приносятся в жертву в пользу несуществующей промышленности!

Конечно, такая система покровительства (!) отечественной промышленности в высшей степени нерациональна, чтобы не сказать больше. И потому каждый производитель старается выпутаться из этой роковой и убийственной сети. Вот как выражается, между прочим, Одесский комитет мануфактур и торговли: «при дороговизне у нас отечественных материалов для постройки железных судов необходимо ходатайствовать о предоставлении судостроителям беспошлинного ввоза сырья (железа, стали и прочего нужного для постройки судов), без чего конкуренция с заграничными заводами немыслима, и при всех поощрительных мерах и существующей чрезвычайно высокой пошлине на суда, приобретаемые за границей, нашему торговому флоту трудно будет избавиться от судов иностранной постройки». Вот что далее находим в докладе г-на Бостельмана, читанном в московском собрании Общества для содействия русскому торговому мореходству: «так как замена судов устарелого типа судами усовершенствованной конструкции составляет насущную потребность и так как в настоящее время на русских судостроительных заводах при их малочисленности может быть построено только небольшое количество судов, то русскому мореходу поневоле приходится заказывать новые пароходы за границей и оплачивать их высокой ввозной пошлиной, что сильно затрудняет конкуренцию с иностранцами, которым суда обходятся дешевле. Поэтому необходимо освободить от таможенной пошлины выписываемые русскими из-за границы суда: заграничного плавания – навсегда, большого каботажа – на 3 года и внутреннего плавания – на 1 год»⁰²³ .

Такого рода ходатайства встречаются чуть ли не каждый день в наших газетах. Вот, например, еще одно: «как известно, отрасль мукомольной промышленности находится у нас в неудовлетворительном состоянии. Одной из причин этого является, кроме всего прочего, дороговизна постройки у нас мельниц, еще более увеличивающаяся, оттого что привозимые из-за границы принадлежности мукомольного дела обложены весьма высокой пошлиной. Ввиду этого, юго-западные мукомолы ходатайствуют перед правительством об отмене пошлины с шелковой ткани, употребляемой для мучных цилиндров или вальцов из зеркального чугуна»⁰²⁴ .

То одна, то другая отрасль промышленности просит о льготах. В других государствах было совершенно то же самое. Так, в 1825 г. фабриканты железных изделий Шеффилда и Бирмингема ходатайствовали об уменьшении пошлины на железо, которая была тогда в Англии в 6 1/2 ф. ст. за тонну (около 93 кред. коп. за пуд; у нас она теперь от 60 до 90 кред. коп.)⁰²⁵ . Кораблестроители ходатайствуют в 1840 г. об отмене пошлины на иностранное дерево, доказывая, что необходимость снабжаться исключительно скверным канадским лесом приносит им убытка около 1 млн ф. ст. в год. Английским кораблестроителям, имевшим уже железо и уголь по низкой цене, недоставало только дешевого леса, чтобы иметь по самым выгодным ценам материалы, необходимые для их производства⁰²⁶ . Такие ходатайства повторялись так же часто перед парламентом, как у нас перед министерством финансов.

Из вышесказанного видно, что всякий промышленник желает свободной торговли для тех предметов, которые ему необходимо покупать, а высокую пошлину он желает только для тех, которые продает. Так, для обрабатывающего железо желательна пошлина на него; напротив, для фабриканта машин желателен свободный ввоз этого материала. В свою очередь для прядильных заводов необходимы беспошлинные машины и пошлина на пряжу. Для фабрикантов тканей нужна беспошлинная пряжа и т.д.

Один знакомый мне слесарь, человек очень предприимчивый и умный, говорил мне: «Если бы я мог иметь уголь и железо по такой цене, как в Англии, я бы мог делать замки лучше и дешевле английских». Кто виноват, что уголь и железо много дороже у нас, чем в Англии? Протекционизм! Эта система не только не покровительствует промышленности, но, напротив, служит одним из главных тормозов к ее возникновению. Прежде всего она лишает возможности приобретать механические приспособления по самой дешевой цене. Для того, чтобы открыть какую-нибудь фабрику в охраненной стране, надо затратить больший основной капитал, чем в стране, где нет таможенных пошлин⁰²⁷ . Если для тождественного заведения англичанину надо издержать 100 тыс. руб., а русскому 130 тыс. руб., то понятно, что англичанин будет в привилегированном положении. Ясно, что чем больше размер капитала, требуемого для промышленных заведений, тем труднее они возникают. И без того у нас, в России, условия для развития промышленности довольно неблагоприятны. В Англии, например, имеются в изобилии два основных материала для любого предприятия: уголь и железо; там расходы перевозки дешевы до минимума, ибо нет местности, которая отстояла бы от моря далее 150 верст; капиталов можно найти сколько угодно, под 3 и даже под 2%, тогда как у нас уголь и железо дороже и за капитал надо платить 7-8, а иногда 10 и 20 %. Как будто всех этих естественных затруднений мало, нам, несчастным промышленникам, навязывают еще кучу других препятствий в виде самых обременительных пошлин. Нас⁰²⁸ связывают по рукам и ногам; нас душат самым беспощадным образом, и это называют покровительством русской промышленности!⁰²⁹

Протекционизм есть обоюдоострое орудие. Он покровительствует одному и разоряет другого. Так, главные двигатели современной промышленности, железо и уголь, обложены у нас пошлиной в 40 и 28 % их стоимости. В угоду некоторым лицам, все остальные фабриканты задавлены самым тягчайшим образом⁰³⁰ . То же самое можно сказать о пошлинах на машины, которые доходят у нас иногда до 40, 50 и даже 100 % их стоимости. Если бы хотели принять меры против развития русской промышленности, то ничего не могли бы сочинить лучшего, как пошлины на железо, уголь и машины. Когда русский фабрикант выписывает машину из-за границы, он не покупает только известное количество колес, станков и прочее, но главным образом - идею самого механизма. Эта идея часто ему даже неизвестна; он узнает, что такая-то машина может сделать такую-то работу за такую-то цену, но иногда конструкция этой машины составляет собственность изобретателя. Переводя на простой русский язык, пошлину на машину можно выразить так: «Господа русские фабриканты, надо, чтобы все новейшие изобретения, все усовершенствованные орудия обходились иностранцам очень дешево, а вам очень дорого, – этим вы будете облагодетельствованы». Но, говорят протекционисты, пошлина на машины наложена для того, чтобы их делали в России. Это значит: «Господа фабриканты, нам запрещается пользоваться изобретениями, делаемыми в других странах. Начинайте все с начала, вы скорее достигнете цели; затем сочиняйте все сами, это вам значительно облегчит труд».

При этом господа протекционисты забывают еще одно главное обстоятельство. В промышленности прогресс зависит от специализации труда. В Англии нет ни одного завода, который делал бы все части локомотива. Чем шире рынок, тем более специализируются производства. В настоящее время в России, не может существовать специальный завод для изготовления пенько-прядильных машин, потому что он не будет иметь достаточно заказов. Да и в Западной Европе таких заводов не более шести или семи. Когда господа протекционисты говорят нам: делайте машины сами, они только показывают свое крайнее невежество и непонимание истинных интересов промышленности.

Но пошлина берется не только с предметов, необходимых на первое обзаведение заводов, она берется тоже со всех материалов, нужных для производства. Этим наносится второй тяжкий удар промышленности.

Протекционисты утверждают, что охранительные пошлины составляют как бы опеку для юной и несозревшей еще промышленности. Но что такое в самом деле опека? Каким образом мы оказываем ее, например, по отношению к малолетним детям? Мы им даем помещение, пропитание, освещение, отопление, одежду и прочее и с них ничего за это не требуем взамен; мы им делаем постоянные благодеяния – дарим им все, что им нужно. Если бы правительство держало такую речь: англичанину уголь стоит от 7 до 8 коп. пуд, но я вам буду давать сколько угодно угля по 4 коп. – это действительно можно было бы назвать покровительством, потому что русский промышленник, имея уголь по 4 коп., был бы поставлен в более выгодные условия, чем английский, и мог бы успешно конкурировать с ним. Но наша система протекционизма совсем не такого рода. Вместо того, чтобы давать уголь дешевле, чем он обходится англичанину, она заставляет платить втрое дороже. Здесь оказывается уже не покровительство, а притеснение⁰³¹ .

Всем производителям оказывается покровительство. Но так как продукция одних служит материалом для других, то понятно, что, искусственно повышая цену этих материалов, причиняют громадный вред тому, кто должен их приобретать. Правда, что заставляя платить дороже за все то, что нужно купить для производства, охранительная система дает возможность вместе с тем продавать продукты по более высокой цене. Тариф, бесспорно, обеспечивает монополию внутреннего рынка, но здесь чистый самообман, потому что протекционизм во всяком случае суживает его. Если некоторым отдельным фабрикантам выгодно продавать ограниченное количество товара по высокой цене, то нельзя того же сказать о промышленности вообще, выгода которой заключается в увеличении сбыта посредством удешевления продукции. Но для того, чтобы продавать дешево, надо, чтобы расходы на оборудование фабрик и расходы на покупку материалов были доведены до минимума. Когда же все отрасли промышленности требуют охранительных пошлин, то, напротив, расходы на оборудование и покупку материалов доходят до максимума.

Протекционизм не позволяет производить по дешевой цене и затрудняет, стало быть, продажу большего количества продукции. С другой стороны, каждый гражданин, покупая по самой высокой цене необходимые ему предметы, делает меньше сбережений; он медленнее богатеет и, соответственно, его покупательная способность растет медленно.

Вместо тормозов - пошлин - лучше, казалось бы, поощрять промышленность благодеяниями: уменьшением налогов, льготами всякого рода, субсидиями, заказами и т.п.

Правительства уже давно прибегали и к этим мерам, но, увы, и они никогда не приносили желанных плодов. Большая часть заводов, прямо субсидированных правительствами, влачила жалкое существование и очень часто закрывалась. Явление это объясняется легко. Раз промышленник получает субсидию, он более заботится о казенной манне, а не о том, чтобы производить лучший продукт за самую дешевую цену. На первом плане тогда не техника, а политика. Конечно, промышленность от этого страдает. Главный ее двигатель - это личный интерес, предприимчивость и то, что англичане называют self help (самопомощь). Плохой тот промышленник, который больше рассчитывает на других, чем на себя. Самое действенное, самое верное, самое абсолютно безошибочное покровительство, которое правительство может оказать промышленности, это не вмешиваться в экономическую сторону ее дела.

Как это видно, для внутреннего рынка пользы от протекционизма очень мало, но для сбыта товаров на иностранных рынках эта система просто пагубна. Как ожидать, например, чтобы московский фабрикант продавал свой ситец в Малой Азии или в Персии дешевле английского, когда ему машины, уголь, хлопок, все красильные вещества стоят дороже, чем англичанину⁰³² .

Итак, выходит, что охраняющее правительство принимает все меры к тому, чтобы свой промышленник не мог бороться с иностранным. Это ли его желание? О, конечно, нет. Напротив, начиная уже со второй половины Х VII столетия, все государства преследуют прямо противоположную цель. Они желают, чтобы отечественная промышленность завладела как можно больше иностранными рынками. Для того чтобы достигнуть этой цели, государства стали прибегать к всевозможным мерам. Прежде всего они начали возвращать акцизы, как у нас делают на спирт и сахар, а потом додумались до операции, называемой в Англии drawback⁰³³ . В сущности, drawback есть фактическое признание необходимости свободной торговли, ибо это не что иное, как разрешение беспошлинного ввоза известного количества сырья. Но drawback – паллиативная мера. Сложные таможенные формальности, которыми сопровождается она, заставляют многих промышленников от нее отказываться. Затем, если вывозится ситец, казна возвращает, правда, пошлину на хлопок, но не возвращает пошлины на красильные вещества и на уголь, а особенно – и это важнее всего – не возвращает пошлины на машины. Самая лучшая, самая совершенная система возврата пошлин— это свободная торговля. Англичане, этот умный, предприимчивый народ, эти деловые люди в полном смысле слова, первые раскусили эту истину. Они уничтожили все пошлины на предметы необходимые для промышленности, и таким образом они производят все изделия дешевле, чем другие народы, и могут выгодно торговать на всех иностранных рынках.

Я говорил выше о вывозных пошлинах (см. кн. I, гл. I ) и показал, что они равносильны конфискации. Для некоторых промышленников и привозные пошлины имеют то же значение. Возьмем какую-нибудь отрасль производства, которая в силу местных условий находится в самом выгодном положении, например, льнопрядильное дело.

Известно, что Россия производит больше льна, чем все остальные страны Европы⁰³⁴ . Кроме того, наш лен, как растение, лучше всех других. Однако мы вывозим его главным образом в полуобработанном виде и не можем его вывозить в виде ниток. Отчего? Очень просто: потому, что англичане могут прясть дешевле нас. Лен им обходится немного дороже, чем у нас, но зато машины, уголь и прочее им стоят дешевле. А почему у нас машины и уголь стоят дороже? Благодаря высоким пошлинам! Стало быть, русский фабрикант должен продавать пряжу дороже, чем англичанин. Не равносильно ли это вывозной пошлине на русскую пряжу? Не равносильно ли это привилегии, даваемой англичанину-производителю для того, чтобы он мог главенствовать на иностранных рынках в ущерб русским подданным?

А иностранные рынки начинают приобретать все большее и большее значение. Сто лет тому назад сумма оборотов международной торговли едва ли достигала 4-5 млрд фр. в год, теперь она уже значительно превышает 80 млрд. В Англии и Бельгии третья, а во Франции десятая часть населения живет уже на доходы, которые получает от экспортируемых товаров⁰³⁵ .

Понятно, что чем дороже достаются машины и материалы, тем в данной стране производство делается дороже и тем больше она должна уступать свои международные рынки нациям, пользующимся свободной торговлей. Беда тому народу, который пустился в смутный механизм протекционизма. Всевозможные пошлины составляют запутанную сеть, из которой вырваться нелегко. Во Франции, например, говорит г-н Молинари, стали охранять бумагопрядильную промышленность, затем производителей машин, затем производителей железа и стали, из которых делаются машины, производителей каменного угля, без которого нельзя получать железо, и так далее. «Пришло, однако, время, когда все производители, сопоставляя выгоды, получаемые от внутренних рынков, благодаря этой сети пошлин, с потерями, понесенными от исключения с иностранных рынков, заметили, что потери значительно превышали выгоды»⁰³⁶ .

Хотя у нас, в России, внутренний рынок имеет пока больше значения, чем международный, тем не менее и у нас заключение г-н Молинари вполне применимо. Есть множество отраслей, которые могли бы проникнуть на иностранные рынки, если бы не существовало пошлин на механические приспособления и на сырье. Наш экспорт значительно возрос бы, но протекционизм как раз препятствует достижению этой цели, к которой он, однако, стремится. Я приведу здесь пример: «Упадок нашего мучного экспорта вытекает из тех больших преимуществ, которыми пользуются перед нами иностранные мельницы и которые заключаются в пользовании более дешевыми машинами, кредитом, мешками и углем. Не довольствуясь этими преимуществами, другие страны для покровительства своей мукомольной промышленности ввели дифференциальные пошлины на зерно и муку, из-за чего мы еще более вытесняемся с рынков Франции, Германии, Италии, Испании, Швеции и Швейцарии. Одновременно с таким покровительством иностранцами своей промышленности для развития нашего мукомолья были созданы искусственные преграды в виде импортных пошлин на машины, мешки и уголь. Этим и объясняется такая аномалия, как перемол русской пшеницы на мельницах Австрии (Триест и Фиуме) и Франции (Марсель) и конкуренции затем этой муки на рынках, до того времени бывших от нас в зависимости (Турция, Египет, Греция)»⁰³⁷ .

Из всего вышесказанного следует, что протекционизм не может достигнуть своей цели: она не только не содействует развитию промышленности, а напротив, останавливает ее быстрый и здоровый рост.

Положим, что вы правы, скажут некоторые протекционисты; да, быть может, промышленность развилась бы лучше и скорее без охранительных пошлин; быть может, эти пошлины служат главным тормозом ее дальнейших успехов; но протекционная система существует, и немедленная ее отмена разорит окончательно весь народ. Фабрики закроются, миллионы рабочих останутся без куска хлеба, множество капиталов погибнет, – словом, вся государственная жизнь будет потрясена до основ. Поэтому надо пока сохранить пошлины, даже сознавая их вред, для того чтобы предотвратить самые страшные бедствия.

Так как нет никакой возможности определить, сколько надо времени для того, чтобы окрепла промышленность какой-нибудь страны, то это пока продолжается целые столетия. Рутина берет верх над благоразумием, и господа протекционисты достигают своих корыстных целей этим окольным путем⁰³⁸ .

Я постараюсь доказать в этой главе, что немедленное уничтожение пошлин не вызовет никаких катастроф и что промышленность не только не погибнет, но напротив, будет развиваться еще скорее.

У древних семитов было одно страшное божество – Молох. Ему приносили в жертву людей, и главным образом первородных сыновей каждой семьи. Молох, понятно, – плод народного воображения, чистейший призрак, который конкретно никогда не существовал. Тем не менее, он причинял страшные страдания несчастным семитам. Пусть читатель подумает только об ужасных мучениях родителей при жертвоприношении первородного сына. Жертвы эти, однако, продолжались в течение многих столетий, потому что семиты дрожали перед призраком, созданным их же собственной фантазией.

Таков, увы, удел всего рода человеческого! Он вечно дрожит пред призраками, созданными его воображением, и эти несуществующие химеры причиняют ему тяжкие страдания.

Один из таких призраков, которым нас постоянно пугают господа протекционисты, - это пресловутое наводнение иностранными товарами. Они утверждают, что с отменой пошлин будет такой громадный наплыв иностранных товаров, что местная промышленность, как земледельческая, так и фабричная, должна будет совершенно и немедленно исчезнуть и народ впадет в нищету.

Можно было бы написать целую толстую книгу об экономических страхах. Смешного было бы в ней не мало.

Приведу здесь несколько примеров таких страхов и покажу, насколько они оправдываются на деле.

Землевладельцы в Англии в 30-40-х годах нашего столетия воображали, что если отменить пошлину на иностранное зерно⁰³⁹ , то их поля надо будет забросить невозделанными. Однако не только этого не случилось, но наоборот, английское земледелие сделало гораздо больше успехов после отмены пошлин, чем оно делало раньше. Даже цена земли, после незначительного понижения, увеличилась. Так акр стоил в Англии:

Страх промышленников не уступал страху землевладельцев. В 1824 г. фабриканты шелковых материй в Англии утверждали, что пошлина в 60% стоимости товаров едва ли может их оградить от конкуренции Франции. Хаскинсон все-таки ее понизил до 30%. И что же? Через три года производство шелковых материй удвоилось в Англии⁰⁴⁰ . По знаменитому навигационному акту Кромвеля, только английские суда могли плавать между Америкой и Великобританией. Когда Соединенные Штаты сделались независимым государством, это законодательство было применено и к ним. Американцы протестовали и, после длинных переговоров, в 1815 г. был заключен между Великобританией и Соединенными Штатами взаимный договор, в силу которого судам одного государства разрешалось приходить в гавани другого. Английские судовладельцы противились этому трактату всеми силами, утверждая, что если он будет принят, британский флот не будет перевозить ни одной тонны американских товаров. Что же вышло на деле? В то время, когда англичане пользовались монополией, они перевозили 19 тыс. т, а в 1844 г., несмотря на пугавший их договор, перевезли 700 тыс. т в год американских товаров! Когда обсуждали в парламенте совершенную отмену законодательства Кромвеля, те же английские судовладельцы стали опять утверждать, что английский флот погибнет, если эта отмена последует. Она последовала тем не менее в 1849 г. И что же? Английский коммерческий флот, который имел тогда 3 700 т, достиг в 1888 г. до 7 352 т. Следовательно, флот не только не погиб, а почти удвоился за 39-летний период.

Приведу теперь примеры из истории Франции. Известно, что торговый договор, заключенный между этой державой и Англией в 1860 г., имел фритредерские стремления. Так, пошлина на уголь была понижена на 300% (с 3 фр. 60 сант. за тонну до 1 фр. 20 сант.); пошлина на чугун – на 450%, на железо – на 385%. Тем не менее вот какие получились результаты этих понижений.

Франция производила, в т:

Значит, производство не только не уменьшилось, а напротив, увеличилось в значительной степени. Здесь произошло даже очень знаменательное явление: понижение тарифа заставило французских фабрикантов железа применить у себя те же усовершенствованные методы обработки, какие существовали в Англии. Благодаря этим улучшениям, их продукты стали не дороже английских и импорт иностранного железа не только не увеличился, из-за снижения пошлины, но уменьшился⁰⁴¹ .

Отмена экспортных пошлин возбуждала такие же страхи, как и отмена импортных. Английские промышленники говорили в 1825 г., что для них последует неминуемое разорение, если экспортные пошлины на машины будут отменены. Эта отмена последовала на тяжелые машины в 1825 г. и на все без исключения – в 1845 г. Несмотря на это, английская промышленность процветает; и те же самые англичане только и думают теперь о том, как бы продавать побольше своих машин иностранцам.

Таких примеров я мог бы привести тысячи из истории других стран.

Но я пойду дальше. Не только отмена отдельных пошлин, но даже отмена всей пограничной таможни не производит никакого наводнения и не вредит промышленности.

Во времена первой республики и при Наполеоне I Бельгия, Прирейнский край, Голландия и Северная Италия были присоединены к Франции. Все пограничные таможни, отделявшие раньше эти государства, были уничтожены. Погибла ли от этого промышленность как в стране завоевателя, так и в странах завоеванных? Хотя бельгийское железо и уголь, немецкие сукна, голландское полотно, ломбардские шелковые материи и прочие продукты стали ввозиться во Францию беспошлинно, они не произвели там никакого наводнения и не убили подобных же фабрик в этой стране. То же самое мы видим в Германии во время образования таможенного союза. Там тоже все пограничные таможни отдельных государств были уничтожены в весьма короткое время, и тем не менее промышленность продолжала развиваться везде. То же самое было в Италии, когда она объединилась в одно государство.

Эти экономические страхи – чисто ребячество. Они так же безосновательны, как боязнь несуществующего Молоха. И странно, все народы одинаково боятся этого пресловутого наводнения. Так, англичане утверждали раньше, что их фабрики должны будут закрыться, если французские товары будут пропускаться беспошлинно, а французы, со своей стороны, высказывали то же самое опасение относительно английских.

Для того чтобы на самом деле это наводнение было возможно, надо, чтобы один народ производил достаточно товаров для потребностей других. Что это абсолютно невозможно для всех предметов, необходимых человеку, – это ясно как божий день. Но это невозможно даже для всякого отдельного предмета. Известно, например, что Россия может уделить иностранцам только седьмую часть производимых ею зерновых товаров; остальные шесть седьмых необходимы для ее собственного потребления. Приведу другой пример. Швейцария занимает первое место на земном шаре в производстве часов. Положим, что это самое выгодное занятие для швейцарцев. Однако из этого далеко не следует, что все они будут делать только часы. Швейцарцам надо есть, пить, одеваться, у них, стало быть, должны быть кухарки, повара, сапожники, портные и пр. Швейцарцам нужна государственная организация - у них будут полицейские, жандармы, администраторы, судьи; они тоже пожелают возделывать свои поля – у них будут земледельцы и пр., и пр. Наконец, между швейцарцами богатые люди будут жить на свои доходы. Если между швейцарцами выделить таким образом тех людей, которые могут или желают делать часы, то их останется такое небольшое число, что, конечно, они не смогут снабдить весь земной шар этим товаром. Вот почему, хотя в Англии нет никаких пошлин на часы, Швейцария все-таки не наводняет Англию; и в Англии тоже производят этот предмет.

Имея намерение предложить парламенту уменьшить пошлину на хлеб, английское министерство командировало в 1821 г. г-на Вильяма Джекобса на континент для изучения производства и торговли пшеницей. Исследования его показали, что если отправить в Англию весь излишек хлеба, находившийся тогда в Германии, Австрии и Привислянском крае, то этой пшеницы хватило бы на пропитание Англии только в течение двенадцати дней. До 1815 г. экспорт пшеницы был запрещен во Франции, а импорт был совершенно беспошлинный. Крупные землевладельцы, которые имели тогда большое влияние в палатах, перевернули это законодательство: они разрешили экспорт и наложили пошлину на импортный хлеб. Главный их аргумент был страх наводнения одесскими грузами. Однако зерновые продукты, привозимые тогда с юга России во Францию, едва могли в неурожайные годы удовлетворять потребности этой страны в течение шести или семи дней⁰⁴² .

В наше время англичане, наученные опытом, не только не боятся наводнения иностранным хлебом, но питают совершенно обратное опасение: хватит ли в странах, производящих зерновые продукты, достаточно излишков для обеспечения Великобритании продовольствием? Обстоятельства показывают, что их теперешнее опасение иногда весьма обоснованно.

То, что было в Англии с хлебом, будет во всех странах со всеми другими предметами. Если бы завтра у нас отменили пошлину на железо, то едва ли Великобритания могла бы наводнить нас этим продуктом по той весьма простой причине, что там нет таких больших запасов железа. Фабрики наши продолжали бы работать, как и английские землевладельцы продолжали бы обрабатывать свои поля после отмены пошлины на пшеницу.

Другое заблуждение состоит в убеждении, что спрос на какой-нибудь предмет имеет раз навсегда установившиеся пределы. В душе человеческой нет границ желаниям. Никогда Англия, например, не будет в состоянии наводнить Россию машинами, потому что никогда не настанет момента, когда русские скажут: мы уже достаточно богаты, довольно с нас; с настоящего дня мы желаем беднеть. Никогда не будет на свете достаточно машин, пароходов, локомотивов, потому чем больше будет возрастать их число, тем больше будет также возрастать потребность в них. Можно даже с уверенностью сказать, что, не будь у нас таможенных пошлин, только для починки иностранных машин потребовалось бы больше мастерских, чем существует теперь для изготовления их в самой империи. Так, требуется больше извозчиков в наше время для доставки товаров на железнодорожные станции, чем требовалось раньше для общего передвижения грузов.

Чем дешевле продукт, тем больше на него спрос. В свою очередь усиленный спрос опять подымает цены⁰⁴³ . Отмените пошлину на сахар, его цена уменьшится, если есть и пока будут запасы у иностранцев. Но тогда спрос увеличится в России. Иностранцы не будут в состоянии при теперешнем объеме производства снабжать этот рынок, и наши фабриканты (фабрики которых имеют современное оборудование) будут по-прежнему зарабатывать деньги. Тогда всем будет хорошо – и народу, и фабрикантам. Теперь же народ приносится в жертву 240 сахарозаводчикам.

Третья причина, почему наводнение невозможно, – это первобытная организация торговли в наше время, и особенно у нас, в России. Дело в том, что прогресс техники идет несравненно быстрее, чем развитие торговли. Недостаточно производить хороший продукт по низкой цене, надо еще суметь его продать. А это очень трудно. Хороших промышленников гораздо больше на свете, чем ловких купцов. Самая трудная вещь в торговле – это показать товар⁰⁴⁴ . Говорят, что в Москве делают всякого рода прекрасные материи. Очень может быть. Но даже в таком большом городе, как Одесса, их никто не видел. Московские промышленники не сделали ни малейшего усилия для того, чтобы показать свои товары одесской публике, они даже не позаботились открыть в Одессе магазин на бойком месте, где товары их можно было бы видеть на витрине.

Торговля требует больших капиталов, правильной и весьма сложной организации и большого развития умственных и нравственных качеств. Медленность, с которой товары распространяются вообще, а у нас в России в особенности, просто поразительна. В одном уездном городе Орловской губернии (на Орловско-Витебской железной дороге), имеющем 17 тыс. жителей, я не мог найти фарфоровой чашки для умывания! Теоретики воображают, что все создается на свете, как по мановению волшебной палочки, и что немедленно после отмены пошлин иностранцы наводнят нас своими продуктами. В действительности же создание торговых связей – дело весьма нелегкое.

Едва ли можно ожидать, чтобы наши купцы показали на другой день после уничтожения таможенных преград, много больше поворотливости, чем раньше. Иностранцы же, пользуясь большим простором, пожелают, конечно, посылать в Россию больше товаров. Но они должны будут тогда или обратиться к русским купцам и агентам, или прислать своих. С русскими купцами отношения затрудняются незнанием языка, недоверием к их нравственным качествам и к их ловкости (ибо товар, даже посланный на комиссию, не всегда продается выгодно или даже вовсе не продается). Для того же, чтобы создать свои склады и свою организацию торговли посредством агентов или своих коммерческих домов, потребуется для иностранцев очень много капиталов и времени. Это потребовало бы переселения к нам нескольких десятков тысяч, а быть может, и нескольких сотен тысяч человек. В самом деле, как было бы хорошо, если бы в каком-нибудь Арзамасе или Стародубе можно было найти все, что душе угодно, как в Париже. Но пока иностранная торговля успеет привезти свои произведения на все внутренние рынки России (что было бы крайне желательно), пройдут десятки и десятки лет⁰⁴⁵ . В это время русская промышленность, которая кое-как снабжает уже эти рынки, сохранит свое господство и успеет приготовиться к борьбе с новыми конкурентами. Таким образом, если бы даже отмена пошлин состоялась немедленно, влияние свободной торговли будет обнаруживаться постепенно в силу самой природы вещей; переходное состояние, о котором так хлопочут протекционисты, установится естественно.

Когда утверждается, что всякий стремится купить товар там, где он лучше и дешевле, то не надо забывать, что в общее понятие «дешевле» входит также и условие «с наименьшей затратой труда».

Посмотрите, что делается в любом городе. Магазины, которые находятся на более бойких, более центральных и более красивых улицах, продают всегда товары на 50 и иногда даже на 100% дороже, чем магазины в более отдаленных местностях. Я знаю, что в таком-то месте я могу приобрести известную вещь по более низкой цене. Но усилие, которое я должен сделать для того, чтобы добраться до такого места, не вознаграждает разницы, и я покупаю по цене более высокой. Такое действие мы повторяем сознательно почти каждый день, а бессознательно еще чаще; ибо, не зная, где можно купить дешевле, мы покупаем дороже там, где находим товар.

Промышленники или купцы делают некоторые усилия, чтобы приобрести по самым выгодным условиям приспособления или материалы, которые составляют предмет их производства или торговли; но по отношению ко всем другим предметам они являются прямыми потребителями, для которых не последняя забота приобрести с наименьшим трудом.

На этой важной экономической истине основано настоящее, естественное и вполне достаточное покровительство отечественной промышленности. Сношения с иностранными отдаленными странами устанавливаются иногда нелегко. Незнание языка, нравов, обычаев затрудняет в некоторой степени международные коммерческие сношения. Легче и, следовательно, приятнее иметь дело с соотечественником, чем с иностранцем. Громадное значение для потребителя и даже для производителя имеет время. Не все люди предвидят заранее то, что им нужно. За непредусмотрительность надо тоже заплатить деньги, и многие соглашаются дать высшую цену, лишь бы иметь поскорее товар. Наконец, более быстрый оборот капиталов дает иногда такую большую пользу, что выгоднее заплатить большую цену, лишь бы иметь товар несколько поскорее.

Открывайте границы, сколько угодно. Никакое фритредерство не может отнять у отечественной промышленности естественное покровительство, происходящее от местных преимуществ. Приведу только одно доказательство: г-н Крупский доказывает, что выделка стекла стоит у нас на 38% дороже, чем за границей. Он тоже доказал, что настоящая пошлина не пополняет этой разницы и что ее надо почти удвоить, для того чтобы эта цель была достигнута. Казалось бы, что при таких условиях не должно продаваться в России ни одного изделия из русского стекла, ибо оно дороже и хуже заграничного. Что же, однако, мы видим на деле? В 1870 г. производилось в России стеклянных изделий на 5 млн руб., а в 1884 г. – на 10,31 млн⁰⁴⁶ . Итак, несмотря на то, что стоимость нашего стекла на 38% выше иностранного, наши фабрики в течение 14 лет удвоили свое производство! Почему это? Очень просто; потому что русское стекло снабжает такие рынки, куда иностранцы не могли проникнуть со своими товарами. Всякий раз, когда промышленник и купец сумеют поставить свои товары прямо, так сказать, в руки покупателей, они будут их продавать: от этого умения, а не от протекционизма зависит их успех. Но никакой протекционизм не создает этого умения; никакой протекционизм не создает обширного класса купцов, предприимчивых и честных. Честность, т.е. аккуратное выполнение принятых обязательств, есть самый могущественный рычаг торговли. Она уменьшает наполовину все трудности этого дела. Ясное сознание, что honesty best poliсy⁰⁴⁷ , удесятеряет быстроту коммерческих операций. Но очевидно, не протекционизм может внушить это сознание.

Резюмируя все сказанное в этой главе, можно прийти к заключению, что от немедленной отмены таможенных пошлин никакого наводнения не последует и что, стало быть, отечественная промышленность ничуть не будет убита наповал; напротив, она столько же выиграет, сколько выиграла и английская от установления свободной торговли. Во-первых, все механические приспособления и все материалы будут обходиться промышленнику несравненно дешевле; множество ограничений и затруднений, которые сдерживают наши предприятия, будут устранены; мы приобретем иностранные рынки для тех товаров, которые мы можем производить дешевле других народов. Но всего важнее, что внутренний рынок расширится. От устранения излишних расходов в производстве будет достигнута наибольшая экономия во всех отраслях народного хозяйства и, следовательно, народ будет скорее богатеть, чем теперь; он станет более солидным покупателем, и потребности его будут возрастать, а созданная раз потребность будет развиваться все больше и больше на пользу нашей промышленности.

Известно, что в больших торговых центрах однородные отрасли торговли стремятся большей частью сгруппироваться в одном месте. Казалось бы, что невыгодно для золотых дел мастера, если рядом с ним две, три, десять лавок, где продаются те же самые вещи; казалось бы, что эти конкуренты будут для него вредны и что ему лучше торговать одному в своем квартале. Да, так кажется. Но на деле не так. Однородные отрасли группируются вместе, чтобы облегчить труд покупателя: чего он не найдет в одном магазине, он может найти в другом. Если бы не было этого другого, то покупатель мог бы совсем отказаться от приобретения вещи, и тогда ни первый, ни второй магазин не имел бы пользы от ее продажи. Группируясь вместе, торговцы поддерживают друг друга (хотя и ведут между собой конкуренцию), потому что шансы привлечь покупателя распределяются между ними равномерно.

Так будет с нашей промышленностью вообще. Из того, что будут продаваться у нас иностранные произведения, не следует, что не будут продаваться наши; напротив, дешевизна и доступность товаров увеличат их спрос, и тогда русская промышленность будет продавать гораздо больше своих продуктов, чем теперь, при охранительной системе.

Положим, что англичане привезли к нам миллионы пудов железа, сотни тысяч разных машин; французы завалили нас целыми горами разных материй. Все эти вещи сложены в амбарах и распределены в самых малонаселенных центрах нашей империи. Но ясно, что иностранцы не будут отдавать нам этих вещей даром. Они только тогда их выпустят из рук, когда мы им предложим какой-нибудь товар нашего производства, чтобы обменять его на их изделия. Какое зло могут причинить нам товары, лежащие на складах, пока они не выходят на свет божий?

Но иностранцы будут продавать их за бесценок, говорят протекционисты. Что же, тем лучше. Значит, русский будет давать мало своих продуктов и будет брать много иностранных: дело не накладное⁰⁴⁸ . Я пойду дальше. Если бы иностранцы раздавали свои товары даром, тогда-то можно было бы им сказать большое-пребольшое спасибо! Представим себе, как было бы хорошо на Руси, если бы французы дарили на улицах шелковые материи, а англичане отпускали без денег самые усовершенствованные плуги, молотилки и пр. Вот бы тогда было не жизнь, а масленица!..

Не могу также не обратить внимание читателя на фразу на с. 159: после отмены пошлины будет так много продуктов, что народ впадет в нищету. Это равносильно следующему положению: в такой-то местности так много пресной воды, что люди там страдают от жажды. Здесь явное противоречие. Предметы, необходимые для человека, составляют богатство; стало быть, их изобилие может создать богатство, а не нищету.

Мне часто приходится спорить с разными людьми о рациональной системе торговли. Если мои оппоненты были прижаты к стене и не находили годных аргументов для защиты протекционизма, они восклицали: «Как! Вы хотите уничтожить таможни, но ведь это повлечет за собой всеобщее разорение!»

Я прекрасно видел, что они сами вовсе не верили в это всеобщее разорение, но привычка к существованию таможен так укоренилась у них, что уничтожение этих учреждений казалось им каким-то чудовищным нововведением. Они не осмеливались критикой своего разума проникать и отыскивать действительность за призрачным покрывалом протекционизма. В силу закона инерции и рутины, они думали, что если и раньше так долго существовали таможни, то они должны существовать и впредь.

Без сомнения, с отменой всяких пошлин многие лица пострадают. Господа, которые получают теперь от своих фабрик 20, 25, 30 и 35 % барыша, будут получать, быть может, только 2, 3 или 4 %. Многие фабрики без жизненных задатков, учрежденные самым безрассудным образом, погибнут безвозвратно. Ну что же, царство им небесное и вечный покой! Для народа будет даже лучше, потому что эти фабрики не что иное, как пиявки, сосущие его кровь. Разве теперь не закрывается много фабрик?⁰⁴⁹ Кто видит в этом всеобщую гибель государства? Иногда при неурожаях целые губернии, целые области страдают от голода, а в этих областях живет в пять, десять раз больше людей, чем занято рабочих на всех российских фабриках. Однако Россия не погибла от этих неурожаев; они не могли даже надолго остановить рост ее благосостояния.

Уничтожение таможен вызовет, конечно, кризис. Но после некоторого брожения порядок восстановится и уже на прочных, научных, незыблемых началах.

Будут некоторые страдания – бесспорно; но эти страдания положительно ничто в сравнении с теми, которые порождают теперешние стеснения торговли. Без протекционизма богатство было бы, быть может, в два-три раза больше, чем теперь, прогресс двигался бы вдвое или втрое быстрее. Мы свыклись с теперешним положением дел, и все лишения, происходящие от протекционизма, не достигают, так сказать, общественного сознания, тогда как внезапные катастрофы даже отдельных лиц привлекают внимание и возбуждают сострадание. Но надо отделаться от этого близорукого взгляда на вещи. Страдания, причиняемые теперешней экономической системой, очень велики. Подумайте только, что лишать человека возможности иметь вдвое или втрое более высокое благосостояние – то же самое, что отобрать у него половину или две трети его имущества. Такая колоссальная и вечно продолжающаяся конфискация, очевидно, пагубнее и несправедливее тех единоличных недолговременных страданий, которые может причинить уничтожение таможен.

В предыдущих четырех главах я старался доказать, что общество может быть богато даже без особенного развития промышленности, что промышленность может прекрасно развиваться без охранительных пошлин, что, напротив, эти пошлины служат главным тормозом ее быстрых успехов и, наконец, что немедленное уничтожение охранительных пошлин не только не убьет промышленность, но будет даже содействовать ее процветанию.

Из всего этого читатель убедился, я надеюсь, насколько несостоятельна система протекционизма в содействии развитию богатства.

Обратимся теперь ко второму положению протекционистов, что их система необходима для безопасности государства.

Выше я формулировал их тезис⁰⁵⁰ : при невозможности вечного мира, каждому народу надо производить все у себя дома; охранительная пошлина есть налог, который граждане должны платить, подобно тому, как платят за содержание армии и крепостей.

Для более успешной организации дела защиты против внешнего врага происходит разделение труда: общество распадается на военное и гражданское сословия. Для исполнения своих обязанностей каждое из них обзаводится специальными приспособлениями, как то: для армии заводятся крепости, казармы, орудия, фургоны, ружья, снаряды и пр.; для гражданского сословия – всякого рода земледельческие, ремесленные и фабричные принадлежности. Понятно, что в случае войны нельзя снабжаться боевыми припасами не только у врага, но даже в нейтральных государствах. Поэтому для каждого народа, желающего обеспечить свою самостоятельность, прежде всего необходимо завести у себя все фабрики, которые производят военные принадлежности, и приобретать их только дома, а не у иностранцев. Но как ни странно, на самом деле все правительства поступают не так.

Недавно я читал в газетах известие о том, что добровольный флот заказал в Ньюкасле крейсер, который может помещать запас угля на 240 дней. Значит, наше правительство не стало ожидать того времени, когда подобное судно могло бы быть построено на своей верфи, а заказало его в Англии, для того чтобы иметь его как можно скорее. Так поступают все правительства всегда и везде. Отлично сознавая, что победа, вероятнее, склонится на сторону имеющего более совершенное вооружение, они приобретают это вооружение, где только могут. Как только распространяется слух о производстве усовершенствованного предмета, правительства спешат его приобрести, вовсе не заботясь о том, какого он изготовления, местного или иностранного.

Правительства рассуждают, совершенно как промышленники, которые желают приобрести самые лучшие машины по самой выгодной цене и для которых совершенно безразлично, выделывал ли их соотечественник или иностранец. Прекрасные ружья Генри Мартини, причинившие нам столько вреда в 1877-1878 гг., были выписаны турками из Америки, а их пушки – с завода Круппа. Если бы Турция вступила с нами в борьбу с оружием своего производства, то оборона ее была бы несравненно менее продолжительна. Таким же самым образом поступает и наше правительство. Первые ружья Бердана были заказаны в Америке; стальные полевые дальнобойные орудия заказывались в Пруссии заводу Круппа; оттуда же получали береговые, крепостные и морские орудия большего калибра.

Правительства покупают у иностранцев не только ружья, орудия и пр., т.е. предметы, составляющие основное вооружение, но даже порох, снаряды, патроны и пр., т.е. предметы ежедневного расхода военного дела. Так, при введении у нас берданки, сперва гильзы, а потом латунь для гильз очень долго покупались в Америке.

При теперешнем уровне человеческой цивилизации (или, если хотите, человеческого варварства), армия – самый важный орган общества. Неумолимая сила обстоятельств заставила нации снабдить армию более совершенной организацией, чем другие общественные учреждения. Как только дело касается армии, правительства откладывают в сторону отвлеченные понятия и призраки и, держась ближе к конкретной истине, совершенно забывают о протекционизме. Они покупают все лучшее там, где могут найти по самой дешевой цене.

Благоразумное правительство страны, не производящей ни пушек, ни ружей, ни снарядов, ни патронов, может, пользуясь мирным временем, достаточно пополнить свои арсеналы, чтобы выдержать продолжительную войну. Заметим еще, что даже те государства, которые производят у себя дома все военные принадлежности, не рассчитывают на фабрикацию боевых припасов во время войны, а ведут войну запасами, заготовленными в мирное время. Это единственный способ обеспечения армии при современной скорости, с которой разыгрываются войны.

Итак, если бы самые могущественные нации были те, которые выделывают у себя дома все военные принадлежности, то протекционисты были бы правы; но тогда правительства не покупали бы ни одного боевого припаса вне своих границ. Но так как на деле самая сильная армия просто та, которая (при одинаковых условиях во всех других отношениях) владеет самым лучшим вооружением, правительства только заботятся о том, чтобы иметь это наилучшее вооружение и практикуют полнейшую свободу покупки (это-то и есть фритредерство). Трудно после этого утверждать, что охранительная система необходима для обеспечения государственной безопасности в военном отношении.

Но допустим даже, что в самом деле приготовление всех боевых принадлежностей необходимо производить у себя дома: разве из этого следует, что необходима протекционная система? Ничуть не бывало. И вот почему.

Правительство может создать заводы для изготовления боевых принадлежностей, выплачивая их расходы из налогов⁰⁵¹ . Если же правительство считает, что частные заводы могут работать дешевле казенных, то оно им передает изготовление боевых принадлежностей. Если даже и местные заводы не могут производить их дешевле, то и тогда протекционизм совершенно здесь не нужен: достаточно просто выдавать премии этим заводам или покупать у них продукты по более высокой цене, чем заграничные. Эти премии и приплаты будут извлекаться опять-таки из общих доходов государства так же, как издержки на пропитание войска, на содержание военных чинов и проч.

Для того чтобы вести войну, нужны три вещи, сказал Монтекукули: деньги, деньги и деньги. Посредством протекционизма государство уменьшает народное богатство и, стало быть, казенные доходы. Поэтому в боевом отношении оно как бы само обезоруживает себя. Затем каждый орган должен выполнять свою функцию, а не чужую. Тогда только достигается максимум развития общества. Если военное министерство нуждается в известных суммах для защиты страны, оно должно просто и прямо их требовать от народа, который будет их выплачивать посредством податей. Но вмешательство в экономический строй общества ради военных целей ведет только к разорению.

Приведу одно доказательство. Одна из причин, которая повлияла, как известно, на запрещение иностранцам производить у нас каботаж,— это желание создать опытных моряков для комплектования военного флота. Но потери, проистекающие для народа от законов, ограничивающих плавание в наших морях, гораздо больше тех, которые были бы необходимы морскому ведомству для комплектования и обучения штата моряков из людей, никогда не видевших моря.

Покончив с армией, перейдем к гражданам. Надо все необходимые предметы изготовлять дома, говорят протекционисты; иначе в случае войны нация будет обречена на погибель. Действительно ли, однако, так велика опасность? Бросим громкие и пустые фразы и обратимся к фактам.

Во время последней войны с Турцией наши южные порты были в блокаде. Лишилась ли от этого вся южная часть нашего отечества предметов первой необходимости? Заметно ли было у нас разложение общества? Страны редко ведут войны одновременно со всеми своими соседями. Что не проникает через одну границу, ввозится через другую. Но если бы даже война была всеобщая, она не сваливается внезапно, как снег на голову, и торговля находит возможность вовремя запастись предметами заграничного изготовления, подобно тому, как правительства запасаются порохом, патронами и прочими боеприпасами.

Войн, увы, немало среди самых цивилизованных государств. Но я спрашиваю, где и когда имели они как последствие ту пресловутую погибель общества, которой нас так запугивают господа протекционисты? Это такой же призрак, как знаменитое «наводнение» иностранными продуктами.

Но допустим, что промышленная зависимость от иностранцев повлечет большие бедствия во время войны. Может ли это служить достаточным доводом в пользу протекционизма? Нелогично и неблагоразумно подчиняться постоянно разорительной торговой системе во имя случайностей, наступающих через отдаленные промежутки времени, которых невозможно предвидеть заранее. У нас не было войны со Швецией 81 год, с Пруссией 127 лет, с Австрией мы никогда не воевали⁰⁵² . С Персией последняя война была в 1827 г., с Китаем тоже мы не имели никаких враждебных столкновений. Может ли кто сказать, когда будет нарушен мир с нашими соседями? Разумно ли заставлять русский народ терпеть все тяготы и все ограничения протекционизма ввиду случайности, наступления которой никто не может предвидеть? Не безумно ли поступил бы человек, подвергая себя постоянному лишению пищи и неминуемому изнурению, чтобы предупредить расстройство органов пищеварения, которое может проявиться в редких случаях.

Из вышесказанного можно заключить, кажется, что протекционизм так же мало нужен гражданскому населению, как и военному сословию; стало быть, эта система вовсе не необходима для безопасности государства.

Каждое суверенное государство имеет право объявить войну, когда оно находит это выгодным для себя. Из этого анархического положения международных отношений, продолжавшегося столько столетий, вытекает главным образом убеждение, что каждый народ должен производить у себя дома все, что ему необходимо.

В самом деле, как только отдельные государства сливаются в одно, как только, следовательно, между ними устанавливаются правовые отношения, немедленно уничтожаются все таможенные преграды и экономическую зависимость находят уже совершенно безвредной. При перемене политических границ промышленники, которые считались раньше самыми опасными конкурентами, превращаются вдруг в самых полезных сотрудников.

Так, Неаполь до 1860 г. находил нужным защищать свою промышленность от конкуренции Пьемонта и Тосканы. Но когда все эти государства год спустя соединились в одно королевство, итальянское правительство признало промышленность Пьемонта и Тосканы совершенно безвредной для Неаполя, ибо таможни, отделявшие Неаполь от Тосканы и Пьемонта, были упразднены. Всем известно, что до 1870 г. ситцевое производство Эльзаса находилось на очень высоком уровне. Немецкие фабрики идентичных продуктов не могли, конечно, соперничать с эльзасскими; тем не менее немецкое правительство не считало, что промышленность в Германии будет разорена от перенесения таможни с Рейна на Вогезы. В этом случае оно было совершенно право, ибо немецкая промышленность будет так же мало разорена и от перенесения таможни с Вогезов на Атлантический океан.

То же самое мы видим и в России. Промышленность благодаря немцам гораздо более развита в Польше, чем в наших восточных губерниях. Правительство наше (да и народ, полагаю) не ощущает в этом никакого неудобства. Но будь Польша государством иностранным, тотчас же стал бы преобладать взгляд, что ее промышленность убивает нашу.

Лодзь и Москва пребывают ныне в одной общей таможенной границе, и это нисколько не препятствует быстрым успехам московской промышленности.

Странное дело! Видели ли когда-нибудь, чтобы одна область жаловалась на развитие промышленности другой? Слышали ли, например, чтобы житель Курска говорил: как много фабрик в Москве! Какое счастье, что они не в Курске? Никто, конечно, никогда не произносил подобных слов. В последнее время стало быстро развиваться на юге России железоделательное производство при условиях, во многом гораздо выгоднейших, чем на севере. Уральским заводам грозит большая опасность. Никто, однако, не бьет тревоги. И правительство, и граждане рады, когда много фабрик в государстве, вовсе не заботясь о том, в какой губернии они находятся. А почему? Потому что не предполагается войны между отдельными губерниями государства, тогда как она может возникнуть ежедневно с иностранцами. В действительности фабрика в Австрии или в Пруссии так же полезна для русских, как фабрика в Москве полезна для жителя Украины. Но так как москвич и украинец – соотечественники, а пруссак и австриец – иностранцы, то в двух этих случаях устанавливаются различные отношения. Чисто политические соображения влияют на экономические мероприятия.

Рассмотрим теперь, возможна ли экономическая независимость, о которой так хлопочут протекционисты, и если возможна, то насколько она желательна для безопасности государства.

С большим прискорбием мы должны разочаровать господ протекционистов. Увы, экономическая самостоятельность государства – теперь уже отживающий фазис в ходе человеческой цивилизации. Можно об этом сожалеть, можно это считать большим несчастьем, но никто и ничто не может изменить этого положения.

Весь земной шар в настоящее время составляет один общий рынок; и надо быть поистине слепым, чтобы не видеть этого факта, который с каждым днем приобретает все большее и большее значение. Усовершенствование перевозочных средств в наше время настолько ускорило транспортировку товаров, что их можно ежедневно выписывать из самых отдаленных стран нашей планеты. Нет теперь ни одной гавани на всех континентах, которая бы отстояла от Лондона более чем на 40 дней. Парусные суда тратили пять месяцев, чтобы совершить переход из Англии в Индию; теперь локомотивам и пароходам на это требуется около двух недель. В начале нашего столетия обмен идеями и товарами между этими странами мог совершаться раз в год, а в настоящее время это происходит около двадцати пяти раз. Телеграф и газеты приносят нам сведения о состоянии всех рынков нашей планеты накануне того дня, когда мы их получаем. Благодаря этому обстоятельству купец учитывает в своих планах положение дел в самых отдаленных частях земного шара. Так, московский фабрикант может получить хлопок из Бухары, из Америки, из Индии и Египта. Эти столь отдаленные друг от друга страны ведут между собой уже прямую и ежедневную конкуренцию, тогда как лет семьдесят тому назад некоторые из них были совершенно недоступны европейцам. Под влиянием новых условий торговля зерном совершенно изменила свои приемы: оптовые покупатели перестали держать большие склады зерна, так как всегда могут своевременно доставить запасы из далеких стран. С другой стороны, усовершенствование торговых двигателей довело расходы по перевозке до пренебрежимо малых величин. Были примеры перевозки товаров из Бразилии в Марсель по 3 коп. с пуда (то, что мы платим при самых благоприятных обстоятельствах из Николаева в Одессу). Расстояние в наше время не играет уже никакой роли. Так, в Одессе фрахты на Лондон гораздо дешевле, чем на Батум. Хотя Одесса дальше от Рио-де-Жанейро, чем Нью-Йорк, но в настоящее время фрахты одинаковы между этими портами. Фрахты теперь зависят очень часто не столько от расстояния, сколько от механизмов для выгрузки и погрузки, имеющихся в различных гаванях.

Благодаря всему этому, оборот международной торговли возрос в течение одного столетия с 4 млрд фр. до 80. Нет теперь ни одной нации, которая могла бы обойтись без других, как для покупки, так и для продажи продовольствия, сырья, необходимого для промышленности, и фабричных изделий.

Я говорил выше, что Англия совершенно зависит от иностранцев, ибо они доставляют ей два самых необходимых предмета ежедневного пропитания: хлеб и мясо. Но она тоже зависит от них и в отношении почти всех других продовольственных припасов: молока, масла, яиц и пр. Северная Франция, Бельгия, Голландия и даже Россия ежедневно снабжают лондонские рынки. Эти обстоятельства возникли совсем недавно. Только начиная с 1793 г. Англия перестала производить достаточно хлеба для пропитания своего населения. Что же касается других продуктов питания, то только со второй половины нашего столетия Англия стала полностью нуждаться в импортных поставках.

Все европейские народы находятся теперь отчасти в том же самом положении, как Англия. Они должны привозить из-за границы некоторые виды продовольствия, которые сделались почти предметом первой необходимости: рис, кофе, сахар (в странах, где не растет сахарная свекла), чай и пр., и пр. Лишиться этих иностранных продуктов было бы весьма тягостно, как например, в России – народного напитка, чая.

Зависимость от иностранцев не менее велика и по отношению к сырью, необходимому для промышленности. Италия и Голландия не имеют у себя каменного угля. Некоторые самые главные отрасли фабричного производства должны получать материалы из дальних стран: хлопок идет из Америки, из Индии и Египта, шерсть - из Австралии, а шелк в громадном количестве - из Японии и Китая. Французские фабрики переработали в 1885 г. 2626 тыс. кг шелка, из которых только 535 тыс. кг местного производства. Наконец, есть еще один продукт первой необходимости – керосин, который почти составляет в наше время монополию Америки и России.

«Если в Америке какой-нибудь кризис или какое-нибудь повышение пошлины уменьшает потребление шелковых материй, - говорит Молинари⁰⁵³ , - то эти обстоятельства немедленно влияют на французских фабрикантов, а затем косвенным образом на производителей сырого продукта и на лиц, снабжающих промышленников и рабочих съестными припасами, и так далее. В странах, ведущих даже самую незначительную иностранную торговлю, нет уже ни одного человека, который прямо или косвенно не испытывал бы на себе экономических колебаний, происходящих в иностранных государствах... Солидарность таким образом растет вместе с увеличением коммерческих оборотов, и в последнее столетие она увеличилась по крайней мере в двадцать раз».

Итак, мы видим, что если бы даже нации могли производить у себя дома все без исключения промышленные товары, то во всяком случае они вынуждены приобретать за границей многие виды продовольствия и сырья. При этих условиях полная экономическая самостоятельность народов в наше время также неосуществима, как и восстановление Римской Империи.

Так как международная торговля возникает вследствие не искусственных, а свободных побуждений, то надо полагать, что она выгодна как для покупателей, так и для продавцов. Одно уже это доказывает, что она желательна с экономической точки зрения. Но надо тоже принять в соображение и политическую сторону дела.

Национальная независимость – самое высшее благо на свете, и если бы экономическая солидарность государств угрожала ей опасностью, то против этой солидарности следовало бы бороться всеми силами как против самого опасного врага. Чем больше зависимость от иностранцев в экономическом отношении, говорят протекционисты, тем более страна уязвима во время войны. Бесспорно, так. Нет никакого сомнения, что чем совершеннее экономический строй, тем пагубнее расстройство, наносимое войной. Чем цивилизованнее государство, тем труднее оно переносит политические невзгоды.

Все это совершенно справедливо. Но как реки не могут возвращаться к своим истокам, так и народы не могут идти против действия всемирных законов. Что прошло, то прошло; то что история унесла с собой, того уже не воскресить. Волей-неволей приходится мириться с современными обстоятельствами, и остается исследовать, превышают ли выгоды настоящего положения его недостатки.

Прежде всего большая уязвимость государства нашего времени ничуть не происходит от таможенного тарифа, а от общего хода цивилизации. Пустынная страна будет, конечно, меньше страдать от нашествия иностранцев, чем страна богатая, где все поля прекрасно обработаны, где есть бесчисленные фабрики и самые усовершенствованные пути сообщения. Но какая бы ни преобладала экономическая политика – протекционизм ли, или фритредерство, если общество богато, оно подвергается большой опасности в случае войны. Нет никакой надобности подвергать общество всем страданиям и лишениям, происходящим от покровительственной системы во время мира, когда все равно во время войны эта система не оказывает никакой пользы стране, занятой неприятелем. Не станут же утверждать протекционисты, что нищета желательна, потому что она увеличивает безопасность.

Но если повнимательнее рассмотреть вопрос международной солидарности, нельзя не заметить, что она является самым верным залогом мира.

Известно, что существа, стоящие на самых низких ступенях биологического развития, состоят из простого соединения клеток. Каждая из этих клеток питается сама и может, в случае надобности, вести самостоятельную жизнь. Но именно потому, что клетки пользуются этой самостоятельностью, организм стоит на самом низком уровне развития, ибо в нем может проявляться только одна функция – питание. Посредством разделения труда между клетками функции умножаются и дифференцируются, и скоро наступает момент, когда отдельные клетки не могут уже обойтись одна без другой. В этой стадии развития смерть некоторых частей влечет за собой смерть всех других.

Точно такой же процесс происходит в обществе. В настоящее время цивилизованные нации связаны множеством экономических отношений. Однако, в случае надобности и испытывая, конечно, большие страдания, почти все они могут еще жить самостоятельной жизнью. Если бы, например, Франция могла производить все шелковые материи, необходимые для человечества, а Швейцария – все часы, то трудно себе представить, какое от этого должно было бы произойти несчастье. Ясно как день, что чем больше будет разделения труда между нациями, тем более они будут нуждаться друг в друге и тем труднее они будут решаться на объявление войны. Когда же, благодаря свободной торговле, отношения будут все многочисленнее и теснее, то настанет момент, когда эти нации будут не в состоянии обойтись одна без другой⁰⁵⁴ . Тогда они составят организм более сложный, чем теперешние государства, именно – федеративную группу⁰⁵⁵ .

Если село составляет отдельное государство, то безопасность селянина почти ничтожна, ибо защита, которую могут дать 300-400 воинов, весьма слаба. Если область составляет отдельное государство, безопасность обывателя увеличивается уже в некоторой степени. Наконец, государство, имеющее 100 млн жителей, как Россия, понятно, предоставляет еще больше гарантий для гражданина против безнаказанного нападения на него внешнего врага. Словом, безопасность личности пропорциональна величине социальной группы, к которой она принадлежит. Эта безопасность достигнет возможного максимума на земле, когда все народы составят одну федеративную группу. А так как свободная торговля содействует созданию этой группы, то она скорее обеспечит безопасность каждой отдельной нации, чем всякие таможенные преграды.

Наши протекционисты, утверждая, что «надо все производить у себя дома», вероятно, не подозревают, что они повторяют весьма старую стереотипную фразу. Еще в ХVII столетии Кольбер произнес знаменитое изречение: «Франция должна довольствоваться сама собою».

Если какое-нибудь суждение заключает в себе истину, то эта истина должна проявляться во всех случаях его применения. Например: всякое непомерное усилие ослабляет организм. Это суждение, если оно истинно, должно быть верно для Петра, для Павла, для Ивана, сегодня, как вчера; оно будет верно как для целого индивидуума, так и для отдельного органа, даже отдельной клетки; оно будет верно и для собрания индивидуумов: для артели рабочих, для сословия, для целой нации.

Каждое общество должно само удовлетворять своим экономическим потребностям. Если это суждение верно, то из него логически вытекает, что общество, не удовлетворяющее своим потребностям, должно страдать. На языке экономическом это суждение принимает такой вид: общество, само не удовлетворяющее своим потребностям, разоряется. Подтверждают ли факты такой вывод?

В самый блестящий период своей истории Аттика не могла прокормить свое многочисленное население. Афиняне привозили продовольствие из чужих стран. Несмотря на это, афиняне были тогда самым богатым народом в мире. Скифы же, наши предшественники, которые снабжали тогда Аттику хлебом, прекрасно довольствовались тем, что производили сами – и жили в варварстве и нищете.

Известно, что земледелие Англии не производит достаточно продуктов, чтобы прокормить население этой страны. Если бы положение протекционистов было верно, то следовало бы признать, что Англия разоряется, покупая русский хлеб, американский хлопок и тысячи других иностранных продуктов. Но увы! Статистика доказывает самым неопровержимым образом, что богатство растет в Англии с удивительной быстротой, с большей быстротой, чем во всяких других странах Европы. Так, доход всех англичан вместе взятых оценивался в 1821 г. в 480 млн ф. ст., а в 1885 г. – в 1,247 млн ф. ст.: он почти утроился за 64 года⁰⁵⁶ .

Мы рассмотрели положение протекционистов по отношению к общему. Рассмотрим теперь его по отношению к частям, т.е. к лицам. Может ли каждый из нас приготовить себе пищу? Можем ли мы обойтись без поваров или кухарок? Мы находимся, стало быть, в ежедневной и самой тесной зависимости. Кто из нас считает себя несчастным, потому что он не должен сам себе готовить пищу? Напротив, мы все этому рады. Перейдем от индивидуумов к сословиям. Могут ли военные обойтись без граждан, которые платят налоги для их содержания? Могут ли, наконец, некоторые области государства обойтись без товаров, произведенных в других областях страны? Какая судьба постигла бы фабрики Мидлсекса, если бы не доставляли им угля из Уэльса или Йоркшира? Можно ли осуждать итальянцев за то, что, не имея у себя дома минерального топлива, они тем не менее устраивают у себя заводы, работающие на иностранном угле?

Все народы проходят через одинаковые фазисы умственного развития. Большое число нелепостей, которые имеют у нас теперь право гражданства, когда-то царило тоже в Англии. К счастью для англичан, они избавились от многих из них раньше других народов. В 40-х годах нашего столетия у них тоже утверждалось постоянно, что охранительные пошлины необходимы для того, чтобы не попасть в зависимость от иностранцев. На митинге 26 января 1844 г. член манчестерской лиги, Фокс, с необыкновенной иронией восстал против этого софизма. Вот его слова: «Быть независимыми от иностранцев – вот любимая тема нашей аристократии. Но она забывает, что употребляемое ею гуано для удобрения полей покрывает британскую почву иностранным навозом, который проникает в каждый атом зерна и налагает на него пятно столь нетерпимой ею зависимости. Но кто же он, этот богатый барин, этот адвокат народной независимости и враг всякого сношения с иностранцами? Рассмотрим его жизнь. Вот повар-француз, готовящий обед для господина, и лакей-швейцарец, готовящий господина к обеду. Миледи, которую он ведет под руку, сияет вся в жемчуге, которого никто не найдет в британских раковинах, а перо, покачивающееся на ее голове, вырвано из хвоста не английского павлина. Говядина для его стола привозится из Бельгии, а вина - с берегов Рейна или Роны. Он покоит свои взоры на цветах, привезенных из южной Америки. Его любимый конь принадлежит к породе арабской, а собака – к сенбернарской. Его галерея наполнена фламандскими картинами и греческими статуями. Когда он хочет рассеяться, то идет слушать итальянских артистов, поющих немецкую музыку, после которой следует французский балет. Повышается ли он в судебных должностях, его плечи покрывает горностай, которого напрасно стали бы искать между британскими животными. Даже его ум представляет пестроту чужеземных заимствований. Его философия происходит из Греции и Рима, геометрия - из Александрии, арифметика - из Аравии, а религия – из Палестины. В колыбели уже он кусает зубами коралл, собираемый в Индийском океане, а когда умрет, ему поставят памятник из каррарского мрамора»⁰⁵⁷ .

Очевидно, благородные лорды вовсе не думали избавиться от зависимости иностранцев; напротив, они только и думали о том, чтобы из всякой страны извлечь все, что она имеет лучшего. Каждый из них отдельно придерживался самой верной экономической политики. В самом деле, каждый человек стремится не к абсолютной самостоятельности, а к получению наибольших наслаждений с наименьшим трудом. Экономическая политика правительств должна была бы быть направлена к тому, чтобы граждане могли как можно скорее достигать этой цели.

Перейдем теперь к третьему отделу этой книги и рассмотрим, насколько протекционисты правы, когда они утверждают, что их система оберегает интересы народных прав.

Тьер выразился следующим образом во французской палате депутатов 3 февраля 1834 г. при обсуждении предлагаемых изменений тарифа: «Охранительная система, примененная к продукту, имеющему шансы на успех, хороша, но она хороша только временно. Действие ее должно кончиться, когда окончено воспитание промышленности, когда промышленность вошла в период зрелости»⁰⁵⁸ . Значит, протекционисты допускают возможность наступления такого экономического момента в развитии охраняемой промышленности, когда она, окрепнув, не будет уже более нуждаться в постороннем попечении и в состоянии будет своими собственными силами удержать выгодное положение на всемирном рынке. Таким образом оказывается, что протекционисты, охраняя известное время промышленность, приготовляют ее к самостоятельной борьбе при условиях свободной торговли. Следовательно, они признают свободную торговлю желанной, законной и окончательной формой экономических международных отношений.

Слова одного из апостолов протекционизма подтверждают вышесказанное: «Для народа, находящегося на самой высокой ступени мануфактурного развития, - говорит Фридрих Лист, - свободная торговля не только полезна, но даже необходима».

К сожалению, между теориями протекционистов и их действиями – бездна. Под личиной попечения и заботы об общественном благе проповедующие протекционизм нередко хищнически и беспощадно эксплуатируют невежественные народные массы.

Если бы протекционисты действительно думали о всеобщем благе, то они заботились бы о снятии охраны, как только промышленность своими действиями заявляет о вступлении ею в период возмужания. В действительности, однако, мы видим совершенно противоположное явление. Фабриканты шелковых лент города Сент-Этьен, например, вывозили за границу две трети своих продуктов. Тем не менее, при обсуждении торгового договора с Англией в 1860 г., они просили удвоить существовавшую тогда пошлину на этот товар⁰⁵⁹ . Я бы мог привести множество таких примеров. Во Франции не мало товаров, составлявших значительную статью вывоза, было даже совершенно запрещено к привозу⁰⁶⁰ . Стало быть, утверждать, что господа протекционисты заботятся о всеобщем благе, положительно невозможно. С другой стороны, если бы в самом деле охранительная пошлина вводилась исключительно для народной пользы, то ее следовало бы ограничивать во времени. Законодатель должен был бы вести такую речь с промышленниками: «Хорошо, я буду охранять вашу отрасль производства в течение 20, 30, 40 лет, но в конце этого периода одно из двух: или ваша отрасль производства окрепнет, или будет доказано, что она нежизнеспособна; и в том, и в другом случае справедливость требует снятия охраняющих вас пошлин, которые я, законодатель, устанавливаю для вас, как дань с ваших соотечественников. Не можете же вы требовать, чтобы я вечно жертвовал интересами одних граждан в пользу других».

На деле таких ограничений во времени не бывает нигде. Охранительные пошлины во Франции существуют уже более двух столетий и, несмотря на такое долгое время, некоторые промышленники утверждают, что французские мануфактуры еще не окрепли.

Если бы пошлина существовала в самом деле только для обеспечения производствам возможности достичь периода зрелости, то во всех государствах, естественно, возникло бы особое учреждение, постоянно следящее за успехами промышленности, с тем чтобы законодатель мог немедленно отменять пошлину на предметы тех производств, которые выдерживают конкуренцию на всемирном рынке. Но таких учреждений не существует нигде. Что вечная проповедь о наложении пошлин истекает из личного интереса господ промышленников – я это вижу; но я не вижу, кто заботится о несчастных потребителях!.. Виноват, о них заботится наука, называемая политической экономией. К сожалению, адвокат этот почти во всех государствах пользуется пока очень малым влиянием.

Уже по самой природе вещей, вследствие разницы климатов, каждая страна не может производить всех продуктов, необходимых для человечества. С другой стороны, каждый народ обладает более или менее врожденными способностями к тому или другому производству. Из этого следует, что не все промышленности могут одинаково процветать во всех странах и что между последними естественным образом устанавливается известное разделение труда.

Но как определить, какие именно продукты и какие отрасли производства могут с большим успехом обрабатываться в какой-нибудь стране? Какие научные данные служат для таких определений? Кто серьезно и основательно занимается этими исследованиями? Никто! Везде и всегда тарифы составляются на основании или совершенно случайных обстоятельств, не имеющих ничего общего с политической экономией, или просто на основании специальных ходатайств отдельных лиц или отдельных групп. Во Франции, например, до 1860 г. ввоз шерстяных материй и шерстяной пряжи, бумажных материй и бумажной пряжи, кожевенного товара, чугуна, стеклянной посуды, морских судов и многих других предметов был совершенно воспрещен. Но какая была причина этому запрещению? В 1793 г. возникла война между Францией и Англией. Вышепоименованные товары составляли главные предметы вывоза Великобритании. Чтобы нанести удар ее торговле, конвент запретил ввоз этих товаров в пределы республики. Следовательно, экономический вопрос решился под влиянием чисто политических соображений. Конвент ни одной минуты не думал о том, будет ли ввоз этих товаров полезен или вреден для французского народа. Что же касается до интересов французской промышленности, то она положительно не имелась в виду, потому что конвент даже и не спросил мнения французских промышленников. Когда окончилась война, правительство Людовика Х VIII желало отменить эти запрещения; но крупные земельные собственники и фабриканты имели тогда преобладающее влияние в палатах, и из личного интереса они на это не согласились.

Главным образом, тарифы всегда и везде вводятся по частным ходатайствам. Так, у нас по ходатайству углепромышленников была наложена пошлина на иностранный уголь. Министерство финансов ежедневно осаждается у нас прошениями о повышении существующих и о наложении новых пошлин. Так бывает и во всех других государствах – как в республиках, так и в монархиях. Некоторые ходатайства имеют успех, другие – нет. Это зависит от чисто случайных обстоятельств.

Таким образом создается таможенное законодательство. Везде оно представляет хаотическое явление без связи и без системы. В начале нашего столетия тариф Северо-американских Штатов был довольно умеренный. До 1808 г. пошлины не превышали 10% стоимости товаров; в 1813 г. обложение дошло до 60%, с тем чтобы опять понизиться в следующем году до 47 и затем, еще через два года, до 25%. В 1818 г. обложение не превышало 14%. Таким образом в течение шести лет таможенные пошлины подвергались страшным колебаниям. С 1833 по 1844 гг. обложение не превосходит 20%. До 1864 г. американский тариф имел чисто фискальный характер и только с 1864 г. приобрел протекционистский характер, причем размер обложения достиг 30 и даже 40 %⁰⁶¹ .

Постоянные противоречия протекционистов лучше всего свидетельствуют о полном отсутствии рациональных начал в разрешении экономических вопросов. Смотря по обстоятельствам, они то утверждают, что народы молодые должны быть охраняемы против взрослых (как, например, русская промышленность против английской), то, наоборот, что взрослые должны быть охраняемы против молодых. Так, французы утверждают, что их земледелие не может бороться ни с американским, ни с нашим. В странах, где механические приспособления доведены до совершенства, говорят, что борьба невозможна со странами, где заработная плата очень низка, а в странах, где заработная плата низка, говорят, что нельзя бороться с теми, где фабричные приспособления усовершенствованы. В 1825 г. английские промышленники твердили, что их погубит континент, потому что там рабочие очень дешевы, и просили не уменьшать пошлин. Теперь в Индии, напротив, квасные патриоты утверждают, что рабочие, получающие в этой стране по 10 коп. в день, должны умирать с голоду, благодаря манчестерским фабрикам, в которых техника доведена до совершенства. В Германии, когда заговорили об учреждении таможенного союза, была сильная оппозиция. Саксонцы боялись промышленности Пруссии; пруссаки боялись промышленности Саксонии. Но если Саксония была в самом деле опасна для Пруссии, то понятно, что Пруссия не могла быть опасна для Саксонии.

Поля в Англии дают в шесть раз больше урожая, чем у нас, в России. Когда же началась агитация в Англии об отмене хлебных пошлин, то англичане стали утверждать, что они не в состоянии выдержать конкуренцию русской пшеницы. Итак, русский мужик в 1838 г. был уже в периоде зрелости, а английские лорды еще нет!

Другой пример.

Знаменитый навигационный акт Кромвеля 1651 г. был отменен в Англии в 1849 г. В то время (как и теперь) английский коммерческий флот был первым в мире⁰⁶² . Однако никто никогда не слышал, чтобы английские судовладельцы обратились к своему правительству со следующим прошением: «Навигационный акт Кромвеля исполнил свою задачу: наш флот – первый в мире; он находится в периоде совершенной зрелости; мы думаем, что меры против иностранных судов теперь совершенно излишни и просим их отменить». Не только не было ничего подобного, но напротив, английские судовладельцы ходатайствовали еще в 1847 г. о том, чтобы на суда, построенные в английских колониях, распространялись те же ограничения, что и на суда иностранные. Они не только хотели сохранить акт Кромвеля, но еще и расширить сферу его действия.

Но самую наглую претензию на несовершеннолетие мы встречаем в Северо-американских Штатах. Как известно, эта страна заселена главным образом переселенцами из Англии; известно также, что только самая энергичная часть народа решается на эмиграцию. Каким особенным чудом те же самые англичане, которые находятся в периоде зрелости, когда живут в Англии, вдруг превращаются в несовершеннолетних, как только поселяются в Америке, – решительно непонятно! На деле, однако, выходит совершенно наоборот. Освобожденные от многочисленных стеснений вековых рутин европейских стран, эти эмигранты поражают мир своей смелостью и своей предприимчивостью. С другой стороны, экономические условия Америки несравненно выгоднее европейских. Англичане в этой новой стране создали усовершенствования, не существующие даже в Великобритании. Они ввели массу нововведений и улучшений во всех производствах и во многом опередили Европу. Так, например, в Северо-американских Штатах есть уже центральные учреждения для доставки пара различным фабрикам. Благодаря этой комбинации достигается громадная экономия топлива. Тогда как мы, русские, еще думаем о железной дороге до Владивостока, как о какой-то неосуществимой мечте, пять железных дорог соединяют в Америке Атлантический океан с Тихим. Американцы строят за один год до 16?000 верст железных дорог, т.е. половину всей нашей сети. И вот утверждают, что этот народ еще в периоде несовершеннолетия, – тогда как несчастные европейцы с их предрассудками, с их робостью, с их вековыми рутинами находятся в периоде зрелости! Все это ясно доказывает, что пресловутое несовершеннолетие – только предлог.

Как мало господа протекционисты на самом деле думают о народном благе и как много о своих интересах, можно еще заключить из примера Италии. Там в последнее время введен строгий охранительный тариф. Корреспондент Journal des Debats говорит по этому поводу: «Напротив каждой статьи нового тарифа можно поместить известную фамилию и прямо указать, какую сумму пользы эта статья приносит этому лицу»⁰⁶³ .

Сравнительный метод – вещь прекрасная; на нем построена вся наука. Но сравнения надо делать верно. Сравнивают общества с организмами. Это совершенно основательно. Действительно, народы, как и всякие организмы, проходят период младенчества и потом достигают периода зрелости. Когда общества находятся на низкой степени культуры, они представляют признаки детства. Но тогда все общественные явления - как экономические, так и политические - будут еще в младенчестве. Торговля будет происходить непосредственно обменом продуктов на продукты без денег; вся государственная организация будет чисто патриархальная и чрезвычайно первобытная. Но нельзя утверждать, что общественный строй в младенчестве в Северо-американских Штатах, где торговля и все кредитные операции доведены до самого высокого совершенства⁰⁶⁴ .

Кроме того, совершенно ошибочно мнение, что каждое отдельное производство проходит все стадии развития. Предположим, что кто-нибудь желает учредить новую отрасль производства. Он начинает с изучения положения этой отрасли в странах, где она достигла самого высокого совершенства. Из этих стран он выписывает машины, которые составляют последние результаты многочисленных и долголетних опытов. Фабрикант этих машин посылает также знающего мастера, который в короткий период времени (год, два, но никак не больше) передает новым рабочим все свое искусство. Это производство не проходит никаких периодов младенчества, а прямо переносится в самом совершенном виде, иногда даже в более совершенном, чем на месте, где оно было создано: ибо при каждом заказе новых машин фабрикант делает в них некоторые улучшения. Что тут говорить о незрелом возрасте? Какая тут необходима опека? Все это – чистейшая фантазия людей, мало знакомых с фабричным производством.

Нет положительно никакого критерия, чтобы определить, в каком периоде развития находится каждая отдельная отрасль. В одном и том же государстве один промышленник уверяет, что опека ему необходима во что бы то ни стало, что без пошлины он немедленно закроет свои заводы; другие, напротив, говорят, что им пошлины не нужны⁰⁶⁵ . Дело в том, что если фабрика поставлена на хорошем месте и управляется благоразумно, она процветает; если же она построена не на подходящем месте, то может приносить убытки при каких угодно пошлинах. Мало ли закрывалось фабрик, производящих продукты, импорт которых совершенно запрещен!

Неверное сравнение между организмом и промышленностью наделало уже много бед всем народам. Многие ударились в метафизику, а метафизика – злейший враг рода человеческого, и, увы, ловкие дельцы напускают ее при обсуждении экономических вопросов, чтобы туманить умы простодушных людей. Интересно было бы знать, каким процентом со своего капитала удовлетворятся господа протекционисты, прежде чем признают свое производство совершеннолетним?

Говорят тоже, что охрана необходима для образования комплекта хороших мастеров. Но мы, промышленники, прекрасно знаем, что если рабочий неспособен удовлетворительным образом управлять машиной после двух или трех месяцев, он никогда не будет управлять ею, и мы таких рабочих удаляем с наших заводов. С другой стороны, каждый промышленник волен держать рабочих из чужих стран. Вообще, в фабричной промышленности с совершенным оборудованием нашего времени инициатива рабочего сводится к минимуму, и наш прекрасный русский рабочий способен научиться управлять какими угодно машинами в весьма короткое время.

Из всего вышесказанного можно заключить, что мнимой стадии несовершеннолетия промышленности, во время которой будто бы необходима охранительная система, вовсе не существует в современных цивилизованных государствах⁰⁶⁶ .

Люди, противодействующие всеми силами применению естественных экономических законов в государстве, вполне им подчиняются в своей частной деятельности. Зачем, в самом деле, господа протекционисты хлопочут о высоких пошлинах? Только затем, чтобы получить наибольшее вознаграждение за наименьший труд. Полная монополия устраняет конкуренцию; полная же свободная торговля на всем земном шаре довела бы конкуренцию до высших пределов. А чем сильнее конкуренция, тем более возрастают усилия, чтобы выдержать ее и, стало быть, требуется все более и более увеличивать напряжение ума.

Охранительная пошлина, в сущности, не что иное, как премия, выдаваемая за неспособность и тупоумие. Правительства, ставя преграды всеобщей конкуренции, как бы стремятся понизить умственный уровень своих подданных.

Здесь мы сталкиваемся с одним из самых главных аргументов протекционистов, одним из тех, который, увы, имеет у нас самое большое распространение и составляет одну из главных опор охранительной политики. Не все народы, говорят наши оппоненты, обладают одинаковыми умственными способностями. При ожесточенной конкуренции, которую создает свободная торговля, ясно, что более одаренные народы будут наилегчайшим образом побеждать менее одаренных. Мы, протекционисты, видя неравенство, желаем оградить слабых посредством пошлин, а вы, фритредеры, видя неравенство, говорите, что слабых следует оставить без защиты на съедение сильным.

Из всех софизмов протекционизма вышеприведенное рассуждение – один из самых опасных; в нем кроется почти столько же заблуждений, сколько слов, хотя на вид он кажется неотразимым.

Если допустить, что есть вообще расы, более одаренные, что арийцы, например, в психическом отношении выше негров, то охранительная система, придерживаясь строго теории протекционистов, должна существовать только в пользу этих наших рас. Но кто нам докажет, что французы по природе менее одарены, чем итальянцы, или немцы менее одарены, чем бельгийцы? Почему англичане, поселившиеся в Америке, менее одарены, чем англичане, оставшиеся в Великобритании? Если, положим, итальянцы менее одарены, чем французы, то французские товары должны платить пошлины при ввозе в Италию, но не итальянские при ввозе во Францию, ибо французам как народу более умному нечего страшиться итальянцев – народа более тупого. Наконец, как объяснить, что до 1846 г. англичане были менее одарены, чем русские (ибо боялись конкуренции русского зерна), а с этого года стали вдруг более одаренными?

Вот к каким несообразностям приводит вышеприведенный софизм. Но в нем кроется еще много других заблуждений. Как поступаем мы в общежитии со слабоумными? Мы содержим их даром, т.е. доставляем им все необходимое по бесконечно низкой цене. Протекционизм, искусственно увеличивая цены на предметы, идет, очевидно, по противоположному пути: слабому делает не облегчение, а напротив – затруднение.

Кроме того, ложность этого софизма кроется еще в выражении «съедение ». Действительно, сильный может заставить слабого быть его рабом. В этом случае происходит зло; но это зло проистекает из насилия. Торговля же - как внутренняя, так и международная - по своей природе исключает насилие, она выражает добровольную сделку, которая заключается только, когда она выгодна для обеих сторон. Уничтожение таможенных преград не даст иностранцам возможности делать с нами обмен, невыгодный для нас.

Напротив, свободная торговля больше всего необходима для народов слабых, ибо, чем изобильнее товары, тем они дешевле, тем, стало быть, народам слабым приходится делать меньше усилий, чтобы приобрести необходимое. Народ менее одаренный будет производить мало продуктов, а более одаренный – больше продуктов за то же время (ибо скорость производства есть результат умственных способностей). Менее одаренный народ будет обладать меньшим количеством товаров, предполагаемых к обмену, его покупная способность будет мала; он будет, стало быть, беден. Но для мало одаренного народа нет никакой пользы получать за свои продукты наименьшее количество чужих. Для человека, который с трудом произвел пуд пшеницы, нет никакой выгоды променять ее только на 10 фунтов сахару, а не на 30. Если англичанин, говорят протекционисты, благодаря своим дарованиям может сделать пуд рельсов за 1 руб. 20 коп., а русский только за 1 руб. 58 коп., то кто купит рельсы русского и с чего же сей последний будет наживаться? С чего? Ответ очень прост. Раз англичанин все-таки просит 1 руб. 20 коп. за свои рельсы, значит он не отдает их даром, а желает променять их на какой-нибудь русский товар, который ему нужен. Вместо того чтобы делать рельсы, русский должен производить тот товар, который нужен англичанину.

Народ одаренный и трудолюбивый скорее будет увеличивать свое благосостояние, чем народ тупоумный и ленивый. Никакими таможенными тарифами нельзя изменить такого порядка вещей.

Правда, протекционизм увеличивает доходы некоторых лиц. Но почему? Только потому, что дает им возможность брать дань со своих соотечественников. Если Иван отнял соху у Петра, то, конечно, есть выгода для Ивана. Но все-таки в обществе одна соха: богатство не увеличилось, оно только иначе распределилось. Но если Петр тоже сделал себе соху, их будет уже две, и богатство увеличилось.

Богатство создается только трудом, а не законодательными мерами. Протекционизм не в силах увеличивать богатство, он может только иначе его распределить⁰⁶⁷ . Поэтому охранительная система никаким образом не может содействовать благосостоянию народных масс.

Что бы ни говорили протекционисты, их система имеет целью искусственное возвышение цен. Стало быть, согласно их убеждениям, чем дороже все предметы, тем лучше. Но предметы бывают дороги только тогда, когда они редки; изобилие же всего необходимого есть богатство. Значит, теория протекционистов подводит к выводу, что нищета – благо, а богатство – зло.

Протекционисты скоро заметили, что высокие пошлины и даже полный запрет не привели к желанным результатам. Они думали предоставить монополию внутреннего рынка некоторым привилегированным фабрикантам, но, как только какое-нибудь иностранное изделие не выдерживало слишком высокой пошлины, сами иностранцы приходили изготавливать его у нас. Какая досада! Эти господа надеялись, наконец, спокойно и беспощадно обирать своих граждан, как вдруг эти ненавистные иностранцы опять помешали. Те самые пошлины, которые были наложены для большей выгоды наших фабрикантов, horribile dictu⁰⁶⁸ , послужили для пользы этих гнусных иностранцев! Другого спасения нет: надо запретить иностранцам переселяться к нам и, главным образом, учреждать у нас фабрики. Словом, Россия для русских, Франция для французов, Америка для американцев! Такие возгласы все чаще и чаще раздаются в наше время. Как протекционизм есть конечный результат ложной меркантильной системы, так и народная исключительность есть конечный результат ложной системы протекционизма. Сверху до низу эта новая язва проникает во все классы общества и заражает всех. Во Франции, в Америке, в Германии, в Италии, у нас – везде, увы, народы как будто стремятся съежиться окончательно.

Вследствие многочисленных экономических причин поденная плата рабочих в данное время в разных местах неодинакова. Рабочие, естественно, стремятся пользоваться более благоприятными условиями и направляются в края, где заработки больше. Если наплыв велик, то поденная плата уменьшается, и равновесие опять восстанавливается между этими краями и местом, откуда рабочие прибыли. Пока переселение это состоит из соотечественников, никто не жалуется. Так у нас, в России, сотни тысяч мужиков из центральных губерний отправляются в южные во время уборки хлеба. Никто не только не видит в этом вреда, а напротив, все, и южные и северные губернии, видят в этом большую пользу. Но если эти переселенцы – иностранцы, то поется песня совершенно иная. Тот самый экономический факт, который накануне казался выгодным для всех, кажется в высшей степени пагубным теперь, и рабочие начинают тоже просить, чтобы и их защитили от наводнения иностранных конкурентов. У нас, в Европе, за исключением Германии, еще не решились требовать абсолютного изгнания иностранных рабочих; но во Франции уже заговорили о необходимости обложить их оброком, ввести, так сказать, пошлину на иностранный труд.

В американских государствах не стесняются заведенным порядком, действуют решительнее, сразу доводят дело до конца. В Соединенных Штатах, в Британской Колумбии, в Австралии и в Новой Зеландии на китайских рабочих прежде всего наложили большие налоги, а затем в некоторых местах совсем запретили переселение⁰⁶⁹ . Есть люди в Северо-американских Штатах, которые поговаривают уже о некоторых ограничениях в переселении даже и европейцев. Так, было предложено разрешить на судах иметь только по одному переселенцу на пять тонн водоизмещения и каждый переселенец при выходе на берег должен будет заплатить налог в 5 долл.

В Европе, как и в Америке, рабочие рассуждают самым простым образом: мы получаем довольно большую поденную плату; иностранцы (китайцы или европейцы в Америке, итальянцы и бельгийцы во Франции и пр.) соглашаются работать за меньшую; они отбирают у нас хлеб. Вон их! Рабочие рассуждают точно так, как наши протекционисты. Например: Англия может доставлять нам уголь по более высокой цене, чем наш Донецкий край. Затрудним ввоз английского угля (или вон его!). Рабочие в Америке, Австралии или Франции желают сохранить за собой монополию ручного труда, как наши углепромышленники – монополию продажи минерального топлива.

Странное дело! Когда-то вели кровопролитнейшие войны, чтобы завладеть добычей и рабами. Войны эти требовали довольно значительного основного капитала в виде военного снаряжения. Этот капитал подвергался риску, ибо результат войны был неизвестен. Из воюющих многие погибали даже и между победителями, так что к риску потери капитала прибавлялся риск потери жизни. Несмотря на все это, такого рода военные набеги считались весьма выгодным предприятием. Победитель возвращался на Родину с богатой добычей и иногда гоня перед собой, как стадо овец, целые порабощенные народы. Величие Рима основано главным образом на разграблении всех государств бассейна Средиземного моря.

Когда форма войны изменилась и когда она приобрела более политический характер, то человеческая рабочая сила приобреталась покупкой невольников. Торговля эта требовала тоже известного основного капитала и, когда ее стали преследовать, сопровождалась большим риском (капитаны судов, перевозивших невольников, подвергались повешению). Что касается до покупателей негров, то они платили недешево. В Северо-американских Штатах цена на хорошего негра составляла от 7 до 15 тыс. фр. в первой половине нашего столетия. Весь этот основный капитал подвергался риску, потому что негр мог убежать или умереть. Напрасно думают, что негры работали безвозмездно. Они, правда, не получали никакой платы, но зато их надо было кормить и одевать, давать им жилище, лечить их в случае болезни и содержать во время дряхлости. Несмотря на все это, невольничество считалось когда-то (как прежде войны в целях грабежа) весьма выгодным для рабовладельцев. В Америке возникла одна из самых ожесточенных и кровопролитных войн, какие только известны в истории человечества, отчасти из-за желания удержать право владеть невольниками.

Нынче взгляды совершенно изменились. Китаец, который переезжает в Америку или в Австралию, сам платит за свой переезд. Тот, кто нанимает его для работы, не имеет надобности делать никакой основной затраты, как при покупке негра. Если китаец заболеет, он лечится, а когда состарится - содержится за свой счет. Правда, китаец требует поденную плату, но такую скромную, что из-за ее же размеров его ненавидят. Его упрекают за его воздержанность (для него достаточно горсти риса), за то, что он не знает почти никаких нужд. Словом, заработная плата, которую берет китаец, едва ли больше суммы, необходимой на содержание негра-раба.

Но поразительное противоречие! То, что раньше считалось выгодным, когда оно приобреталось путем самого страшного насилия и самых ужасных войн, считается теперь вредным, когда оно приобретается естественным, мирным путем, путем обоюдного соглашения. Невольничество считалось благом (для рабовладельцев), приобретение труда почти даром считается злом⁰⁷⁰ . Как объяснить это странное противоречие? Очень просто. Кто судья? Прежде был плантатор, теперь – европейский рабочий. Калифорния, Британская Колумбия, Австралия – все это демократические страны, где существует всеобщая подача голосов. Рабочий класс пользуется там влиянием, ибо он составляет большинство на всех выборах и законодательным путем исключает своих конкурентов, работников-китайцев.

Мудреного тут нет ничего. Американские рабочие невежественны; их умственный кругозор так же ограничен в пространстве, как и во времени, и они едва ли способны предвидеть, что будет завтра. Пришли китайцы, поденная плата уменьшилась – европейский рабочий разорен. Несчастный! Он не понимает выгодной для себя действительности. Благодаря появлению китайца, европеец может из простого рабочего превратиться в надзирателя, в управляющего, словом, сразу подняться по лестнице общественного положения. Благодаря своей непритязательности и ограниченности своих потребностей, китаец готов заниматься самыми непривлекательными работами: он избавит от них европейцев.

В Европе глупая ненависть народных классов к иностранцам порождает такое же зло, как и в нетронутых странах Нового Света. Известно, например, что поденная плата парижских рабочих очень высока. Каменщик получает там 8 фр. в день, плотник – 7 фр. 85 сант. и т.д. Более тонкие работы оплачиваются еще дороже. Резчик по дереву и золотых дел мастер получают от 15 до 20 фр. в день. Парижские рабочие имеют естественную склонность к этим более тонким работам и, обладая вкусом и чувством изящного, они пренебрегают более грубыми. Для исполнения этих более грубых работ являются итальянцы и бельгийцы, которые соглашаются подметать улицы, копать землю и пр., и пр. Несмотря на это, парижане утверждают, что эти иностранцы отбирают у них хлеб, и просят обложить их особой податью. Но парижские рабочие горько ошибаются. Эти иностранцы не отбирают, а дают им хлеб. Благодаря тому, что они удешевляют цену самых простых, но и самых необходимых работ, они именно делают возможным развитие более тонких производств, которые доставляют парижским рабочим столь высокие поденные платы. Плата простому чернорабочему по 10 фр. в день в Париже при настоящих условиях задержала бы экономическое развитие Франции, которая не могла бы выдержать конкуренцию других стран, где цены ниже; экспорт ее стал бы ежедневно уменьшаться, и благосостояние ее было бы подорвано. Благодаря иностранцам, парижский рабочий получает более выгодные занятия; он делается как бы аристократом в своем сословии. Стало быть, иностранный иммигрант причиняет ему не зло, а добро.

Дешевый труд так же выгоден для общества, как и дешевые товары. Он увеличивает богатство. Конечно, для каждого отдельного человека гораздо желательнее получать высокую плату, чем низкую. Но иммиграция не исключает двух этих совершенно противоположных стремлений, а наоборот, соединяет их. Для китайца, который не зарабатывает у себя дома более 5-10 коп. в день, очень выгодно работать в Австралии за 25 или 30. Благодаря дешевой работе китайца, в Австралии могут открываться новые отрасли производства, и англичанин, который как чернорабочий, хотя и получал до 2 руб. в день, будет иметь гораздо больше, занимая должность приказчика, управляющего, или став сам землевладельцем и отдавая в аренду свои участки тем же самым китайцам. Земной шар еще мало населен; всего приходится в среднем 10 жителей на квадратную версту. Прекрасных девственных земель – еще сотни миллионов десятин. Еще не настало время тесноты, время узкой исключительности. Политика собаки на сене в наше время не только безжалостна, но крайне близорука.

Совершенно естественно, что грубый и необразованный рабочий народ неспособен понимать своих истинных интересов⁰⁷¹ , но крайне прискорбно, когда так называемый интеллигентный класс еще больше ослеплен.

В брошюре, изданной под заглавием: «Почему Лодзь и Сосновицы побеждают Москву?», г-н Шаранов, секретарь Московского Общества для содействия русской промышленности и торговле, предлагает, чтобы каждый иностранец, поселившийся в России, платил особый налог в следующем размере:

Кроме того, он предлагает, чтобы Россия была разделена на три полосы, включающие:

первая - все царство польское и пространство территории, шириной в 300 верст, считая вдоль сухопутных границ;

вторая - наши западные губернии до санкт-петербургского меридиана; и, наконец,

третья - всю остальную империю.

«В первом поясе приобретение иностранцами недвижимой собственности, равно как и основание всякого рода промышленных заведений – фабрик, заводов, а также и расширение существующих, безусловно воспрещается». Во втором поясе иностранцы могут приобретать поземельную собственность и учреждать фабрики, но только с тем условием, чтобы расстояние между ними было не менее 5 верст⁰⁷² .

Трудно себе представить более определенную программу народной исключительности. Правда, г-н Шарапов ее смягчает немного тем обстоятельством, что довольно либерально принимает иностранцев в русское подданство. Славяне и православные становятся русскими после простого заявления и присяги, произнесенной надлежащим образом. Остальные иностранцы принимаются в русское подданство после пятилетнего безвыездного пребывания в России по ходатайству земств, городских дум и других учреждений. Условия далеко не суровые!

Итак, с одной стороны, у г-на Шарапова высказывается самая узкая исключительность, а с другой – самый широкий либерализм. Странное противоречие! Оно показывает коренную ошибку, в которую впадают все квасные патриоты не только у нас, но и везде.

Здесь я позволю себе поставить вопрос, который на первый взгляд покажется парадоксальным, но на который тем не менее довольно трудно ответить. Что такое русский (можно также спросить, что такое француз, немец и пр.)? Всякий русский подданный есть ли русский? Очевидно, подданство имеет только чисто юридическое значение; иначе поляк и балтийский барон были бы русскими. Никто, конечно, этого не допустит. Быть может, православие составляет признак русского? Тоже нет; ибо тогда следовало бы признать, что румыны, болгары, сербы и греки тоже русские, а наши раскольники – иностранцы. Это тоже невозможно. Стало быть, не юридическое подданство и не религия создают русского человека. Что же, наконец? Прежде всего, конечно, язык. Кто говорит и думает по-русски, тот русский. Но и этого, однако, недостаточно. Есть масса людей в нашем отечестве, которые, быть может, говорят очень плохо по-русски, но которых мы должны считать нашими, не менее, чем москвичей. Можно самым неопровержимым образом называть русским только того, кто страдает нашим горем и радуется нашему счастью, того, кто сердцем и душой привязан к нам, – словом, человека, который чувствует больше симпатий к России, чем ко всем остальным нациям мира.

Когда иностранец переехал нашу границу и поселился среди нас, возникают между нами и им постоянные отношения. Эти отношения приводят его в конце концов к какому-нибудь психологическому состоянию: или симпатии, или антипатии к нам. Если антипатия берет верх, то хотя бы этот человек жил в России не пять лет, а пятьдесят, хотя бы он владел нашим языком, как Тургенев или граф Толстой, – он останется вечно иностранцем. Если же, наоборот, симпатия берет верх, но хотя бы он жил у нас только пять дней и ужасно коверкал русский язык – он наш. Всякий иностранец, поселившийся в какой-нибудь стране, есть приобретение для этой страны; но настоящее приобретение начинается не с того момента, когда подписан документ о подданстве, а с того, когда произошло его нравственное завоевание, т.е. с момента, когда симпатии иностранца перешли на сторону его новых сограждан. Вчера иностранец не владел известным документом; мы его считали чужим и лишали его всех прав; сегодня он владеет им; мы его считаем своим и даем ему все права. В действительности же, если до получения документа этот иностранец любил Россию – он был наш, а если после получения он ненавидит ее – он останется самым опасным ее врагом, тем более опасным, что, живя в ее пределах, он может сделаться предателем. Вера в волшебную силу листа бумаги – вот к чему сводится политика г-на Шарапова. Право, надо удивляться, каким образом о таких ребячествах можно говорить в серьезном тоне!

Известно, что чем легче какой-нибудь организм поглощает пищу, тем выгоднее для него. Возможность потреблять одинаково мясную и растительную пищу дает человеку большое преимущество над животными, ибо его шансы умереть с голоду уменьшаются наполовину. Где нет мяса, там он ест растительные вещества, и наоборот. С другой стороны, более разнообразная пища увеличивает его физическую силу и умственные способности. То, что верно для отдельных организмов, верно также и для общества. Тот народ имеет больше шансов на торжество в борьбе за существование, который обладает наивысшей способностью ассимилировать посторонние элементы. Исключительность – это смерть; ассимиляция – это жизнь; ибо процесс ассимиляции тождествен с процессом питания.

Способность общественного поглощения распространяется не только на материальные предметы, но на людей и на идеи.

В предыдущих главах я старался доказать, что только свободная торговля вполне обеспечивает материальное благосостояние народов. Но что такое свободная торговля, если не способность поглощать иностранные товары, доведенная до крайних пределов? Понятно, что народ, который не закрывает своих границ баснословными пошлинами, будет получать иностранные товары с наибольшей легкостью, или, что тождественно, – за наименьшую цену; он будет, стало быть, постоянно снабжен всевозможными товарами из всевозможных стран, т.е. он будет богат.

Но привлекать живых людей несравненно полезнее, чем привлекать товары – и это по физиологическим, экономическим и, главным образом, по интеллектуальным соображениям.

Известно, насколько скрещивание между различными расами благотворно действует на потомство. Браки между родственниками очень скоро порождают идиотов. Рим во время своего могущества наводнял Италию невольниками и свободными гражданами из всех частей своей громадной империи. В средние века германские переселения, а затем множество других причин постоянно влияли на смешение всевозможных племен в этой стране. Благодаря постоянному скрещиванию произошла в Италии порода людей, которую можно назвать одной из самых красивых на земном шаре. Эта порода в течение нескольких столетий в искусстве, науке и литературе творила чудеса. То же самое можно сказать про Францию и Англию. В наше время самое живое и передовое общество, то, где скрещивания самые многочисленные, – это Северная Америка.

Перейду теперь к экономическим выгодам, происходящим от иммигрантов.

Человек создает богатство. Какую пользу могут приносить самые громадные сокровища, лежащие без движения в недрах земли? Какая польза от самых хлебородных полей, если их не обрабатывают, от самых богатых лесов, если их не эксплуатируют? Благодаря иммигрантам, все эти пока бесполезные богатства начинают приносить доход, ибо иммигрант приходит для того, чтобы составить себе состояние, т.е. для того, чтобы работать. Но говорят, что этот иностранец отнимает заработки у местных жителей. Этого никогда не может быть, потому что иммигрант направляется в те страны, где народонаселение еще редко, где есть требование на труд.

По статистическим данным, население Северо-американских Штатов в 1790 г. едва достигало 4 млн чел. Рассчитано, что оно достигло бы теперь 15 млн. при обыкновенном движении народонаселения, тогда как в настоящее время жителей в Американском Союзе 63 млн. Иммиграция принесла, стало быть, этому государству прирост в 48 млн чел. (почти половина всех русскоподданных) в течение одного только столетия. Ясно, что если бы с 1790 г. и по наше время придерживались знаменитой формулы «Америка – для американцев», то Северные Штаты составляли бы ничтожную нацию в 15 млн чел. (меньше Испании), тогда как они составляют теперь одно из самых могущественных государств земного шара.

Но политическое могущество еще не все. Понятно тоже, что 63 млн чел. производят гораздо более богатств, чем 15 млн. Поэтому потомки прежних жителей пользуются теперь несравненно большим благосостоянием, чем если бы они исключили иностранцев.

Самая жадная рыба растет скорее других и в борьбе за существование берет верх над врагами. То же самое с обществами. Все правительства прекрасно это всегда понимали, и поэтому они постоянно стремились к завоеваниям. Но политические завоевания стоят очень больших денег. В 1878 г., для того чтобы приобрести 300 тыс. новых подданных, России пришлось издержать 1 045 000 000 руб. сер.; и так как эта сумма будет погашаться около 50 лет, то она дойдет до 3 500 000 000 руб. Очевидно, эта финансовая операция была крайне невыгодна. Иммигрант же есть подданный, завоеванный без капли крови и без малейшего расхода. Но в то время, как все народы ведут самые разорительные войны, чтобы насильственно увеличить число своих подданных, многие из них не хотят принимать иммигрантов. Какое странное противоречие!⁰⁷³

Я сказал, что завоевание иммигранта происходит без малейшей затраты. Этого мало; не только иммигрант ничего не стоит, но он приносит еще свой труд, свою энергию, свои познания, свои специальные методы работы, свою предприимчивость и, наконец, свои деньги. Рассчитано, что иммигранты привозят ежегодно в Северо-американские Штаты до 5 1/2 млрд фр.⁰⁷⁴ Итак, эта страна без ружейного выстрела берет ежегодно с Европы б o льшую контрибуцию, чем знаменитая дань, уплаченная Пруссии в 1871 г.⁰⁷⁵

Последняя польза от иммигрантов, больше двух предыдущих. Они главным образом приносят новые идеи. Быть может, самое большое несчастье, которое может постигнуть общество, – это умственный застой. Пока умственные силы данного общества развиваются, пока оно с ненасытной жадностью поглощает новые идеи, производимые окружающими его народами, до тех пор ничто не в силах остановить его физиологический и экономический рост.

Наука есть власть. Народ, который будет владеть самым большим запасом реальных знаний, будет всегда иметь самую совершенную экономическую и политическую организацию; ибо все успехи в промышленности и земледелии происходят только от применения законов физики, химии и биологии, а все совершенство политического строя от применения законов биологии и социологии. Не стремиться к знанию – значит покушаться на благосостояние и величие своего отечества.

Конечно, новые идеи, новые знания могут проникать из иностранных стран посредством книг. Но насколько могущественнее пропаганда живого слова! Во всех тех многочисленных отношениях, которые возникают между иностранцем и местным жителем, передача мыслей делается постоянно, даже иногда и невольно. С другой стороны, действия иностранца имеют такое же значение, как и его слова. Если он лучше обрабатывает свое поле, местный житель берет прямые указания; если он учреждает новую отрасль производства, он дает пример, который может найти подражателей. Вся эта живая деятельность, конечно, лучше сухих описаний в каких-нибудь книжках, которые не всякий может прочесть.

Кроме того, этот иностранец приносит новые развлечения, новые нравы, которые обогащают местную жизнь. Если он себе строит дом в стиле своего отечества, то этим он увеличивает разнообразие и, следовательно, привлекательность города, в котором он поселился.

Известно, что население все больше и больше стремится в большие города, и это потому, что они предоставляют громадные удобства для жизни. В крупных центрах можно найти всевозможные товары, всякого рода мастеровых, готовых исполнять все желания. В деревнях и захолустьях, напротив, жизнь затруднена страшным образом. Для приобретения малейшей вещи надо писать в город или ездить туда.

Когда иностранец является к нам и открывает разные мастерские – столярные слесарные и другие, когда он начинает торговать разными предметами, этот иностранец облегчает нам жизнь. Только самое глухое непонимание настоящих своих интересов может заставить смотреть на этого человека, как на врага.

Словом, я скажу еще раз: товары, люди и идеи, которые одно общество извлекает у другого, тождественны с питательными веществами, которые организм достает в окружающей среде, и рост данного общества прямо пропорционален его способности поглощения.

Приведу один пример в доказательство вышесказанного.

Обратите внимание на две соседние страны – Италию и северное побережье Африки (Алжир и Тунис). Известно, что эти два края представляют между собой большое сходство, по величине, по климату и по произведениям. Во время Римской империи, когда Карфаген был житницей Рима, Африка пользовалась большим благосостоянием, чем Италия. Явились арабы. Сначала они с жадностью набросились на греко-римскую культуру: переводили сочинения древних философов, занимались наукой. Арабы создали блестящую цивилизацию, которая в известное время не только не уступала, но даже превзошла христианскую. Скоро, однако, консервативные стремления начали брать верх у арабов, и они вдались в политику исключительности, рекомендуемую протекционистами. Они затруднили ввоз европейских товаров и проникновение европейских идей, запрещая европейцам селиться между ними. Результат вышел печальный. Ныне Северная Африка едва ли имеет 5 млн жителей (или около 15 на квадратную версту), и не только этот край не может прокормить Рим, но сам периодически страдает от голода и находится в нищете.

Италия, наоборот, привлекает в течение всех средних веков массу иммигрантов, вооруженных и мирных, поглощая и ассимилируя их постепенно. Сами итальянцы посещают все страны Европы. Начиная с Х IV столетия, они жадно набрасываются на греко-римскую литературу, а затем постоянно следят за развитием европейской науки и применяют у себя все ее открытия.

И что же? Северная Африка, отдавшись политике исключительности, сделалась нищенской страной; Италия же, пользуясь самой широкой политикой поглощения, имеет ныне 30 млн жителей (100 на квадратную версту) и развилась в самое богатое государство южной Европы.

Другой классический пример пагубных результатов исключительности – это Китай. О нем слишком много говорили, и я не буду повторять всего, что уже было неоднократно сказано. Не могу, однако, не обратить внимание мимоходом на один факт. Известно, что в 1860 г. 8 тыс. человек англо-французского войска достигли Пекина, разграбили и сожгли там дворец императора и безнаказанно возвратились на свои суда. Четырехсотмиллионное государство не могло справиться с восьмитысячным войском неприятеля! Трудно указать на более постыдный результат политики исключительности.

Словом, чем больше данный народ поглощает иностранных элементов, тем быстрее его рост⁰⁷⁶ .

Пожалуй, так, скажут многие. Но это возможно лишь при условии, чтобы эти иностранные иммигранты ассимилировались нами. А беда в том, что этого не происходит. Немцы, например, которые приезжают в Россию, не делаются русскими. Эти иностранцы остаются элементом, чуждым нашему организму; они паразиты, которых мы должны кормить и которые высасывают нашу кровь.

Признаюсь, всякий раз, когда я слышу подобные речи, я чувствую, как мое лицо краснеет от стыда. Я не знаю большего позора для русского имени! Утверждать такие вещи, значит, принижать нас до уровня дряхлых и полуварварских азиатских народов! Понятно, что индусы не могут ассимилировать англичан, потому что в настоящее время существует бездна между индийской и английской культурой. Англичанин потеряет слишком много (весь плод европейской науки и цивилизации), если забудет свой язык и заговорит на одном из индийских наречий.

Но утверждать, что для англичанина, для француза или немца так же невыгодно сделаться русским, как индусом или персом, это, я повторяю, позорно. И странно! Такое самоуничижение чаще всего слышится из уст наших квасных патриотов, именно тех людей, которые в других случаях ставят все русское выше всего на свете.

К счастью, это самоуничижение не основательно. На деле наша способность ассимилировать не только велика, но она, быть может, выше английской и немецкой. Хотя менее образованные, чем народы Западной Европы, мы, русские, обладаем многими качествами, усугубляющими наши силы уподобления и поглощения. Нет, кажется, сомнения в терпимости и общительности русского народа. Светская жизнь нашего образованного класса несравненно приятнее, чем в Германии и даже, пожалуй, Англии. Русское гостеприимство настолько широко и любезно, что оно привлекает к нам всех иностранцев. Разные мелочи, да хотя бы даже наша привычка называть по имени и отчеству, устраняя всякое чинопочитание, дают особенную прелесть нашим общественным отношениям, внося в них простоту и задушевность. Прибавим к тому, что нигде не умеют так пожить, как у нас. «Жить можно только в Москве», - говорил мне один немец, не так давно еще поселившийся в нашей древней столице. Наконец, в деле ассимиляции мы имеем могущественнейшего союзника – русскую женщину. Какой иностранец, будь он английский лорд, французский маркиз, испанский гранд или гордый немецкий барон, может устоять против ее прелести? Введенный в русскую семью браком, иностранец скоро растворяется в нашем обществе, а дети его – уже настоящие русские. Пусть читатель припомнит, сколько человек он знает с чисто немецкими и французскими фамилиями, которые не говорят ни слова по-немецки, ни по-французски и которые такие же русские патриоты, как самые чистокровные москвичи.

В низших слоях общества ассимиляция происходит еще быстрее. Куда девались сербы, поселенные в Херсонской губернии императрицей Елизаветой, или нежинские греки? Все они давным-давно слились с русским населением.

Напрасно боятся квасные патриоты, что мы не сумеем уподобить себе иностранных иммигрантов, даже если бы они являлись к нам и сотнями тысяч, как это бывает в Северо-американских Штатах. Затем, чем больше наша культура будет развиваться, тем больше наша поглощающая способность будет увеличиваться.

Исключительность ведет к летаргии и дряхлости, а политика поглощения людей, товаров и идей создает жизнь, развитие и прогресс. От Петра I и почти до наших дней мы принимали с распростертыми объятиями всяких иностранцев – купцов, ученых, военных; товары мы стали получать изо всех стран земного шара, и этим мы разнообразили и украсили обстановку нашей жизни; иностранные книги мы выписывали целыми тысячами. Если бы мы придерживались еще литературы Симеона Полоцкого, то у нас никогда не было бы Пушкиных, Лермонтовых, Толстых, Тургеневых. К счастью, русская публика с жадностью поглощала всю иностранную литературу, и в период времени, сравнительно очень короткий, русский ум перешел от сухой схоластики к живительной и реальной науке. В искусствах, наконец, мы ввели у себя с запада не только много новых приемов, но даже целые роды, о которых наши предки не имели ни малейшего понятия. Теперь же наша музыка, наша живопись, наша драма создают для нас целый мир эстетических наслаждений.

Возвратимся к знаменитой формуле народной исключительности: «Россия – для русских». Что это значит без маски и без прикрас? Это значит, что предоставляется право некоторым влиятельным лицам самым грубым образом эксплуатировать народные массы! Если бы на самом деле эта формула значила: «Россия – для русских народных масс », – она могла бы служить формулой свободной торговли, а не протекционизма.

Нет, настоящее понятие патриотизма тождественно с понятием личного эгоизма. Каждый из нас старается получить наибольшее количество благ при наименьшем количестве труда. То же самое мы должны желать всем нашим соотечественникам, и настоящий девиз патриотизма должен быть не Россия для русских, а все блага для русских.