[Менделеев Д. Толковый тариф или исследование о развитии промышленности России в связи с ее общим таможенным тарифом 1891 года. Выпуск I. СПб., 1891.]
В то время как земледельческое население значительной части России очутилось в положении полного нищенства и страшный призрак голода принимает все более реальные черты, приходится поневоле задать себе вопрос: не ошибочна ли та экономическая политика, которая господствовала у нас в течение многих лет и которая выражалась в одностороннем покровительстве интересам крупной промышленности и торговли, с полным забвением жалкой судьбы народного земледелия?
Принимались различные и иногда весьма сильные меры для обеспечения и охраны выгод капиталистов в таких отраслях предприимчивости, которые сами по себе не имеют большого значения для страны; чувствительные тягости налагались на все население для того, чтобы немногие промышленники могли увеличивать свои доходы, не стесняясь иностранной конкуренции и не заботясь об усовершенствовании производства и об улучшении своих изделий; но чтo сделано для поднятия самой основы народного благосостояния, для обеспечения и возвышения [331] производительности того земледельческого труда, которым держится вся хозяйственная жизнь громадного большинства населения России?
Очевидно, нельзя признавать нормальным такое положение дел, при котором достаточно одного неурожая, чтобы вызвать голод в народе и поколебать финансы великой империи. Когда хлеб уродится в достаточном количестве, то поднимается спрос и на фабричные продукты, и промышленность процветает; а при неурожае страдают и промышленность и торговля, слабеют источники государственных доходов, падает курс рубля, чувствуется общий застой в делах, а главное — миллионы земледельцев остаются без хлеба, ждут немедленной помощи или голодают в буквальном смысле слова, чего не бывает с промышленниками и фабрикантами даже при сильнейшем промышленном кризисе. У нас больше чем где бы бы то ни было оправдывается немецкая пословица: hat der Bauer Geld, hat es die ganze Welt — когда крестьяне имеют деньги, то все их имеют. При повальной бедности народа нет широкого сбыта для произведений мануфактурных и фабричных, а при слабости сбыта не могут развиваться и умножаться фабрики и заводы. Не значило ли это начинать с конца и действовать навыворот — создавать искусственные подпорки и поощрения для крупной промышленности, прежде чем сделано что-нибудь для поднятия низкого уровня экономического быта главной массы населения? Можно ли воздвигать здание сверху, не заботясь о фундаменте?
К несчастью, народные массы, живущие впроголодь и в урожайные годы, не имеют возможности заявлять свои нужды так громко и смело, как фабриканты и промышленники. Представители торговли и промышленности всегда находят деятельную защиту и покровительство в министерстве финансов; они имеют также особые и весьма влиятельные учреждения для своевременного заявления и поддержания своих требований — совет торговли и мануфактур с его местными отделениями, столичные и провинциальные биржевые комитеты, представляющие собой организованную силу денежного капитала. А народное земледелие, на котором все у нас держится, прозябает и гибнет беспомощно, в пассивном молчании, вдали от центров власти и влияния, не имея за себя никаких официальных заступников. Отдаленный голос народной нужды доходит до нас только тогда, когда уже поздно, — когда нельзя уже предотвратить последнюю ликвидацию крестьянских хозяйств и когда дело идет только о спасении людей от голодной смерти. Сколько шуму поднимается [332] всякий раз, когда промышленным интересам грозит малейшее подобие кризиса! Вся печать занималась вопросом о «джутовых мешках» — вопросом, в сущности, мелким и ничтожным, но затрагивающим выгоды некоторой группы промышленников; все газеты были полны рассуждений о кризисе сахарной промышленности, по поводу известных домогательств сахарозаводчиков, и для удовлетворения последних были немедленно приняты энергические меры. Наше сельское хозяйство, особенно крестьянское, давно уже переживает тяжелый и всеобщий кризис, доходящий по временам до полного разорения; но некому хлопотать о поддержании падающего земледелия, и только периодические голодовки заставляют вспоминать о забытых интересах многомиллионного сельского населения. У нас нет особого министерства сельского хозяйства, как в Пруссии; устарелая податная система все еще ложится всей своей тяжестью на крестьян; нет организованного мелкого кредита для земледельцев, нет законов против ростовщичества, какие существуют почти во всех других государствах, и хищному кулачеству предоставлен неограниченный простор при вынужденном содействии судебных исполнителей. Среди шумных забот о промышленности и торговле упущено было из виду, что и земледельческий класс имеет некоторое право на существование, что он во всяком случае заслуживает пощады, если не покровительства. Самые решительные и убежденные протекционисты должны видеть теперь, что в их системе есть какой-то важный пробел, которого нельзя более оставлять без внимания. Они не могут не сознавать, что рискованно идти дальше по прежнему пути; они должны проверить свои взгляды и стремления с точки зрения настоятельных нужд народного и преимущественно земледельческого хозяйства.
Недавний пересмотр нашего таможенного тарифа является, как нам кажется, последним торжеством идей промышленного протекционизма; это как бы поворотный пункт нашей экономической политики. Симптомы поворота заметны были отчасти уже при окончательном обсуждении и принятии нового тарифа: многие чересчур преувеличенные требования промышленников были сокращены или устранены, и вместо строгой прямолинейности мы видим ряд компромиссов и уступок, вызванных необходимостью. По-видимому, неурожаи последних лет и сомнительные виды на будущее в наших наиболее хлебородных губерниях оказывали уже некоторое давление на умы наших протекционистов, и строгость тарифа в общем не увеличилась в той мере, как можно было ожидать. А между тем [333] в составлении этого тарифа принимали участие почти одни представители крупной промышленности, если не считать официальных лиц и уполномоченных разных ведомств: в тарифной комиссии 1890 года, как видно из сведений, сообщенных в книге проф. Менделеева (стр. 109, 114), участвовали 62 представителя торгово-промышленных учреждений, семь профессоров технологического института и всего один представитель сельскохозяйственных интересов, барон П.Л.Корф, да один представитель дворянского землевладения. Предварительная же комиссия для пересмотра тарифа составлена была из одних профессоров технологического института, специалистов по разным техническим производствам, без всякого участия лиц, знакомых с нуждами земледелия и с общим экономическим положением России. И если при таком составе деятелей, проникнутых идеями протекционизма, новый тариф оказался все-таки сравнительно умеренным, то это показывает лишь силу фактических условий, против которых не устоит никакая предвзятая теория.
Промышленный протекционизм пока еще господствует, но сами сторонники его начинают как будто чувствовать его бессилие перед усложняющимися задачами народнохозяйственной жизни. Признаки такого настроения замечаются и в книге профессора Менделеева, посвященной новому тарифу. Сам автор, как известно, принадлежит к числу настойчивых и последовательных приверженцев искусственного поощрения промышленности; он желал бы, чтобы все занимались фабричным или заводским делом, в прямую противоположность графу Л.Н.Толстому, который предлагает всем заняться земледелием. Профессор Менделеев — такой же оригинальный экономист, как и Лев Толстой; он больше приводит цифр и фактов, но сущность его воззрений столь же резко расходится с действительностью, как и выводы нашего знаменитого романиста. Те своеобразные аргументы, которыми автор подкрепляет взгляды, лучше всего раскрывают внутреннюю несостоятельность всей нашей новейшей покровительственной системы. Некоторые рассуждения г. Менделеева могут быть объяснены только желанием во что бы то ни стало поддержать падающую доктрину, в которую вера уже утрачена. Книга его сама по себе поучительна не только как опыт подробного комментария к отдельным статьям нового тарифа, но и как ясное доказательство того, что наш протекционизм не может быть оправдан теоретически, [334] ощи натяжек и софизмов. Автор, пользовавшийся славой замечательного ученого исследователя, прибегает на этот раз к логическим приемам, не допускаемым ни в какой науке. Он заранее предполагает доказанным именно то, что следует доказать, а именно, что протекционизм создает и развивает промышленность и благосостояние страны, — затем всех, несогласных с этим положением, он объявляет противниками промышленного развития. Спорный вопрос о пользе протекционизма подменивается таким образом совершенно другим вопросом — о пользе самой промышленности, заводской и фабричной, в разных ее видах. Г. Менделеев убедительно разъясняет важное значение производительного труда и красноречиво спорит против воображаемых «фритредеров», врагов полезной предприимчивости, тогда как действительные «фритредеры» восстают против протекционизма именно вследствие его вредного влияния на свободный рост промышленности и на общее экономическое состояние народа. Автор постоянно предполагает причинную связь между фактами, которые следуют один за другим во времени, по принципу: post hoc, ergo propter hoc; он не анализирует материала, а сопоставляет и сравнивает разнородные явления, видит тождество или сходство там, где есть коренные различия, делает заключения относительно России на основании данных, касающихся специально промышленного быта Англии, и таким путем приходит к желанному выводу о превосходстве высоких таможенных пошлин и о пагубности «фритредерства».
Нужно заметить, что неопределенность самих терминов — протекционизма и фритредерства — дает повод к недоразумениям. Приверженцы покровительственной системы требуют поощрения промышленности на счет всего населения, но они вовсе не желают покровительства земледелию или вмешательства государства в пользу рабочего класса; они большей частью ярые «фритредеры» в тех случаях, когда дело идет об интересах трудящихся масс, о нуждах крестьянства и сельского хозяйства. Наоборот, враги промышленного протекционизма могут быть вовсе не фритредерами и стоять за энергическое вмешательство государства в отношения между трудом и капиталом, в устройство и эксплуатацию промышленных предприятий. Между тем протекционисты представляют дело так, как будто им приходится возражать против принципа невмешательства вообще, против устарелой и непопулярной доктрины: laissez faire, laissez passer, и на этой почве они стараются заставить читателя забыть, что они отстаивают лишь [335] интересы капитала. В качестве несомненных практиков, охранителей осязательных выгод крупной промышленности, они любят изображать противников в виде пустых доктринеров (или «резонеров», по выражению проф. Менделеева), так как последние действительно защищают нечто отвлеченное — интересы неопределенного большинства населения.
Проповедники покровительственной системы выступают иногда борцами национальной идеи и научного прогресса, сторонниками нового реформаторского направления в политической экономии; они жестоко громят отсталых фритредеров, приписывая им всякие заблуждения и ошибки, но не дают себе труда определить в точности, где и в ком они видят этих мнимых врагов, с которыми нужно будто бы бороться. У нас, например, указывали на покойного В.П.Безобразова, как на типичного фритредера, и на него особенно обрушивались нападки наших протекционистов; он будто бы «принадлежал к той плеяде доктринеров и специально к тому фритредерскому кружку, который в конце 50-х и начале 60-х годов принес России столько вредного»; он исключительно держался «западных, модных тогда доктрин, не обращая внимания ни на наш собственный исторический опыт, ни на то что модные доктрины далеко не были святою истиною и в самой Европе, где их через десять лет сдали уже в архив за негодностью»; наконец, по тарифным вопросам он будто бы всегда был «на стороне врагов нашей промышленности»001 . Но в действительности содержание трудов Безобразова имеет очень мало общего с подобной характеристикой: он прямо отвергал отвлеченное доктринерство в вопросах экономической жизни, отрицал безусловное фритредерство, восставал против биржевых и прочих привилегий, податных неравенств и легальных хищений. Он был внимательным и осторожным исследователем нашей промышленности в важнейших ее центрах, лично собирая возможно полные и точные сведения и наблюдения на месте — в московском районе, на Урале и по «главной улице России» — Волге; между прочим, он пренебрежительно отзывался о спорах фритредеров и протекционистов, о «крайностях и несообразностях, высказываемых доныне с обеих сторон». Говоря, например, о покровительстве нашей кяхтинской чайной торговле, он признает, что нельзя пренебрегать затраченными капиталами и интересами торговли; но, по его мнению, нельзя [336] также забывать интересы потребителей, т.е. «всего народонаселения России, массе которого до сих пор доступна только одна роскошь — водка»002 .
Если такие взгляды высказывал наиболее типичный у нас представитель идей свободы торговли, то где же скрывается опасное фритредерство, с которым столь усердно воюют наши протекционисты? Неужели вред заключается уже в самом напоминании о забытых интересах «всего народонаселения России»? Отдельные противники высоких таможенных пошлин могли выражать свои мнения более или менее категорично, в виде протеста против увлечений и излишеств протекционизма; бывали при этом неудачные ссылки на экономическую науку, но вообще вопрос о свободе торговли и покровительстве остается предметом практической политики и не имеет прямой связи с теоретическими основами политической экономии. Теперь уже только весьма немногие экономисты поддерживают старую теорию о непреложных естественных законах, которые не следует нарушать искусственными мерами вмешательства и контроля; у нас эта теория едва ли имеет серьезных последователей, и она много раз опровергалась в нашей литературе и публицистике. Тем не менее профессор Менделеев находит, что у нас слишком часто появляются еще произведения так называемого фритредерского направления; поэтому он считает долгом «открыто и громко сказать», что стоит за «рациональный протекционизм» и что фритредерство, как учение, очень шатко. К сожалению, этот «рациональный протекционизм» оказывается чем-то крайне сомнительным и рискованным.
Наш ученый химик открыл, посредством простого вычисления, что производство хлеба приносит гораздо меньше денежного дохода, чем любое промышленное дело, напр. добывание каменного угля, а потому, — заключает он, — Россия разбогатеет только в том случае, если русский народ, подобно английскому, займется другими отраслями производительности, кроме земледелия. «Земледельческий период России завершился, — возвещает уже г. Менделеев, — пора понять, что на хлебе заработки малы, и если его цена поднимется даже в три раза, все же работа с ним одним будет менее выгодной, чем со многими видами промышленности, потому что он детский труд, а он повсюду дешев, в нем только первые признаки разумности» (стр. II—III). Сравнительная невыгодность земледелия подтверждается [337] таким расчетом: если стоимость всего хлебного сбора в хозяйстве разделить на число употребленных рабочих дней, то на каждый рабочий день приходится около 70 коп.; а ценность годовой добычи каменного угля и антрацита в области Войска Донского, разделенная на число рабочих дней, дает около 1 руб. 40 коп. на рабочий день, т.е. в два раза больше, чем при производстве ржи. Так же точно в Англии день углекопа оплачен в три раза лучше, чем земледела, в среднем отвлеченном выводе. «А если перейдем к другим промыслам, где почище и полегче, там еще и выше средний дневной заработок. Том данных могу привести, — заявляет автор, — потому что много считал и нашел, что хуже земледельца ныне никто не оплачивается». Вся Россия производит хлебных продуктов на сумму около 2 1/2 миллиардов рублей; занято этим делом по меньшей мере 50 мил. рабочих, которые таким образом зарабатывают в год по 50 рублей, работая на полях около ста дней в год, и, следовательно, на человека выходит всего по 50 коп. валового заработка в сутки. А каменноугольная промышленность в Великобритании дает более 5-1/2 р. в день на человека, если общую стоимость продукта разделить на число рабочих, трудящихся под землею и на поверхности. Такой же результат получается при рассмотрении доходности других отраслей производительности; везде барыши гораздо выше, чем в труде земледельческом (стр. 142—8). Не выгоднее ли поэтому бросить производство зерновых хлебов, заменив его фабрично-заводским трудом?
«Не должно упустить из виду, — поясняет профессор Менделеев, — что засуха, губящая хлеба, полезна для подземной работы, ее удешевляет, что черви не кушают угля и железных руд, что жучок и овражки не пользуются содой, что при отсутствии заработков на хлебной жатве, в годы неурожаев, перепроизводство и дешевизна горных заводских и фабричных продуктов усилятся; словом, дополненное этими промышленностями целое хозяйство России уравняется, бедствия уменьшатся, и богатство, с трудолюбием связанное, возрастет. Пойти все это может лишь исподволь, понемногу, ломки тут никакой не надо, — надо только немного и в должной постепенности тарифом и всякими иными способами вызывать и помогать должному. Лет в двадцать настойчивых усилий Россия может достичь того, что не отправит ни зерна своего хлеба — оставит этот заработок неграм Африки; вывозить хлебный товар будет разве в виде муки лучших сортов, крахмала, [338] макарон и тому подобных товаров, имеющих много бoльшую ценность, чем зерно, а главную отправку будет получать от своих заводов и фабрик. Вывоз будет не меньше, а, пожалуй, и больше современного, да и ввоз также, потому что разживутся люди, спросят всякой новинки и себе, и жене, и детям. Будущее столетие, с помощью нового тарифа и мер, ему долженствующих отвечать, увидит Россию в новом виде — страной нормальной комбинации сельского труда с заводско-фабричным» (стр. 129).
В предположениях и расчетах автора есть одна основная ошибка: он смотрит на народное хозяйство с точки зрения частного предпринимателя-капиталиста, которого интересует лишь количество получаемого им денежного дохода. Каменноугольные копи, несомненно, выгоднее для хозяев, чем земледелие; но из этого еще не следует, что положение людей, работающих в шахтах под землей, выгоднее положения крестьян, добывающих свой хлеб земледельческим трудом. Вместо вычисления воображаемой доли дохода, приходящейся на каждого рабочего, было бы правильнее взять реальные цифры и сведения, касающиеся каменноугольных и иных работ. Как ни плохо живется русскому крестьянину, возделывающему свою землю, но экономическое и нравственное состояние его неизмеримо лучше того положения, в каком находятся рабочие на фабриках и заводах. Для широкого развития крупной промышленности нужны многочисленные и дешевые рабочие руки, нужен безземельный пролетариат, ищущий наемного труда, и если в Англии и других западноевропейских государствах существует такой неимущий рабочий класс, то это всеми считается великим злом, источником грозных опасностей для будущего. Печально положение фабричных и заводских рабочих на западе, где всякий промышленный кризис выбрасывает на улицу десятки тысяч семейств, где периодические стачки, забастовки и волнения суть обычные способы борьбы против хозяев-капиталистов, где только в новейшее время ограничена эксплуатация дешевого труда женщин и детей. Западноевропейские рабочие имеют все-таки возможность организоваться, охранять свои человеческие права и улучшать свой быт, благодаря высокому общему уровню культуры и умственного развития; со своей стороны и хозяева крупных предприятий отчасти сознают свои обязанности и ответственность, заботятся о положении своих рабочих и нередко действует в духе истинного человеколюбия. Несравненно более грустно и даже вполне безотрадно положение трудящихся на [339] наших фабриках и заводах, несмотря на то, что многие рабочие имеют еще некоторые связи с землей и не находятся еще в полной власти хозяев по своим средствам к существованию. Процветающая у нас свеклосахарная промышленность вполне осуществляет, кажется, идеал проф. Менделеева: и доходы ее громадны, и нет заграничной конкуренции, и искусственно поддерживаются высокие цены на сахар, и развивается значительный вывоз за границу по ценам более низким, для завоевания иностранных рынков на счет русских потребителей. Каковы же заработки рабочего люда, создающего эти сахарные богатства?
Поучительные данные об этом предмете, как и вообще о положении наших фабричных рабочих, можно найти, например, в исследовании д-ра В.В.Святловского, фабричного инспектора Харьковского округа, а затем Привислянского края. Повсюду хозяин может когда угодно прогнать рабочего без всякого о том предупреждения, а сам ограждает себя от самовольного удаления рабочего посредством удержания значительной части его заработной платы. Так, в большей части заводов Сумского уезда Харьковской губернии «принято за правило, что рабочий, ушедший ранее срока, теряет право на получение всей заработной платы, и тем не менее ежегодно бежит с этих заводов немало рабочих, которые не могут вынести необычайной трудности некоторых работ; в 1881-82 годах, напр., ушло без расчета до 450 рабочих, т.е. около 12% общего числа. Ввиду значительного количества беглецов почти все сахарные заводы Черниговской и Харьковской губерний законтрактовывают рабочих в большем числе, чем сколько нужно. Если беглецов окажется меньше, чем предполагалось заранее, то с излишком редко церемонятся, хотя большинство рабочих на сахарных заводах — народ пришлый, дальний». Среднюю норму заработной платы можно принять для мужчин в 6 руб. 50 коп. за 24 дня работы в месяц, кроме квартиры и хозяйских харчей, которые оцениваются в 3 р.; женщина имеет при квартире и харчах 4 руб. 50 к., а малолетки — 3 рубля; на сахарных заводах Царства Польского плата почти такая же: для мужчин 32-37 коп. в день, для женщин в 20—22 коп., для подростков 15 коп. и для малолетних 12 коп.; даже мастера, ремесленники и старшие рабочие получают средним числом по 32 коп. в день. Вообще, — говорит д-р В.В.Святловский, — заработная плата на сахарных заводах принадлежит к числу наименее выгодных. Ни одна почти профессия не вознаграждается [340] так плохо, в зависимости, вероятно, от крайне малого количества искусства, требуемого от простого работника на сахарном заводе. Рабочий здесь представляет собой истинный тип чернорабочего. От него требуются лошадиная выносливость, мышечное напряжение и больше ничего. Во Франции заработная плата на сахарных заводах почти вчетверо выше нашей (на 400%) для мужчин, больше чем в три раза выше для женщин, и даже подростки получают больше наших взрослых мужчин на 50%. Д-р Святловский приводит интересную выписку из рабочей книжки одного рабочего на сахарном заводе Подольской губернии: оказывается, что этот рабочий в течение пяти месяцев отработал большее число дней, чем действовал самый завод, т.е. в некоторые дни он работал не по 12 часов, а целые сутки, отдыха за все это время не имел, кроме трех дней Рождества и дня Крещения; за всю эту тяжкую пятимесячную работу ему оставалось получить при уходе 16 руб. 68 коп., из которых удержано конторой 5 руб. 56 коп. на погашение долга за не явившихся односельчан, нанявшихся под круговой порукой. Рабочий понес домой всего 11 руб. 12 коп., а для возвращения на родину в Смоленскую губернию по железной дороге нужно почти вдвое больше денег, так что половину пути он должен пройти пешком. Таким образом, «один из самых трудолюбивых и неутомимых работников, унося с завода 11 р. 12 коп., вернется домой после пятимесячного отсутствия решительно без копейки и, как бы ни был он крепок, в полнейшей усталости. Тотчас по приходе домой его ждет нужда безотлагательная в деньгах, которых взять неоткуда; следом же за ним приезжает уже знакомый ему подрядчик, и работнику остается только возобновить контракт; так он и делает». Помещения для рабочих на сахарных заводах крайне тесны и неудобны в санитарном отношении; в казармах рабочий не имеет своего угла, и на человека приходится средним числом менее одной кубической сажени воздуха. Лучше устроены квартиры для семейных рабочих на заводах Царства Польского, но и там воздух бывает так сперт по утрам, что при всем желании нельзя было при осмотрах проникнуть дальше порога. Рабочие не имеют права пользоваться сахаром и подвергаются денежным взысканиям за нарушение этого правила; нередко часть штрафных денег выдается доносчику на товарища для пресечения воровства. «Не проще ли было бы, — замечает д-р Святловский, — выдавать каждому рабочему хотя бы по фунту [341] в месяц того продукта, который он добывает буквально в поте лица своего? Рабочий убивает жизнь и здоровье на сахарном заводе, весь покрытый сахарной пылью, и не смеет унести несколько кусков вещества, которое он попирает своими ногами».
Так живут люди, работающие в одной из наиболее доходных и богатых отраслей промышленности; в большинстве других производств условия жизни рабочих просто бедственны, а иногда ужасны. На многих спичечных фабриках рабочие «все спят вповалку, мужчины, женщины и дети, все вместе на голых досках чердаков». Эти фабрики не имеют «ничего, что хотя отчасти характеризовало бы сколько-нибудь сносное человеческое жилье»; нет ни бани, ни умывальника, ни комнаты, где бы можно оставить верхнее платье. Работа продолжается от пяти часов утра до 11—12 ч. ночи. Дети в большинстве случаев получают самый нищенский заработок, а бедность окрестного населения такова, что многие матери со слезами на глазах умоляли фабричного инспектора допустить принятие их ребенка снова на фабрику, с которой он приносит пятак (буквально) в день и зародыш неизлечимой болезни. «Еще недалеко то время, когда на этих фабриках можно было встретить 5—6-летних ребятишек, причем и до сих пор самым обычным явлением при посещении инспекции должно считать необычайную суматоху и разбегание детей, которые скрываются от посетителей». Вообще «все спичечное дело в Новозыбковском уезде основано на самой беспощадной хищнической эксплуатации труда, здоровья и жизни — прежде малолетних рабочих, а ныне подростков и женщин». На одной фабрике «роль жилого помещения играет двухэтажная деревянная сушильня, и к этому четырехугольному деревянному ящику, в который напихана без разбора целая масса людей обоего пола и разных возрастов — семейных, с грудными детьми, юношей, девушек и стариков, — нет даже порядочной лестницы, а лишь приставной помост без перил, с обледенелой зимой поверхностью, как бы нарочно предназначенный для того, чтобы люди ломали себе руки и ноги на этой крайне наклонной плоскости». В другом месте «казарма представляет темный коридор (чердак) с голыми стенами без окон; рабочие всех возрастов и обоего пола спят вповалку на голом полу, прижавшись друг к другу (осмотр был зимою)»; ни у одного нет ни подстилки, ни одеяла, ни подушки. Умываются люди из гнилой лужи, вырытой перед фабрикой, куда сваливаются все фабричные отбросы и всякий сор. Отдельных спален для малолетних не оказалось [342] нигде в Харьковском округе; а «не нужно быть пуристом, чтобы понять, как страдает нравственность детей от совместного спанья в одной комнате со взрослыми рабочими, как преждевременно развиваются известные инстинкты, приобретается цинизм и усваиваются все подробности разврата». На писчебумажных фабриках и на фабриках искусственной шерсти «женщины, а прежде и малолетние, преимущественно заняты сортировкой тряпья, т.е. одной из самых вредных работ, особенно ввиду отсутствия у нас какого-либо контроля над сборщиками тряпья, свободно скупающими по лазаретам, больницам, по городам (после покойников) и в деревне всякие тряпичные отбросы». Льнотрепальные заведения расстраивают здоровье рабочих, особенно женщин, вследствие необычайного развития пыли, непомерной длины рабочего дня и крайнего напряжения сил рабочих, не говоря уже о недостатке освещения, отопления и вентиляции. На стеклянных заводах дети имеют чрезвычайно истощенный вид, что, конечно, объясняется вредностью всех работ на этих заводах; почти все работы около раскаленной массы так тяжелы, что и взрослые едва переносят их. На махорочных заводах «всего ужаснее устроены сушильни, а между тем рабочим приходится иногда сидеть там минут 15 и даже полчаса, вследствие чего их оттуда вытаскивают нередко в глубоком обмороке. При входе в сушильню дух захватывает почти в той же мере, как и при входе в то помещение химических заводов, где добывается соляная кислота». В пекарнях и булочных, даже славящихся вкусом своего хлеба, помещения темны, низки и грязны; нередко люди спят там же, где и работают, на мешках с мукой. В некоторых больших прянично-конфетных заведениях господствуют повсюду грязь, нечистота и мусор; «рабочие спали на тех же столах, где готовятся пряники и конфеты». В мастерских кожевенных заводов люди спят и едят среди сырости и зловония; для стока жидкостей с пола не имеется никаких приспособлений. На большой перчаточной фабрике пахнет не лучше, чем в общественных местах известного рода, потому что кожи, для приобретения нужной мягкости, вымачиваются в открытых чанах, наполненных полусгнившей жидкостью; эту жидкость доставляют сами рабочие, для чего в помещении, в нескольких углах, находятся особые чаны, ничем не прикрытые. На многих суконных фабриках помещения рабочих крайне плохи; рабочий не имеет своего определенного места для спанья, а каждый ложится где попало; щели нар кишат паразитами; [343] для подстилки служит обыкновенно собственная одежда, реже рабочим выдаются мешки, набитые соломой, или рогожи; одеял и подушек ни у кого не имеется. Часто рабочие спят, не снимая даже сапог, из боязни кражи; числа мест на нарах обыкновенно хватает только для одной смены, и рабочая смена, возвращаясь в казармы, ложится на места, еще влажные от чужого пота. Вознаграждение повсюду крайне скудное; притом замечено вообще, что «производства, отличающиеся наибольшей продолжительностью рабочего дня или даже вредностью своей в санитарном отношении, оплачиваются отнюдь не лучше, а даже хуже производств, сравнительно безвредных и с меньшей продолжительностью рабочего дня».
Произвольные вычеты и штрафы, составляющие особую статью дохода в бюджете фабрик и заводов, равно как и возможность отказать рабочему во всякое время, делают весьма шаткими и неопределенными даже те скудные заработки, которые добываются этим каторжным трудом при безобразной и часто невыносимой обстановке. В небольших и небогатых заведениях к этому присоединяется еще неопределенность сроков расплаты; рабочий выпрашивает часть своих денег к большим годовым праздникам, и часто ему удается получить их только при окончательном расчете с хозяином. «Кому приходилось видеть, как в наших ремесленных заведениях, где вполне царит этот вид расплаты, оборванный подмастерье с картузом в руках, как нищий, вымаливает хоть частицу своих трудовых денег, тот знает, как солоно приходится это безобразное занятие, благодаря которому спутываются все расчеты, и самая рассудительная и осмотрительная семья при всей энергии к труду садится на пищу древних столпников и юродивых». Рабочий поневоле попадает в сети ростовщика, выручающего его в трудную минуту003 . В Привислянском крае общий уровень положения рабочих все-таки гораздо выше, чем в остальной России; но и там и здесь это жалкие парии, не могущие добиться сносного человеческого существования даже при самой усиленной двенадцатичасовой ежедневной работе.
Фабричная «цивилизация», при существующих у нас условиях, производит настоящее опустошение в трудящемся народе, губит его и физически, и нравственно, вносит непоправимую [344] порчу в жизнь молодых поколений и едва оставляет в руках рабочих ничтожные крохи тех барышей, которые получаются фабрикантами и промышленниками. Не только для нашего бездомного рабочего люда, но и для западноевропейского фабричного работника, вознаграждаемого вдвое лучше, представляется идеалом благополучия — иметь свой участок земли, свое хозяйство, и жить хотя бы с нуждою в своей хате, на вольном воздухе, без тягостной зависимости от капиталиста-предпринимателя и от условий промышленного рынка. А профессор Менделеев предлагает превратить миллионы сельских обывателей в фабричных и заводских пролетариев, так как он «много считал и нашел, что хуже земледельца ныне никто не оплачивается». Он считал общую денежную доходность предприятий, но не принял в расчет реального положения людей, работающих на фабриках и заводах; действительное же благосостояние страны и народа определяется материальным и нравственным бытом народных масс, а вовсе не количеством денежных оборотов крупной промышленности. Пока крестьянство обладает землею и имеет возможность кормиться столь невыгодной, по мнению автора, сельскохозяйственной работой, оно не уйдет в другие отрасли производства и не обогатит их обилием дешевых и надежных рабочих рук. Для нуждающихся крестьян-земледельцев фабричный или заводской труд будет всегда лишь временным, вспомогательным промыслом на зимние месяцы, а такой непостоянный рабочий материал совершенно непригоден и недостаточен для фабрик и заводов, действующих в течение целого года.
_______
Предположим, однако, что вследствие систематического разорения народного земледелия и землевладения значительная часть нашего крестьянства выработает из себя безземельный рабочий класс, вполне готовый к услугам фабрикантов и заводчиков. Откуда возьмутся тогда занятия для этих многих миллионов свободных рабочих рук? Для кого будут производиться изделия и продукты всех этих многочисленных промышленных заведений и предприятий, в которых наши «земледелы» найдут себе более выгодную плату, как предполагает г. Менделеев? Фабрично-заводская промышленность доставляет доходы только тогда, когда на ее произведения существует достаточный спрос и когда обеспечен для них выгодный сбыт. Где же будут покупатели товаров, производимых в чрезмерном избытке теми [345] миллионами людей, которые прежде занимались менее прибыльным производством хлеба? Г-н Менделеев считает большим преимуществом других продуктов, кроме хлебных, то обстоятельство, что они не страдают от засух и всякой невзгоды, что, например, «черви не кушают угля и железных руд, что жучок и овражки не пользуются содою»; но ведь и люди не будут сыты углем или содой, и при всех недостатках хлеба, сравнительно с железом или углем, без него все-таки обойтись невозможно. Что же будет, если запасы этих полезных товаров останутся без верного и своевременного сбыта? Внутри страны не будет спроса в надлежащей мере, ибо по системе г. Менделеева промышленность должна развиваться искусственно, независимо от потребностей внутреннего рынка и не дожидаясь даже возникновения спроса; а сбыт за границу возможен только для таких продуктов, относительно которых мы обладаем бесспорной естественной монополией, как, например, для керосина, отчасти ржи. Даже если бы наши заводские и фабричные изделия стали дешевле и лучше заграничных, они не могли бы быть предметом значительного вывоза, ибо мы не имели бы, конечно, никакого основания рассчитывать на свободное допущение наших товаров в пределы других европейских государств после того, как мы сами закрыли свои границы для иностранных произведений. Г-н Менделеев не останавливается вовсе на этих неизбежных вопросах и недоумениях; он, подобно другим протекционистам, предлагает всякие тарифные строгости только с тем условием, чтобы иностранные державы не отвечали нам той же монетой; он надеется почему-то на глупость и снисходительность иностранных правительств, на их великодушие или недальновидность; он не доказывает и не обсуждает, а просто пророчит успехи нашего будущего вывоза, за который иностранцы будут нам платить наличными деньгами. Продавать иностранцам возможно больше фабричных и заводских изделий, а покупать у них как можно меньше, затруднять доступ их товарам в наши пределы, а вывозить к ним свободно наши собственные продукты — таковы несложные принципы экономической программы г. Менделеева. В основе этой программы лежит отрицание взаимности и солидарности в промышленных интересах и сношениях культурных народов; вместе с тем здесь выражается ошибочный взгляд на приобретение денег, как на задачу народного хозяйства, — тот же взгляд, который побудил [346] автора отрицать выгодность земледелия и который, однако, оспаривается им в других местах книги (стр. 125—126, 130).
Г-н Менделеев рисует весьма заманчивую, но совершенно фантастическую картину общего довольства и благоденствия в случае принятия его теории усиленного промышленного производства. По его мнению, раз начавшись под тарифной защитой, «внутреннее производство должно скоро превзойти еще не развившееся в широких размерах внутреннее потребление, если есть условия для нормального существования данной отрасли промышленности. Тогда начнется вывоз полуфабрикатов и изделий. Вместо заграничных уплат начнутся получения. Вместо дороговизны начнется дешевизна. Вместо недостатка работы и ее постоянного искания в отхожих промыслах, вместо этой потери сил и средств на искание какой-нибудь «работишки», начнется ее спрос, заработки поднимутся, довольство, а с ним и внутренний спрос будут распространяться, и с ними накопятся капиталы, поощряющие предприимчивость. Тогда и внутреннее потребление хлеба возрастет, потому что весь наш вывоз пшеницы и ржи — не более 250 мил. пудов, что составляет на жителя около двух пудов в год, т.е. в день менее 1/4 фунта. Вывозимый хлеб этот стоит около 200 мил. рублей, а Россия в год ввозит иностранных товаров более чем на 400 мил. рублей, судя по сложности 1884—1888 годов. Развивая сегодня каменноугольное и железное дело, завтра содовое, хлопковое и т.д., можно сокращать этот ввоз и увеличить внутренний спрос на хлеб» (стр. 158). Иностранцы «купят, как покупают керосин, наш уголь, потому что он дешевле английского (с перевозкой по железным дорогам?); купят наше железо, потому что покупают уже и наши железные руды; купят и соду, так как есть условия дешевейшего ее производства у нас, как нигде в мире; купят и все другое, что произведут и перепроизведут в избытке. А если многое разовьется, рабочие на тех делах спросят много хлеба и много разных товаров (заводские и фабричные рабочие!). Свое внутреннее потребление возродится, возрастет и отпуск, потому что труд увеличится» (стр. 129). «Протекционизм даст развиться в каждой стране всему для нее возможному и выгодному по ее материальным условиям; фабрик и заводов, рудников и рассадников просвещения разовьется много повсюду, все будут еще спорить фритредеры с протекционистами, но везде мало-помалу дойдет до английской потребности сбыта наделанных избытков всяких фабрикатов, и они от перепроизводства [347] подешевеют относительно хлеба. Тогда примутся, даже кинутся на хлеб, со всем пособием всяких знаний и разных фабрикантов, перепроизведут и его опять, но уже не с тем, как ныне, азартом производят фабрикаты, потому что скоро догадаются, где и как решается задача гармонического слияния земледельческого промысла со всеми остальными. И пока этого не случится — много вздору еще совершится». В результате произойдет то, что «цена хлеба поднимется в два или в три раза»; это «дело началось или вот-вот начнется и пойдет расти, как следует, скоро, мирно, к общему благополучию, к прогрессу человеческих отношений и к торжеству нарушенной правды» (стр. 149).
Мы охотно верим автору, что «много вздору совершится» — при действии протекционизма; но зачем станут люди сознательно стремиться к такому явному абсурду, как бросание земледелия для перепроизводства фабричных изделий, при отсутствии на них спроса, и затем опять возвращение к возделыванию земли для перепроизводства хлеба? Создавать при помощи высоких покровительственных пошлин такое положение вещей, при котором будут производиться массы товаров, не имеющих обеспеченного сбыта, — значит, искусственно подготовлять опаснейшие хозяйственные кризисы, без малейшей к тому надобности. Вследствие перепроизводства закроются многие фабрики и заводы; капиталы обратятся вновь к земледелию, цены уравняются; но что станется с рабочим населением закрытых фабрик и заводов? Променявши маловыгодное будто бы сельское хозяйство на промышленный труд, эти армии рабочих, оторванные от земли, должны будут остаться не только без хлеба, но и без занятий и без всяких видов на будущее. Недостаточно еще дойти до «английской потребности сбыта наделанных избытков всяких фабрикатов»; нужно еще, чтобы качества изделий были английские, — иначе и дешевые продукты не найдут сбыта, а о вывозе их за границу нечего и думать во всяком случае, ибо повсюду будут свои избытки всяких фабрикатов, притом, вероятно, лучшего достоинства.
Г-н Менделеев не делает никакого различия между продуктами наших естественных богатств, имеющими верный успех на всемирном рынке, и искусственными произведениями фабрик и заводов, предполагающими высокое развитие техники и знания; он постоянно ссылается на блестящие результаты нашего нефтяного дела для оправдания мер, клонящихся к усиленной охране нашего фабричного производства от иностранной [348] конкуренции, — как будто наше нефтяное дело обязано своим существованием и успехом покровительственному тарифу, а не богатейшим источникам нефти, каких нет почти нигде в мире. Автор говорит о том «пышном промышленном цвете», который был создан столь быстро «дождем мероприятий в отношении к росту разработки русской нефти» (стр. 5), забывая или умалчивая о дожде нефтяных фонтанов, с которыми никакое иностранное соперничество было немыслимо, помимо всяких таможенных пошлин. А между тем автор прямо выводит отсюда общее заключение, что мероприятия, вроде охранительного или запретительного тарифа, могут сами по себе создать процветание во всех отраслях фабричной и заводской промышленности. Перепроизводство таких продуктов, которые в обилии вырабатываются и за границей, не удешевит их на всемирном рынке, куда они вовсе не получат доступа уже по причине больших расстояний и дороговизны перевозки по железным дорогам; изделия высшего достоинства не потеряют в цене от избытка плохих, ограждаемых покровительственным тарифом от необходимости совершенствования и улучшения. Перепроизводство будет поэтому лишь бесцельной и бесплодной тратой сил, пагубным отвлечением народного труда на ложный путь, ведущий к созданию многомиллионного пролетариата, к общему разорению и банкротству.
Что касается благотворного будто бы повышения цен на хлеб в два или в три раза, то напомним прежде всего, что хлеб, по автору, будет покупаться рабочим населением, а не производиться непосредственно, и потому дороговизна хлеба будет разорительна для трудящегося народа; но о хлебном производстве, как и о многих других предметах, г. Менделеев высказывает несколько различных и отчасти противоположных мнений. С одной стороны, нужно желать, чтобы пуд хлеба был всегда дороже пуда железа, «как это и быть должно» (стр. 183), и со временем цены поднимутся повсюду, к общему благополучию и прогрессу, к торжеству нарушенной правды (стр. 149-50); а с другой стороны, будет лучше для всего мира, лучше будет для нас, если дешевый хлеб будет производиться и доставляться Африкой, и мы будем иметь повод «окончательно предоставить неграм снабжать Европу хлебом, а самим свой кушать дома, на здоровье, при труде иного рода» (стр. 154); хлеб тогда будет дешевый, ибо негры спрашивают за работу по 10 коп. в день (стр. 147). Что же будет в самом деле лучше, по мнению г. Менделеева: [349] возвышение цены хлеба в два или в три раза или же окончательный упадок цен вследствие соперничества тропических земель, дающих обильные жатвы, и которым «приличнее умеренных стран быть житницей мира»? Если верно последнее предположение, то падает сама собою мысль о бросании капиталов в земледелие в Европе и у нас после периода фабрично-заводского перепроизводства, вызванного протекционизмом, и, следовательно, должны быть признаны вполне неосновательными все рассуждения автора о будущем ходе экономической жизни, приведенные нами выше. Г-н Менделеев весьма резонно замечает относительно сельского хозяйства, что «представление о том, что можно завести интенсивную культуру, не имея под руками потребителя, относится к числу мечтаний, невыполнимых в действительности» (стр. 160); а почему интенсивная промышленная культура, при отсутствии потребителей, не есть мечтание, и притом несравненно более вредное, — это остается без разъяснения. Интенсивная земледельческая работа по крайней мере дает хлеб, которым кормится народ, а усиленное фабрично-заводское производство дает продукты, которые при отсутствии сбыта пропадают без пользы для страны и ни для кого не заменят пищи.
Как мы видели выше, автор допускает такую комбинацию, что русское земледельческое население отчасти бросит производство дешевых зерновых хлебов и будет довольствоваться покупным хлебом, «при труде иного рода», благодаря развитию фабрично-заводского дела и связанных с ним форм интенсивного сельского хозяйства (стр. 150 и др.). Неизвестно только, будут ли возделываться и кем именно те громадные земельные пространства, которые даже при плохой и поверхностной обработке требуют труда многих и многих миллионов земледельцев. Или эти громадные запасы земель, отчасти еще пустых и крайне слабо населенных, должны быть окончательно обречены на превращение в пустыню? Ведь никто не скажет, что высокий таможенный тариф уничтожит значение расстояний, сократит расходы по перевозке и позволит устраивать фабрики и заводы в местах, удаленных на тысячи верст от моря и от удобных путей внешнего и внутреннего сбыта. И как это ни странно, г. Менделеев совершенно забыл об этом важном элементе нашего народнохозяйственного быта — о наших бесконечных земельных пространствах, делающих обязательным для народа и единственно возможным и выгодным для большинства населения непосредственный земледельческий труд. [350] Наш химик, очевидно, жестоко ошибается, полагая, что Россия — страна земледельческая не по своим неустранимым естественным условиям, а потому что нас «Тенгоборские уверили», что русские «назначены быть исключительно земледелами, хлебными поставщиками» (стр. 139). Увлекшись своим фабрично-заводским идеалом, он забыл об условиях реальной действительности, и это забвение лежит в основе всей его теории промышленного протекционизма, как это ясно из его частых ссылок на Англию и как в этом еще более убеждает разбор отдельных вопросов, затронутых в его книге.
Нет теперь задачи более существенной, чем проверка тех начал, на которых держится наша современная экономическая политика, и сочинение одного из выдающихся истолкователей и проповедников нашего протекционизма дает весьма удобный материал для такой проверки.
[729] Наши самобытные экономисты, мечтающие о превращении десятков миллионов земледельческого населения в фабричный и заводской рабочий класс, выдают за нечто новое и оригинальное какие-то обрывки старых идей, господствовавших в Европе в ХVII веке и достигших наибольшего практического развития во Франции при Кольбере. А между тем г. Менделеев, по-видимому, серьезно убежден, что его мнения о промышленном протекционизме открывают новый путь в области понимания экономических явлений. «Пусть на меня обрушатся, — говорит он, — наши отсталые литературные «классики» недозрелой политической экономии… Начала Аристотеля ведь также горячо защищались в свое время. И хотя не все то оправдалось, что последователи Галилея утверждали против Аристотеля, и хотя у Аристотеля, как и у китайских мудрецов, есть много передового — для своего времени и верного — вечно, но все же пути, намеченные Галилеем, дали выход из того лабиринта логических построений, в котором вконец запутались классики, со своими Платонами и Аристотелями во главе. В деле научного [730] построения политической экономии должно ждать своего Галилея, но классическим Адаму Смиту и Рикардо, воздавая должную честь, как Платону и Аристотелю, пора перестать во всем верить на слово» (стр. VIII—IХ). В то же время автор признает, что новая экономическая система уже выдумана, что «протекционизм уже понят» и что его «начинают держаться» в других странах (стр. 183 и 4); следовательно, не было и повода для г. Менделеева принимать тон новатора и говорить о каких-то отсталых литературных экономистах, которые будто бы обрушатся на его смелые теории.
В действительности учение об искусственном развитии промышленности посредством «дождя мероприятий» было выработано эмпирически и широко применялось на практике еще в то время, когда политической экономии, как науки, вовсе не существовало. Возрастающее значение средних промышленных классов и постоянная потребность правительств в обширных денежных средствах повсюду вызывают усиленные государственные меры в пользу интересов мануфактур и торговли; а так как богатство отождествлялось с деньгами, то экономическая политика имела своей главной целью привлечение в страну возможно большего количества драгоценных металлов из других государств, для чего поощрялась внешняя торговля в ущерб внутренней, обрабатывающая промышленность — в ущерб добывающей, мануфактурная производительность для вывоза продуктов — в ущерб производству сырья и предметов внутреннего потребления. Считалось, что страна должна вывозить за границу как можно больше и ввозить как можно меньше; что вывозиться должны продукты дорогие, а ввозиться — дешевые, вроде земледельческих, для того чтобы получались приплаты золотом и серебром от иностранцев. Для затруднения ввоза назначались высокие таможенные пошлины; вывоз поощрялся субсидиями, премиями и разными льготами. «Ввозные пошлины, бывшие при их возникновении средством получения дохода, — как замечает Ингрэм в своей «Истории политической экономии», — обратились теперь в орудие поощрения национальной промышленности. Торговые трактаты сделались главным предметом забот дипломатии, которая стремилась таким путем устранить на иностранных рынках соперничество других наций; много усилий употреблялось и на то, чтобы на внутренние рынки по возможности не проникало никаких других товаров, кроме сырья». Но и сам Кольбер «смотрел на свои мероприятия как на нечто временное: по его собственному выражению, [731] покровительственные тарифы — это не более как костыли, при посредстве которых нации должны научиться ходить самостоятельно; когда нация почувствует под своими ногами твердую почву, несомненно, костыли надо отбросить прочь»004 .
Покровительственная система Кольбера имела видимый успех: она способствовала развитию и процветанию мануфактурной промышленности, усилила значение городских центров, подорвала земледелие, обезлюдила деревни и привлекла сельских жителей в города, положив основание тому городскому рабочему пролетариату, который составляет великое социальное зло богатой Франции. Промышленность и торговля значительно развились, ибо условия для них были и без того в высшей степени благоприятны: удобство и близость морских сообщений, сильная и предприимчивая буржуазия, ее сравнительно высокий культурный уровень, существование многочисленных городов с энергическим населением, привыкшим к самоуправлению и к деятельной охране своих интересов. Если при этих специальных условиях протекционизм мог привести к известным результатам, то делать отсюда заключение о пользе протекционизма было бы очевидно несогласно с элементарными предписаниями логики. Меры Кольбера были бы совершенно бесплодны там, где нет близкого доступа к морю, где водные пути замерзают на зимние месяцы, где торговые сообщения затрудняются громадностью расстояний и где нет значительного предприимчивого среднего класса. И во Франции промышленность получила одностороннее направление и не могла развиваться с полной свободой, благодаря постоянной опеке и покровительству; ослабели побудительные мотивы к совершенствованию производства, поддерживалась рутина и не было простора для личной инициативы и изобретательности капиталистов, обеспеченных от иностранной конкуренции.
Многие распоряжения Кольбера были благотворны для промышленности; но почему же, однако, — спрашивает один из историков французского крестьянства, — Франция при Кольбере так много голодала, и народные голодовки стали с тех пор хроническим бедствием для сельского населения? Земледелие было подавлено и запущено, поля оставались необработанными, люди бежали из сел от непомерного бремени податей и повинностей, [732] и ужасающие картины народного голода повторяются все чаще в долголетнее царствование Людовика ХIV. В неурожайные годы крестьяне съедали свой рабочий скот, питались травой и разными фиктивными суррогатами хлеба; многие умирали, и дороги покрыты были трупами. Безотрадное положение деревень, с периодическими голодовками, тянулось почти вплоть до конца старого режима. Клермонский епископ Массильон писал министру, кардиналу Флери, в 1740 году: «Большинство крестьян в течение полугода нуждается в овсяном и ячменном хлебе, составляющем их единственную пищу, и они вынуждены отдавать этот хлеб для уплаты податей. Негры наших колоний несравненно счастливее нашего сельского народа, ибо, работая, они сыты и одеты, вместе со своими женами и детьми, тогда как наши крестьяне, трудолюбивейшие люди в стране, не могут всем своим упорным трудом добыть достаточно хлеба для себя и своих семейств». Герцог Орлеанский принес однажды в заседание королевского совета черный хлеб, составленный из какой-то невозможной смеси, и положил его на стол перед королем, со словами: «вот чем питаются ваши подданные»005 . Частые запрещения вывоза хлеба мало помогали беде, так как приобретение продуктов за деньги было недоступно голодавшему народу. Эти народные бедствия вызывались отчасти общим неустройством тогдашней Франции и непосильным гнетом платежей, лежавших на крестьянстве; но они имели также несомненную причинную связь с односторонней меркантильной политикой, стремившейся к созданию и развитию мануфактурной промышленности и внешней торговли за счет земледелия. Мысль об искусственной замене сельскохозяйственной производительности более выгодными в денежном отношении промыслами — мысль, проповедуемая теперь г. Менделеевым, — чрезвычайно дорого обошлась французскому земледельческому населению и до сих пор оставила заметные следы в общем состоянии сельского хозяйства во Франции.
Прошло целое столетие прежде, чем эта ошибочная система подверглась решительной критике и ломке со стороны Тюрго. Стараясь поднять земледелие и облегчить положение разоренного крестьянства, Тюрго имел в виду по возможности поправить основную ошибку теории, которую с такой настойчивостью применял Кольбер. Тюрго находил, что желание продавать всякие продукты иностранцам и ничего не покупать у них взамен [733] — нелепо и неосуществимо, так как торговые сношения могут быть только взаимные; он доказывал, что поддерживать мануфактуры в ущерб земледелию, устраивать промышленные предприятия за счет государства, обеспечивать их привилегиями, субсидиями и льготами для увеличения выгод производства — значит совершенно не понимать истинных свойств экономической жизни. Что касается промышленной независимости от иностранцев, то, по мнению Тюрго, один неурожай может сразу ниспровергнуть это красивое, но фантастическое здание независимости006 .
Не странно ли видеть, что заблуждения, против которых восставали передовые умы во Франции еще в половине прошлого века, принимаются у нас теперь за какую-то новую доктрину, могущую вызывать протесты лишь со стороны «отсталых» представителей «недозрелой политической экономии»?!
Опровергая Кольбера и его последователей, Тюрго впал в противоположную крайность: он считал производительным только земледелие, как единственный источник народного богатства, и отрицал самостоятельное производительное значение мануфактурной и торговой деятельности. В этом отношении он возвратился к точке зрения Сюлли, знаменитого министра и советника Генриха IV (1596-1610). Односторонность Сюлли и Тюрго могла быть только полезна для большинства населения, охраняя народное земледелие и поощряя косвенно городские промыслы, питаемые возрастающим спросом со стороны сельских жителей; а протекционизм Кольбера был во всяком случае вреден для крестьянства, при сомнительной пользе для городского промышленного класса вообще007 . Если для нас поучительны чужие исторические уроки и опыты, то всего менее можем мы следовать Кольберу, ибо экономические воззрения его приноровлены были к особым естественным условиям Франции и к интересам ее буржуазии, а у нас нет ни этих естественных условий, ни этой влиятельной и предприимчивой буржуазии.
Наши проповедники промышленного протекционизма смело [734] сравнивают Россию не только с Францией, но и с такой специально-морской державой, как Англия. Г. Менделеев полагает, что английские экономические отношения не отличаются от русских и всяких иных. Мерка одной Англии — говорит он — подходит к русской. «Хотя в самой Великобритании земле меньше, чем в одной Пермской губернии, но во всех частях света английские владения занимают пространство по величине даже немногим больше, чем пространство России. А принципиально все равно — какую страну ни рассматривать в ее международных отношениях, лишь бы она не была из очень отсталых. Это потому, что развитие государств и народов в крупных чертах идет, — как развитие организмов или постройка здания, — по общему типу» (стр. 17).
С таким же правом можно было бы сказать, что нет разницы между морем и сушей, между берегами океана и внутренностью материка, между оживленной жизнью острова и однообразным видом ровной, бесконечной степи. Английские владения разбросаны в разных частях света и омываются морскими волнами; поэтому и английский народ выработался совершенно по другому типу, чем население какой-нибудь Пермской или иной губернии, откуда «хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь». Неужели нужно еще доказывать, что островное положение Англии ставит ее в особые экономические условия, не допускающие никакой параллели с Россией? В Великобритании почти не существует крестьян-собственников; едва десятая часть ее рабочего класса занята земледелием; доходы с земли составляют лишь седьмую часть всего дохода страны; в сельском хозяйстве заинтересовано непосредственно около 800 тысяч человек, владельцев и фермеров008 , а все колоссальное богатство Англии создается ее мореплаванием, мировой торговлей и крупной промышленностью. Где же сходство этой торгово-промышленной страны, владычицы морей, с нашим неподвижным, беспредельным «мужицким царством»? У нас крестьянство составляет огромную, преобладающую часть населения; оно владеет пространством земли в размере около 136 миллионов десятин, и все экономическое положение народа держится на земледелии. Мы имеем здесь две различные и даже противоположные типа экономической жизни: с одной стороны — нация мореплавателей, промышленников и поземельных лордов, [735] а с другой — народ землепашцев, расселенный по необозримым пространствам материка. Г. Менделеев не может не видеть этой противоположности, но он почему-то заранее отрицает ее значение и даже провозглашает небывалый принцип однородности и тождества экономических условий различных стран. Он хочет уверить нас, что Россия может уподобиться Англии и сделаться из земледельческой страны торгово-промышленной, посредством протекционизма; а для этого ему понадобилось доказать, что и Англия достигла своего нынешнего первенства во всемирной торговле благодаря лишь покровительственной системе.
Англичане развивали свою промышленность и торговлю не только при действии свободного соперничества с другими нациями, но и в период протекционных мероприятий; следовательно, — заключает наш автор, — именно эти мероприятия были главнейшей причиной промышленного роста и процветания Англии. Английское мореплавание сделало большие успехи с ХVII века, вследствие многих благоприятных обстоятельств; энергия, предприимчивость и изобретательность англичан доставили им господство на всемирном рынке; — но существовал также охранительный навигационный акт 1651 года, который, быть может, отчасти даже мешал широкому развитию торговых сношений, — и этому акту приписывается уже все достигнутое англичанами в области мореходства, без дальнейших доказательств. «Результат навигационного акта, — говорит г. Менделеев, — пред глазами всего мира: Англия из державы третьестепенной в торгово-политическом смысле стала первоклассною, и из страны среднего достатка — богатейшей, преимущественно благодаря развитию колониальной и вообще морской торговли, а между нациями, строящими корабли, Англии принадлежит бесспорно первое место, не только по достоинству или качеству постройки, но и по ее дешевизне и по ее количеству». Едва ли сам автор верит, что все это было лишь результатом навигационного акта. В Англии существовали охранительные пошлины, которые, может быть, задерживали естественный рост промышленности и богатства страны, а из факта существования этих пошлин автор непосредственно извлекает тот вывод, что без них промышленность вовсе не развилась бы. «Без своевременно примененного протекционизма, — заявляет он категорически, — Англия наверное бы пропала (!) давным-давно, наподобие Венеции или Ганзы; нашли бы там норманнскую, или саксонскую, или какую-нибудь другую кровь, и аннексировали бы» (стр. 25). [736] Каким логическим путем получаются эти заключения, не имеющие никакой связи с посылками, — понять трудно. Сам автор опровергает себя на одной из предшествующих страниц: «Если Англии, — говорит он, — можно было достичь многого, то могли бы и другие страны достичь того же, если бы у них была сумма английских благоприятных условий. Испания и Португалия, а потом Голландия, первенствовали на морях, но потеряли это первенство, растеряли и колонии, но, конечно, не потому, что не выдумали своих навигационных актов, а потому, что естественных условий для сильного роста морских оборотов у них было меньше и свойства самого народа были менее подходящи» (стр. 23—4). Другими словами, англичане достигли бы первенства над соперниками помимо всякого протекционизма, в силу своих естественных и национальных преимуществ; а несколькими строчками ниже высказывается опять противоположная мысль о несомненной победе более слабых голландцев над англичанами при действии принципа свободного международного соперничества. «Если бы Англия держалась все время начал свободной торговли, она бы не стала первоклассной мореходной страной; Голландия, к ней столь близкая, не дала бы возможности укрепиться ни кораблестроению, ни мореходству Англии, всегда бы соперничала и, временно жертвуя, губила бы все зачатки английских начинаний» (стр. 24).
Таким образом, тут же рядом, на одной странице, помещаются два противоречащие одно другому мнения о соперничестве Голландии с Англией: то голландцы были не в силах успешно конкурировать с англичанами и потеряли свое первенство по естественным причинам, вследствие своей относительной слабости; то, наоборот, они одолели бы англичан и помешали бы им достигнуть каких-либо промышленных успехов, при действии начал свободной конкуренции. Англия «наверное пропала бы» без протекционизма, и в то же время она имела все шансы превосходства перед соперниками, без всякого протекционизма. Как совместить эти несогласимые утверждения — неизвестно. Ведь искусственные меры противников могли бы только временно маскировать, а никак не изменить действительное положение вещей, более благоприятное для Англии, чем для других морских держав; никакое иностранное соперничество не ослабило бы ни природной энергии и предприимчивости англичан, ни счастливых естественных свойств их страны. Никогда не замечалось в Англии такого быстрого и сильного подъема промышленности и богатства, как после отмены [737] покровительственной системы: в короткий период времени, с 1841 г. по 1880 год, вывоз товаров из Великобритании увеличился больше чем в пять раз, а ввоз — почти в семь раз. Народное благосостояние настолько возросло, что «с небольшого, в десять раз меньшего числа налогов, получается более дохода на 18 мил. фунтов стерлингов против 1840 года», а таможенные доходы, несмотря на уничтожение многих пошлин и на понижение остальных, дают все-таки около 20 милл. фунтов ст. в год, вследствие усилившегося потребления продуктов009 . По здравому смыслу можно было бы предположить, что и в предшествующую эпоху промышленность и торговля развились бы живее и быстрее, если бы не было протекционизма, и что последний играл лишь роль тормоза, ошибочно принимаемого за причину всяких успехов.
Но резонеры-протекционисты имеют на все готовые ответы: позднейший быстрый рост английской промышленности есть будто бы результат прежних отмененных мероприятий; это плоды протекционизма, проявляющиеся с особенной силой после его отмены. Выходит так, что покровительственные меры действуют наилучше после того, как их отменили! Если же устранение их сопровождалось бы упадком промышленности, то никто не усомнился бы приписать этот упадок вредному действию иностранной конкуренции и допустившего ее фритредерства. По этой логике, все достигаемое во время применения протекционных средств приписывается этим именно средствам, без дальнейшего анализа, а все хорошие результаты, замечаемые при действии свободного соперничества, приписываются не этой свободе, а чему-то другому или даже тому же протекционизму, действовавшему раньше! Где промышленность плохо развивается и народ бедствует при протекционизме, там говорят, что система не доведена еще до надлежащей строгости и полноты; что надо еще более усилить меры, оказавшиеся бесплодными, и что во всем виноваты фритредеры, мешающие настойчивому и энергическому применению охранительных принципов; а когда чувствуются промышленные затруднения при свободе торговли, то тотчас осуждается самая система и несостоятельность ее признается уже вполне доказанной. Благодаря подобным логическим приемам, протекционисты всегда оказываются правыми, каковы бы ни были факты, [738] с которыми приходится иметь дело. Нельзя отрицать, — по мнению г. Менделеева, — что «промышленное развитие достигнуто Англией в эпоху протекционизма, а не в период последних 50 лет»; но «в эпоху протекционизма» — не значит еще «вследствие протекционизма», и возражающие против такого смешения понятий не могут принимать на свой счет те пренебрежительные выходки, которыми автор отделывается от их доводов010 .
Переходя к России, г. Менделеев, с одной стороны, изображает дело в таком виде, как будто настоящий, истинный протекционизм начинается у нас только теперь, с издания нового тарифа 1891 года, составленного при близком его участии.
«Историю не забывает никакой народ, — говорит он в несколько напыщенном тоне, — предание хорошо хранится. Велят бить в барабан, и это выполнит русский народ. [739] А теперь Царь повелел пересмотреть тариф и позаботиться об ограждении и оживлении промышленности своей страны. И она, огражденная новым тарифом, оживится под влиянием прямых его указаний и того дождя (!) других, ему соответствующих мероприятий, который даст рост пробившимся корням и засохшим листьям, и жизнь — зарытым в русской почве семенам промышленной деятельности. И если этот весенний дождь падет на русскую землю, ее теперь пока заглохшая промышленная степь даст жатву, свежей почве свойственную и менее, чем полевая жатва, зависящую от засух, червей и разной напасти. В тарифе слышен уже гром (!), видна уж и зарница, — дождаться бы до благодатного дождя, тогда бы и зелень и цветы недолго заставили себя ждать, — ведь семян и корней так много в нашей мелко вспаханной почве» (стр. V).
Можно было бы подумать, что раньше у нас не было покровительственных мер или они были слишком слабы, и что заботы об «ограждении и оживлении промышленности» составляют плод новейшего, внезапного решения, подобного приказу «бить в барабан». А между тем покровительственная система действует у нас уже больше полутораста лет, с незначительными перерывами, и уже с 1877 года наш таможенный тариф, по высоте пошлин, занимает одно из первых мест среди тарифов других стран. Если бы «дождь мероприятий» имел в самом деле значение весеннего дождя, оживляющего и оплодотворяющего почву, то мы давно достигли бы промышленного процветания, и наше общее экономическое положение не было бы столь печально, как ныне. С другой стороны, сам автор, излагая вкратце историю наших тарифов (по книге г. Лодыженского), сознается, что положительный протекционизм «усиливался скачками с Петра Великого до современной эпохи (стр. 62) и что, следовательно, приведенное выше сравнение нового тарифа с оживляющим весенним дождем есть только риторическая фигура, не имеющая разумного смысла. Протекционный дождь уже очень долго льется на русскую почву, не давая желанных плодов, и картинными фразами нельзя уже устранить невольное подозрение, что это дождь фиктивный, воображаемый, поддельный.
В своем историческом обзоре русских тарифов, г. Менделеев — конечно, не намеренно, — пропускает факты, неудобные для его теории, и дает неверное или слишком одностороннее освещение излагаемым сведениям. Так, упомянув о благотворных мерах Петра Великого для создания и охраны [740] самостоятельной русской промышленности, он осуждает позднейшие тарифные перемены, испортившие будто бы начатое дело, и ничего не говорит о важных фактических мотивах этих перемен. Петр В. «наложил немало охранительных пошлин на товары, производившиеся в России, напр., шелковые ткани, иглы и краску бакан»; позднее для бакана «положено запрещение, потому что Петр Великий прямо в указе 1722 г. писал, что один (!) крестьянин делал бакан. Который «я пробовать живописцам велел, которые сказали, что только одного веницейского плоше, а с немецким равен, а иного лучше, и оного наделано много, да никто не покупает за множеством вывозного» (т.е. заграничного). Г. Менделеев находит, что все это прекрасно, и если бы протекционный тариф Петра В. не колебался множество раз после него, то «мы бы уже наверное были близки к эпохе промышленной зрелости» (стр. 66 и 64—5). Однако в той же книге г. Лодыженского, откуда автор заимствует эти исторические данные, объяснено весьма подробно, почему именно пришлось впоследствии отступить от протекционизма Петра Великого. Вот что высказала, между прочим, комиссия о коммерции в 1726 году, при обсуждении последнего Петровского тарифа: «Бакан веницейский, который здесь делают, ни к чему не годен, и на то дана привилегия и вывоз заморского запрещен; а здешний никогда и трех дней краски своей не держит и от вишневого цвета в три дня оборотится в желтый цвет и только служит для великого обманства: понеже, что копейки не стоит, за рубль обманством продают… Игольная фабрика — самая вредительная государству, понеже на оной фабрике ни единой доброй иглы не делают, от чего государство, паче крестьянство, терпит великую нужду: 1) в негодности тех игл; 2) что иностранные иглы продавались временем по 10 алтын тысяча, а иглы негодные, здешние продаются по 20 алтын и выше»011 . В верховном тайном совете признано было в 1726 году, что некоторые мероприятия разрушительно повлияли на производство холста и положен: «В прежнее время у города (Архангельска) холстами большой торг был, много тысяч крестьян кормились, и немалая пошлина в казну собиралась», а вследствие неудачных покровительственных распоряжений «разорились крестьяне северные, у которых хлеба мало родится»012 . Внешняя торговля Архангельска, [741] прежде довольно значительная, была подорвана не только льготами в пользу Петербурга, но и специальным «возвышением пошлин и запрещением некоторых товаров». Петр I подтвердил ограничение торговли иностранцев внутри России: «К Москве пропущать иноземцев с товары заморскими тех, у которых есть великого государя жалованные грамоты, в которых жалованных грамотах написано, чтобы им по указу великого государя ездить в московское государство и в иные города с товары заморскими, и у которых таких государевых жалованных грамот нет, тех от города Архангельскаго к Москве и в городы с товары заморскими не пропущать». Впоследствии «эта мера мало-помалу теряет свою силу; иностранцы торгуют во внутренних городах России, но с платежом известных пошлин». Между прочим в 1724 г. была учреждена правительственная частная компания для торговли с Испанией и отдана в управление комерц-коллегии: «Понеже всем известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут, того ради комерц-коллегия для сей новости дирекцию над сим и управление должна иметь, как мать над дитятем во всем, пока в совершенство придет...» «Надлежит умножать свои коммерции, — говорится в другом указе Петра, — а именно во Франции для вин, також в Гишпанию и Португалию, которая коммерция великую прибыль принести может». «Персидский торг умножить и армянам как можно приласкать и облегчить в чем пристойно, дабы тем подать охоту для большего их приезда». В основе этих забот о внешней торговле лежало стремление привлечь драгоценные металлы из-за границы, согласно господствовавшей тогда меркантильной теории: «Тщиться по всякой возможности, дабы более наши товары на деньги продаваны были, нежели на товары менены»013 . Обстоятельства и взгляды менялись, и своеобразная, отчасти примитивная система Петра Великого не могла сохранить свою полную силу при его преемниках, как того желал бы г. Менделеев. Таможенные меры Петра Великого, как справедливо замечает г. Лодыженский, «не могли найти сочувствия и в самом народу, которому свобода промыслов и торговли, установленная в царствование Алексея Михайловича, нравилась несравненно более, чем регламентирование промышленности и [742] стеснение торговли, введенные Петром I»; притом эти реформы «представляли темные стороны», являлись непоследовательными и недоконченными, и потому «часто не вызывали тех последствий, которые имелись в виду преобразователем». Уже Остерман видел ошибочность меркантильных принципов, руководивших экономической политикой Петра, и сознавал многие практические ее неудобства. При составлении нового тарифа 1731 года принято было во внимание, что высокие пошлины установлены в интересах фабрик, которые, как предполагалось, могли удовлетворить народной потребности в их изделиях; но «так как эти ожидания не сбылись, ибо русские фабрики, хотя и производили некоторые товары, не могли достигнуть доброты иностранных изделий, а иных товаров и совсем делать не могли», то решено было наложить пошлины в уменьшенном против прежнего размере, а именно: «с таких товаров, которые в России работаются, по 20%, а с тех, которые хотя и делаются, но не много, или и вовсе не делаются, но государству не нужны, — 10%». По мнению тогдашней тарифной комиссии, «и такой пошлины будет достаточно, чтобы оказать покровительство русской промышленности», так как при ввозе иностранных изделий к этой пошлине прилагались издержки на провоз, страхование, комиссию и прочие накладные расходы; русским же фабрикам были предоставлены разные преимущества — беспошлинный отпуск большей части изделий и беспошлинная покупка материалов, а также дозволение покупки деревень к фабрикам и заводам. Этот либеральный тариф не подвергался общему пересмотру до последних лет царствования Елизаветы Петровны, хотя при ней восстановлены были вообще порядки Петра Великого и в том числе такие указы его, которые «оказались неприменимыми на практике и поэтому отменены при его преемниках»014 .
Наиболее обдуманно и систематично мотивированы были руководящие идеи экономической политики при Екатерине II. Императрица-писательница «не сочувствовала развитию крупных фабрик и предпочитала им мелкие ремесленные заведения, мещанские промыслы в городах и рукоделия, коими занимаются земледельцы в свободное от хлебопашества время, т.к. то, что мы называем мещанскими и кустарными промыслами». В рукописных заметках Екатерины II, относящихся к 80-м годам [743] прошлого столетия, изложены соображения, имеющие практический смысл и для нашего времени. Императрица «исходит из того положения, что земледельцы суть первейшие и полезнейшие мануфактурщики в государстве, и полагает, что эта отрасль народного труда потому вызвала мало забот со стороны правительства и даже приносилась им в жертву ради других промыслов, что это прежняя и самая старая промышленность, а все увлекаются новизнами и позднейшими вымыслами». Отличая мануфактуры соединенные или крупные от рассеянных или раздробленных, называемых обыкновенно кустарными, Екатерина II отдает решительное преимущество последним. На большой фабрике работники более стеснены, с ними обращаются грубо и жестоко; напротив, мелкий предприниматель относится к своим подмастерьям и помощникам как к товарищам. Крупный фабрикант нанимает, по необходимости, всякий народ — ленивых и праздношатающихся, словом — всех, которые не могут найти себе места у мелких фабрикантов; мелкий заводчик, имея надобность в менее значительном числе рабочих, нанимает их с бoльшим выбором. «Раз затративши значительный капитал на первоначальное устройство, нанявши большое число мастеровых, крупный фабрикант очевидно должен постоянно иметь значительное производство; если спрос на его изделия уменьшается, ему приходится либо сбывать свои продукты в кредит, либо продавать их по дешевым ценам, что нередко доводит его до разорения. Для мелкого промышленника уменьшение требований менее чувствительно: он может несколько приостановить производство, продавать не все изделия и, сократив на некоторое время свои расходы, переждать кризис». Эти выгоды, продолжает императрица, относятся более к личной пользе заводчика или мелкого фабриканта, нежели к общей пользе государства; но если принять во внимание общественную пользу, то нельзя почти и сравнивать эти два рода мануфактур. «Первейшая и главнейшая выгода состоит в том, чтобы сколько можно более занимать руки и время подданных; чем более в какой стране трудолюбия и промышленности, тем дешевле плата за работу, а чем дешевле эта плата, тем выгоднее продажа товара, потому что она доставляет пропитание бoльшему числу людей. Очевидно, что раздробленные мануфактуры имеют именно эти преимущества пред большими заводами. Земледелец, сельский работник и тому подобные люди имеют в году много дней и часов, [744] в которые они не могут заниматься хлебопашеством или обыкновенными своими работами; если такой человек имеет у себя дома станок для делания сукна или холста, или другое какое-нибудь мелкое ремесло, то он остается занят и не теряет время в праздности, бесполезно для себя и для государства. А так как эта работа не составляет главного занятия, то он удовлетворяется небольшой платой за нее. Между тем на крупный завод он пойдет только в том случае, если там плата будет гораздо выше, чем то, что он получает от земледелия; но если впоследствии цена на земледельческие продукты поднимается, то он уже отвыкнет от земледелия и ему трудно будет возвратиться к прежнему состоянию»015 .
Первостепенное значение кустарной промышленности при наших условиях, так хорошо понятое Екатериной II, до сих пор еще игнорируется у нас протекционистами; впрочем, и сама императрица слишком часто забывала на практике свои экономические теории. Тогда, как витиевато выражается г. Менделеев, стране было еще не до промышленности: «орлы, а не товары России, облетали Европу, себя показывали, людей глядели». Крестьянство «было нетронутой силой, земель нетронутых тоже конца не видно было (а теперь разве мало нетронутых земель?), — на них и возложили всю промышленность, а сами воевали, чтобы завоевать равноправность среди остальных народов Европы, да чуть хозяйничали, толковали, мечтали и, обсуждая, осуждали» (?). Охранительный тариф 1767 года имел крупные недостатки, «не был выработан в подробностях; мудрая царица видела это и повелела принимать в расчет все, что окажется на деле, и каждые пять лет пересматривать тариф». «Такое правило, — прибавляет автор, — сильно повредило прочности развития начавшейся у нас промышленности» (стр. 69). На деле правило о пересмотре тарифа через каждые пять лет установлено было для того, чтобы сообразно изменениям в ходе внешней торговли и в развитии внутреннего производства изменялись таможенные пошлины и известные продукты переносились бы из одной категории в другую — как это прямо выражено было в докладе тарифной комиссии и в последовавшем затем указе императрицы016 . Такая изменяемость тарифов, вопреки предположению г. Менделеева, есть один из основных принципов таможенной политики — «принцип, [745] не создаваемый законами, а вытекающий из природы вещей», как говорит Лоренц Штейн в специальном курсе финансового права017 .
После ряда колебаний и скачков, находившихся в тесной связи с политическими и военными обстоятельствами, прочно водворилась у нас система строго-охранительная и отчасти запретительная. Почин был сделан в 1810 году, с нарушением условий тильзитского мира, что послужило непосредственным поводом к разрыву и войне с Наполеоном. Отечественная война, по догадке г. Менделеева, вызвана была, в сущности, желанием французов навязать нам свои кружева и подорвать самостоятельное развитие русской промышленности. Заводы и фабрики стали быстро расти у нас в числе и разнообразии; «не это ли, — спрашивает глубокомысленно наш автор, — собрались «двунадесять язык» сломить в России?» Г. Менделеев совсем забыл, что тогдашняя Россия задолго до 1812 года предпринимала наступательные войны против Франции, воевала с Наполеоном при Аустерлице и Фридланде и вызвала против себя нашествие заключением невозможного тильзитского мира, условия которого должны были быть нарушены рано или поздно. Французы не искали русских войск, а постоянно наталкивались на них в Европе, прежде чем решились сами вторгнуться в пределы России; причем же тут забота Наполеона о сбыте французских товаров? «Вот где сказывается яснее, чем в абстракте, — заключает, однако, г. Менделеев, — что после размежевания земель промышленные интересы руководят судьбой народов» (стр. 72).
С такой же основательностью и быстротой автор решает многие другие вопросы, затрагиваемые в его книге. Он хвалит протекционные меры графа Канкрина, результатом которых было, по свидетельству Фридриха Листа, «благосостояние нации» (!)018 . Он вообще одобряет промышленную политику, действовавшую «с 1822 г. вплоть до 1850 г. и особенно до 1867 года» (т.е. целых 55 лет); за все это время «общий план оставался тот же: протекционизм явный, но не крайний, изредка вызывающий»; «защита всего, что начало производиться, соблюдается неуклонная, и хотя пошлины, иногда неумеренно высокие, понижаются, но зато недостаточные возвышаются». В эту эпоху «постоянного протекционизма, ведущего свое начало, по существу, от мер, принятых перед отечественной войною», развились [746] многие виды нашей заводско-фабричной промышленности и т.д. (стр. 74—5). Каково же удивление читателя, когда на следующей же странице автор высказывает нечто прямо противоположное! «От запретительного и напряженно-возбуждающего тарифа 1811 года, — говорит он, — перешли в тарифе 1822 г. к явному, иногда даже возбудительному протекционизму, а потом стали постепенно переходить, а в тарифе 1868 года и подошли к охранительному протекционизму, — а охранять-то было почти нечего (!!), потому что все шло вперед, а мы стояли» (стр. 76—7).
Куда же девались фабрики и заводы, которые «быстро росли в числе и разнообразии» после 1822 года? Что сталось с блестящими плодами упорного и последовательного протекционизма, господствовавшего непрерывно более полувека? Как это случилось, что нечего было охранять в области русской промышленности, после долговременного управления русскими финансами графа Канкрина, создавшего своими строгими тарифами «благосостояние нации»? Автор не разрешает этого противоречия; но оно разрешается само собою простым признанием того печального факта, что благодетельные последствия протекционизма оказались на деле — мифом, фантазией, самообманом.
Когда вышел в отставку граф Канкрин (в 1843 году), правительство вынуждено было серьезно заняться вопросом об упадке внешней торговли и способах ее восстановления. Крупный коммерсант Попов представил записку, в которой доказывал многими цифрами и фактами постепенное сокращение нашего отпуска наряду с усилением конкуренции заатлантических стран в деле снабжения Европы земледельческими продуктами. «Запретительность привозного тарифа, по убеждению негоциантов, — заявлял Попов, — нарушая соразмерность привоза и отпуска, отвлекает иностранцев от запроса наших товаров, а с другой стороны, заставляя суда идти за нашими продуктами с балластом, усиливает расходы их на фрахт и сим возвышает ценность русских отпускных произведений, а вместе с тем, увеличивая ценность некоторых жизненных потребностей, доставляет только премию контрабандистам в подрыв торговле добросовестной». Для рассмотрения указаний Попова образован был особый комитет, под председательством графа Орлова. Министр внутренних дел Перовский, желая проверить заявления Попова, обращался с запросом к представителям некоторых важнейших фирм, и они вполне подтвердили то, что высказано было в упомянутой записке. Новый министр финансов, Вронченко, соглашался, что некоторые из [747] ввозных пошлин надлежало бы мерить, а также удалить из тарифа многие запрещения, но полагал, что было бы крайне рискованно отказаться совершенно от строго-охранительной системы графа Канкрина; при этом он в подкрепление своих доводов приложил обширную выписку из сочинения немецкого экономиста Фридриха Листа, на которое еще теперь усердно ссылаются наши протекционисты, за отсутствием более убедительных данных из русской промышленной жизни. Доктринерство и резонерство были в этом случае несомненно на стороне приверженцев прошлого протекционизма, так как и сам Канкрин был ученый доктринер и развивал свои теории в нескольких специальных трактатах, изданных на немецком языке. Коммерсант Попов и представители разных торговых фирм не проповедовали, конечно, никакой предвзятой доктрины, подобно протекционистам, а указывали просто на практические последствия мнимо-охранительных мер, сокращавших внешние торговые обороты и уменьшавших запрос иностранцев на русские продукты и товары. По внимательном обсуждении возбужденных вопросов, комитет пришел к заключению, что некоторое понижение пошлин, будучи необходимо в интересах нашего вывоза, может оказаться полезным и для внутренней производительности, и привозный тариф будет тогда более удовлетворять своей цели — покровительству отечественным мануфактурам. «Тариф сей (1841 г.), — пояснял комитет, — облагает высокими пошлинами не только товары, привозимые для непосредственного потребления, но и некоторые материалы, необходимые для наших фабрик, отчего, несмотря на покровительство привозного тарифа, облагающего мануфактурные произведения иностранцев от 30 до 250% с ценности товаров и даже более, наши собственные изделия дороги и встречают затруднение в сбыте их во внутреннее потребление. Между тем столь высокие пошлины составляют сильное возбуждение к тайному водворению товаров, которое подрывает и таможенные доходы, и добросовестную торговлю»019 .
Умалчивая об этих реальных фактах, побудивших правительство понизить некоторые пошлины с 1846 года, г. Менделеев приписывает эти понижения влиянию «английских (!) фритредеров» и особым тенденциям Тенгоборского, руководившего нашей тарифной политикой в сороковых и пятидесятых годах. Тенгоборскому были чужды те начала русского [748] национализма, которыми был проникнут граф Канкрин; он будто бы не хотел, чтобы Россия вышла из своего земледельческого состояния, и потому рекомендовал покровительствовать торговле англичан в русских пределах. «Хотя осторожно и постепенно, но такой взгляд применяли к делу»; кому-то желательно было «заменить единичные выгоды русских производителей двойными выгодами английских торговцев, не считая выгод английских производителей» (стр. 79—80). Можно ли серьезно говорить о том, что какие-то русские деятели хлопотали о выгодах Англии в ущерб русским интересам? Зачем прикрывать и затемнять фактическую сущность дела неподходящими намеками и подозрениями, ненужным употреблением двусмысленных терминов, вроде фритредерства, национализма и т.п.?
Обозвать кого-нибудь фритредером и противником промышленного развития — не значит еще опровергнуть его указания и логические доводы по вопросам народного и государственного хозяйства. Воззрения Тенгоборского были вообще далеки и от принципиального фритредерства, и от отвлеченного резонерства, а основывались на добросовестном и старательном изучении экономической жизни России, сравнительно с ходом промышленного развития западноевропейских государств. Тенгоборский утверждал, что необходимость существования разных промыслов в народе зависит у нас от естественных условий — суровости нашего климата и продолжительности зимы, оставляющих крестьянину много времени, свободного от полевых работ; эти природные условия, в связи с врожденной смышленостью и предприимчивостью русского населения, «дали первый толчок нашей промышленности и наложили на нее отпечаток особенный и в некотором роде национальный: они развили в ней промышленность сельскую, которая в России, в противоположность другим странам, предшествовала городской и быстро развилась сама собою, без помощи таможенных или каких-либо других покровительственных мер. Эта промышленность, дозволяющая производителю заниматься каким-нибудь ремеслом, не отрываясь от сельского хозяйства, должна быть признана наиболее полезной для народа; она всего более заслуживает поддержки и поощрения. С течением времени, когда совместничество [конкуренция] иностранных государств по всем отраслям народного труда заставляет их стеснять привоз сырых продуктов земледелия, которые отпускала Россия, последняя была поставлена в необходимость поощрять и развивать собственную [749] фабричную деятельность. Таким образом, система покровительства внутреннему производству, по мнению Тенгоборского, сложилась у нас историческим путем и имеет разумный смысл и право на существование. Но, сознавая все это, Тенгоборский в то же время предостерегает русских людей от увлечения протекционизмом и от доведения его до крайности. Те же природные условия — редкость населения, недостаток капиталов, — делают невозможным развитие в России мануфактурной деятельности в таком обширном и всестороннем виде, как бы хотелось нашим «патриотам». Охраняя свою промышленность, мы не должны стараться производить все сами, отвергая все, что производят другие. Подобного притязания не может иметь, без вреда самому себе, никакой народ в мире. Даже в странах, где изобилуют капиталы и где кредит стоит удовлетворительно, было бы неосторожно возбудить вдруг, искусственными мерами, все отрасли промышленности; это неудобство было бы еще ощутительнее в стране, где капиталы редки, а средства частного кредита ограничены; именно в таком положении находится Россия020 .
Очевидно, Тенгоборский стоял за разумный протекционизм, соответствующий экономическим и естественным условиям страны; это выразилось и в тарифе 1857 года, в котором, как признает и г. Менделеев, сохранены прежние значительные оклады по отношению ко многим установившимся производствам, особенно мануфактурам и готовым изделиям (стр. 80—1). Протекционный и отчасти запретительный характер имели также многие статьи тарифа 1868 г., при всей его общей умеренности. «У нас многие, — замечает наш автор, — называли тариф 1868 года фритредерским; мне самому в то время приходилось слышать это, а на ушко даже шептали, что тариф этот вынужден тайными статьями мирного договора, заключенного после крымской войны, потому что тильзитский (парижский?) мир содержит свои тайные статьи. Все это неправильно и несправедливо, основано на таком же невнимательном отношении к изучению предмета, как и толки противоположные, по которым тариф 1868 года считался все еще ультра-протекционным». Тарифом «были недовольны как крайние фритредеры, так и заявленные протекционисты; значит, что в нем не было крайностей, что он был компромиссом разнообразных и несложных промышленных требований того времени. [750] Покровительственные начала, однако, в тарифе 1868 года оставались, но не развивались, превратившись в охрану того, что было ранее достигнуто» (стр. 77—8). Другими словами, это был тариф рациональный, оказывавший достаточную охрану и покровительство внутреннему производству, без особенного ущерба для земледельческого населения и для массы потребителей. Как же должны еще развиваться покровительственные начала, если они достаточны для обеспечения существующей промышленности от иностранной конкуренции? По обыкновенному ходу вещей, высокие таможенные пошлины, назначаемые для поощрения вновь возникающих промыслов, понижаются по мере упрочения и развития этих промыслов, так как укрепившаяся фабрично-заводская производительность меньше нуждается в искусственном устранении заграничного соперничества. Меры, охранявшие слабую промышленность, становятся излишними или слишком сильными для промышленности уже окрепшей; а по мнению г. Менделеева выходит наоборот, что протекционная опека должна усиливаться по мере того, как надобность в ней уменьшается.
Рассуждая отвлеченно, теоретически, автор как будто сходится во взглядах с умеренными протекционистами, вроде Тенгоборского. Каждой стране, говорит он, отвечают свои виды промышленности. «Нельзя согласиться на протекционизм принципиальный, но нельзя согласиться и на принципиальную справедливость начал свободной торговли… Когда раз укрепилось дело, тогда можно соперничать открыто, на свободном поле международного соревнования. Покровительство свой истинный и важный смысл получает в отношении к тем производствам данной страны, которые в ней могут развиваться на счет развития их в других странах, но еще не успели достичь развития под влиянием иностранного соперничества. Другими словами, принципиально то заслуживает обдуманных, строго и настойчиво проводимых протекционных мер, что может достичь большего значения для страны и, достигнув, приумножить общий мировой достаток, общие народные и всенародные промышленные средства. Покровительство бесполезно, даже вредно, если в указанном смысле не предстоит никаких видов в будущем» (стр. 24). Протекционизм, прямо облагающий чужеземные товары ради того, что их можно производить в стране, часто создает внутренние монополии, невыгодные для населения; «правильный, разумный протекционизм должен быть далек от подобных обложений, дающих одну дороговизну» (стр. 41). [751] «Если таможенная пошлина охраняет интересы фабрикантов, никак не совпадающие с интересами государства, страны или жителей, то такой протекционизм, по мнению моему, в большинстве случаев вреден или по крайней мере бесполезен» (стр. 77, примеч.). И в то же время резко осуждается умеренно-протекционный тариф 1868 года, и всякие существовавшие пошлины кажутся автору слишком малыми, несмотря на все позднейшие повышения их. С конца семидесятых годов наша протекционная система приняла почти запретительный характер, а г. Менделеев все еще находил ее недостаточной. Он отрицает тот несомненный и общеизвестный факт, что наши высокие пошлины на заграничные фабрично-заводские продукты вызвали репрессалии со стороны иностранных держав, в виде наложения ввозных пошлин на русский хлеб; факт неверен будто бы потому, что «хлебные пошлины введены (в Германии) с 1879 года, а наши пошлины должным образом возвышены только в середине 80-х годов» (стр. 142, прим.). Иностранцы, однако, могли не разделять мнения г. Менделеева о том, чтo считать должным повышением; для них была слишком чувствительна уже та крупная надбавка, которая сделана была в нашем тарифе в 1877 году. Автор думает даже, что иностранцы могут, по глупости, принять за образец для подражания не протекционный наш тариф, направленный против иноземных фабричных произведений, а существующую у нас свободу для несуществующего привоза иностранного хлеба; поэтому мы не должны вводить хлебных таможенных пошлин, ибо «для России, как страны земледельческой, полезно показывать пример того, чтo ей было бы ныне небезвыгодно видеть и в других странах» (стр. 134). Жаль только, что западноевропейские нации и правительства не обнаруживают столь первобытной наивности, предполагаемой в них г. Менделеевым, и умеют не хуже нас отличать свои собственные интересы и ущербы от чужих. Как бы то ни было, по заявлению самого автора, наши таможенные пошлины были уже «должным образом» возвышены в середине 80-х годов, а между тем он ждет еще «ограждения и оживления» нашей промышленности от нового тарифа 1891 года, в котором видит истинный, настоящий протекционизм (стр. V, 100, 116 и сл.). Что же вернее и выше «должного»? По нынешней логике, и «должное» еще недостаточно, когда дело идет о выгодах фабрикантов и промышленников; нужно уже явно избыточное, чрезмерное, чтобы удовлетворить наших протекционистов. А этого [753] избыточного и чрезмерного набралось и без того довольно много в нашем тарифе, еще ранее его пересмотра, — так что почти некуда уже было идти дальше в деле повышений. Новый тариф был лишь подтверждением и усилением старого, а не установлением чего-либо нового, и, следовательно, нет основания рассчитывать, что будут достигнуты иные результаты, чем до сих пор.
Многие рассуждения и домогательства наших протекционистов были подробно разобраны в поучительной книге, напечатанной Императорским Вольным Экономическим Обществом в 1890 году, по поводу предстоявшего пересмотра нашего таможенного тарифа021 . Об этой книге, заключающей в себе массу любопытных фактических сведений, г. Менделеев упоминает мимоходом только в одном месте своего сочинения и притом в крайне пренебрежительном тоне022 . Имп. Вольное Экономическое Общество в своем «ходатайстве» ссылалось исключительно на факты русской промышленной жизни, на настоятельные потребности народного хозяйства, не касаясь вообще каких бы то ни было общих теорий; оно отстаивало систему разумного и умеренного протекционизма, возражая против его вредных излишеств, и заявляло при этом [753] категорически, что «с нескрываемой враждебностью оно относится не к принципу таможенного покровительства, а только к неудачному и несогласованному с насущными нуждами и интересами России применению его»; оно старалось выяснить те типические недостатки нашей таможенной политики, «устранение которых представляется столько же практически возможным, сколько настоятельно необходимым, в общих интересах и казны, и народа, и всех без изъятия отраслей промышленности» (стр. 234-5 и др.). Заявления и выводы Имп. В. Э. Общества основаны на официальных и тщательно проверенных данных, которых не пытался оспаривать ни один из наших крайних протекционистов; последние предпочли более легкий и целесообразный способ умолчания и игнорирования.
В докладе министра финансов о государственной росписи на 1883 год было высказано, что «период времени с 1867 по 1876 год (когда действовал умеренный тариф 1868 года) был ознаменован быстрым развитием промышленной предприимчивости»; возникло большое число фабричных и торговых предприятий, внутренняя и внешняя торговля заметно возросли; «последнее пятилетие этого периода перед восточной войною может быть названо блестящим в финансовом отношении». Точно также в отчете о внешней торговле за 1885 год указано на быстрый рост нашей обрабатывающей промышленности под влиянием тарифа 1868 года: «в первое же пятилетие пошлин с привезенных сырых и полуобработанных материалов поступило почти втрое более против предыдущего пятилетия», и вообще «таможенный доход в это пятилетие увеличился больше чем на 50% против предыдущего». Позднейшие же непомерно возвышенные таможенные ставки уже в 1885 году уменьшили этот доход против двух предыдущих лет на 2 млн. руб., именно потому, что «мертвящая дороговизна систематически уменьшала официальный привоз наиболее выгодных для таможни предметов потребления» (в указанной книге, стр. 250-1). В отчете государственного контроля по исполнению государственной росписи за 1886 год признано, что «ни неоднократное в последние годы увеличение таможенного обложения, ни другие меры, принимавшиеся для возвышения таможенного дохода, не могли оказать чувствительного влияния на цифру сего дохода, ибо одновременно с сими мерами непрерывно сокращались обороты нашей торговли в Европе». Обновленный с 1877 года запретительный тариф «сократил» в это злополучное пятилетие привоз иностранных товаров [754] в Россию только на 39%, тогда как вывоз собственных уменьшил на 216-1/2 милл. р. или на 48%, и в конце концов присудил русскую «душу» к двойной потере, ибо в качестве производительницы она только и теряла на искусственном обесценении продуктов своего труда (и на уменьшении заграничного на них спроса), а качестве потребительницы — на искусственном вздорожании всех обложенных чрезмерной пошлиной предметов, составляющих в сложности всю жизненную обстановку» (стр. 147). В девятилетие с 1879 года, «в самый разгар повышения пошлин на всякие привозные товары число фабрик и заводов в империи не только не увеличилось, но, напротив, заметно сократилось» (стр. 239), а после отказа от запретительной системы графа Канкрина, «в промежуток пятнадцати лет (до 1871 года) число фабрик и заводов возросло на 76%, а производство их на 122%, причем и средняя производительность каждой отдельной мануфактуры увеличилась более чем на 26 процентов» (стр. 145). Притом, сложные и наиболее покровительствуемые тарифом производства, располагая втрое большей рабочей силой, не выработали даже вдвое большей ценности против простейших, наименее поощряемых; это служит наглядным доказательством, что при настоящем уровне нашего экономического быта простейшие производства несравненно сроднее русскому населению, чем сложные. В этом убеждает и развитие наших кустарных промыслов, производство которых значительно превышает фабрично-заводское, так как доводится сведущими исследователями до трех миллиардов рублей и дает излюбленную домашнюю работу 7 миллионам человек. Рабочее население «с наступлением весны массами покидает фабрики, чтобы отдать всю свою страду земле, которую считает более доброй кормилицей, нежели фабричная лавка, с ее торгашескими плутнями». Такого явления, поясняет Имп. Вольное Экономическое Общество, «нельзя не признать вполне естественным, если только нарочно не закрывать глаз на тот факт, что, в резкое отличие от всех европейских государств, Россия представляет собой страну по преимуществу деревенскую и земледельческую, в которой так называемые средние сословия не составляют и трех процентов населения, в которой из общего числа городов девять десятых суть те же села, тогда как из многих тысяч сел не наберется и полусотни с городскими элементами, и в которой потребности 95 процентов населения столько [755] же ограниченны, сколько неприхотливы» (стр. 145, 160—1, 173 и др.).
Что можно было бы возразить против этих вполне бесспорных фактов, цифр и доводов, подкрепляемых множеством подробностей относительно различных отраслей нашей промышленности? Протекционисты и не возражают, а довольствуются повторением старых софизмов, вдаются в какие-то фантастические расчеты, толкуют о фритредерстве, о пользе и важности фабрично-заводского дела, о здравом национализме графа Канкрина и об экономических идеях немецкого писателя сороковых годов, Фридриха Листа. Невольно является предположение, что отыскание истины и житейской правды остается при этом на последнем плане; что спор ведется исключительно во имя специальных промышленных интересов, не имеющих ничего общего с действительными нуждами и потребностями народа.
В том же духе, как Имп. Вольное Экономическое Общество, высказываются у нас все, интересующиеся судьбами нашего народного хозяйства и реальным экономическим положением страны. Профессор И.И.Янжул, — которого никто не заподозрит во фритредерстве и сочинение которого об английской свободной торговле часто цитируется протекционистами (в том числе и г. Менделеевым, стр. 11-12, 27 и след.), — решительно осуждает новейшие излишества и увлечения нашей покровительственной системы. Указав на высокопошлинный характер нашего тарифа (еще до последнего его пересмотра), почтенный экономист ставит себе вопрос: «К чему привела эта усиленно-покровительственная политика, которая с 1877 года так упорно держится в России?» Это направление, — отвечает он, — привело прежде всего к застою таможенный доход, который за восемь лет (с 1879 по 1886 гг.) не дал почти никакого увеличения, несмотря на то, что с 1880 года постоянно увеличивались многие из прежних пошлин и установлялись новые. «А между тем, по приблизительным расчетам, могло бы к 1885 году последовать (или, по крайней мере, предполагалось, что последует) увеличение таможенного дохода на сумму свыше 30 милл. рублей!» Второе последствие перехода от умеренно-охранительной к усиленно-покровительственной политике выразилось, по словам И.И.Янжула, в остановке развития нашей внутренней промышленности. «При действии охранительного тарифа 1868 года, наша промышленность, в главнейших фабричных и заводских производствах, [756] сделала весьма крупные успехи; количество материалов, потребных для фабрик и ремесел и привозимых из-за границы, в какие-нибудь пятнадцать лет возросло почти в три раза. Впоследствии, при увеличении пошлин, распространившемся также и на сырые и полуобработанные материалы, приращение их ввоза стало ослабевать. Затем, из различных официальных сведений о нашем фабричном и заводском производстве точно также оказывается, что во время действия тарифа 1868 г. почти все отрасли обрабатывающей промышленности значительно усилились, и что с 1879 по 1884 год только в весьма немногих из них замечается увеличение производства». Но если высокопошлинная система не повела за собой того развития промышленности внутри России, какого ожидали протекционисты, то она «оказалась могучим поводом для создания промышленности на западной окраине России, в Царстве Польском», причем иностранное соперничество переносится лишь на русскую почву. Покровительственные цели тарифа совершенно не достигаются, благодаря перенесению иностранцами своих фабрик через нашу таможенную линию. «Иностранный продукт избегает, значительной частью, таможенного налога; иностранный производитель выигрывает в свою пользу всю разницу между возвышенной ценой продукта и тою, которую бы он мог взять на свободном рынке; в свою очередь, у себя дома, в пределах империи, русский производитель встречает ту же конкуренцию, от которой надеялся временно защититься, а русские потребители от этого вторжения иностранной промышленности точно также ничего не выигрывают или выигрывают слишком мало, сравнительно с приносимыми ими жертвами». С другой стороны, — продолжает проф. И.И.Янжул, — высокопошлинный тариф способствовал ухудшению условий заграничного сбыта для наших продуктов. «Дело в том, что, проводя последовательный ряд мероприятий в пользу крупной фабричной и заводской промышленности, правительство в значительной степени игнорировало интересы нашего земледелия, забывая, что чрезмерное покровительство одним отраслям производительной деятельности не может не отразиться вредным образом на других. Вздорожание предметов потребления, вызываемое высокими пошлинами, должно было повести к увеличению издержек производства во всех отраслях промышленности и оказаться особенно тяжелым для земледелия». В то же время, «увеличение таможенных пошлин в России, прекратившее доступ на русский рынок многим заграничным товарам, вызвало некоторые страны к [757] принятию репрессивных мер, выразившихся в поднятии пошлин на хлеб и другие продукты, привозимые из России. Наконец, некоторые новые пошлины прямо вели к затруднению нашей земледельческой промышленности и сбыта ее продуктов за границу. Так, установление, а потом повышение пошлины на земледельческие машины и аппараты, в то время как, вследствие конкуренции новых поставщиков хлеба на заграничные рынки, особенно чувствовалась и чувствуется необходимость усовершенствований в нашем сельскохозяйственном промысле, — несомненно должно было тормозить его развитие и увеличивать накладные издержки производства». Несомненно также, что «чрезмерно высокие покровительственные пошлины дают капиталам искусственное направление, вовлекают в предприятия, не снабженные достаточными средствами и знанием дела и основанные лишь на расчете легкой наживы; затем возникает перепроизводство (т.е., вернее, недостаток спроса и сбыта продуктов вследствие высоких цен и отсутствия средств у возможных потребителей, составляющих большинство населения) — перепроизводство, сопряженное с тяжким потрясением промышленности, увлеченной к чрезмерному расширению своих оборотов, и разражается кризис, подвергающий расстройству даже прочные предприятия». Ввиду подобных результатов русской таможенной политики последнего времени, «само собою напрашивается заключение, что такого чрезмерного огульного покровительства, какое у нас нынче применяется, безусловно нельзя одобрить. Для самого просвещенного, дальновидного и умудренного опытом правительства, при самом широком содействии заинтересованных сторон, является недостижимой, невозможной задачей нормировать известным образом все отрасли обрабатывающей промышленности и направлять всю экономическую деятельность населения к известной цели. Чем больше видов промыслов захватывается покровительственной политикой и чем она интенсивнее, тем более встречается противоречий в результатах этой политики и тем более страдают интересы одних классов населения ради незаслуженной пользы и выгоды других. Земледелие приносится в жертву промышленности, рабочие классы — интересам предпринимателей; торговля — производству; потребители — производителям».
Отсюда вытекает весьма естественный вывод, что для России необходимо обратиться к более рациональной и умеренной таможенной политике. Тот поворот, по мнению проф. Янжула, принес бы весьма важные выгоды для всей страны [758] и ее промышленности: во-первых, доход казны от таможенных пошлин, вследствие облегчения потребления иностранных продуктов и сокращения контрабандного водворения их в страну, значительно увеличился бы; во-вторых, цена жизненных припасов и других важнейших предметов потребления понизилась бы и повела бы к удешевлению жизни целого народа; в-третьих, промышленность получила бы новый стимул для своего развития; промышленники наши вынуждены были бы выйти из той апатии, в которую их повергает теперь уверенность, при высоте покровительственных пошлин, относительно своих барышей, — улучшить технические приемы производства и тщательнее отыскивать рынки для сбыта своих продуктов. Наконец, те отрасли производства, которые косвенно терпят ущерб от чрезмерного покровительства другим отраслям, были бы поставлены в более нормальные условия; самое сельское хозяйство освободилось бы от посторонних влияний и значительно развилось бы, чем опять создались бы и усилились новые шансы для процветания обрабатывающей промышленности». Разумеется, поворот не может и не должен быть внезапным: «наша мануфактурная промышленность есть тепличное растение, выращенное в искусственной душной атмосфере высокого таможенного покровительства; свежее веяние вольного простора, несомненно, должно убить его, если его не приучить к большей выносливости постепенным изменением окружающих условий». В экономической политике, прибавляет И.И.Янжул, не должно быть скачков; реформы должны производиться постепенно и медленно, но в то же время твердо и неуклонно, имея в виду одну наиважнейшую и руководящую цель — общее благо народа, и пренебрегая для нее притязаниями, коренящимися в корыстных чувствах и интересах отдельных лиц или отдельных классов населения023 .
Казалось бы, что ничего нельзя сказать против этих положений и выводов; протекционисты и не оспаривают, и даже не касаются их, а говорят другое: «правда, с протекционизмом жить дороже, платить приходится за чужеземные товары больше; но подождите, дайте срок, дешево будет, да и сами беритесь за выгодное и удешевляйте, а затем, развив промышленность в должной степени, мы через протекционизм дойдем до возможности применения начал свободной торговли». По словам г. Менделеева, нельзя рассуждать так: свое, если ему [759] покровительствовать, будет дорого и плохо, следовательно — это худо, а потому не надо его, возьмем, что надо, чужое, — оно дешевле. Нужно помнить, что «дорогое — да свое, начатое с корня, может стать дешевым, а чужое — хоть из-за падения курса — может из дешевого стать дорогим, а неначатое — не началось и родиться в готовом виде не может». Пренебрегая насаждением нужных по времени фабрик и заводов, можно достигнуть того, что за привозные продукты «придется отдавать весь хлеб и всю торговлю, да еще должать и должать, а народу отставать и отставать « (стр. 84). «Сонм литературы — от беллетристов до экономистов — и тот не понимал, что значит, на какой застой обрекается страна, требующая товары нового времени, а их не производящая, — куда придет народ, отпускающий хлеб, вырубающий лес и взамен того заводящий цветы просвещения» (стр. 85 и др.). Высокие протекционные пошлины возбуждают «внутреннюю конкуренцию, понижающую цены, возвышающую качество товаров и усиливающую добычу их даже до возможности вывозить избытки перепроизводства в иные страны» (стр. 49). Вообще, «протекционизм, отвечающий естественным условиям страны, вызывает ее промышленность, ее обогащение, ее просвещение и вообще ее приближение к условиям применимости начал свободной торговли» (стр. 48).
Насколько фантастичны и произвольны эти гипотезы, можно видеть лучше всего из сопоставления их с фактами нашей действительности. Никакая покровительственная система не заставить капиталистов делать крупные затраты на устройство полезных производительных предприятий, если есть возможность наживать барыши более легкими и верными способами. Нигде торговый капитал не приносит такого высокого процента, как у нас; нигде в Европе нет таких разнообразных и соблазнительных средств наживы для денежных людей, как в нашей «великой и обильной» стране; нигде нет такого простора для всяческих хищений и обязательств, для беспощадной порчи и истребления природных богатств, для эксплуатации народной нужды, невежества и беспомощности рабочего люда. Зачем станут наши капиталисты заводить «нужные по времени» фабрики и заводы, в ожидании будущих выгод, — если они могут тотчас пустить деньги в оборот и нажить рубль на рубль без особенного труда, без риска и хлопот, посредством скупки продаваемых имений с публичного торга, вырубки в них лесов, закабаления обездоленного крестьянства, приобретения обширных запасов хлеба ввиду неурожая, содержания кабаков и т.п. [760] Недостаток полезной предприимчивости не восполнится высокими покровительственными пошлинами, ибо он коренится в избытке и просторе более быстрых и доступных путей к обогащению, чем фабрично-заводское дело. Свобода и легкость хищнической предприимчивости, при чрезвычайной ее выгодности, совершенно парализуют ту возбудительную силу, которая приписывается у нас протекционизму. Это важное обстоятельство забывается нашими проповедниками покровительственной политики; они думают, что последняя может действовать у нас так же, как в культурных странах запада, — как будто наши Разуваевы и Деруновы имеют что-либо общее с западноевропейскими капиталистами и предпринимателями. Протекционизм проявляет у нас только свои вредные стороны и ведет к печальным, разорительным последствиям, не давая ничего взамен; — в этом отношении примеры западных государств останутся еще долго неприменимыми к нашим условиям.
Параллели, которые любят проводить наши протекционисты между русской промышленностью и английской или французской, слишком поверхностны и даже наивны, чтобы давать материал для каких-нибудь заключений. Г. Менделеев, например, выражает мысль вполне верную в теории — о тесной связи между промышленностью и наукой. «Единственных, прочных союзников истинного, живого, а не мертвого — т.е. классического и только резонерствующего — просвещения, то есть готового на труд борьбы с природой и ее косностью, — должно искать в среде промышленников, потому что они, ведя такую борьбу и пользуясь наукой, как концентрированным консервом опыта и всяких сведений, непременно внушать и детям, и всем окружающим любовное отношение к изучению природы живой и мертвой, людской и божеской. Они одни будут за просвещение не для вида, не для красных слов, не для простого усиления самообожания, а для живого дела, для достижения настоящей правды и возможной пользы» (стр. 51). Достаточно простой фактической справки, чтобы показать несостоятельность этой идеи в применении к русской промышленности: по официально собранным в 1887 году данным, из общего числа 21.810 лиц, заведовавших в России фабрично-заводским производством, менее 7 процентов получило техническое образование, да и в этом ничтожном числе более трети приходилось на долю иностранцев; остальные затем 93,2 процента не имели за собой не только технической, но даже элементарной научной подготовки024 . Таковы «единственные прочные союзники истинного, живого знания», по определению г. Менделеева! Трудно даже винить большинство наших предпринимателей за их невежество и пренебрежение к научному знанию; «не для чего им гоняться за знаниями, когда и без всяких знаний имеется возможность получать такую громадную прибыль на затраченный капитал, о которой ни в какой другой стране самый всеведущий человек и помышлять не смеет». Наши крупные фабричные производства, наиболее покровительствуемые таможенным тарифом, доставляют владельцам до 30, 40 и даже 50% чистой прибыли на капитал; а так как самое усовершенствованное сельское хозяйство не может дать и третьей доли этого дохода, то нет у нас расчета затрачивать капиталы на интенсивную земледельческую культуру, и сельскохозяйственная промышленность по необходимости остается в загоне, должна перебиваться на трехполье и довольствоваться сырьем, во славу немногих искусственно насажденных производств, которые пользуются специальной заботливостью протекционистов и для которых естественно-благоприятные условия еще в России не наступили025 . Знание и уважение к знанию не насаждаются никакими тарифами, а невежество и рутина никогда не дойдут «через протекционизм» до возможности соперничества с иностранной техникой и вечно будут прикрываться таможенным «ограждением» от всякой необходимости совершенствований и улучшений. Догонять Европу можно, но «только мерами иного порядка, а отнюдь не запретительным тарифом, который на каждом шагу ставит преграды самой догонке: мыслимо ли русскому земледельцу догнать кого бы то ни было, когда искусственная дороговизна самых орудий догонки вынуждает его, все еще в большинстве, пахать землю допотопной сохой, боронить суковатым деревом, собирать зерно руками, очищать ветрами, перемалывать если не в домашней ступе или кадушке, то на ветряке, в котором нет ни одного железного гвоздя, а наконец, даже тщательно объезжать шоссированную дорогу, по которой на некованой лошади и в розвальнях без подрезов нельзя ему и ездить зимой, не рискуя и собою, и лошаденкой, и пр. и пр. и пр.» (там же, стр. 175). Для наших промышленных деятелей нет даже никакой надобности догонять Европу: технические [761] усовершенствования слишком дорого стоят, предполагают обилие искусных работников и мастеров, каких у нас слишком мало, а высокие дивиденды и барыши и без того гарантированы высоким таможенным тарифом, устраняющим заграничную конкуренцию. Г. Менделеев утешает нас тем, что умелость у нас найдется: умелость, наконец, можно «пригласить, призвать, выписать, нанять» (стр. 82). И с этой наемной, выписной, заграничной фабрично-заводской производительностью, в таких ее отраслях, для которых у нас нет еще народнохозяйственной почвы!
Некоторые утверждения г. Менделеева до того парадоксальны, что похожи скорее на шутку, чем на серьезную мысль. Так, напр., он считает громадной, пагубной ошибкой допущение ввоза заграничного чугуна и железа, с незначительной пошлиной, по тарифу 1868 года, в период постройки наших железных дорог. Он определяет общую стоимость этого ввоза за 12 лет, с 1869 по 1880 год, в 1.100 милл. рублей. За те же 12 лет заключено государственных займов на 1.600 милл. руб. «Очевидно, — заключает ученый автор совершенно неожиданно, — что бoльшая часть займов, в конце концов, и пошла в уплату за иностранный металлический товар, а в том числе и за иностранное золото (?), которым надо было платить за иностранное железо, потому что на это занятое золото, а, следовательно, и на это ввезенное на его место железо — надо было платить проценты, золотом же» (стр. 86). Таким образом, каждый год ввоз средним числом составлял около 30 милл. пудов и стоил около 100 милл. рублей. «И поныне Россия платит проценты с этого миллиарда рублей, взятых за границей, а средняя плата, каждый год повторяемая, равняется, на эти займы, по крайней мере, 50 милл. руб. Если бы ежегодно в дело развития русской каменноугольной и железной промышленности клали тогда не по 50 милл. р. кред., а только хоть по 5 миллионов — все бы давным-давно свое было. И пусть бы пропали эти деньги даром, безвозвратно, все бы много лучше было, да и дешевле для страны, потому что по 5 милл. рублей в год в 12 лет ушло бы только 60 миллионов, а на проценты по займам ушло по крайней мере 500 миллионов рублей. Следовательно, было бы лучше своим заводчикам-начинателям бросить ежегодно по 5 милл. рублей, чем покупать иностранное железо, потому, во-первых, что не платили бы [763] процентов с золотых за границей капиталов, и курс не падал бы», и т.д. (стр. 83).
Что же это такое? Неужели почтенный автор серьезно упустил из виду, что капитал в 1.100 мил. рублей вовсе не ушел к иностранцам, а превратился в железные и чугунные изделия, рельсы и прочие материалы, необходимые для железных дорог, для всяких мастерских, фабрик и заводов, а следовательно, получил лишь производительное назначение, окупился дано с процентами в виде доходов от железных дорог и других предприятий? Разве покупать нужные материалы для создания железнодорожных путей, фабричных и заводских принадлежностей, машин и орудий — это все равно, что бросать миллионы безвозвратно в карманы отдельных лиц, в поощрение их полезным начинаниям? Мыслимо ли сопоставлять рядом и взвешивать сравнительную выгодность таких употреблений капитала, как раздача миллионов своим отечественным заводчикам, чтобы «деньги пропали даром», или приобретение реальных и производительных ценностей, с избытком окупающих свою стоимость и приносящих прибыль не только многим отдельным лицам, но и всему народному хозяйству? Конечно, мы могли не делать затрат на скорейшее устройство железных дорог, разных фабрик и заводов, при недостатке нужных для этого материалов внутри страны; но, сделав эти затраты, мы получили эквивалент, дающий нам доход, увеличивающий общую сумму наших богатств и оборотов, покрывающий сполна уплату процентов и погашения за занятые у иностранцев капиталы, и, следовательно, смешно говорить о том, что деньги ушли за границу, что «было бы много лучше, да и дешевле для страны» раздавать миллионы своим хорошим людям, которые будто бы оживили бы нашу промышленность, поддержали бы курс и водворили бы в России тот «промышленный порядок, какого теперь нам, прожившим то время, уже не дождаться» (там же).
Подобной фантасмагории мы давно уже не встречали в нашей литературе. Что деньги, уплаченные иностранцам за чугун и железо, составляют будто бы цифру наших государственных займов, заключенных в соответственный период времени, — это опровергается уже a priori тем соображением, что нужные материалы для частных предприятий покупались не государством, а частными лицами и компаниями, и производившиеся уплаты не имели никакого отношения к цифре сделанных за это время [763] государственных долгов. За те двенадцать лет, о которых говорит г. Менделеев, действительно заключено займов на сумму свыше 1.100 милл. р., и нетрудно проверить, в самом ли деле эти деньги ушли на уплату за чугун и железо. Займы были следующие: в 1869 году выпуск пятипроцентных банковых билетов на 15 милл. р. для изъятия из обращения части кредитных билетов; в 1876 году — новый выпуск банковых билетов на чрезвычайные расходы, в сумме 100 милл. руб.; в 1877 году — первый восточный заем на военные надобности, на 200 милл. р.; в том же году — внешний заем для усиления средств государственного казначейства, на 15 милл. фунтов стерлингов (около 120 милл. р.); в 1878 годк — второй восточный заем на военные надобности, на 300 милл. р.; в 1879 году — третий восточный заем на покрытие военных расходов, на 300 милл. р., а всего за указанные годы — около 1.085 милл. р. «С 1876 по 1880 год на покрытие чрезвычайных военных расходов было занято 900 милл. р. и 15 милл. фунтов ст. Всего вообще, за означенное время, чрезвычайные расходы, вызванные политическими событиями, восточной войной, экспедицией в закаспийском крае и мерами предосторожности в переговорах с Китаем, — составили около 1.075.396.653 р. На возмещение этих расходов в распоряжение правительства поступило 904.390.387 р.». Сверх того, позаимствования из государственного банка — до 419.595.509 р., к 1-му января 1881 года»026 . А проф. Менделеев полагает, что все эти долги и упадок курса вызваны приобретением у иностранцев железа и чугуна, и что вся беда — в беспошлинном привозе этих материалов из-за границы, по тарифу 1868 года…
Дальше, кажется, некуда идти в области промышленного фантазирования. После такого блестящего образчика самобытной экономической логики мы можем уже оставить в стороне те очевидные противоречия и несообразности, которыми наполнены соображения и выводы автора относительно отдельных отраслей производства — о каменном угле, сахаре, чае и спиртных напитках и т.п.
———
Если такими свойствами отличается защита протекционизма в рассуждениях выдающегося, по-видимому, естествоиспытателя, обладающего недюжинным умом, то что же представляет весь наш промышленный протекционизм, в лице его более мелких представителей и проповедников?! Некоторые уже теперь имеют смелость заявлять, что нынешний народный голод должен доставить еще более «решительную победу» принципам покровительственной системы, увеличивающей барыши крупных промышленников на счет всей массы населения. Но сами говорящие это не могут больше верить тому, чтo они же говорят. Нынешний голод ярко осветил бедственное положение громадного большинства народа, запущенного и разоренного податными и всякими иными неустройствами, многими годами ложного «национализма» и «протекционизма». Не можем не привести здесь красноречивую характеристику этого печального положения, сделанную видным административным деятелем, начальником одной из пострадавших губерний: «Говорят о кризисе; — никакого кризиса у нас нет. Кризис вечный в нас самих, в ужасной постановке народного труда. Посмотрите: для чего мы работаем? Чтобы в урожайный год сбыть хлеб задаром и заплатить подати, а в неурожай — покупать втридорога и ставить то же государство в критическое положение. В мае 1889 года нам грозила засуха. Рожь стояла 23 коп. за пуд». Если бы тогда же на наличный продовольственный капитал закуплены были запасы хлеба, продовольствие обошлось бы нам в восемь раз дешевле. «Вот образец нашего хозяйства! А в государстве нет вдобавок никакого органа, у которого бы интересы земледелия лежали на сердце». «Мужик ходит пешком вдоль линии железной дороги, не имея возможности ехать. А между тем этот самый мужик платит ежегодно в счет земского сбора гарантии этой дороги, в которую (гарантию) когда-то земство себя закабалило. Задача как нельзя более ясная: восстановите эту высшую справедливость, пусть русский народ вздохнет как следует, и в пять лет вы его не узнаете. Помните, что это сильный, умный, полный жизни народ. Обратите внимание на его воспитание — ведь мы настоящие спартанцы. Из скольких родившихся вырастает мужик?»027 .
[765] Протекционизм должен получить наконец свое истинное государственно-народное значение; предметом покровительства должен сделаться сам народ с его жизненными интересами и нуждами, экономическими и нравственными. Заботы о промышленниках, заводчиках и фабрикантах должны наконец уступить место более настоятельным и важным народнохозяйственным задачам, выдвинутым на первый план нашей тяжелой действительностью, — и никакие усилия самых гениальных «химиков» не должны задерживать этого необходимого, спасительного поворота.