[Национальная система политической
экономии. Сочинение д-ра Фридриха Листа. Перевод с немецкого под редакцией К.В.Трубникова,
с его вступлением, примечаниями и биографическим очерком Фр. Листа. СПб., 1891,
стр. 452+хх.
2-е сокр. изд. 2005. М.: Европа, 2005.]
[376] В последнее время покровительство отечественной промышленности таможенными тарифами стало входить в планы торговой политики правительств повсеместно, за исключением Англии, остающейся неизменно верной началам фритредерства. Теперь уже никто из государственных деятелей материка Европы и Америки не сомневается в том, что космополитизм школы Адама Смита, в его практическом применении, не благо, а зло для народов, еще не достигших высокой степени промышленного развития; что доктрина классиков экономической науки — далеко не безусловная истина и даже вовсе не истина в смысле непреложности выработанных «школой» положений без внимания к обстоятельствам времени и места; что она именно страдает крайней отвлеченностью, не имеет под собой исторической почвы и опирается не на действительность, а на идеал единства человеческого общежития на всем земном шаре, — на такой идеал, который предполагает отсутствие политических границ и самобытности национальных интересов; что эта доктрина отправляется от начала личного эгоизма, утверждая совершенно ошибочно, будто неограниченная свобода эгоистической деятельности созидает общее благо, а из столкновения эгоизмов рождается экономическое равновесие. Но не так было в конце тридцатых годов, когда Лист [377] готовил отдельными статьями и, наконец, издал в свет (в 1841 г.) свою «Национальную систему политической экономии». В ту пору в литературе начинали преобладать взгляды манчестерского мамонизма, а с университетских кафедр не только не дерзали оспаривать положений Смито-Рикардовской школы, но даже облекали эти положения в математические формулы. Сомневающимся грозило клеймо невежества; только «убежденный» смитианец получал право на звание ученого экономиста. Даже такие люди, как Шапталь, боялись анафемы от Ж.Б.Сэя — этого политико-экономического папы. По этому можно судить о том впечатлении, какое произвела на доктринеров книга Листа, в которой бывший профессор Тюбингенского университета блистательно доказывал, что учение Адама Смита и его систематизатора Ж.Б.Сэя — вовсе не «политическая математика», что его «аксиомы» вовсе не так «безусловно верны, как положения астрономии», и что классический труд великого шотландца001 есть чисто английская книга, внушенная автору его патриотизмом, — книга, которой со времени Питта и до Мельбурна английские министры пользовались для того, чтобы в интересах Англии морочить другие нации002 . Лист сам откровенно объяснил, что будь он англичанином, то едва ли подверг бы сомнению основной принцип теории Адама Смита. Но как немец он счел своим гражданским долгом воспротивиться намерению англичан поработить германскую промышленность во имя свободы торговли и энергично повел атаку против фритредеров в тот самый момент, когда англичане собирались заключить торговый договор с германскими союзными государствами по образцу метуэнского договора (1703 г.), разорившего Португалию.
Книга Листа в цельном виде впервые появляется на русском языке. Редактор перевода, К.В.Трубников, любовно отнесся к своей задаче и с большим искусством передал легким литературным языком текст, в немецком подлиннике местами неясно изложенный и сильно испещренный иностранными словами. Многие недомолвки автора [378] пояснены примечаниями переводчика, а графу Канкрину и его экономической политике, — о чем Лист упоминает лишь мимоходом, — посвящена целая статья с выписками из первоисточников. Кроме того, тексту сочинения предпосланы краткая биография Листа и обширное вступление, в котором г. Трубников очерчивает наше новейшее смутное время, плодившее одни заблуждения, благодаря успехам пессимизма, материалистическим стремлениям и вообще неправильному умственному и нравственному движению в среде русского общества. Это вступление написано горячо и даже несколько вызывающим тоном, как писал и сам Лист, задетый за живое и стремясь агитировать, а не расхолаживать умы читателей объективным анализом. Конечно, есть разница в положениях. Лист думал спасать отечество, г. Трубников полагает, что отечество уже спасено. Его возбужденное настроение, очевидно, вызывается воспоминаниями о прошлом, когда наши экономисты занимались «праздномыслием» и почерпали свои рецепты из учений враждебных принципам национальной экономии. Правда, он говорит, что наши экономисты «продолжают утверждать» и т.д., но тут же приводит цитату из сочинения г. Янжула, свидетельствующую о том, что наивная вера в непогрешимость столь ненавистной Листу «школы» уже прошла. «Всякое лицо, — говорит профессор, — даже поверхностно знакомое с историей науки, знает, что политическая экономия в настоящее время переживает весьма серьезный кризис. Вера во многие наиболее существенные положения и принципы этой науки, как они были установлены в конце прошлого и начале нынешнего века ее первыми основателями, вера эта является в значительной степени подорванной и поколебленной». Пожелание почтенного переводчика, чтобы предлагаемый им в переводе на русский язык замечательный труд Ф.Листа произвел у нас отрезвляющее влияние и помог России «выйти из-под экономической зависимости чужеземцев, восстановить и увеличить свои умственные, нравственные и физические производительные силы и упрочить свое могущество на незыблемых основаниях, как это сделали опередившие нас нации, благодаря применению к своей политике учений Фридриха Листа», — такое пожелание уже запоздало. Наше отечество, в свою очередь, отшатнулось на практике (а это главное) от ложных экономических доктрин, «как от чумы», и пошло по пути, [379] «которого держится в течение последних пяти лет наше министерство финансов, сопровождаемое горячим сочувствием и огромным доверием не только всей благомыслящей России, но и всего образованного мира». Далее г. Трубников говорит, что «число партизанов действующей у нас ныне национальной системы экономической политики быстро увеличивается, а число партизанов космополитической системы так же быстро уменьшается». Стало быть, победа одержана — и гораздо ранее перевода Листа на русский язык. Этим замечанием мы нисколько не желаем умалить значение прекрасно исполненного г-м Трубниковым труда и не думаем отрицать сказанного им о современном повороте в нашей экономической политике и в наших общественных симпатиях. Книга Листа должна быть настольной книгой для деятелей нового направления, как была для Питта книга «великого шотландца», и дай Бог, чтобы на Руси росло и крепло здравое учение национальной экономии. Но, пожелав полного успеха труду К.В.Трубникова и широкого распространения в нашем обществе назидательной книги Листа, мы считаем уместным предостеречь читателей от увлечений крайностями протекционизма, столь же гибельными, как и laissez faire, laissez passer физиократов, и столь же близкими к фабричному мамонизму Кобдена.
Один из наших знаменитых ученых, которого a tort ou a raison [справедливо или нет. (франц.)] считают выразителем духа «действующей у нас ныне национальной системы», профессор Менделеев, пишет в своем Толковом тарифе:
«По мере того как свежесть почв теряется даже на наших южных степных полях (а в средних и северных она давно прошла) все более и более ощущаются невыгоды привычных России экстенсивных видов хлебной культуры, представителем которой служит наше трехполье, в котором ежегодно если не две трети, то более половины пашни занято хлебами яровыми и озимыми. Потребность в разнообразии посевов, в плодопеременности, в интенсивности возрастает. Является спрос на глубокую пахоту, на разнообразные удобрения, на сложный и дорогой инвентарь и на капитал, для всего этого потребный. Никакие мелиорационные фонды не помогут при этом, потому что потребуют уплаты процентов, а хлебопашество высокого процента, как всякому известно, дать не может. Мелиорация на занятый капитал [380] только погубит занимающего, только увеличит задолженность, которая и без того лежит на земле более тяжким бременем, чем даже самое падение хлебных цен. Помочь могут только соседние заводы всякого рода, а особенно спрашивающие для переделки продукты земледелия. Тогда они, как наши сахарные заводы, кругом себя заведут плодосмену с культурой спрашиваемых растений. Но и помимо этого они будут потребителями тут же, подле находящимися, и у них капиталы вращаются чаще и легче, чем у землевладельцев, а потому они и будут распространителями капиталов, надобных землевладельцам».
Во всем этом рассуждении почтенного составителя Толкового тарифа справедливо только то, что свежесть наших почв теряется, а потому возрастает потребность в интенсивной культуре (не повсеместно, разумеется); все остальное неверно исторически и решительно опровергается экономическими доводами. Мы это сейчас докажем, но заметим предварительно, что под рассуждением русского профессора Фр. Лист охотно подписал бы свое имя, не имея достаточно полных сведений об особенностях хозяйственного быта России, потому что, по его мнению, покровительство земледелию — глупость.
Быть может, К.В.Трубников заступится за доктора прав Фр. Листа, но мы не можем заступиться за доктора химии г. Менделеева. В самом деле, откуда взял наш почтенный ученый, что никакие мелиорационные фонды не помогут земледельческой культуре? Пример Шотландии и наш собственный опыт в губерниях Царства Польского доказывает совсем противное. И ни в Шотландии, где мелиорационный кредит широко развит частными предпринимателями, ни в Царстве Польском, где он был организован русским правительством, проценты, платимые заемщиками, никогда не казались им непосильными, да и действительно никогда не были высоки. Мелиорационный кредит не только не губит занимающего, но, разумно употребленный в дело, всегда спасает его от разорения, возвышая доходность земли. По той же причине лежащие на имении ипотечные долги не служат препятствием к получению мелиорационной ссуды, что введено в практику всех учреждений мелиорационного кредита. Задолженность имения, разумеется, сообразная с его стоимостью (рыночной ценой), никогда не может лежать на нем «более тяжким бременем, чем даже самое падение [381] хлебных цен», потому что цена земли определяется капитализацией ее средней доходности, есть ничто иное, как капитализованная рента, а высота ренты падает с понижением цен на земледельческие продукты003 . К тому же ипотечные долги погашаются лишь малыми долями и выплачиваются из доходов имения, а эти доходы весьма естественно сокращаются при падении хлебных цен, что и ведет владельца к разорению, и тем быстрее, чем резче переход к низким ценам, т.е. владелец разоряется не потому, что много задолжал, а потому, что постепенно или круто лишился доходов, которыми пользовался при заключении займов и на которые рассчитывал и впредь. Все это такая азбука экономической науки, что ее совестно повторять. Но просим читателя вооружиться терпением: мы теперь переходим к самой любопытной части разбираемого суждения.
Профессор Менделеев направляет нуждающихся в оборотных средствах для улучшенной культуры на соседние заводы, где капиталы вращаются чаще и легче, чем у землевладельцев, а потому-де соседние заводы и будут распространителями капиталов, надобных земледельцам. Здесь прежде всего обращает на себя внимание совет земледельцам (т.е. крестьянам и вообще сельскому люду) обращаться за помощью не к землевладельцам (или помещикам), а к заводчикам, которым, в сущности, нет никакого дела ни до хозяйства земледельцев, ни до их рабочей силы, как таковых, а есть дело только до сырья и съестных припасов, доставляемых на заводы земледелием. Уплачивая деньги за сырье и съестные припасы, они, понятно, будут соблюдать свои собственные выгоды, а потому не могут, да и не пожелают соперничать в распространении капиталов, «надобных земледельцам», с учреждениями мелиорационного кредита, если бы таковые были организованы. Тот факт, что на заводах капиталы вращаются чаще и легче, чем у помещиков, еще более подтверждает наше мнение, потому что капиталы, затрачиваемые на улучшение земледельческой культуры, не могут быть извлекаемы из земли в относительно короткие сроки, достаточные для [382] полного оборота их на заводах. В этом все различие, с экономической точки зрения, между производствами заводской и земледельческой промышленности — различие, вытекающее из самой сущности производств, а с этой сущностью должны сообразоваться и формы кредита.
Близость заводов имеет совершенно такое же значение для земледелия, как и близость городов. Те и другие — рынки для сбыта земледельческих продуктов, ничего более. Исключение составляют только заводы, которые занимаются обработкой произведений окрестных земель; но такие заводы должны находиться в самой тесной связи с местным сельским хозяйством и по роду, и по размерам, и по времени производства. Ими не могут быть всякие заводы. Наши хлопчатобумажные фабрики, например, не имеют никакой связи не только с местным, но вообще с русским сельским хозяйством. Разве могут шерстопрядильни и шерстоткацкие фабрики в Нарве оказывать непосредственную помощь нашему овцеводству на Дону и в южнорусских степях, когда между ними существует целый ряд посредствующих рынков? И нельзя требовать, непозволительно даже желать, чтобы многие наши мануфактуры учреждались на потребу окрестных земледельцев или овцеводов. Кроме для сырья для обработки, им нужно топливо, нужны рабочие руки, чего они в степях не найдут или к ним будут предъявлены такие требования, что принять их было бы безумием.
Несомненно, что развитие фабричной и заводской деятельности увеличивает значение внутреннего хлебного рынка, ослабляя его зависимость от иностранцев, что уже само по себе важно для успехов сельского хозяйства; несомненно также влияние фабричных и заводских производств на эти успехи, когда почти каждое улучшение земледельческой культуры сопряжено с применением промышленного труба (земледельческие машины, искусственное удобрение и проч.); можно и должно поощрять развитие фабрик и заводов, потому что они расширяют поле народного труда и увеличивают национальное богатство, являясь могущественными орудиями к использованию таких сил природы, которые недоступны труду земледельческому. Но всегда следует помнить, что этому развитию полагаются естественные преграды в условиях климатических, геологических, почвенных, и в особенности взаимным соотношением производительных [383] сил страны, возникающим из исторического склада хозяйственного быта населения.
Фридрих Лист не останавливался перед подобными соображениями. Экономист-агитатор, горячий сторонник либеральных реформ вюртембергского министра Вагенгейма, полагавший, что суеверие, грубость и невежество всякого рода присущи населению деревень, где никому не приходило в голову воспитать в себе «новые идеи» и верх искусства заключается «в способности вынести как можно больше лишений», всей душой преданный «развитому, богатому и влиятельному» третьему сословию, способному отстоять «свободу» и «правовые гарантии» (необходимые, будто бы, для преуспеяния промышленности), он порешил, что «при нормальном развитии производительных сил большая часть избытка населения земледельческой нации должна переходить на фабрики». Когда оказалось, что в Германии на одного фабричного приходится три земледельца (у нас же их целых семь, если не восемь), то Лист нашел такое преобладание земледельческого населения чрезмерным. По его мнению, дух предприимчивости, трудолюбия и торговли пускает корни лишь на почве «политической и религиозной свободы», а «фабрики и заводы — это матери и дети гражданской свободы, просвещения, искусств и наук… цивилизации, политического могущества». Их обеспечивает только то государственное устройство, «где существует представительство народных интересов» и лишь «на известных ступенях культуры (понятно, низших) абсолютное монархическое правление может быть гораздо благоприятнее, да и действительно более способствует умственным и физическим успехам страны, чем правление конституционное». Что же именно следует понимать под этими известными ступенями культуры? Лист отвечает: «Это — времена, когда существуют крепостничество и суеверия, или национальное раздробление и сословные привилегии»…
Если сойти с чисто экономической почвы и смотреть на фабрики и заводы с точки зрения «правовых гарантий», то с такой высоты наше сельское хозяйство может, пожалуй, показаться и не стоящим особого внимания и заботливости государственной власти — будет-де с него и соседних заводов! Но мы откровенно признаем себя неспособными к такому отвлечению от живой действительности. Всматриваясь ближе в эту действительность, нельзя не заметить, что земледелие [384] составляет у нас и всегда будет составлять главный и основной промысел не вследствие «неразвитости» русского народа, а в силу самого характера страны, всюду налагающего свою печать на отношения человека к земле. Мы беседуем не с иностранцами, а потому считаем излишним вдаваться в объяснения своеобразности этого характера, столь отличающего Россию от западноевропейских стран. Для нашей цели достаточно указать лишь на одно из последствий его влияния, на то именно, что наша фабрично-заводская промышленность работает почти исключительно для внутренних рынков, и что плохие урожаи, в связи с понижением цен на сельскохозяйственные продукты, немедленно отражаются у нас застоем в промышленных делах (как было, напр., в 1885—1886 годах). Очевидно нечто прямо противоположное тому, что представляется воображению составителя Толкового тарифа и что представлялось Листу, когда он не глядел на Россию. Оказывается, что фабрично-заводская деятельность не может развиваться при угнетенном состоянии главного и основного промысла страны, и когда он падает, то и заводы приходят в запустение. Тут никакое покровительство промышленности, никакие таможенные тарифы не помогут. А жаль! Ведь как было бы удобно — издать тариф, да на этом и успокоиться…
Да, никак нельзя в земледельческой стране сдать земледелие на попечение заводам. История учит, что, разорив земледелие, не создашь и промышленности. По изгнании мавров — культурных земледельцев, Испания не могла оправиться в течение целых веков. Ее короли напрасно издавали законы, воспрещавшие вывоз золота и ввоз изделий чужеземного производства: некогда знаменитые хлопчатобумажные и шелковые фабрики Кордовы, Севильи и Гренады, шерстяные фабрики Сегонии, Толедо и многих других городов Кастилии — исчезли бесследно, а новые — не возникали. Лист утверждает, и многие ему верят на слово, что культурное земледелие может явиться только вследствие развития фабрично-заводской промышленности, создающей силу государств; но это не совсем так. Голландия обязана была цветущим состоянием своего хозяйства богатству сельдяного промысла и широкому развитию своей мировой торговли; в Англии морское и колониальное могущество, так же как и процветание литературы, задолго предшествовали развитию (в 18-м веке) ее фабрично-заводской деятельности. [385] Такие недосмотры у Листа очень часты и объясняются самой целью его сочинения, для которой некоторая односторонность была даже полезна: она усиливала впечатление на читателей (ведь не всякий из них доберется до правды). Агитаторы не пишут иначе. По причине этой предвзятой односторонности он закрывает глаза на глубокие язвы фабричного мамонизма, а когда Листу все же пришлось коснуться этого вопроса, то он отделался следующим парадоксом: «Грустно слышать, что зло, которым в наше время сопровождается промышленность, считают достаточным мотивом для устранения (!) самой промышленности. Есть гораздо большие бедствия, чем пролетариат: пустое казначейство — национальное бессилие — национальное рабство — национальная смерть». Обезземеленный, бесприютный, нищий народ — меньшее бедствие, чем пустое казначейство! Vivat industria et pereat mundus! [Да здравствует промышленность и пусть погибнет мир! (лат.)]