ЛЮДВИГ ФОН МИЗЕС

ЛИБЕРАЛИЗМ

1927

[Mises L. von. Liberalismus. 1927.
Мизес Л. фон. Либерализм / Пер. с англ. А. В. Куряева. – М.: Социум, Экономика, 2001. 239 с.]

————————————

Глава 3. Либеральная внешняя политика
1. Границы государства
2. Право на самоопределение
3. Политические основы мира
4. Национализм
5. Империализм
6. Колониальная политика
7. Свободная торговля
8. Свобода передвижения
9. Соединенные Штаты Европы
10. Лига наций
11. Россия

————————————
————————
————

ГЛАВА 3. ЛИБЕРАЛЬНАЯ ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА

Либерал не видит никакого противоречия между внутренней политикой и внешней политикой. С его точки зрения, так часто поднимавшийся и подробно обсуждавшийся вопрос о том, следует ли отдавать приоритет соображениям внешней политики по сравнению с интересами внутренней политики и наоборот, является праздным. Ибо либерализм изначально является политической концепцией, охватывающей весь мир, и те же самые идеи, которые он стремится реализовать в ограниченной области, он считает действительными и для более широкой сферы международной политики. Если либерал и разграничивает внешнюю и внутреннюю политику, то он делает это исключительно с целью удобства и классификации, чтобы подразделить обширные области политических проблем на крупные типы, а не потому, что считает, будто для каждой из них действительны различные принципы.

Цель внутренней политики либерализма та же самая, что и внешней, — мир. Она направлена на мирное сотрудничество как между народами, так и внутри каждой нации. Отправным пунктом либеральной мысли является признание ценности и важности человеческого сотрудничества, а вся политика и программа либерализма служит цели поддержания и расширения существующего состояния взаимного сотрудничества между членами рода человеческого. Конечным идеалом либерализма является полное сотрудничество всего человечества, протекающее мирно и без трений. Либеральная мысль всегда имеет в виду все человечество, а не просто его части. Либерализм не останавливается на ограниченных группах; он не заканчивается на границе деревни, провинции, страны или континента. Его мышление отличается космополитичностью и всемирностью: оно вбирает в себя всех людей и весь мир. В этом смысле либерализм есть гуманизм, а либерал — гражданин мира, космополит.

Сегодня, когда в мире господствуют антилиберальные идеи, в глазах широких масс космополитизм выглядит подозрительно. В Германии не в меру рьяные патриоты не могут простить великим немецким поэтам, особенно Гете, что их мысли и чувства, вместо того чтобы ограничиваться национальными рамками, имели космополитическую направленность. Полагают, что существует непримиримый конфликт между интересами нации и интересами человечества, и тот, кто направляет свои стремления и усилия на благо всего человечества, тем самым пренебрегает интересами собственной нации. Едва ли может существовать более ошибочное мнение. Немец, работающий на благо всего человечества, наносит не больше вреда частным интересам своих соотечественников — т.е. людям, с которыми он живет на одной земле и говорит на одном языке и с которыми он образует этническую и духовную общность, — чем немец, работающий на благо всей немецкой нации, — интересам своего родного города. Человек столь же заинтересован в процветании всего мира, как и в процветании местной общины, в которой он живет.

Шовинистически настроенные националисты, утверждающие, что между разными нациями существуют непримиримые противоречия, и пытающиеся проводить политику, нацеленную на обеспечение — если понадобится, то и с помощью силы — господства своей нации над всеми остальными, обычно рьяно настаивают на необходимости и полезности внутреннего единства нации. Чем больший упор они делают на необходимости войны против зарубежных наций, тем более настойчиво они призывают к миру и согласию среди членов собственной нации. Либерал ни в коей мере не возражает против требования внутреннего единства. Наоборот, требование мира в пределах каждой страны само является результатом либерального мышления и снискало известность лишь после того, как либеральные идеи XVIII в. получили широкое признание. До того как либеральная философия с ее безусловным прославлением мира овладела умами людей, война не ограничивалась конфликтами между странами. Нации сами были раздираемы постоянными гражданскими распрями и кровавой внутренней борьбой. В XVIII в. британцы еще противостояли друг другу в битве под Гуллоденом⁰⁰¹, и даже в XIX в., когда Пруссия развязала войну против Австрии, другие германские государства воевали по обе стороны фронта. В то время Пруссия не видела ничего зазорного в том, чтобы воевать на стороне Италии против германской Австрии, а в 1870 г. только быстрое развитие событий помешало Австрии присоединиться к Франции в войне против Пруссии и ее союзников. Многие победы, которыми гордится прусская армия, были одержаны прусскими войсками над войсками других германских государств. Именно либерализм, первым научивший народы сохранять внутренний мир, также хочет научить поддерживать его в их отношениях с другими странами.

Решающий, неопровержимый аргумент против войны либерализм выводит из факта международного разделения труда. Разделение труда давным-давно уже вышло за границы каждой отдельной страны. Ни одна цивилизованная нация сегодня не удовлетворяет свои потребности только за счет своего собственного производства. Все вынуждены получать товары из-за границы и расплачиваться за них, экспортируя отечественную продукцию. Все, что могло бы затруднить или остановить международный обмен товарами, нанесло бы огромный ущерб человеческой цивилизации и подорвало бы благосостояние и саму основу всей человеческой цивилизации, миллионов и миллионов людей. В век, когда народы зависят от товаров зарубежного производства, нельзя больше развязывать войны. Поскольку любое прекращение потоков импорта может иметь решающее влияние на исход войны, развязанной страной, вовлеченной в международное разделение труда, политика, желающая принять во внимание возможность войны, должна постараться сделать национальную экономику самообеспечиваемой, т.е. она даже в мирное время должна стремиться остановить международное разделение труда у своих границ. Если бы Германия пожелала отказаться от участия в международном разделении труда и попыталась бы удовлетворить все свои нужды только отечественным производством, то совокупный годовой продукт труда Германии уменьшился бы, и тем самым существенно понизились бы благосостояние, уровень жизни и культурный уровень немецкого народа.

Уже отмечалось, что страна может сохранять внутренний мир только в том случае, если демократическая конституция обеспечивает гарантии, что приспособление правительства к воле граждан происходит без трения. Ничего, кроме последовательного применения этого же принципа, не требуется для поддержания международного мира.

Либералы более ранних эпох полагали, что народы Земли миролюбивы по своей природе и только монархи желают войны, чтобы увеличить свою власть и богатство путем завоевания провинций. Поэтому они полагали, что для обеспечения прочного мира достаточно заменить правление династических государей правительствами, зависящими от народа. Если демократическая республика находит, что ее существующие границы, исторически сложившиеся до перехода к либерализму, больше не соответствуют политическим желаниям народа, то они должны быть мирно изменены, чтобы соответствовать результатам плебисцита, выражающего народную волю. Необходимо всегда иметь возможность изменить границы государства, если ясно выражена воля населения определенного района войти в состав другого государства. В XVII и XVIII вв. русские цари включили в состав своей империи обширные области, население которых никогда не испытывало желания быть частью Российского государства. Даже если бы Российская империя приняла абсолютно демократическую конституцию, желание населения этих территорий не было бы удовлетворено, потому что они не хотели связывать себя узами политического союза с Россией. Их демократическими требованиями были: свобода от Российской империи; образование независимых Польши, Финляндии, Латвии, Литвы и т.д. Тот факт, что их требования и аналогичные требования других народов (например, итальянцев, немцев в Шлезвиг-Гольштейне⁰⁰², славян в Габсбургской империи⁰⁰³ ) можно было удовлетворить, только прибегнув к силе оружия, было самой важной причиной всех европейских войн со времен Венского конгресса⁰⁰⁴.

Право на самоопределение в вопросе вхождения в состав какого-либо государства тем самым означает следующее: всякий раз, когда население какой-либо территории, будь то отдельная деревня, целый район или несколько прилежащих районов, дает знать путем свободного плебисцита, что оно больше не желает находиться в государстве, к которому принадлежит в настоящее время, а хочет либо образовать независимое государство, либо присоединиться к какому-либо другому государству, его желание следует уважать и удовлетворять. Это единственно возможный и эффективный способ избежать революций, гражданских и международных войн.

Называть право самоопределения “правом самоопределения наций” — значит неправильно его понимать. Это не право на самоопределение национальной единицы в сложившихся границах, а право жителей каждой территории решать, к какому государству они желают принадлежать. Еще более вопиющим образом непонимание этого различия проявляется, когда выражение “самоопределение наций” подразумевает, что национальное государство имеет право отделять и включать в свой состав против воли жителей те части нации, которые находятся на территории другого государства. Именно правом наций на самоопределение, понимаемым в этом смысле, итальянские фашисты стремятся оправдать свое требование об отделении кантона Тессин и некоторых частей других кантонов от Швейцарии и присоединение их к Италии, несмотря на то, что жители этих кантонов не испытывают такого желания. Подобную позицию занимают некоторые сторонники пангерманизма в отношении немецкой Швейцарии и Нидерландов.

Однако право на самоопределение, о котором мы говорим, это не право на самоопределение наций, а скорее право на самоопределение жителей любой достаточно большой, чтобы образовать независимую административную единицу, территории. Если каким-либо образом можно было бы предоставить право самоопределения каждому отдельному человеку, то это следовало бы сделать. Этому мешают только трудности технического характера, требующие, чтобы регион управлялся как единая административная единица и чтобы право на самоопределение было ограничено волей большинства населения достаточно крупных областей, чтобы в системе управления страной считать их территориальными единицами.

Насколько право на самоопределение вообще действовало, и везде, где бы ему ни позволяли вступить в силу, в XIX и XX вв. оно привело к образованию государств, состоящих из одной национальности (т.е. людей, говорящих на одном языке), и распаду государств, состоящих из нескольких национальностей, но только как результат свободного выбора тех, кому дано право участвовать в плебисците. Образование государств, включающих в свой состав всех членов национальной группы, было результатом осуществления права на самоопределение, но не его целью. Если некоторые члены нации чувствуют себя счастливее, будучи политически независимыми, а не частью государства, объединяющего всех представителей одной и той же языковой группы, можно, конечно, попытаться изменить их политические представления путем убеждения, перейти на сторону принципа национальности, в соответствии с которым все члены одной языковой группы должны создавать единое независимое государство. Если, однако, стремиться определить их политическую судьбу против их воли, апеллируя к якобы высшему праву нации, то это нарушает право на самоопределение в не меньшей степени, чем при применении любой другой формы принуждения. Раздел Швейцарии между Германией, Францией и Италией, даже если его произвести в точности по языковым границам, был бы таким же грубым нарушением права на самоопределение, как и раздел Польши.

Можно было бы подумать, что после опыта мировой войны осознание необходимости постоянного мира станет всеобщим. Однако до сих пор отсутствует понимание того, что прочного мира можно достичь только осуществляя повсюду либеральную программу и постоянно и последовательно придерживаясь ее, и что мировая война была не чем иным, как естественным и неизбежным следствием антилиберальной политики последних десятилетий.

Бессмысленный и бездумный лозунг возлагает ответственность за войну на капитализм. Связь между войной и политикой протекционизма очевидна, а в результате вопиющего незнания фактов протекционистские пошлины напрямую связываются с капитализмом. Люди забывают, что еще совсем недавно все националистические публикации были переполнены резкими выпадами в адрес международного капитала (“финансового капитала” и “международного золотого треста”) за то, что у него нет родины, что он выступает против протекционистских пошлин, в том, что он отвергает войну и вообще склонен к миру. Абсурдно также возлагать ответственность за развязывание войны на военную промышленность. Военная промышленность возникла и достигла значительных размеров только потому, что воинственно настроенные правительства и народы требовали оружия. Было бы действительно нелепо предполагать, что нации обращаются к империалистической политике из любезности к производителям пушек. Военная промышленность, как и любая другая, появилась, чтобы удовлетворить спрос. Если бы нации предпочли что-то другое вместо пуль и взрывчатки, то фабриканты производили бы именно это вместо военной продукции.

Можно предположить, что желание мира сегодня объединяет всех. Но народы мира не совсем понимают, какие условия необходимо выполнять, чтобы его обеспечить.

Если мир не должен быть потревожен, необходимо устранить все стимулы к агрессии. Должен быть установлен такой мировой порядок, при котором нации и национальные группы были бы удовлетворены условиями жизни и не ощущали, что их вынуждают прибегать к отчаянному средству — войне. Либерал не рассчитывает, что войну можно упразднить с помощью проповедей и нравоучений. Он стремится создать социальные условия, которые устранят причины войны.

В этом отношении первым требованием является частная собственность. Важный мотив развязывания войны уже исключается, когда частная собственность гарантируется даже во время войны, когда победитель не имеет права присваивать собственность частных лиц, а присвоение государственной собственности не имеет большого значения, поскольку везде господствует частная собственность на средства производства. Однако этого далеко недостаточно, чтобы гарантировать мир. Чтобы осуществление права на самоопределение невозможно было свести к фарсу, политические институты должны быть такими, чтобы передача суверенитета над территорией от одного правительства к другому имела минимальное значение, не приносящее никому ни выгод, ни ущерба. У людей существует неправильное представление о том, что для этого требуется. Поэтому необходимо пояснить это на нескольких примерах.

Посмотрите на карту языковых и национальных групп Центральной или Восточной Европы и обратите внимание на то, как часто, например, в Северной или Западной Богемии граница между ними пересекается железнодорожными линиями. В условиях интервенционизма и этатизма здесь не существует способа провести границы государства, соответствующие языковым границам. Нельзя управлять чешской государственной железной дорогой на земле немецкого государства, и тем более невозможно управлять железной дорогой, у которой через каждые несколько миль меняется руководство. Абсолютно немыслимо также через каждые несколько минут или четверть часа железнодорожной поездки сталкиваться с тарифным барьером со всеми его таможенными формальностями. Таким образом, легко понять, почему этатисты и интервенционисты приходят к заключению, что “географическое” и “экономическое” единство таких районов не должно “разрываться” и что поэтому эти территории должны быть объединены под суверенитетом одного “правителя”. (Очевидно, что каждая нация при этом стремится доказать, что в данных обстоятельствах только она имеет право и полномочия на роль такого правителя.) Для либерализма здесь нет никаких проблем. Частные железные дороги, если они свободны от государственного вмешательства, могут без всяких проблем пересекать территории многих государств. Если нет таможенных границ и иных ограничений, а также ограничений на передвижение людей, животных или товаров, то не имеет никакого значения, как часто маршрут поезда пересекает границу в течение нескольких часов.

Карта языковых групп показывает также существование национальных анклавов. Не имея территориальной связи с основной массой своего народа, соотечественники селятся вместе в обособленных поселениях или на языковых островах. В современных политических условиях они не могут быть инкорпорированы в материнскую страну. Тот факт, что район, окруженный государством, сегодня огражден стеной пошлин, делает неразрывность территориальной целостности политической необходимостью. Небольшое “зарубежное владение”, будучи изолированным от прилежащей территории с помощью пошлин и других протекционистских мер, подвергалось бы риску экономического удушения. Но если существует свобода торговли и государство ограничивается защитой частной собственности, нет ничего проще решения этой проблемы. В таком случае ни один языковой остров не должен молчаливо соглашаться с нарушением своих национальных прав только из-за того, что не соединен с основной массой своего народа территориальным мостом, населенным своими соотечественниками.

Пресловутая “проблема коридора” также возникает только в условиях империалистическо-этатистско-интервенционистской системы. Страна, находящаяся в глубине материка, считает, что ей нужен “коридор” к морю для защиты своей внешней торговли от влияния интервенционистской и этатистской политики стран, территория которых отделяет ее от моря. Если бы свободная торговля была правилом, трудно было бы понять, какие преимущества можно ожидать от обладания “коридором”.

Переход из одной “экономической зоны” (в этатистском смысле) в другую имеет серьезные экономические последствия. Стоит только вспомнить, например, о хлопчатобумажной промышленности Верхнего Эльзаса, которой пришлось дважды пережить этот опыт, или о польской текстильной промышленности Верхней Силезии и т.д. Если изменение политической принадлежности территории подразумевает выгоды или ущерб для ее жителей, тогда их свобода голосовать за государство, к которому они хотели бы принадлежать, существенно ограничивается. О подлинном самоопределении можно говорить только в том случае, если решение каждого индивида определяется свободной волей, а не страхом убытков или надеждой на прибыль. Капиталистический мир, организованный на либеральных принципах, не знает отдельных “экономических” зон. В таком мире вся земная поверхность образует единую экономическую территорию.

Право на самоопределение выгодно только тем, кто составляет большинство. Для защиты меньшинств требуются внутренние мероприятия, из числа которых мы в первую очередь рассмотрим те, что связаны с национальной политикой в области образования.

Сегодня в большинстве стран посещение школы или, по меньшей мере, домашнее обучение является обязательным. Родители обязаны отправлять своих детей в школу на протяжении определенного количества лет или вместо этого государственного обучения дать им эквивалентный объем образования дома. Бессмысленно углубляться в аргументы, выдвигавшиеся как в пользу, так и против обязательного образования, когда этот вопрос был еще животрепещущим. Они не имеют ни малейшего отношения к проблеме в том виде, как она существует сегодня. Для нас важен только один аспект этого вопроса, а именно то, что продолжающаяся приверженность политике обязательного образования совершенно несовместима с попытками установить прочный мир.

Несомненно, жители Лондона, Парижа и Берлина сочтут такое заявление невероятным. Что общего может иметь система обязательного образования с проблемами войны и мира? Однако нельзя обсуждать этот вопрос, подобно многим другим, только с точки зрения народов Западной Европы. Разумеется, в Лондоне, Париже и Берлине проблема обязательного образования решается без труда. В этих городах не возникает сомнения, на каком языке вести обучение. Население, которое живет в этих городах и посылает своих детей в школу, в общем и целом можно считать однородным по национальному составу. Но даже не говорящие на английском языке, но живущие в Лондоне люди считают, что в интересах их детей, чтобы обучение велось на английском языке и ни на каком другом. То же самое относится к Парижу и Берлину.

Однако проблема обязательного образования имеет совершенно иное значение в тех обширных регионах, где говорящие на разных языках народы живут бок о бок в смешанном многоязычном сообществе. Здесь вопрос о том, на каком языке вести обучение, приобретает ключевое значение. То или иное решение с течением времени может определить национальность всего района. Школа способна отдалить детей от национальности, к которой принадлежат их родители, и может использоваться как средство угнетения целых национальностей. Тот, кто контролирует школы, имеет возможность причинять вред одним национальностям и приносить пользу своей собственной.

Предложение посылать каждого ребенка в ту школу, где говорят на языке его родителей, не является решением проблемы. Прежде всего, даже если оставить в стороне проблему детей со смешанным языковым происхождением, не всегда просто решить, какой язык является их родным. В многоязычных районах профессии многих людей требуют знания и применения всех языков, на которых говорят в стране. Кроме того, часто человек не может — опять же из-за средств к существованию — открыто объявить о принадлежности к той или иной национальности. В интервенционистской системе это может стоить ему потери покупателей, принадлежащих к другим национальностям, или работы, если предприниматель — представитель другой национальности. Далее, многие родители даже предпочли бы послать своих детей в школы иной национальности, чем их собственная, потому что они ставят преимущества двуязычия или ассимиляции с другой национальностью выше, чем лояльность к своему народу. Оставить за родителями право выбора школы для своих детей означает подвергнуть их всем мыслимым формам политического принуждения. Во всех районах, где национальности перемешаны, школа представляет собой главнейший политический приз. Ее невозможно лишить политического характера до тех пор, пока она остается государственным и обязательным институтом. Фактически существует только одно решение: государство, правительство, законы никак не должны касаться школы и образования. Государственные средства не должны использоваться на эти цели. Воспитание и обучение должно быть полностью предоставлено родителям и частным объединениям и учреждениям.

Лучше будет, если несколько ребят вырастут без формального образования, чем если они воспользуются благами школьного обучения только для того, чтобы, повзрослев, столкнуться с риском быть убитыми или искалеченными. Неграмотный, но здоровый человек всегда лучше грамотного калеки.

Но даже если мы устраним духовное насилие, осуществляемое системой обязательного образования, мы все еще будем далеки от того, чтобы сделать все необходимое для устранения всех источников трений между национальностями, проживающими на многоязычных территориях. Школа — лишь одно из средств угнетения национальностей, возможно, на наш взгляд, самое опасное, но, безусловно, не единственное. Любое вмешательство в экономическую жизнь со стороны государства может стать средством преследования людей, принадлежащих к национальностям, говорящих на ином, чем правящая группа, языке. По этой причине в интересах сохранения мира деятельность правительства должна быть ограничена сферой, в которой она является в самом строгом смысле слова незаменимой.

Мы не можем обойтись без государственного аппарата в деле защиты и сохранения жизни, свободы, собственности и здоровья личности. Но даже служа этим целям, судейская и полицейская активность может стать опасной в районах, где может быть найдено хоть какое-то основание для отличия одной группы от другой при ведении официальной деятельности. Только в странах, где не существует никаких особых мотивов для пристрастного отношения, в целом не будет никаких причин опасаться того, что магистрат, который, как предполагается, должен применять законы о защите жизни, свободы, собственности и здоровья, будет действовать с предубеждением. Там же, где различия в религии, национальности и подобные различия поделили людей на группы, разделенные столь глубокой пропастью, что исключается любое проявление справедливости и человечности, и где не осталось места ничему, кроме ненависти, ситуация совершенно иная. Тогда судья, сознательно, а гораздо чаще бессознательно, действующий с предубеждением, полагает, что он выполняет высший долг, когда использует права и полномочия своей должности в интересах собственной группы.

Если правительственный аппарат не имеет никаких иных функций, кроме защиты жизни, свободы, собственности и здоровья граждан, то возможно хотя бы составить правила, которые настолько строго очертят сферу свободной деятельности административных властей и судов, чтобы не осталось простора для произвольных субъективных решений. Но как только часть управления производством передается государству, как только аппарат правительства призван определять размещение благ высшего порядка, становится невозможно удержать чиновников в рамках ограничивающих правил и инструкций, которые гарантировали бы определенные права каждому гражданину. Уголовный кодекс, предназначенный для того, чтобы наказывать убийц, может, по крайней мере до некоторой степени, проводить разделительную линию между тем, что считается, и тем, что не должно считаться убийством, и тем самым установить определенные рамки, в пределах которой судья волен ориентироваться на собственные оценки. Конечно, каждый юрист слишком хорошо знает, что даже самый хороший закон можно извратить: в конкретных делах, при толковании, применении и исполнении его положений. Но в случае с правительственным ведомством, на которое возложено управление транспортом, шахтами или государственной землей, независимо от того, насколько можно ограничить свободу его действий по каким-то другим основаниям (обсуждавшимся выше), самое большее, что можно сделать, чтобы сохранять его беспристрастность в отношении спорных вопросов национальной политики, — это дать указания, сформулированные в утверждениях самого общего характера. Этому ведомству необходимо предоставить свободу маневра во многих отношениях, поскольку невозможно заранее знать, в каких обстоятельствах оно будет действовать. Тем самым широко открывается дверь для проявлений произвола, пристрастности и злоупотребления официальной властью.

Даже в районах проживания людей разных национальностей существует необходимость в едином управлении. Невозможно на каждом перекрестке поставить одновременно по чешскому и по немецкому полицейскому, каждый из которых защищал бы только людей своей национальности. И даже если это было бы возможно, все равно возникал бы вопрос, кто должен действовать, если в ситуацию, требующую вмешательства, вовлечены люди обеих национальностей. Недостатки, появляющиеся вследствие необходимости единого управления на этих территориях, неизбежны. Но если трудности существуют уже при выполнении таких необходимых функций государства, как защита жизни, свободы, собственности и здоровья, не следует раздувать их до поистине чудовищных масштабов, распространяя активность государства на другие области, где по самой их природе должен быть предоставлен еще больший простор произвольным суждениям.

Обширные территории были заселены людьми не одной национальности, одной расы или одной религии, а пестрой смесью разных народов. В результате миграции, неизбежно следующей за изменениями в размещении производства, все больше новых территорий постоянно сталкиваются с проблемой смешанного населения. И если нет желания искусственно усугублять трения, которые возникают в результате совместного проживания различных групп, то необходимо ограничить деятельность государства только теми задачами, выполнение которых возможно только им.

Пока странами правили монархические деспоты, идея приведения границ государства в соответствие с границами проживания различных национальностей не могла найти одобрения. Если властелин желал присоединить какую-либо провинцию к своему королевству, он мало заботился о том, согласны ли жители — подданные — со сменой правителя или нет. Относящимся к делу считалось только одно соображение, а именно хватит ли военной силы, чтобы завоевать и удержать данную территорию. Публично все оправдывалось более или менее искусственно сконструированными законными притязаниями. Национальность жителей данной территории вообще не принималась во внимание.

Именно с подъемом либерализма вопрос о том, как следует проводить границы государств, впервые стал рассматриваться независимо от военных, исторических и юридических соображений. Либерализм, в соответствии с которым государство создается по воле большинства людей, живущих на определенной территории, отклоняет все военные соображения, прежде имевшие решающее значение в определении границ государства. Он отвергает право завоевания. Он не может принять аргумента о “стратегических границах” и находит абсолютно непостижимым требование присоединить участок земли к своему государству с целью заполучить бруствер⁰⁰⁵. Либерализм не признает исторического права принца на наследование какой-либо провинции. В либеральном понимании король может править только людьми, а не определенным участком земли, жители которого рассматриваются просто как придаток. Монарх милостию Божией носит титул по названию территории, например “Король Франции”. Короли, коронованные либерализмом, получают свои титулы не от названия территории, а от имени народа, которым они правят как конституционные монархи. Так, Луи-Филипп⁰⁰⁶ носил титул “король французов”, и таким же образом существует “король бельгийцев”, как когда-то был “король эллинов”.

Именно либерализм создал правовую форму, с помощью которой может быть выражено желание народа принадлежать или не принадлежать определенному государству — плебисцит. Государство, к которому желают принадлежать жители некоторой территории, должно быть выявлено путем опроса. Но даже если были бы выполнены все необходимые политические и экономические условия (например, национальная политика в области образования) с целью не допустить сведeния плебисцита к фарсу, даже если было бы возможно провести опрос жителей каждой общины и повторять этот опрос всякий раз, когда меняются обстоятельства, все равно останутся определенные нерешенные проблемы как источник возможных трений между разными национальностями. Ситуация вынужденной принадлежности к государству в случае, если это является результатом выборов, не менее тягостна, чем когда она является результатом военного завоевания. Но она вдвойне трудна для человека, который отрезан от большинства сограждан языковым барьером.

Быть членом национального меньшинства всегда означает быть гражданином второго сорта. Обсуждение политических вопросов должно, конечно, вестись посредством письменного и устного слова — в речах, газетных статьях и книгах. Однако этими средствами политического просвещения и дискуссии языковое меньшинство не владеет в той же степени, как те, для кого родным языком (языком, используемым в повседневной речи) является язык, на котором ведется обсуждение. В конце концов, политическая мысль народа — это отражение идей, содержащихся в политической литературе. Отлитый в форму писаного закона результат политических дискуссий приобретает непосредственное значение для гражданина, говорящего на ином языке, поскольку он должен повиноваться закону. Однако он чувствует отстраненность от активного участия в формировании воли законодательной власти или, по крайней мере, чувствует, что ему не позволено участвовать в ее формировании в той же степени, как тем, чьим родным языком является язык правящего большинства. И когда он предстает перед судьей или любым другим чиновником с ходатайством или петицией, он сталкивается с людьми, политическая мысль которых ему чужда, потому что она развилась под воздействием иных политических влияний.

Но даже, помимо всего этого, сам факт того, что представителям меньшинства, когда они предстают перед судом или административными властями, приходится пользоваться чужим для них языком, уже серьезно мешает им во многих отношениях. Есть большая разница — при рассмотрении дела говорить с судьей напрямую или быть вынужденным пользоваться услугами переводчика. На каждом шагу человека, принадлежащего к национальному меньшинству, заставляют почувствовать, что он живет среди чужих и что он — гражданин второго сорта, даже если закон это отрицает.

Все эти неудобства действуют весьма угнетающе даже в государстве с либеральной конституцией, где активность государства ограничена защитой жизни и собственности граждан. Но они становятся совершенно невыносимыми в интервенционистском или социалистическом государстве. Если административные власти имеют право повсюду вмешиваться по своему собственному усмотрению, если простор в принятии решений, предоставленный судьям и чиновникам, столь широк, что оставляет место и для проявления политических пристрастий, тогда член национального меньшинства оказывается предоставленным произволу и угнетению со стороны чиновников, принадлежащих к правящему большинству. Что происходит, когда школы и церкви также не являются независимыми, а подлежат регулированию со стороны государства, уже обсуждалось.

Именно здесь следует искать корни агрессивного национализма, проявления которого мы сегодня наблюдаем. Попытки усмотреть естественные, а не политические причины острых противоречий, существующих сегодня между народами, абсолютно ошибочны. Все признаки предположительно врожденного чувства антипатии между народами, которые обычно приводятся в доказательство, существуют также и в пределах каждой отдельной нации. Баварцы ненавидят пруссаков, пруссаки — баварцев. Не менее лютая ненависть существует между отдельными группами в Польше и во Франции. Тем не менее в рамках своих стран немцам, полякам и французам удается жить мирно. Особое политическое значение чувству антипатии поляков к немцам и немцев к полякам придает стремление каждого из этих двух народов захватить под свой политический контроль пограничные области, в которых немцы и поляки живут бок о бок, и использовать это для угнетения людей другой национальности. Стремление людей использовать школы, чтобы отдалить детей от языка их родителей, суды и административные учреждения, политические и экономические меры и прямую экспроприацию, чтобы преследовать тех, кто говорит на иностранном языке, разжигает всепожирающий пожар ненависти между народами. Поскольку люди готовы прибегать к силовым методам, чтобы создать благоприятные условия для политического будущего собственной нации, они устанавливают систему угнетения в многоязычных областях, которая угрожает миру во всем мире.

До тех пор пока либеральная программа не будет проводиться на территориях со смешанным национальным населением в полном объеме, ненависть между людьми разных национальностей будет становиться еще более жестокой и продолжать разжигать новые войны и восстания.

В предыдущие века жажда завоеваний у абсолютных монархов была направлена на расширение сферы их власти и увеличение богатства. Ни один государь не мог быть окончательно могущественным, ибо только силой он мог удержать свою власть в борьбе против внешних и внутренних врагов. Ни у одного государя не могло быть довольно богатства — он нуждался в деньгах для содержания солдат.

Для либерального государства вопрос о том, будут расширены границы его территории или нет, не имеет большого значения. Оно не может стать богаче путем аннексии новых провинций, так как “доход”, извлекаемый с территории, должен использоваться на покрытие затрат на ее управление. Для либерального государства, которое не вынашивает никаких агрессивных планов, укрепление военной мощи не является важной проблемой. Так, либеральные парламенты противились любым попыткам увеличить военный потенциал их стран и выступали против любой воинственной и захватнической политики.

Но либеральная политика мира, которая в начале 60-х гг. прошлого столетия, когда либерализм одерживал одну победу за другой, считалась гарантированной, по крайней мере в Европе, была основана на допущении, что люди, живущие на каждой территории, будут иметь право сами определять государство, к которому они желают принадлежать. Но поскольку абсолютистские власти не имели намерений мирно отказываться от своих прерогатив, то, для того чтобы обеспечить это право, сначала понадобился ряд нешуточных войн и революций. Свержение иностранного господства в Италии, сохранение немцев в Шлезвиг-Гольштейне перед лицом угрожавшей денационализации, освобождение поляков и южных славян стали возможны только силой оружия. Только в одном из множества мест, где существующий политический порядок оказался противоречащим требованиям права на самоопределение, проблему удалось разрешить мирно: либеральная Англия освободила Ионийские острова. В других местах та же самая ситуация привела к войнам и революциям. Из борьбы за создание объединенного немецкого государства развился катастрофический современный франко-германский конфликт⁰⁰⁷ ; польский вопрос остался нерешенным, потому что царь подавлял одно восстание за другим; балканский вопрос был урегулирован только частично; а невозможность решения проблемы Габсбургской монархии против воли правящей династии в конце концов привела к инциденту, ставшему непосредственной причиной мировой войны⁰⁰⁸.

Современный империализм отличается от экспансионистских тенденций абсолютистских княжеств тем, что его движущей силой являются не члены правящей династии, и даже не дворянство, бюрократия или офицерский корпус армии, стремящиеся к личному обогащению и возвышению посредством разграбления ресурсов завоеванных территорий, а народные массы, которые видят в нем самое подходящее средство сохранения национальной независимости. В рамках сложной системы антилиберальной политики, которая настолько расширила функции государства, что вряд ли оставила хоть одну область человеческой деятельности, свободной от правительственного вмешательства, тщетно надеяться даже на умеренно удовлетворительное решение политических проблем регионов, где люди нескольких национальностей живут бок о бок. Если правительство этих территорий не проводит последовательно либеральную линию, не может идти речи ни о каком приближении к равноправию прав в отношении различных национальных групп. В этом случае могут быть только те, кто правит, и те, кем правят. Единственный выбор состоит в том, кто из них будет молотом, а кто наковальней. Тем самым стремление к сильному, насколько это возможно, национальному государству — которое способно распространить свой контроль на все территории, где люди разных национальностей живут вперемежку, — становится необходимым требованием национального самосохранения.

Но проблема смешанных языковых территорий не ограничивается давно заселенными странами. Капитализм открывает для цивилизации новые земли, предлагающие более благоприятные условия производства, чем большие части стран, заселенных давно. Капитал и труд перетекают в наиболее благоприятные места. Миграции, связанные с этими факторами, намного превосходят все предыдущие миграции народов по миру. Только эмигранты из небольшого числа стран могут переселяться на земли, где политическая власть находится в руках их соотечественников. В противном случае миграция опять вызывает все те конфликты, которые обычно развиваются на многоязычных территориях. В особых случаях, на которых мы здесь останавливаться не будем, проблемы, возникающие в заокеанских колониях, носят несколько иной характер, чем в давно заселенных странах Европы. Тем не менее конфликты, возникающие в результате неудовлетворительного положения национальных меньшинств, в конечном счете одинаковы. Желание каждой страны оградить своих подданных от такой перспективы приводит, с одной стороны, к борьбе за приобретение колоний, подходящих для заселения европейцами, а с другой стороны, к принятию на вооружение политики применения импортных пошлин для защиты внутреннего производства, действующего в менее благоприятных условиях по сравнению с более конкурентоспособной иностранной промышленностью, в надежде сделать таким образом эмиграцию рабочих ненужной. Фактически для того чтобы, насколько возможно, расширить защищенные рынки, совершаются попытки завладеть даже территориями, которые считаются не подходящими для заселения европейцами. Начало современного капитализма мы можем датировать концом 70-х гг. прошлого века, когда промышленные страны Европы стали отказываться от политики свободной торговли и участвовать в гонке за колониальные “рынки” в Африке и Азии.

Именно в отношении Англии впервые был употреблен термин “империализм” с целью охарактеризовать современную политику территориальной экспансии. Разумеется, империализм Англии первоначально был направлен не столько на присоединение новых территорий, сколько на создание пространства единой коммерческой политики из многочисленных владений, подвластных английской короне. Это был результат специфической ситуации, в которой оказалась Англия, метрополия, владеющая самыми обширными колониальными поселениями в мире. Тем не менее цель, которую стремились достичь английские империалисты, создавая таможенный союз, охватывающий доминионы и метрополию, совпадала с целью колониальных приобретений Германии, Италии, Франции, Бельгии и других европейских стран, а именно с созданием защищенных экспортных рынков.

Масштабные коммерческие цели, на достижение которых была направлена политика империализма, нигде не были достигнуты. Мечта о всебританском таможенном союзе осталась нереализованной. Территории, аннексированные европейскими странами в последние десятилетия, как и те, в которых им удалось добиться “концессий”, играют столь незначительную роль в обеспечении мирового рынка сырьем и полуфабрикатами и соответственно в потреблении промышленных товаров, что подобные договоренности не могут вызвать никаких существенных перемен. Чтобы достичь целей, к которым стремится империализм, европейским нациям недостаточно было оккупировать территории, населенные дикарями, не способными к сопротивлению. Им пришлось добиваться территорий, которыми владели народы, готовые и способные защищать себя. И именно здесь политика империализма потерпела крушение или скоро придет к этому. В Абиссинии, в Мексике, на Кавказе, в Персии, в Китае — везде мы видим, как империалистические агрессоры отступают или, по крайней мере, уже испытывают огромные трудности.

Соображения и цели, направляющие колониальную политику европейских держав с начала эпохи Великих географических открытий, абсолютно противоположны всем принципам либерализма. Основная идея колониальной политики состояла в использовании военного превосходства белой расы над людьми других рас. Европейцы, оснащенные всеми видами оружия и изобретениями, которая предоставила им их цивилизация, намеревались покорить более слабые народы, ограбить их и поработить. Делались попытки смягчить и приукрасить подлинные мотивы колониальной политики заявлениями о том, что ее единственной целью было дать возможность первобытным народам приобщиться к благам европейской цивилизации. Даже допуская, что это было действительной целью правительств, посылавших завоевателей в отдаленные части мира, либерал все равно не видит никакого удовлетворительного основания, чтобы считать колонизацию этого вида полезной или выгодной. Если, как мы считаем, европейская цивилизация действительно превосходит цивилизацию первобытных племен Африки или цивилизации Азии — хотя последние могут быть по-своему достойны уважения, — она должна доказать свое превосходство, побудив эти народы принять ее по собственному желанию. Может ли быть более печальное доказательство бесплодия европейской цивилизации, чем то, что ее можно распространить только с помощью огня и меча?

Ни в одной главе истории не было столько крови, как в истории колониализма. Кровь проливалась бесполезно и бессмысленно. Цветущие земли были опустошены; были уничтожены и исчезли с лица Земли целые народы. Все это никак нельзя ни извинить, ни оправдать. Власть европейцев в Африке и в ключевых районах Азии абсолютна. Она резко противоречит всем принципам либерализма и демократии, и нет никаких сомнений, что мы должны бороться за ее отмену. Единственный вопрос заключается в том, каким путем изменить это нетерпимое состояние, чтобы причинить минимум вреда.

Самым простым и радикальным решением для европейских государств был бы отзыв своих чиновников, солдат и полиции из этих областей, чтобы предоставить их жителей самим себе. Не имеет значения, сделать ли это немедленно или провести плебисцит среди коренных жителей, прежде чем отказаться от колоний. Едва ли могут быть какие-либо сомнения в результате подлинно свободного выбора. Европейские правители заморских колоний не могут рассчитывать на согласие своих подданных.

Прямым следствием такого радикального решения стали бы если не полная анархия, то, по меньшей мере, постоянные конфликты на территориях, освобождаемых европейцами. Не рискуя ошибиться, можно считать, что пока коренные жители научились у европейцев только плохому, а не хорошему. И это вина не аборигенов, а их европейских завоевателей, которые научили их только порокам. Они привезли в колонии оружие и всевозможные средства уничтожения; в качестве чиновников и офицеров они посылали своих худших и самых жестоких представителей; силой оружия они установили колониальное правление, которое по своей кровавой жестокости соперничает с деспотической системой большевиков. Европейцы не должны удивляться тому, что плохой пример, который они явили собою в своих колониях, теперь приносит “плоды худые”. В любом случае они не имеют права фарисейски жаловаться по поводу низких нравов среди коренных жителей. Также необоснованны их утверждения о том, что коренные жители еще недостаточно созрели для свободы и что им нужно еще по крайней мере несколько лет обучения под кнутом иностранных правителей, прежде чем их можно будет предоставить самим себе. Ибо это самое “обучение”, по крайней мере частично, в ответе за те ужасные условия, которые существуют сегодня в колониях, пусть даже его последствия не проявятся со всей очевидностью до окончательного вывода европейских войск и чиновников.

Возможно, кто-то будет утверждать, что недопущение анархии, которая предположительно разразится после освобождения колоний, как раз и является обязанностью европейцев как высшей расы, поэтому они должны сохранять свои доминионы в интересах и во благо самих коренных жителей. Чтобы усилить этот аргумент, можно нарисовать мрачные картины условий, существовавших в Центральной Африке и во многих районах Азии до установления европейского правления. Можно вспомнить охоту на рабов, которую вели арабы в Центральной Африке, и бессмысленное насилие многочисленных индийских деспотов. Разумеется, в этой аргументации много лицемерия, и нельзя забывать, например, что работорговля в Африке могла процветать только потому, что в качестве покупателей на рынке рабов выступали потомки европейцев в американских колониях. Но нам нет нужды углубляться в аргументы за и против этой логики. Если все, на что можно сослаться в пользу сохранения европейского владычества в колониях, это якобы интересы коренных жителей, тогда необходимо сказать, что было бы лучше, если бы с этим владычеством было полностью покончено. Никто не имеет права соваться в дела других, чтобы содействовать их интересам, и не следует, имея в виду свои интересы, делать вид, что бескорыстно действуешь только в интересах других.

Однако есть еще один аргумент в пользу правления и влияния европейцев на колониальных территориях. Если бы европейцы не установили свой суверенитет над тропическими колониями, если бы они не поставили свою экономическую систему в значительную зависимость от импорта тропического сырья и заморской сельскохозяйственной продукции, за которую они расплачиваются промышленными товарами, еще можно было бы спокойно обсуждать вопрос о целесообразности включения этих регионов в систему мирового рынка. Но так как все эти территории посредством колонизации уже вынужденно включены в структуру всемирного экономического сообщества, то мы сталкиваемся с совершенно иной ситуацией. Сегодня экономика Европы в значительной степени базируется на включенности в мировую экономику Африки и значительной части Азии в качестве поставщиков разнообразного сырья. Это сырье не отбирается у коренных жителей этих территорий силой. Оно не вывозится в качестве дани, а отдается в ходе добровольного обмена за промышленные товары из Европы. Таким образом, отношения основаны не на одностороннем преимуществе; наоборот, они имеют взаимовыгодный характер, и население колоний извлекает из них столько же выгоды, что и население Англии или Швейцарии. Любое прекращение торговых отношений повлекло бы за собой серьезный экономический ущерб как для Европы, так и для колоний и привело бы к резкому падению уровня жизни огромных масс людей. Если медленное распространение экономических отношений по всему свету и постепенное развитие мировой экономики было одним из важнейших источников увеличения богатства за последние полтора столетия, то поворот этой тенденции вспять стал бы для мира экономической катастрофой невиданных масштабов. По своему масштабу и последствиям эта катастрофа далеко превзошла бы кризис, связанный с экономическими последствиями мировой войны. Следует ли позволить благосостоянию Европы, а одновременно и колоний, прийти в упадок, чтобы дать коренным жителям шанс определить собственную политическую судьбу, если это в любом случае приведет не к их свободе, а просто к смене хозяев?

Это соображение должно быть решающим при оценке колониальной политики. Европейские чиновники, войска и полиция должны оставаться в этих областях до тех пор, пока их присутствие необходимо для поддержания правовых и политических условий, необходимых для того, чтобы гарантировать участие колониальных территорий в международной торговле. В колониях должна существовать возможность ведения коммерческих операций, промышленного и сельскохозяйственного производства, эксплуатации шахт и доставки продукции страны по железной дорогой или водным путям до побережья, а далее в Европу и Америку. Продолжение этих процессов соответствует интересам всех, не только жителей Европы, Америки и Австралии, но и самих коренных жителей Азии и Африки. Там, где колониальные державы в обращении со своими колониями не выходят за эти пределы, против их деятельности не возникает никаких возражений даже с либеральной точки зрения.

Но всем известно, как серьезно колониальные державы нарушали этот принцип. Едва ли есть необходимость напоминать об ужасах, творившихся, как сообщали заслуживающие доверия английские корреспонденты, в Бельгийском Конго. Предположим, что эти зверства не предусматривались правительством Бельгии и ее следует списать на крайности и дурной нрав чиновников, посланных в Конго. Однако тот факт, что почти все колониальные державы установили в своих заморских владениях торговую систему, которая ставит в выгодное положение товары из метрополии, показывает, что в современной колониальной политике преобладают соображения, крайне далекие от тех, которые должны доминировать в этой сфере.

Чтобы гармонизировать интересы Европы и белой расы с интересами людей цветных рас, обитающих в колониях, по всем вопросам экономической политики, верховную власть по управлению всеми заморскими территориями, где нет системы парламентского правления, нужно отдать Лиге наций. Лига должна была бы следить, чтобы тем землям, которые сегодня не имеют самоуправления, оно было предоставлено как можно скорее, и чтобы полномочия метрополии ограничивались защитой собственности и гражданских прав иностранцев, а также торговых отношений. Местные жители, а также граждане других держав должны получить право обращаться с жалобами непосредственно в Лигу, когда какое-либо мероприятие метрополии выходит за рамки, ограниченные необходимостью обеспечивать безопасность торговли, коммерции и вообще экономической деятельности, а Лиге наций должно быть предоставлено право осуществлять эффективное урегулирование таких жалоб.

Применение этих принципов означало бы, по сути дела, что все заморские территории европейских стран будут сначала переведены под мандат Лиги. Но даже это следовало бы рассматривать лишь как переходный этап. Конечной целью должно по-прежнему оставаться полное освобождение колоний от деспотического владычества, под которым они живут сегодня.

Такое решение трудной проблемы — которая с течением времени становится все труднее — было бы в интересах не только стран Европы и Америки, не имеющих колоний, но и колониальных держав, а также коренных жителей. Колониальным державам приходится осознавать, что в долгосрочной перспективе им не удастся удержать свой суверенитет над колониями. Как только капитализм проник на эти территории, коренные жители стали более уверенными в себе. Культурного неравенства между верхушкой местного общества и офицерами и чиновниками, возглавляющими администрацию от имени метрополии, больше не существует. В военном и политическом плане распределение власти стало сегодня совсем иным, чем было всего лишь одно поколение назад. Попытки европейских держав, Соединенных Штатов и Японии обращаться с Китаем, как с колониальной территорией, провалились. В этот самый момент англичане отступают в Египте, в Индии они уже в положении обороняющихся. То, что Нидерландам не удастся удержать Ост-Индию перед лицом действительно серьезной атаки, хорошо известно. То же самое касается французских колоний в Африке и Азии. Американцы испытывают серьезные проблемы с Филиппинами и готовы отказаться от них, если бы представился подходящий случай. Перевод колоний под опеку Лиги наций гарантировал бы колониальным державам сохранение их капиталовложений и избавил бы от жертв в ходе подавления восстаний коренных жителей. Население колоний также могло бы только благодарить за предложение, которое обеспечило бы им независимость мирным путем с гарантией, что соседи, склонные к завоеваниям, в будущем не будут угрожать их политической независимости.

Теоретическая демонстрация последствий протекционистских тарифов и свободной торговли является краеугольным камнем классической экономической теории. Она является настолько ясной, настолько очевидной, настолько бесспорной, что ее оппоненты не смогли выдвинуть против нее никаких аргументов, которые не были бы немедленно опровергнуты как совершенно ошибочные и нелепые.

Тем не менее сегодня во всем мире мы сталкиваемся с протекционистскими тарифами, а часто даже с открытыми запретами на импорт. Даже в Англии, на родине свободной торговли, господствует протекционизм. С каждым днем принцип национальной автаркии завоевывает новых сторонников. Даже страны с населением всего несколько миллионов человек, как, например, Венгрия и Чехословакия, пытаются при помощи политики высоких тарифов и запретов на импорт стать независимыми от остального мира. Основная идея внешнеторговой политики Соединенных Штатов заключается в обложении всех товаров, произведенных за рубежом с более низкими издержками, импортными пошлинами, покрывающими всю разницу. Гротескность этой ситуации придает тот факт, что все страны хотят уменьшить свой импорт и в то же время увеличить свой экспорт. Результатом этой политики является вмешательство в международное разделение труда и тем самым общее снижение производительности труда. Единственная причина того, что этот результат не стал более заметен, заключается в том, что прогресс капиталистической системы всегда был достаточным, чтобы его перевесить. Однако не может быть никакого сомнения в том, что сегодня каждый был бы богаче, если бы протекционистские тарифы искусственно не изгоняли производство из более благоприятных мест в менее благоприятные.

В условиях системы совершенно свободной торговли капитал и труд применялись бы там, где существуют более благоприятные условия для производства. Другие места использовались бы до тех пор, пока где-либо для производства существовали более благоприятные условия. Пока в результате развития транспорта, совершенствования технологии и более тщательного исследования стран, недавно открывшихся для торговли, обнаруживается, что существуют более благоприятные для производства места, чем те, которые используются в настоящее время, производство будет перемещаться в эти районы. Капитал и труд имеют тенденцию перемещаться из тех районов, где условия производства менее благоприятны, в районы, где они более благоприятны.

Но миграция капитала и труда предполагает не только полную свободу торговли, но также и полное отсутствие препятствий на пути их перемещения из одной страны в другую. Это было далеко не так в то время, когда впервые была разработана классическая теория свободной торговли. Целый ряд препятствий стоял на пути свободного перемещения как капитала, так и труда. Из-за незнания условий, общей небезопасности, что касается законов и порядка, и множества других аналогичных причин капиталисты неохотно инвестировали в зарубежные страны. Что касается рабочих, то они считали невозможным покинуть свою родину не только из-за незнания иностранных языков, но и из-за правовых, религиозных и иных трудностей. В самом начале XIX в. капитал и рабочая сила могли, разумеется, свободно перемещаться в пределах каждой страны, но на пути их перемещения из одной страны в другую существовали препятствия. Единственное оправдание разделения экономической теории внутренней и внешней торговли следует искать в том факте, что в первом случае существует свободная мобильность капитала и рабочей силы, тогда как это не так в отношении торговли между странами. Таким образом, проблему, которую должна была решить классическая теория, можно сформулировать следующим образом: каковы последствия свободы торговли потребительскими товарами между двумя странами, если перемещение капитала и труда из одной страны в другую ограничено?

Ответ на этот вопрос дала теория Рикардо. Отрасли производства распределяются между странами таким образом, что каждая страна направляет свои ресурсы в те отрасли, где она обладает наибольшим преимуществом перед другими странами. Меркантилисты опасались, что страна с менее благоприятными условиями производства будет импортировать больше, чем экспортировать, и в конце концов окажется без денег; они требовали вовремя вводить протекционистские тарифы и запреты на импорт, чтобы не допустить возникновения этой печальной ситуации. Классическая теория показывает, что опасения меркантилистов были безосновательны. Ибо даже стране, где условия производства во всех отраслях экономики менее благоприятны, чем в других странах, нет нужды опасаться, что она будет экспортировать меньше, чем импортировать. Классическая теория блестяще и неопровержимо доказала, что страны с относительно благоприятными условиями производства должны считать выгодным импортировать из стран с относительно неблагоприятными условиями производства те товары, которые им, разумеется, производить самим было бы дешевле, но не настолько дешево, как другие товары, на производстве которых они специализируются.

Таким образом, классическая теория свободной торговли говорит государственному деятелю следующее: есть страны с относительно благоприятными и страны с относительно неблагоприятными природными условиями производства. При отсутствии правительственного вмешательства международное разделение труда само собой приведет к тому, что каждая страна найдет свое место в мировой экономике независимо от того, каковы в ней условия производства по сравнению с условиями других стран. Разумеется, страны с относительно благоприятными условиями производства будут богаче, чем остальные, но этот факт в любом случае невозможно изменить путем принятия политических мер. Это просто следствие различий в природных факторах производства.

Такова была ситуация, с которой столкнулся старый либерализм, и его ответом на эту ситуацию была классическая доктрина свободной торговли. Но со времен Рикардо мир существенно изменился, и проблема, перед лицом которой оказалась доктрина свободной торговли в последние 60 лет перед началом мировой войны, в корне отличалась от той, с которой она имела дело в конце XVIII—начале XIX вв. XIX в. частично устранил препятствия, стоявшие на пути свободного перемещения капитала и рабочей силы. Во второй половине XIX в. капиталисту было намного легче инвестировать свой капитал за рубежом, чем это было во времена Рикардо. Законность и порядок опирались на значительно более прочное основание; знание иностранных стран, нравов и обычаев расширилось; акционерные компании предоставили возможность разделить риск зарубежных предприятий среди большого числа людей и тем самым снизили его. Конечно, было бы преувеличением сказать, что в начале XX в. капитал был столь же мобилен при переливе из одной страны в другую, как и в пределах своей страны. Безусловно, определенные различия еще существовали. Тем не менее допущение, что капитал должен оставаться в границах каждой страны, больше не было обоснованным. То же самое относится и к рабочей силе. Во второй половине XIX в. миллионы людей покинули Европу в поисках лучшей возможности найти работу за океаном.

Поскольку условия, предполагаемые классической доктриной свободной торговли, а именно немобильность капитала и рабочей силы, больше не существовали, разграничение последствий свободы торговли для внутреннего и внешнего рынка также неизбежно лишилось своей обоснованности. Если капитал и труд также свободно могут перемещаться между странами, как и в границах каждой из них, тогда нет никаких оснований для разграничения между последствиями свободной торговли во внутренней и внешней торговле. В этом случае то, что было сказано для первой, справедливо и для второй: в результате свободы торговли для производства будут использоваться только те места, где условия для него сравнительно благоприятны, тогда как места, где условия производства сравнительно неблагоприятны, останутся неиспользованными. Капитал и труд перемещаются из стран с менее благоприятными условиями производства в страны, где условия производства более благоприятны, или, точнее, из давно освоенных, плотно заселенных европейских стран в Америку и Австралию, предлагающих более благоприятные условия для производства.

Для европейских стран, которые помимо старых районов заселения в Европе имели в своем распоряжении заморские территории, пригодные для колонизации европейцами, это означало только то, что они поселяют часть своего населения за океаном. Например, в случае с Англией часть ее сыновей живет сейчас в Канаде, Австралии или Южной Африке. Эмигранты, покинувшие Англию, могли сохранить свое английское гражданство и национальность на своей новой родине. Но для Германии положение дел было иным. Эмигрировав, немец селился на территории чужой страны и оказывался среди людей другой национальности. Он становился гражданином иностранного государства, и следовало ожидать, что спустя одно, два или самое большее три поколения связь его детей с немецким народом прекратится, что станет завершением процесса ассимиляции. Германия столкнулась с проблемой: должна ли она безразлично смотреть на то, как часть ее капитала и ее народа эмигрирует за океан.

Не следует совершать ошибку и полагать, что проблемы торговой политики, с которыми столкнулись Англия и Германия во второй половине XIX в., были одинаковыми. Для Англии это был вопрос о том, следует ли ей позволить большому количеству своих сыновей эмигрировать в доминионы, и не было никаких причин каким-либо образом препятствовать их эмиграции. Для Германии же проблема заключалась в том, стоять ли ей в стороне, в то время как ее граждане эмигрируют в британские колонии, в Южную Америку, где, как следовало ожидать, с течением времени они откажутся от своего гражданства и национальности так же, как это уже сделали сотни тысяч и миллионы тех, кто эмигрировал раньше. Не желая, чтобы это случилось, Германская империя, в 60-е и 70-е гг. двигавшаяся в направлении к политике свободной торговли, к концу 70-х гг. переключилась на политику протекционизма. Она отгородилась от остального мира импортными пошлинами с целью защитить сельское хозяйство и промышленность Германии от иностранной конкуренции. Под защитой пошлин сельское хозяйство Германии было способно до некоторой степени выдерживать конкуренцию с Восточной Европой и заморскими территориями, фермы которых работали на более хорошей земле, а промышленность Германии получила возможность образовать картели, которые удерживали внутренние цены выше цен мирового рынка, давая возможность использовать полученную таким образом прибыль, чтобы за рубежом держать цены ниже, чем у конкурентов.

Но конечная цель, которую стремились достичь путем возврата к протекционизму, не могла быть достигнута. Чем больше дорожала жизнь и росли издержки производства в Германии как прямое следствие протекционистских тарифов, тем в более сложном положении оказывалась ее торговля. Конечно, Германии удалось совершить мощный промышленный скачок в первые три десятилетия эпохи новой торговой политики. Но этот скачок произошел бы и в отсутствие протекционистских тарифов, ибо он прежде всего был результатом внедрения новых технологий в металлургической и химической промышленности Германии, которые позволили им лучше использовать природные ресурсы, имевшиеся в стране в изобилии.

Антилиберальная политика, уничтожив свободное перемещение рабочей силы в международной торговле и значительно ограничив даже мобильность капитала, в определенной степени уничтожила различия, существовавшие в условиях свободной торговли между началом и концом XIX в., и вернула мир к тем условиям, которые преобладали в то время, когда доктрина свободной торговли впервые была сформулирована. Снова капитал и прежде всего труд были ограничены в своем передвижении. В существующих сегодня условиях беспрепятственная торговля потребительскими товарами не способна стимулировать никаких миграционных движений. И вновь результатом было бы такое положение дел, при котором отдельные народы мира будут заняты в тех видах и отраслях производства, для которых в их странах существуют относительно лучшие условия.

Каковы бы ни были предпосылки развития международной торговли, протекционистские тарифы могут привести лишь к одному: помешать вести производство там, где для него существуют наиболее благоприятные природные и общественные условия, и вынудить вести производство там, где условия хуже. Результатом протекционизма поэтому является снижение производительности человеческого труда. Сторонник свободной торговли далек от отрицания того, что зло, с которым народы мира желают бороться посредством политики протекционизма, действительно является злом. Он лишь утверждает, что средства, рекомендованные империалистами и протекционистами, не способны уничтожить это зло. Поэтому он предлагает другой путь. Чтобы создать необходимые условия для прочного мира, либерал желает изменить одну характерную черту современной международной ситуации, а именно тот факт, что эмигранты из таких стран, как Германия и Италия, с которыми при разделе мира обошлись как с падчерицами, должны жить в районах, где в результате принятия на вооружение антилиберальной политики они обречены на утрату своей национальности.

Либерализм иногда упрекают в том, что его программа преимущественно негативна. Утверждают, что это следует из самой природы свободы, которую можно мыслить только как свободу от чего-либо, ибо требование свободы заключается, в сущности, в отвергании разного рода притязаний. С другой стороны, полагают, что программа авторитарных партий позитивна. Поскольку с терминами “негативный” и “позитивный” связаны вполне определенные ценностные суждения, такая манера высказывания уже содержит в себе скрытую попытку дискредитировать политическую программу либерализма.

Нет нужды вновь повторять, что либеральная программа — общество, основанное на частной собственности на средства производства, — не менее позитивна, чем любая другая мыслимая политическая программа. Негативным в либеральной программе является только отрицание, отторжение и борьба со всем, что противоречит этой положительной программе. Защитная поза программы либерализма — как и любого движения — определяется позицией, занимаемой по отношению к ней оппонентами. Там, где противодействие наиболее сильное, ответ либерализма также должен быть сильным; там, где оно относительно слабо или совершенно отсутствует, достаточно нескольких слов, соответствующих обстоятельствам. А поскольку противодействие, с которым пришлось сталкиваться либерализму по ходу истории, менялось, оборонительный аспект либеральной программы также претерпел изменения.

Лучше всего это видно по позиции, занимаемой им в вопросе свободы передвижения. Либерал требует, чтобы каждый человек имел право жить там, где он хочет. Это не является “негативным” требованием. Возможность для каждого человека работать и распоряжаться заработанным там, где ему нравится, составляет самую суть общества, основанного на частной собственности на средства производства. Этот принцип приобретает характер отрицания лишь тогда, когда он сталкивается с силами, стремящимися ограничить свободу передвижения. Негативный аспект права на свободу передвижения с течением времени полностью изменился. Когда в XVIII—XIX вв. возник либерализм, ему пришлось бороться за свободу эмиграции. Сегодня борьба идет за свободу иммиграции. В то время либерализму приходилось противостоять законам, которые препятствовали сельским жителям переезжать в города и грозили суровым наказанием любому, кто хотел покинуть родину и добиться большего на чужбине. Однако иммиграция была в целом свободной и беспрепятственной.

В наши дни, как это хорошо известно, положение совсем иное. Новая тенденция зародилась несколько десятилетий назад с появлением законов против иммиграции китайских кули⁰⁰⁹. Сегодня в любой стране мира, которая может быть привлекательной для иммиграции, существуют более или менее строгие законы, либо полностью запрещающие ее, либо жестко ограничивающие.

Эту политику нужно рассматривать с двух точек зрения: во-первых, как политику профсоюзов, а во-вторых, как политику национального протекционизма.

Не считая таких насильственных мер, как закрытие фабрик, обязательные для всех забастовки и яростное преследование тех, кто желает работать, единственный способ, которым профсоюзы могут оказать какое-либо влияние на рынок труда, — это ограничить предложение труда. Но поскольку профсоюзы не в силах уменьшить количество рабочих, живущих на свете, у них остается единственная возможность: заблокировать доступ к рабочим местам и таким образом уменьшить количество рабочих в одной отрасли промышленности или в одной стране за счет рабочих, занятых в других отраслях или живущих в других странах. По причинам практической политики те, кто работает в какой-либо отрасли, располагают ограниченными возможностями не пускать туда остальных рабочих. С другой стороны, введение подобных ограничений на въезд иностранной рабочей силы не связано ни с какими особыми политическими трудностями.

В Соединенных Штатах Америки природные условия производства более благоприятны и соответственно производительность труда и вследствие этого заработная плата более высокие, чем в большинстве районов Европы. При отсутствии иммиграционных барьеров европейские рабочие в поисках работы в массовом порядке эмигрировали бы в Соединенные Штаты. Американское иммиграционное законодательство делает это исключительно трудным делом. Тем самым стоимость труда в Соединенных Штатах поддерживается на уровне, превышающем тот, который сложился бы при полной свободе миграции, тогда как в Европе она находится ниже этого уровня. С одной стороны, выигрывает американский рабочий, с другой — проигрывает европейский.

Однако было бы ошибкой рассматривать последствия иммиграционных барьеров исключительно с точки зрения их непосредственного влияния на заработную плату. Они являются гораздо более глубокими. В результате относительно избыточного предложения труда в районах со сравнительно неблагоприятными условиями производства и относительного дефицита рабочей силы в районах, где условия производства сравнительно благоприятны, производство в первых стимулируется, а в последних сдерживается сильнее, чем это было бы в случае существования полной свободы миграции. Таким образом, результаты ограничения свободы передвижения те же, что и влияние протекционистского тарифа. В одной части мира сравнительно благоприятные возможности для производства не используются, в то время как в другой части мира эксплуатируются менее благоприятные возможности для производства. Если встать на точку зрения человечества в целом, результатом окажется снижение производительности человеческого труда, уменьшение предложения товаров. Поэтому попытки оправдать политику ограничения иммиграции экономическими причинами обречены изначально. Не может быть ни малейшего сомнения в том, что миграционные барьеры снижают производительность труда. Когда профсоюзы США и Австралии препятствуют иммиграции, они борются не только против интересов рабочих остальных стран мира, но и против интересов всех с целью обеспечить особые привилегии для самих себя. И тем не менее совершенно не ясно, не окажется ли общее повышение производительности труда, которое может быть вызвано установлением полной свободы миграции, недостаточным, чтобы полностью компенсировать членам профсоюзов Америки и Австралии потери, которые они могут понести от иммиграции иностранных рабочих.

Рабочим Соединенных Штатов и Австралии не удалось бы добиться введения ограничений на иммиграцию, не будь у них еще одного аргумента в защиту своей политики. В конце концов даже сегодня сила некоторых либеральных принципов и идей настолько велика, что с ними невозможно бороться, если не привести соображений якобы более важных, чем цель достижения максимальной производительности. Мы уже видели, как в оправдание протекционистских тарифов ссылаются на “национальные интересы”. Те же самые соображения приводятся в пользу ограничения иммиграции.

Говорят, что в случае отсутствия всех миграционных барьеров Америку и Австралию заполонят орды иммигрантов из сравнительно перенаселенных районов Европы. Они понаедут в таких несметных количествах, что уже нельзя будет рассчитывать на их ассимиляцию. Если в прошлом иммигранты в Америку вскоре перенимали английский язык и американский образ жизни и традиции, то это благодаря тому, что они не прибывали в таких огромных количествах. Небольшие группы иммигрантов, распределявшиеся по огромной территории, быстро интегрировались в американский народ. Отдельный иммигрант уже наполовину ассимилировался, когда следующие иммигранты высаживались на американскую землю. Одной из наиболее важных причин такой быстрой национальной ассимиляции было то, что иммигранты из зарубежных стран не прибывали в слишком больших количествах. Полагают, что сейчас все будет иначе, и существует реальная угроза того, что доминирующее положение, или, точнее, исключительная власть, англосаксов в Соединенных Штатах будет разрушена. Больше всего опасений вызывает возможность массовой иммиграции монголоидных народов Азии. В отношении США эти страхи, возможно, преувеличены. Что касается Австралии, то они не беспочвенны. В Австралии примерно столько же жителей, что и в Австрии; однако ее площадь в 100 раз больше, а природные ресурсы, безусловно, несравненно богаче. Если открыть Австралию для иммиграции, то с высокой долей вероятности можно предположить, что через несколько лет ее население будет состоять главным образом из японцев, китайцев и малайцев.

Очевидно, что неприязнь большинства людей к представителям других национальностей, особенно к представителям других рас, слишком велика, чтобы предполагать возможность мирного урегулирования этих антагонизмов. Едва ли можно ожидать, что Австралия добровольно разрешит иммиграцию европейцев-неангличан, и абсолютно не может идти речи о том, что она позволит искать работу и постоянное место жительства на своем континенте азиатам. Австралийцы английского происхождения настаивают на том, что тот факт, что именно англичане первыми открыли эту землю для заселения, дал английскому народу особые права на исключительное владение всем континентом на вечные времена. Однако представители других наций мира ни в коей мере не стремятся оспаривать право австралийцев занимать землю, которая в Австралии уже используется. Они только считают несправедливым то, что австралийцы не позволяют использовать более благоприятные, но неиспользуемые условия производства и вынуждают их продолжать производство в менее благоприятных условиях в их странах.

Этот вопрос имеет исключительное значение для перспектив мирового сообщества. По сути дела, от его удовлетворительного разрешения зависит судьба цивилизации. По одну сторону находятся сотни миллионов европейцев и азиатов, вынужденных работать в менее благоприятных условиях производства, чем они могли бы найти на территориях, куда их не пускают. Они требуют открыть ворота запретного рая, чтобы они могли повысить производительность своего труда и тем самым добиться более высокого уровня жизни. По другую сторону находятся те, кому уже достаточно повезло, и они могут называть своею землю с более благоприятными условиями производства. Они не хотят — если это рабочие, а не собственники производства — отказываться от более высокой заработной платы, которая в сложившемся положении им гарантируется. Однако страх перед наплывом иностранцев испытывает вся нация. Нынешние обитатели благодатной земли опасаются, что однажды они могут стать меньшинством в собственной стране, и тогда им придется испытать все ужасы национальных преследований, которым, например, сегодня подвергаются немцы в Чехословакии, Италии и Польше.

Нельзя отрицать, что эти страхи вполне оправданны. Из-за огромной власти, которая сегодня находится в распоряжении государства, национальное меньшинство должно ожидать самого худшего от большинства другой национальности. До тех пор пока государству будут предоставлены такие широкие полномочия, которые оно имеет сегодня и которые общественное мнение считает его правом, мысль о том, что придется жить в государстве, правительство которого находится в руках людей чужой национальности, несомненно, будет вселять ужас. Страшно жить в государстве, где на каждом углу человек подвергается преследованиям — замаскированным под личиной справедливости — со стороны правящего большинства. Ужасно быть неполноценным, пусть даже и ребенком в школе, из-за своей национальности и быть виноватым перед каждым судейским и административным чиновником из-за принадлежности к национальному меньшинству.

Если рассматривать конфликт с такой точки зрения, то кажется, что он не допускает никакого другого решения, кроме войны. В этом случае следует ожидать, что меньшая по численности нация будет побеждена, и, например, народы Азии, насчитывающие сотни миллионов человек, добьются изгнания потомков людей белой расы из Австралии. Но мы не хотим заниматься подобными догадками. Ибо не подлежит сомнению, что такие войны — а мы должны предположить, что всемирную проблему такого огромного масштаба невозможно решить раз и навсегда в результате всего лишь одной войны — имели бы катастрофические последствия для цивилизации.

Ясно, что никакое решение проблемы иммиграции невозможно, если следовать идеалу интервенционистского государства, вмешивающегося во все сферы человеческой деятельности, или идеалу социалистического государства. Только принятие на вооружение либеральной программы могло бы привести к полному исчезновению проблемы иммиграции, которая сегодня кажется неразрешимой. Какие трудности могли бы возникнуть в Австралии, управляемой в соответствии с либеральными принципами, от того, что в одних частях континента большинство составляют японцы, а в других — англичане?

Соединенные Штаты Америки являются самой могущественной и богатой страной в мире. Ни в какой другой стране капитализм не имел возможности развиваться свободнее и с меньшим вмешательством со стороны государства. Поэтому жители США намного богаче, чем жители любой другой страны на Земле. Более 60 лет их страна не принимала участия ни в каких войнах. Если бы не истребительная война против коренных жителей этой земли, если бы не ненужная война против Испании в 1898 г. и если бы не их участие в мировой войне, то сегодня лишь немногие глубокие старики могли бы из первых рук рассказать о том, что такое война. Вряд ли сами американцы по достоинству оценивают тот факт, что политика либерализма и капитализма в их стране была реализована более полно, чем в какой-либо другой. Даже иностранцы не знают, что же сделало эту вызывающую столько зависти республику богатой и могущественной. Но за исключением тех, кто, будучи переполненным чувством обиды, имитирует глубокое осуждение “материализма” американской культуры, всех людей объединяет страстное желание, чтобы их страна стала такой же богатой и могучей, как США.

В качестве самого простого способа достижения этой цели в определенных кругах витает идея образования “Соединенных Штатов Европы”. Сами по себе отдельные страны европейского континента располагают слишком незначительными населением и территорией, чтобы отстоять свои позиции в мировой борьбе за господство против растущей мощи США, России, Британской империи, Китая и других образований подобного размера, которые могут появиться в будущем, возможно в Южной Америке. Поэтому они должны объединиться в военный и политический союз, в оборонительный и наступательный альянс, единственно способный в будущем гарантировать Европе важное место в мировой политике, которое она занимала в прошлом. Особую поддержку идее панъевропейского союза оказывает с каждым днем крепнущее осознание того, что нет ничего более нелепого, чем политика протекционистских тарифов, проводимая сегодня европейскими странами. Только дальнейшее развитие разделения труда способно увеличить благосостояние и произвести изобилие товаров, необходимое для поднятия уровня жизни и тем самым культурного уровня масс. Экономическая политика всех стран, а особенно малых европейских стран, направлена как раз на разрушение международного разделения труда. Если условия, в которых функционирует американская промышленность с потенциальным рынком в 120 млн. богатых потребителей, не деформированным тарифами и прочими препятствиями, сравнивать с условиями, с которыми вынуждена мириться немецкая, чехословацкая и венгерская промышленность, то сразу становится очевидной крайняя абсурдность усилий по созданию маленьких автаркичных экономических территорий.

Зло, с которым пытаются бороться те, кто отстаивает идею Соединенных Штатов Европы, несомненно, существует, и чем скорее оно будет устранено, тем лучше. Но образование Соединенных Штатов Европы — не самое подходящее средство для достижения этой цели.

Любая реформа международных отношений должна быть нацелена на устранение ситуации, когда каждая страна стремится всеми возможными путями увеличить свою территорию за счет других стран. Проблема международных границ, которой сегодня придается такая огромная важность, должна потерять всю свою значимость. Страны должны прийти к пониманию того, что важнейшей проблемой международной политики является установление прочного мира; они должны осознать, что мир во всем мире можно обеспечить только в том случае, если сфера деятельности государства будет ограничена самыми узкими рамками. Только тогда размеры и протяженность территории, находящейся под суверенитетом государства, больше не будут иметь такого решающего значения для жизни человека, ради которого стоит проливать реки крови при решении пограничных споров. Узость мышления, не видящего ничего за пределами собственного государства и своего народа и не имеющего никакого понятия о важности международного сотрудничества, должна быть заменена космополитическим мировоззрением. Однако это возможно лишь при условии, если сообщество наций, международное супергосударство будет устроено таким образом, чтобы ни один народ и ни одна личность не подвергались угнетению из-за национальности или национальных особенностей.

Националистическая политика, всегда начинающаяся со стремления разорить своего соседа, в конечном итоге должна привести к разорению всех. Чтобы преодолеть этот провинциализм и заменить его космополитической политикой, народам мира необходимо прежде всего осознать, что взаимное противостояние не в их интересах и что каждая нация наилучшим образом служит своему делу тогда, когда она стремится способствовать развитию всех наций и добросовестно воздерживается от любой попытки использовать силу против других наций или их частей. Таким образом, необходима не замена национального шовинизма, шовинизмом, имеющим своим объектом более крупное наднациональное образование, а скорее осознание того, что любой вид шовинизма ошибочен. Прежние милитаристские методы международной политики должны уступить новым, мирным методам, направленным на совместные усилия, а не на взаимные боевые действия.

Однако поборники пан-Европы и Соединенных Штатов Европы имеют в виду иные цели. Они планируют не создание государства нового типа, политика которого отличалась бы от политики милитаристских и империалистических государств, существующих сегодня, а воспроизведение старых милитаристских и империалистических представлений о государстве. Пан-Европа должна быть больше составляющих ее отдельных государств; она должна быть более мощной, чем они и поэтому более эффективной в военном отношении и лучше готовой противостоять таким великим державам, как Англия, США и Россия. Европейскому шовинизму надлежит занять место французского, немецкого или венгерского шовинизма; единый фронт, образованный всеми европейскими нациями, должен быть направлен против “иностранцев”: британцев, американцев, русских, китайцев и японцев.

Однако шовинистическое политическое сознание и шовинистическая военная политика могут базироваться лишь на национальной основе, но не географической. Общность языка тесно связывает представителей одной национальности вместе, тогда как языковые различия создают пропасть между различными нациями. Если бы не этот факт — не считая всех идеологий, — то шовинистическое мышление никогда не могло бы развиться. Географ с картой в руках вполне может, если ему нравится, считать европейский континент (за исключением России) единым; но географическое единство не вызывает у жителей этого региона никакого чувства общности и солидарности, на которых государственный деятель мог бы основывать свои планы. Человека, живущего на Рейне, можно убедить, что в сражении за немцев Восточной Пруссии он защищает свое дело. Можно даже подвести его к пониманию, что дело всего человечества — это также его дело. Но он никогда не сможет понять, стоя в одном ряду с португальцами, поскольку они тоже континентальные европейцы, что дело островной Англии — это дело врага или, в лучшем случае, нейтрального чужака. Из сознания людей невозможно вытравить (и, кстати, либерализм к этому и не стремится) след, оставленный длительным историческим развитием, который заставляет сердце немца биться сильнее при любом упоминании о Германии, немецком народе или обо всем типично немецком. Это чувство национальности существовало до того, как была предпринята политическая попытка основать на нем идею немецкого государства, немецкой политики и немецкого шовинизма. Все благие планы заменить национальные государства федерацией государств, будь то Центрально-европейская, Панъевропейская, Панамериканская или построенная на столь же искусственных основаниях, страдают одним и тем же фундаментальным пороком. Они не учитывают, что слова “Европа” или “пан-Европа” и “европейский” или “панъевропейский” не обладают такого рода эмоциональным оттенком, поэтому не способны пробуждать чувства, вызываемые словами “Германия” и “немецкий”.

Яснее всего эта проблема станет видна, если направить наше внимание на вопрос, который играет решающую роль во всех подобных проектах, — на соглашение о торговой политике такой федерации государств. Сегодня на баварца можно воздействовать призывами защитить немецких трудящихся — скажем, в Саксонии — как достаточным оправданием пошлин, в результате которых ему, баварцу, придется за какой-то товар платить дороже. Можно надеяться, что когда-нибудь его удастся вернуть к осознанию того, что все политические меры, направленные на достижение автаркии, и, следовательно, любые протекционистские тарифы являются бессмысленными и саморазрушительными, а потому должны быть ликвидированы. Но никогда не удастся убедить поляка или венгра в том, что он должен платить за какой-либо товар цену, превышающую его цену на мировом рынке, просто для того, чтобы позволить французам, немцам или итальянцам продолжать производство в своих странах. Безусловно, можно добиться поддержки политики протекционизма, соединив апеллирование к чувству национальной солидарности с националистической теорией о том, что интересы разных стран несовместимы. Но ничто не может служить идеологическим фундаментом для системы протекционизма федерации государств, разбивать все возрастающее единство мировой экономики на множество мелких автаркичных национальных территорий — это явный абсурд. Но невозможно противодействовать политике экономической изоляции в национальном масштабе путем замены ее такой же политикой на уровне более крупного политического образования, состоящего из большого количества разных национальностей. Единственный способ противодействовать протекционистским тенденциям и автаркии — это признать их пагубность и по достоинству оценить гармонию интересов всех наций.

Поскольку было показано, что дезинтеграция мировой экономики на ряд небольших автаркичных районов имеет вредные последствия для всех наций, то отсюда с необходимостью следует вывод в пользу свободы торговли. Чтобы доказать, что панъевропейская зона автаркии должна оградиться от остального мира протекционистскими тарифами, сначала следует продемонстрировать, что интересы португальцев и румын, гармонируя друг с другом, вступают в противоречие с интересами Бразилии и России. Необходимо привести доказательства того, что венграм было бы полезно отказаться от отечественной текстильной промышленности в пользу немецкой, французской или бельгийской, но импорт английского или американского текстиля нанес бы ущерб интересам венгров.

Движение за создание образования федерации европейских государств выросло из справедливого признания несостоятельности всех форм шовинистического национализма. Но то, что сторонники этого движения хотят создать вместо него, неосуществимо, так как не имеет жизненной основы в сознании людей. И даже если цель панъевропейского движения могла бы быть достигнута, то мир от этого не стал бы лучше. Борьба объединенного европейского континента против других великих мировых держав была бы не менее губительной, чем нынешняя борьба стран Европы между собой.

Точно так же как в глазах либерала государство не является высшим идеалом, они не является и наилучшим инструментом принуждения. Метафизическая теория государства провозглашает — приближаясь в этом отношении к тщеславию и высокомерию абсолютных монархов, — что каждое отдельное государство суверенно, т.е. представляет собой последний и высший суд. Но для либерала мир не заканчивается на границах государства. На его взгляд, если национальные границы и имеют какое-либо значение, то лишь случайное и подчиненное. Политическое мышление либерала охватывает все человечество. Отправным моментом всей его политической философии является убеждение в том, что разделение труда — явление международное, а не национальное. Он с самого начала осознает, что недостаточно установить мир в пределах каждой страны, намного важнее, чтобы все народы жили в мире друг с другом. Поэтому либерал требует, чтобы политическая организация общества расширялась до тех пор, пока не достигнет кульминации в мировом государстве, объединяющем все нации на равноправной основе. По этой причине он считает законодательство любой страны подчиненным международному праву и именно поэтому требует, чтобы национальные, судебные и административные органы обеспечивали мир между странами таким же образом, каким судебные и исполнительные органы каждой страны отвечают за поддержание мира на своей территории.

Долгое время требование создания такой наднациональной всемирной организации ограничивалось несколькими мыслителями, которых считали утопистами и на которых не обращали никакого внимания. Конечно, после окончания наполеоновских войн⁰¹⁰ мир периодически становился свидетелем конференций государственных деятелей ведущих держав, собиравшихся за “круглым столом” для выработки согласованных договоренностей, а с середины XIX в. было учреждено множество наднациональных институтов, самыми известными из которых являются Красный Крест⁰¹¹ и Международный почтовый союз. Однако все это имело мало общего с созданием подлинно наднациональной организации, даже Гаагская конференция мира⁰¹² вряд ли означала какой-либо прогресс в этом отношении. И лишь после ужасов мировой войны смогла получить всеобщую поддержку идея организации всех стран, которая была бы в состоянии предотвращать будущие конфликты. После окончания войны победители предприняли шаги по созданию ассоциации, которую они назвали “Лига наций”⁰¹³ и которую все воспринимают как ядро действительно эффективной будущей международной организации. В любом случае не может быть никаких сомнений, что то, что сегодня существует под этим названием, никоим образом не является воплощением либерального идеала наднациональной организации. Прежде всего некоторые из наиболее важных и могущественных стран мира вообще не входят в эту организацию. США, не говоря уже о менее крупных странах, все еще стоят в стороне. Кроме того, статья Версальского договора об учреждении Лиги наций изначально страдает тем, что проводит различие между двумя категориями государств-членов: теми, кто пользуется полными правами, и теми, кто, проиграв мировую войну, не является полноправным членом этой организации. Ясно, что такое неравенство в статусе внутри сообщества наций должно нести в себе семена войны подобно любому делению на касты в рамках одной страны. К сожалению, сочетание всех этих недостатков ослабило Лигу и сделало ее бессильной при решении любых существенных вопросов, с которыми она сталкивается. Стоит только вспомнить ее поведение в конфликте между Италией и Грецией или в отношении к вопросу о Мосуле⁰¹⁴, а особенно в случаях, когда от решения Лиги наций зависела судьба угнетенных меньшинств. Во всех странах, а особенно в Англии и Германии, некоторые считают, что в интересах превращения этой бутафорской Лиги наций в реальную — в подлинно наднациональное государство, следует как можно снисходительнее относиться к ее нынешним слабостям и недостаткам. Подобный оппортунизм никогда не ведет ни к чему хорошему независимо от того, какой вопрос решается. Лига наций является (и с этим безусловно, должны будут согласиться все, за исключением чиновников и аппарата ее комитетов) неадекватным институтом, никоим образом не отвечающим требованиям, которым должна соответствовать всемирная организация.

Вместо того, чтобы преуменьшать или игнорировать этот факт, его нужно постоянно и настойчиво акцентировать с целью привлечь внимание ко всем изменениям, которые необходимо произвести, чтобы превратить эту бутафорию в настоящую Лигу наций. Ничто не причиняет большего вреда идее наднациональной всемирной организации, чем интеллектуальная путаница, вызываемая утверждением, что нынешняя Лига представляет собой полную или почти полную реализацию того, что должен требовать каждый честный и искренний либерал. Настоящую Лигу наций, способную обеспечить прочный мир, невозможно построить на принципе неизменности традиционных, исторически определенных границ каждой страны. Лига наций сохраняет фундаментальный дефект всего предшествующего международного права: устанавливая процедурные правила разрешения споров между нациями, она заинтересована только в сохранении status quo⁰¹⁵ и проведении в жизнь существующих соглашений, а не в выработке каких-либо иных норм урегулирования споров. Однако при таких обстоятельствах мир невозможно гарантировать иначе как путем приведения ситуации в мире в состояние замороженной неподвижности. Разумеется, Лига все же сулит, пусть и очень осторожные и со многими оговорками, перспективы некоторого будущего регулирования границ, отдавая предпочтение требованиям ряда наций или частей наций. Она также обещает — опять же очень осторожно и с оговорками — защиту национальных меньшинств. Это позволяет нам надеяться, что с этих крайне несовершенных начинаний однажды сможет развиться всемирное сверхгосударство, действительно заслуживающее этого названия, которое будет способно обеспечить нациям необходимый им мир. Но этот вопрос будет решаться не в Женеве на сессиях нынешней Лиги и, безусловно, не в парламентах входящих в нее стран. Ибо затронутая проблема — это не вопрос организации или методов международного управления, а величайший идеологический вопрос, с которым когда-либо сталкивалось человечество. Это вопрос о том, удастся ли нам во всем мире создать такое умонастроение, без которого все соглашения о сохранении мира и все решения третейских судов в критический момент окажутся всего лишь бесполезным клочком бумаги. Таким умонастроением может быть только безоговорочное и безусловное принятие либерализма. Либеральное решение должно пропитать все нации, либеральные принципы должны проникнуть во все политические институты, если мы хотим создать необходимые предпосылки для мира и устранить причины войны. До тех пор, пока нации цепляются за протекционистские тарифы, иммиграционные барьеры, обязательное образование, интервенционизм и этатизм, человечеству постоянно будут досаждать все новые конфликты, способные в любое время вылиться в открытые военные действия.

Законопослушный гражданин своим трудом служит как себе, так и окружающим его людям и тем самым мирно интегрируется в общественный порядок. В то же время грабитель настроен не на честный труд, а на насильственное присвоение плодов чужого труда. Тысячи лет мир находился под игом военных захватчиков и феодальных владык, принимавших как должное, что плоды усердия других людей существуют для их потребления. Эволюция человечества по пути цивилизации и усиления общественных связей потребовала прежде всего преодоления интеллектуального и физического влияния военной и феодальной каст, которые стремились править миром, и замены идеала наследственного господина идеалом буржуазии. Вытеснение милитаристского идеала, уважающего только воина и презирающего честный труд, ни в коем случае не было доведено до конца. В каждом народе есть индивиды, умы которых все еще находятся в плену идей и образов милитаристской эпохи. У некоторых народов прорываются наружу и периодически одерживают верх кратковременные атавистические импульсы к грабежу и насилию (хотя, казалось бы, они давно укрощены). Однако в целом можно сказать, что у народов белой расы, населяющих сегодня Центральную и Западную Европу и Америку, ментальность, которую Герберт Спенсер⁰¹⁶ назвал “милитаристской”, сменилась ментальностью, которой он дал имя “индустриальная”. Сегодня есть только одна великая нация, которая твердо придерживается милитаристского идеала, а именно русские.

Разумеется, даже среди русского народа есть такие, кто не разделяет этой идеи. Остается только сожалеть, что они не смогли одержать верх над своими соотечественниками. С того момента, когда Россия начала влиять на европейскую политику, она постоянно ведет себя как разбойник, поджидающий в засаде момента, когда он сможет наброситься на свою жертву и ограбить ее. Никогда русские цари не признавали никаких других ограничений для расширения своей империи, кроме продиктованных силой обстоятельств. Позиция большевиков в отношении территориального расширения своего господства не отличается ни на йоту. Они также признают только одно правило: при завоевании новых земель можно, а на самом деле нужно, идти так далеко, насколько отваживаешься, учитывая свои ресурсы. Счастливым обстоятельством, спасшим цивилизацию от уничтожения русскими, было то, что народы Европы оказались достаточно сильны, чтобы успешно отразить нападение орд русских варваров. Опыт, приобретенный русскими в наполеоновских войнах, крымской войне и турецкой кампании 1877—1878 гг.⁰¹⁷, показал им, что, несмотря на огромную численность солдат, их армия не способна предпринять атаку на Европу. Мировая война просто подтвердила это.

Оружие разума опаснее штыков и пушек, разумеется, отклик, который идеи русских нашли в Европе, объясняется прежде всего тем, что Европа сама была полна этими идеями до того, как они пришли из России. На самом деле точнее было бы сказать, что сами эти идеи по происхождению не были русскими, как бы ни соответствовали они характеру русского народа, а были заимствованы русскими в Европе. Интеллектуальное бесплодие русских столь велико, что они никогда не смогли бы сами найти выражение собственной глубинной природы⁰¹⁸.

Либерализм, который полностью основан на науке и политика которого представляет не что иное, как применение результатов науки, должен остерегаться высказывания ненаучных ценностных суждений. Ценностные суждения стоят вне науки и всегда являются чисто субъективными. Поэтому нельзя говорить о нациях как о более или менее достойных. Следовательно, вопрос о том, являются ли русские менее достойными или нет, лежит за пределами нашего обсуждения. Мы вовсе этого не утверждаем. Мы говорим только о том, что они не желают входить в систему человеческого общественного сотрудничества. В отношении человеческого общества и сообщества наций их позиция — это позиция народа, стремящегося к потреблению того, что накоплено другими. Люди, жизненными силами которых являются идеи Достоевского, Толстого и Ленина, не могут создать прочную социальную организацию. Они должны скатиться к условиям полного варварства. По сравнению с США природа более щедро одарила Россию и плодородием земли и разнообразными полезными ископаемыми. Если бы русские следовали такой же капиталистической политике, как американцы, то сегодня они были бы самыми богатыми людьми в мире. Деспотизм, империализм и большевизм сделали их самыми бедными. Сегодня они ищут капиталы и кредиты по всему миру.

Если с этим согласиться, то отсюда следует ясный вывод о том, каким должен быть руководящий принцип политики цивилизованных наций в отношении России. Пусть русские остаются русскими. Пусть в собственной стране они делают что хотят. Но им нельзя позволить выходить за пределы своей территории, чтобы они не разрушили европейскую цивилизацию. Разумеется, это не означает, что ввоз и перевод русской литературы следует запретить. Невротики могут наслаждаться ей, сколько пожелают, здоровые люди в любом случае будут ее сторониться. Это не означает, что русским следует запретить распространять свою пропаганду и раздавать по всему миру взятки, как это делали цари. Если современная цивилизация не сможет защитить себя от нападений наемников, то она в любом случае долго не просуществует. Речь также не идет о том, чтобы препятствовать американцам и европейцам посещать Россию, если она их привлекает. Пусть они своими глазами, на свой страх и риск и под свою ответственность посмотрят на страну массовых убийств и массовой нищеты. Это не означает также, что следует мешать капиталистам предоставлять Советам займы или как-то инвестировать капитал в Россию. Если они достаточно глупы, чтобы верить в то, что когда-либо они вновь увидят хоть часть своих денег, пусть рискуют.

Но правительства Европы и Америки должны прекратить способствовать советскому деструкционизму, субсидируя экспорт в Советскую Россию и тем самым внося финансовый вклад в укрепление в России советской системы. Пусть они прекратят пропаганду эмиграции и экспорта капитала в Советскую Россию.

Следует ли русским отказаться от советской системы — решать им самим в своем кругу. Страна кнута и лагерей сегодня уже не представляет угрозы миру. Со всем их стремлением к войне и разрушению русские уже не способны серьезно угрожать миру в Европе. Поэтому их вполне спокойно можно предоставить самим себе. Единственно, чему следует противостоять, так это тенденции с нашей стороны поддерживать или содействовать деструкционисткой политике Советов.