ЛЮДВИГ ФОН МИЗЕС

ЛИБЕРАЛИЗМ

1927

[Liberalismus. 1927.
Мизес Л. фон. Либерализм / Пер. с англ. А. В. Куряева. – М.: Социум, Экономика, 2001. 239 с.]

————————————

Глава 1. Основы либеральной политики
1. Собственность
2. Свобода
3. Мир
4. Равенство
5. Неравенство богатства и доходов
6. Частная собственность и этика
7. Государство и политика
8. Демократия
9. Критика доктрины силы
10. Аргументы фашизма
11. Границы деятельности правительства
12. Веротерпимость
13. Государство и антиобщественное поведение

————————————
————————
————

ГЛАВА 1. ОСНОВЫ ЛИБЕРАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ

Человеческое общество представляет собой объединение людей для совместной деятельности. В отличие от изолированных действий индивидов, совместные действия на основе принципа разделения труда имеют преимущество более высокой производительности. Если большое количество людей будут работать совместно, используя принцип разделения труда, то они произведут (при прочих равных условиях) не только сумму того, что они произвели бы, работая независимо друг от друга, а значительно больше. Этот факт лежит в основе всей человеческой цивилизации. Именно благодаря разделению труда человек выделился из животного мира. Именно разделение труда сделало слабого человека, по физической силе намного уступающего большинству животных, хозяином Земли и создателем чудес технологии. Не будь разделения труда, мы ни в каком отношении не продвинулись бы вперед по сравнению с нашими предками, жившими хоть тысячу, хоть десять тысяч лет назад.

Человеческий труд сам по себе не способен улучшить наше материальное благополучие. Чтобы быть плодотворным, его необходимо приложить к материалам и ресурсам Земли, которые Природа предоставила в наше распоряжение. Земля со всеми веществами и присущими ей силами и человеческий труд составляют два фактора производства, в результате целенаправленного взаимодействия которых возникают все товары, удовлетворяющие наши внешние нужды. Чтобы производить, требуется мобилизовать труд и материальные факторы производства, включая не только сырье и ресурсы, предоставленные в наше распоряжение Природой и главным образом извлекаемые из земли, но и промежуточные продукты, уже изготовленные из этих первичных природных факторов производства ранее затраченным трудом. Говоря экономическим языком, мы разграничиваем соответственно три фактора производства: труд, землю и капитал. Под землей мы понимаем все, что Природа предоставляет в наше распоряжение в виде веществ и сил на, под и над поверхностью Земли, в воде и воздухе; под капитальными благами — все промежуточные блага, произведенные из земли при помощи человеческого труда, которые сделаны для того, чтобы служить дальнейшему производству (механизмы, инструменты, полуфабрикаты всех видов и т.д.).

Мы хотим рассмотреть две различные системы человеческого сотрудничества в условиях разделения труда — одна основана на частной собственности на средства производства, а другая — на общественной собственности на средства производства. Последняя называется социализмом или коммунизмом, первая — либерализмом, а также (с тех пор как в XIX в. он создал систему разделения труда, охватывающую весь мир) капитализмом. Либералы утверждают, что единственной работающей системой человеческого сотрудничества в обществе, основанном на разделении труда, является частная собственность на средства производства. Они утверждают, что социализм, как абсолютно всеобъемлющая система, заключающая в себе все средства производства, неработоспособен, и применение социалистического принципа к части средств производства, хотя, разумеется, и не является невозможным, ведет к снижению производительности труда, так что, не говоря уже о создании нового богатства, это, наоборот, должно привести к уменьшению богатства. Поэтому программа либерализма, если ее сжато выразить одним словом, читалась бы так: собственность, т.е. частное владение средствами производства (ибо что касается товаров, готовых к потреблению, частное владение считается само собой разумеющимся и не оспаривается даже социалистами и коммунистами). Все остальные требования либерализма вытекают из этого фундаментального требования.

Рядом со словом “собственность” в программе либерализма можно вполне уместно поместить слова “свобода” и “мир”. Но не потому, что там их, как правило, помещала старая программа либерализма. Мы уже говорили, что программа современного либерализма переросла программу старого либерализма, что она основывается на более глубоком понимании взаимосвязей, так как имеет возможность воспользоваться плодами прогресса, достигнутого в этой науке в прошедшие десятилетия. Свобода и мир оказались на переднем крае программы либерализма не потому, что многие старые либералы считали, что они скорее равны по значимости фундаментальному принципу либерализма, а не просто являются необходимыми следствиями одного фундаментального принципа — частной собственности на средства производства; а исключительно потому, что свобода и мир подверглись особенно яростным нападкам со стороны оппонентов либерализма, и, опуская эти принципы, либералы не хотели делать вид, что они каким-либо образом признали справедливость возражений, выдвигаемых против них.

Идея свободы настолько укоренилась во всех нас, что долгое время никто не осмеливался ставить ее под сомнение. Люди привыкли всегда говорить о свободе с величайшим почтением; Ленину только и оставалось, что назвать ее “буржуазным предрассудком”. Хотя этот факт сегодня часто забывается, но все это является достижением либерализма. Само название “либерализм” произошло от слова “свобода”, а имя партии, оппозиционной либералам (оба обозначения возникли в испанских конституционных битвах первых десятилетий XIX в.), первоначально было “рабская”.

До появления либерализма даже благородные философы, основатели религий, духовенство, движимое наилучшими намерениями, а также государственные деятели, истинно любившие свой народ, считали рабство части рода человеческого справедливым, в общем полезным и очевидно благотворным институтом. Считалось, что одна часть людей и народов природой предназначена для свободы, а другая — для рабства. Так думали не только хозяева, но и большая часть рабов. Они мирились со своей зависимостью не только потому, что вынуждены были подчиниться превосходящей силе хозяев, но и потому, что они находили в этом некое благо: раб был освобожден от забот о каждодневном пропитании, так как хозяин был обязан обеспечивать его всем жизненно необходимым. Когда в XVIII и в первой половине XIX веков либерализм выступил за отмену крепостной зависимости и порабощения крестьянского населения Европы и рабства негров в заокеанских колониях, немало искренних гуманистов выступили против этого. Они говорили, что несвободные работники привыкли к своей зависимости и не воспринимают ее как зло. Они не готовы к свободе и не знают, что с ней делать. Прекращение заботы со стороны хозяина принесет им вред. Они не смогут управлять своими делами так, чтобы всегда обеспечить для себя хоть что-то, кроме самого необходимого, и очень скоро впадут в нужду и нищету. Тем самым освобождение не только не даст им ничего по-настоящему ценного, но серьезно ухудшит их материальное благосостояние.

Что самое удивительное, изложение этих взглядов можно было услышать и от многих рабов, когда их об этом спрашивали. Для противодействия этому мнению, многие либералы посчитали необходимым представить в качестве общего правила и даже иногда описать с некоторыми преувеличениями исключительные случаи жестокого обращения с крепостными и рабами. Но эти эксцессы ни в коей мере не были правилом. Разумеется, имели место отдельные примеры жестокого обращения, и факт существования подобных случаев был дополнительной причиной ликвидации этой системы. Как правило, однако, обращение с крепостными было гуманным и мягким.

Когда тем, кто рекомендовал отмену принудительной крепостной зависимости с точки зрения общегуманистического подхода, говорили, что сохранение этой системы также и в интересах порабощенных, они не знали, что сказать в ответ. Ибо против этих возражений в пользу рабства есть только один аргумент, который способен реально опровергнуть все остальные, — а именно что свободный труд несравненно более производителен, чем рабский. Раб не заинтересован в том, чтобы напрягать все свои силы. Он работает ровно столько и настолько усердно, насколько это необходимо, чтобы избежать наказания за невыполнение минимального объема работы. В то же время свободный работник знает, что чем больше он сделает, тем больше ему заплатят. Чтобы повысить свой доход, он выкладывается полностью. Сравните требования, предъявляемые к рабочему обслуживанием современного трактора, и относительно небольшие затраты ума, силы и усердия, которые всего два поколения назад считались достаточными для крепостного крестьянина в России. Только свободный труд может достичь того, что требуется от современного промышленного рабочего.

Поэтому бестолковые болтуны могут бесконечно спорить о том, предназначены ли все люди для свободы и готовы ли они к ней. Они могут продолжать утверждать, что существуют расы и народы, которым Природой предписано жить в рабстве, и что на расы господ возложена обязанность держать остальное человечество в подчинении. Либерал не выдвигает против их аргументов никаких возражений, потому что его рассуждения в пользу свободы для всех без исключения совершенно иного рода. Мы, либералы, не утверждаем, что Бог или Природа задумали всех людей свободными, поскольку мы не посвящены в замыслы Бога и Природы и в принципе избегаем втягивать Бога и Природу в споры о земных делах. Мы всего лишь утверждаем, что система, основанная на свободе для всех работников, гарантирует наивысшую производительность человеческого труда и поэтому соответствует интересам всех жителей Земли. Мы критикуем принудительную зависимость не потому, что она выгодна “хозяевам”, а потому, что мы убеждены, что в конечном счете она вредит интересам всех членов человеческого общества, включая “хозяев”. Если бы человечество придерживалось практики содержания всей или хотя бы части рабочей силы в рабстве, то поразительное экономическое развитие последних 150 лет было бы невозможным. Мы не имели бы ни железных дорог, ни автомобилей, ни пароходов, ни электрического света и энергетики, ни химической промышленности. Мы жили бы, как древние греки и римляне, при всей их гениальности, без всего этого. Достаточно просто упомянуть об этом, чтобы каждый понял, что даже бывшие хозяева рабов или крепостных имели все основания быть удовлетворенными ходом событий после отмены принудительной зависимости. Сегодня европейский рабочий живет в более благоприятных и приемлемых внешних условиях, чем жил когда-то египетский фараон, несмотря на то, что фараон распоряжался тысячами рабов, тогда как рабочий не зависит ни от чего, кроме силы своих рук и навыков. Если бы обладателя несметных богатств былых времен можно было поместить в условия, в которых сегодня живет обычный человек, он без колебаний заявил бы, что его жизнь была нищенством по сравнению с жизнью, которую может вести в наше время даже человек среднего достатка.

Все это — плоды свободного труда. Свободный труд способен создать больше богатства для всех, чем рабский труд когда-то давал хозяевам.

Есть благородные люди, которые ненавидят войну, потому что она несет с собой смерть и страдания. Как бы мы ни восхищались их гуманизмом, аргументы этих людей против войны, базирующиеся на филантропическом основании, по-видимому, частично или полностью теряют свою силу, когда мы рассматриваем утверждения сторонников и защитников войны. Последние ни в коей мере не отрицают, что война приносит боль и горе. Тем не менее они считают, что с помощью войны, и только войны, человечество единственно способно добиваться прогресса. Война — мать всех вещей, сказал когда-то греческий философ⁰⁰¹ , и тысячи людей повторяли это за ним. В мирное время человек вырождается. Только война пробуждает в нем дремлющие таланты и силы и вдохновляет его возвышенными идеалами. Если упразднить войны, то человечеству грозит разложение от праздности и застоя.

Трудно и даже невозможно опровергнуть эту логику рассуждения защитников войны, если единственным возражением против войны, которое можно придумать, будет то, что война требует жертв, ибо сторонники войны придерживаются мнения, что эти жертвы не напрасны и стоят того, чтобы их принести. Если действительно было бы верно, что война — мать всех вещей, тогда человеческие жертвы, которые она требует, были бы необходимыми для повышения общего благосостояния и прогресса человечества. Можно сокрушаться по поводу жертв, даже стараться уменьшить их число, но нельзя оправдать желание покончить с войнами и установить вечный мир.

Либеральная критика аргументов в пользу войны кардинально отличается от критики гуманистов. Либерал исходит из посылки, что не война, а мир является матерью всех вещей. Единственное, что позволяет человеку развиваться и отличает человека от животных, — это общественное сотрудничество. Производителен один лишь труд: он создает богатство и тем самым закладывает внешние основы внутреннего расцвета человека. Война лишь разрушает, она не способна на созидание. Война, резня, разрушение и опустошение — это то, что у нас общего с хищниками джунглей; созидательный труд — это наш отличительный человеческий признак. Либерал питает отвращение к войне не как гуманист — несмотря на то, что она имеет благотворные последствия, а потому что она ведет только к пагубным результатам.

Любящий мир гуманист обращается к могущественному властителю: “Не затевай войны, даже если в результате победы у тебя есть перспективы улучшить свое благосостояние. Будь благороден и великодушен. Откажись от соблазнительной победы, даже если это потребует от тебя пойти на какие-то жертвы или потерять какие-то преимущества”. Либерал думает иначе. Он убежден, что победоносная война является злом даже для победителя, что мир всегда лучше, чем война. Он требует от более сильного не жертвы, а только осознания того, в чем состоят его подлинные интересы, и умения, понимать, что мир для него, более сильного, так же выгоден, как и для более слабого.

Когда миролюбивый народ подвергается нападению со стороны воинственного врага, он должен оказать сопротивление и сделать все, чтобы отразить вторжение. Героические подвиги, совершенные на такой войне теми, кто защищает свою свободу и жизнь, достойны похвалы; мужество и отвага этих воинов превозносятся совершенно справедливо. Здесь отвага, бесстрашие, презрение к смерти похвальны, потому что находятся на службе благой цели. Однако люди совершили ошибку, возведя эти солдатские доблести в абсолют, как качества, хорошие в себе и для себя, без обсуждения целей, которым они служат. Тот, кто придерживается такого мнения, должен, чтобы быть последовательным, признавать благородными доблестями отвагу, бесстрашие и презрение к смерти разбойника. В действительности, однако, не существует ничего хорошего или плохого самого по себе. Действия людей становятся хорошими или плохими, только преломляясь в целях, которым они служат, и в последствиях, которые они вызывают. Даже Леонид⁰⁰² не заслуживал бы уважения, которое мы к нему питаем, если бы он пал не как защитник Родины, а как полководец оккупационной армии, стремящейся лишить миролюбивый народ свободы и имущества.

Сколь пагубна война для развития человеческой цивилизации — становится очевидным, как только начинаешь понимать выгоды, извлекаемые из разделения труда. Разделение труда превращает индивида в животное политическое⁰⁰³ , зависящего от окружающих его людей, общественное животное, о котором говорил Аристотель. Вражда между одним животным и другим или между одним дикарем и другим никак не меняет экономическую основу их существования. Дело обстоит совершенно иначе, когда ссора, которую решили разрешить посредством оружия, случается в сообществе, где труд разделен. В таком обществе каждый индивид выполняет специализированную функцию; никто из них больше не в состоянии жить независимо, потому что все нуждаются в помощи и поддержке всех остальных. Экономически самодостаточные фермеры, производящие на своих фермах все, в чем нуждаются они сами и их семьи, еще могут пойти войной друг на друга. Но когда деревня делится на фракции, где кузнец оказывается на одной стороне, а сапожник — на другой, то одной фракции придется страдать от отсутствия обуви, а второй — от отсутствия инструмента и оружия. Гражданская война разрушает разделение труда, поскольку вынуждает каждую группу удовлетворяться трудом своих сторонников.

Если бы вероятность такой вражды считалась высокой, то разделению труда никогда не позволили бы развиться до такой степени, чтобы в случае, когда битва действительно разразится, пришлось бы терпеть лишения. Постоянное углубление разделения труда возможно только в обществе, где существует уверенность в длительном мире. Разделение труда может развиваться только в условиях гарантии такой безопасности. При отсутствии этой предпосылки разделение труда не расширяется за границы деревни или даже отдельного домохозяйства. Разделение труда между городом и деревней — когда крестьяне окружающих деревень снабжают город зерном, мясом, молоком и маслом в обмен на промышленные товары, производимые горожанами, — уже предполагает, что мир гарантирован по меньшей мере в данном регионе. Если разделение труда охватывает всю страну в целом, то гражданская война должна находиться за пределами возможного; если оно должно охватить весь свет, то должен быть гарантирован длительный мир между народами.

Сегодня любой человек посчитал бы абсолютно бессмысленной подготовку таких крупных современных столиц, как Лондон или Берлин, к войне с жителями окрестных сельских районов. Однако на протяжении многих веков города Европы учитывали такую возможность и экономически были к ней готовыми. Укрепления некоторых городов с самого начала были спроектированы таким образом, чтобы они могли прожить некоторое время, разводя скот и выращивая зерно внутри городских стен.

В начале XIX в. гораздо более крупные части населенного мира все еще были разделены на большое число в общем и целом экономически самодостаточных регионов. Даже в наиболее высокоразвитых областях Европы потребности региона удовлетворялись по большей части продукцией самого региона. Торговля, выходившая за узкие границы ближайшей округи, не имела большого значения и охватывала в основном те товары, которые не могли производиться на месте из-за климатических условий. Однако практически во всем мире производство деревни удовлетворяло почти все нужды ее жителей. Для этих деревень расстройство торговых отношений, вызванное войной, в общем не означало никакого ухудшения экономического благополучия. Даже население более развитых стран Европы не очень сильно страдало во время войны. Если бы континентальная система, которую Наполеон I ввел в Европе с целью изгнать с континента английские товары и те заокеанские товары, которые попадали на континент через Англию, проводилась в жизнь более строго, чем это было в действительности, все равно вряд ли жители континента испытали бы какие-либо ощутимые лишения. Разумеется, им пришлось бы обходиться без кофе и сигар, хлопка и хлопковых изделий, специй и многих редких пород дерева; но в те времена все эти вещи в домашнем хозяйстве широких масс играли подчиненную роль.

Развитие сложной сети международных экономических отношений является продуктом либерализма и капитализма XIX⁰⁰⁴ в. Только они сделали возможной глубокую специализацию современного производства с сопутствующим совершенствованием технологии. Чтобы обеспечить семью английского рабочего всем, что она потребляет и чего она желает, необходима кооперация народов пяти континентов. Чай для завтрака поставляется из Японии или с Цейлона, кофе — из Бразилии или с Явы, сахар — из Вест-Индии, мясо — из Австралии или Аргентины, хлопок — из Америки или Египта, шкуры для кожаных изделий — из Индии или России и т.д. А в обмен на эти продукты английские товары распространяются по всему миру до самых отдаленных деревень и труднодоступных ферм. Такое развитие событий стало возможным и мыслимым только потому, что с торжеством либеральных принципов люди больше не воспринимали всерьез мысль о том, что когда-нибудь снова может разразиться большая война. В золотой век либерализма война между людьми белой расы в целом считалась делом прошлого.

Но события повернулись иначе. Либеральные идеи и программы были вытеснены социализмом, национализмом, протекционизмом, империализмом, этатизмом и милитаризмом. Если Кант и фон Гумбольдт, Бентам и Кобден⁰⁰⁵ прославляли вечный мир, оракулы следующей эпохи без устали превозносили войну, как гражданскую, так и международную. И очень скоро они добились успеха. Результатом явилась мировая война, давшая нашему веку предметный урок несовместимости войны и разделения труда.

Разницу между рассуждениями старого либерализма и неолиберализма легче всего продемонстрировать на примере трактовки ими проблемы равенства. Либералы XVIII в., руководствуясь идеями естественного права и эпохи Просвещения⁰⁰⁶ , требовали равенства политических и гражданских прав для всех, потому что полагали, что все люди равны. Бог создал всех людей равными, наделив их в своей основе одними и теми же способностями и талантами, вдохнув в каждого из них Свой дух. Все различия между людьми являются искусственными, они — продукт общественных, человеческих — так сказать, преходящих — институтов. То, что в человеке является вечным, — его душа — несомненно является одинаковым у богача и бедняка, дворянина и мещанина, белого и цветного.

Ничто, однако, не является столь же слабо обоснованным, как утверждение мнимого равенства всех членов человеческого рода. Люди вовсе не являются равными. Даже между братьями существуют весьма заметные различия физических и умственных качеств. Природа никогда не повторяется в своих творениях; она ничего не производит дюжинами, ее продукция нестандартизованна. Любой человек, выходящий из ее мастерской, несет на себе печать индивидуальности, уникальности, неповторимости. Люди не равны, и требование равенства перед законом никак не может основываться на утверждении, что равные требуют равного отношения.

Существуют две причины, почему люди должны быть равны перед законом. Одна причина уже упоминалась, когда мы анализировали возражения против принудительной зависимости. Для того чтобы человеческий труд достиг максимальной производительности, рабочий должен быть свободным, потому что только свободный рабочий, распоряжающийся в форме заработной платы плодами своего усердия, будет выкладываться полностью. Второе соображение в пользу равенства всех людей перед законом касается поддержания социального мира. Уже указывалось на то, что следует избегать любого нарушения мирного развития разделения труда. Но почти невозможно сохранить устойчивый мир в обществе, где права и обязанности соответствующих классов различны. Тот, кто не признает прав части населения, должен быть готов к восстанию тех, кто лишен гражданских прав, против привилегированной группы. Классовые привилегии должны исчезнуть, с тем чтобы положить конец конфликтам по их поводу.

Именно поэтому ничем не оправданны претензии к формулировке либерального постулата равенства на том основании, что он предусматривает только равенство перед законом, а не реальное равенство. Всей человеческой мощи будет недостаточно, чтобы сделать людей равными реально. Люди являются и всегда останутся неравными. Именно приведенные нами здравые соображения полезности составляют аргументы в пользу равенства всех людей перед законом. Либерализм никогда не стремился ни к чему большему, да и не мог просить ничего большего. Сделать негра белым выше человеческих сил. Но негру можно предоставить такие же права, как и белому, и тем самым дать возможность зарабатывать столько же, если он столько же производит.

Но социалисты говорят, что недостаточно сделать людей равными перед законом. Чтобы сделать их по-настоящему равными, нужно наделить их одинаковым доходом. Недостаточно упразднить привилегии по рождению или по чину. Необходимо довести дело до конца и покончить с самой большой и самой важной привилегией из всех, а именно с той, которая дается частной собственностью. Только тогда либеральная программа будет реализована полностью, а последовательный либерализм, таким образом, в конечном счете ведет к социализму, к уничтожению частной собственности на средства производства.

Привилегия представляет собой институциональное регулирование, дающее преимущество одним индивидам или определенным группам за счет других. Привилегия существует, несмотря на то, что она наносит вред некоторым — возможно, большинству — и не приносит выгоды никому, за исключением тех, для чьей выгоды она была создана. В Средние века, в условиях феодального строя, некоторые сеньоры обладали наследственным правом занимать судейские должности. Они были судьями, потому что унаследовали эту должность, невзирая на то, обладали ли они способностями и качествами, позволяющими человеку быть судьей. Должность представлялась им не более чем выгодным источником дохода. Здесь судейская должность была привилегией класса благородного происхождения.

Однако, если, как в современном государстве, судьи всегда назначаются из круга тех, кто обладает юридическими знаниями и опытом, это не является привилегией для юристов. Предпочтение отдается юристам не ради них самих, а ради общественного блага, потому что большинство людей считают, что знание юриспруденции является необходимым условием занятия места судьи. Вопрос о том, следует ли определенное институциональное устройство считать привилегией определенной группы, класса или человека или нет, должен решаться не на основе того, выгодно это или нет этой группе, классу или человеку, а в соответствии с тем, насколько это будет выгодным широкой публике. То, что на корабле в море один человек является капитаном, а остальные составляют его команду и подчиняются его приказам, безусловно, является преимуществом для капитана. Тем не менее это не является привилегией капитана, если он способен вести корабль в шторм между рифами и тем самым быть полезным не только себе, но и всей команде.

Чтобы определить, следует ли считать институциональное устройство особой привилегией человека или класса, необходимо задавать вопрос не о том, выгодно ли это человеку или классу, а только о том, выгодно ли оно широким массам. Если мы приходим к заключению, что только частная собственность на средства производства приводит к процветанию человеческого общества, то очевидно, что это равносильно тому, чтобы сказать, что частная собственность является не привилегией владельца собственности, а общественным институтом на благо и к пользе всех, даже если в то же время некоторым он особо выгоден.

Либерализм высказывается за сохранение института частной собственности не от имени собственников. Либералы хотят сохранить этот институт не потому, что его отмена нарушит чьи-то права собственности. Если бы они считали, что отмена института частной собственности будет в интересах всех, то они настаивали бы на том, чтобы она была отменена, не важно, какой ущерб это причинит интересам собственников. Однако сохранение этого института служит интересам всех слоев общества. Даже последний бедняк, который ничего не может назвать своим, живет в нашем обществе несравненно лучше, чем он жил бы в обществе, которое не способно производить и малой доли того, что производится в нашем обществе.

Неравное распределение богатства и дохода является самой критикуемой особенностью нашего общественного порядка. Существуют богатые и бедные; существуют очень богатые и очень бедные. Выход далеко искать не надо: равное распределение всего богатства.

Первое возражение против этого предложения состоит в том, что его осуществление не сильно улучшит ситуацию, поскольку тех, кто располагает умеренными средствами, намного больше, чем богатых людей, так что каждый индивид от такого распределения может ожидать только весьма незначительного повышения своего уровня жизни. Это, безусловно, верно, однако еще не все. Те, кто отстаивает равенство в распределении дохода, не замечают самого главного, а именно того, что сумма, подлежащая распределению, — годовой продукт общественного труда — зависит от способа, которым он делится. Величина продукта является не природным или технологическим феноменом, независимым от внешних общественных условий, а целиком и полностью результатом наших общественных институтов. Только благодаря неравенству богатства, возможному в условиях нашего общественного порядка, только благодаря тому, что он стимулирует каждого производить столько, сколько он может и при наименьших издержках, человечество сегодня имеет в своем распоряжении тот совокупный объем годового богатства, которое можно использовать на потребление. Если этот побудительный мотив будет уничтожен, то производительность снизится так сильно, что доля, которая при равном распределении будет выделена каждому индивиду, окажется намного меньше, чем сегодня имеет самый последний бедняк.

Неравенство распределения дохода имеет, однако, еще и другую функцию, столь же важную, как уже упомянутая: она позволяет богатым жить в роскоши.

По поводу роскоши было сказано и написано много глупостей. Против расточительного потребления выдвигается возражение, связанное с несправедливостью того, что одни купаются в изобилии, в то время как другие пребывают в нужде. Этот аргумент на первый взгляд имеет определенные достоинства. Но только на первый взгляд, ибо если можно показать, что расточительное потребление выполняет полезную функцию в системе общественного сотрудничества, то будет доказана несостоятельность аргумента. А именно это мы намереваемся продемонстрировать.

Разумеется, мы не собираемся выдвигать в защиту расточительного потребления аргумент, который иногда можно услышать: мол, оно распространяет деньги среди людей. Говорят, что если бы богатые не предавались роскоши, то у бедных не было бы источников дохода. Это просто чепуха. Если бы отсутствовало потребление роскоши, то капитал и труд, который в противном случае был бы занят в производстве предметов роскоши, производили бы другие товары: изделия массового потребления, предметы первой необходимости вместо “излишеств”.

Чтобы создать правильную концепцию общественной значимости расточительного потребления, прежде всего необходимо понять, что понятие роскоши относительно. Роскошь — это образ жизни, резко контрастирующий с образом жизни огромной массы современников. Поэтому роскошь — понятие историческое. Многие вещи, которые сегодня воспринимаются как предметы первой необходимости, когда-то считались роскошью. Когда византийская аристократка, вышедшая замуж за венецианского дожа, во время еды пользовалась не пальцами, а золотым приспособлением, которое можно назвать предшественником знакомой нам сегодня вилки, венецианцы смотрели на это как на нечестивую роскошь, и когда ее поразила ужасная болезнь, они посчитали это лишь справедливым воздаянием, они видели в этом вполне заслуженную Божью кару за столь противоестественную экстравагантность. Два или три поколения назад даже в Англии ванная в доме считалась роскошью. Сегодня ванная имеется в доме каждого более или менее квалифицированного рабочего. Тридцать пять лет назад не было автомобилей; двадцать лет назад обладание таким средством передвижения означало ведение особо роскошного образа жизни; сегодня в Соединенных Штатах даже рабочий имеет собственный “форд”. Таково направление экономической истории. Роскошь сегодня — это предмет первой необходимости завтра. Любое новшество появляется на свет в виде роскоши небольшого количества богатых людей, с тем чтобы спустя какое-то время стать предметом первой необходимости, всеми принимаемым как должное. Потребление предметов роскоши дает промышленности стимул открывать и создавать новые продукты. Это один из динамических факторов нашей экономики. Ему мы обязаны постоянными нововведениями, постепенно повышающими уровень жизни всех слоев населения.

Большинство из нас не испытывает никакой симпатии к богатому бездельнику, который, не работая, прожигает жизнь в развлечениях. Но даже у него есть своя функция в жизни общественного организма. Он показывает пример роскоши, которая пробуждает в сознании большинства новые потребности и ориентирует производство на их удовлетворение. Было время, когда только богачи могли позволить себе роскошь путешествий по заграницам. Шиллер⁰⁰⁷ никогда не видел швейцарских гор, которые он воспел в “Вильгельме Телле”, хотя они граничили с его родной Швабией. Гете не видел ни Парижа, ни Вены, ни Лондона. Сегодня путешествуют уже сотни тысяч людей, а скоро будут путешествовать миллионы.

Демонстрируя общественную функцию и необходимость частной собственности на средства производства и сопутствующего ей неравенства в распределении дохода и богатства, мы в то же время доказываем этическую оправданность частной собственности и основанного на ней капиталистического общественного порядка.

Нравственность заключается во внимании к необходимым условиям общественного существования, соблюдение которых должно требоваться от каждого члена общества. Человек, живущий в изоляции, не должен следовать каким-либо нравственным правилам. Когда он делает то, что считает выгодным, ему нет нужды испытывать какие-либо сомнения, ибо он не должен думать о том, не нанес ли он тем самым вреда окружающим. Но как член общества, что бы человек ни делал, он должен принимать в расчет не только собственную непосредственную выгоду, но и необходимость в каждом действии укреплять общество в целом, ибо жизнь индивида в обществе возможна только благодаря общественному сотрудничеству, и если разрушить общественную организацию жизни и общества, то каждому индивиду будет причинен существенный ущерб. Требуя от индивида, чтобы он во всех своих действиях принимал в расчет общество, чтобы он отказывался от действий, которые, будучи выгодными ему, вредны для общественной жизни, общество не требует от него жертвовать своими интересами ради интересов других. Требуемая от него жертва условна: отказаться от немедленного и относительного преимущества в обмен на гораздо большую конечную выгоду. Непрерывное существование общества как объединения людей, работающих в сотрудничестве друг с другом и разделяющих общий образ жизни, — в интересах каждого индивида. Тот, кто отказывается от моментальной выгоды для того, чтобы не подвергать опасности существование общества, жертвует меньшим ради большего.

Смысл этой заботы об общественном интересе часто понимался неверно. Некоторые считали, что его этическая ценность заключается в самом факте жертвы, в отказе от немедленного удовлетворения. Они отказывались понимать, что этически ценным является не жертва, а цель, которой она служит, и настаивали на приписывании этической ценности жертве, самоотречению как таковому и только ради него самого. Но жертвенность нравственна только тогда, когда служит нравственной цели. Есть большая разница между человеком, который рискует своей жизнью и собственностью ради доброго дела, и человеком, который жертвует ими, не принося этим какой-либо пользы обществу.

Нравственно все, что служит сохранению общественного порядка; все, что приносит ему ущерб, является безнравственным. Соответственно, когда мы приходим к заключению, что некий институт приносит обществу пользу, против него уже нельзя продолжать выдвигать обвинения в безнравственности. Могут существовать разные мнения по поводу общественной полезности или вредности конкретного института. Но как только он признан полезным, уже нельзя более настаивать на том, что по каким-то необъяснимым причинам его следует осудить как безнравственный.

Соблюдение нравственного закона соответствует конечным интересам каждого индивида, потому что от сохранения общественного сотрудничества выигрывают все, хотя он и требует от каждого жертвы, пусть даже и условной, которая с лихвой компенсируется намного большим выигрышем. Чтобы это осознать, требуется определенное понимание взаимозависимости вещей, а чтобы привести свои действия в соответствие с обретенным пониманием, требуется определенная сила воли. Те, кому не хватает этого понимания или при наличии понимания не хватает необходимой силы воли, чтобы им пользоваться, не способны добровольно следовать нравственному закону. Данная ситуация не отличается от ситуации, подразумевающей соблюдение правил гигиены, которым должен следовать индивид в интересах собственного благополучия. Человек может поддаться болезненному саморазрушению типа увлечения наркотиками либо потому, что не знает о последствиях, либо потому, что считает их меньшим злом, чем отказ от получения немедленного удовольствия, либо потому, что ему не хватает необходимой силы воли, чтобы вести себя в соответствии с тем, что ему известно. Некоторые считают, что общество имеет право прибегнуть к принудительным мерам, чтобы наставить такого человека на путь истинный, никому не позволяя бездумными действиями подвергать опасности собственную жизнь и здоровье. Они хотят насильно удерживать алкоголиков и наркоманов от их пороков и заставлять их беречь свое здоровье.

Вопрос о том, соответствует ли в этих случаях принуждение поставленной цели, мы рассмотрим позже. Здесь нас интересует совершенно другое, а именно следует ли принудительно удерживать от совершения своих действий людей, поведение которых ставит под угрозу продолжение существования общества. Поведение алкоголиков и наркоманов вредит только им самим; человек, нарушающий законы морали, управляющие жизнью человека в обществе, приносит вред не только самому себе, но и всем остальным членам общества. Жизнь в обществе была бы совершенно невозможна, если бы люди, которые желают продолжения его существования и ведут себя соответственно, должны были отказаться от применения силы и принуждения против тех, кто готов своим поведением расшатывать общество. Небольшое число антиобщественных индивидов, т.е. людей, не желающих или не способных принести временные жертвы, которых от них требует общество, может сделать невозможным само общество. Без применения мер сдерживания и принуждения к врагам общества не может быть никакой жизни в обществе.

Мы называем общественный аппарат сдерживания и принуждения, который заставляет людей придерживаться правил жизни в обществе, государством; правила, по которым действует государство, — правом; а органы, на которые возложена ответственность управления аппаратом принуждения, — правительством.

Существует, впрочем, секта, которая верит, что можно вполне спокойно обойтись без любых форм принуждения и основать общество целиком и полностью на добровольном соблюдении морального кодекса. Анархисты считают государство, право и правительство совершенно излишними институтами в условиях общественного порядка, который действительно служил бы благу каждого, а не только особым интересам привилегированного меньшинства. Только лишь потому, что нынешний общественный порядок основан на частной собственности на средства производства, существует необходимость прибегать к сдерживанию и принуждению для ее защиты. Как указывают анархисты, если уничтожить частную собственность, то все люди без исключения стали бы спонтанно соблюдать правила общественного сотрудничества.

Уже указывалось, что эта доктрина ошибочна в той части, где она касается характера частной собственности на средства производства. Но даже если не касаться этого вопроса, она все равно полностью несостоятельна. Анархист вполне справедливо не отрицает, что любая форма человеческого сотрудничества в обществе, основанном на разделении труда, требует соблюдения некоторых правил поведения, которые индивиду не всегда приятны, так как предписывают ему определенные жертвы, правда, всего лишь временные, но тем не менее по крайней мере в данный момент болезненные. Но анархист ошибается, полагая, что все без исключения будут желать соблюдать эти правила добровольно. Некоторые диспептики (люди, страдающие расстройством пищеварения), зная, что употребление определенной пищи спустя некоторое время принесет им страдания, даже едва переносимую боль, не способны отказать себе в наслаждении изысканным блюдом. А ведь взаимосвязи общественной жизни проследить не так легко, как физиологическое действие пищи, и последствия наступают не так быстро и, главное, ощутимо для злоумышленника. Не будет ли полным абсурдом, несмотря на все это, предполагать, что каждый индивид в анархическом обществе будет проявлять большую дальновидность и силу воли, чем обжорливый диспептик? Будет ли в анархическом обществе полностью исключена возможность, что кто-либо по неосторожности не бросит горящую спичку, которая станет причиной пожара, или в порыве ярости, зависти или мести не причинит вреда другому человеку? Анархизм не понимает истинной природы человека. Он осуществим только в мире ангелов и святых.

Либерализм — это не анархизм, и ничего общего с анархизмом он не имеет. Либерал ясно понимает, что без помощи принуждения существование общества будет подвергаться опасности и что за правилами поведения, соблюдение которых необходимо для обеспечения мирного сотрудничества, должна стоять угроза применения силы, если общественная система не хочет постоянно жить под дамокловым мечом произвола любого из его членов. Необходимо иметь возможность заставить человека, не уважающего жизнь, здоровье, личную свободу или частную собственность других, подчиняться правилам жизни в обществе. Именно эту функцию либеральная доктрина возлагает на государство — защиту собственности, свободы и мира.

Немецкий социалист Фердинанд Лассаль⁰⁰⁸ попытался выставить на посмешище концепцию правительства, ограниченного исключительно этой сферой, назвав государство, построенное на основе либеральных принципов, “государством-ночным сторожем”. Однако трудно понять, почему государство-ночной сторож должно быть чем-то хуже и выглядеть нелепее, чем государство, занимающееся квашением капусты, изготовлением брючных пуговиц или изданием газет. Чтобы понять впечатление, которое Лассаль стремился вызвать своей остротой, необходимо помнить, что немцы его времени еще не забыли государство монархических деспотов, обладающее огромным множеством административных и регулирующих функций, и по-прежнему находились под сильным влиянием философии Гегеля, возводившей государство в ранг божественной сущности. Если вслед за Гегелем⁰⁰⁹ смотреть на государство как на “самостоятельную нравственную субстанцию”, как на “всеобщее в себе и для себя, рациональность воли”⁰¹⁰ , тогда, конечно, следует считать богохульной любую попытку ограничить функцию государства функцией ночного сторожа.

Только этим можно объяснить, как люди могли зайти столь далеко, чтобы упрекать либерализм во “враждебности” и неприязни к государству. Если я придерживаюсь мнения, что нецелесообразно ставить перед правительством задачу управления железными дорогами, гостиницами или шахтами, то я являюсь “врагом государства” не больше, чем мог бы называться врагом серной кислоты из-за того, что, по моему мнению, будучи полезной для многих целей, она непригодна ни для питья, ни для мытья рук.

Неправильно представлять отношение либерализма к государству, как будто он желает ограничить сферу деятельности последнего и что он в принципе питает отвращение к любому возможному участию государства в экономической жизни. О такой интерпретации не может идти речи. Позиция либерализма по отношению к функции государства представляет собой необходимое следствие защиты им частной собственности на средства производства. Являясь сторонником последней, нельзя, разумеется, быть одновременно сторонником общественной собственности на средства производства, т.е. отдачи их в распоряжение правительства, а не индивидуальных владельцев. Таким образом, отстаивание частной собственности на средства производства уже подразумевает жесткое ограничение функций, поручаемых государству.

Социалисты иногда имеют обыкновение упрекать либерализм за недостаточную последовательность. Нелогично, утверждают они, ограничивать активность государства в экономической сфере исключительно защитой собственности. Трудно понять, почему, если государство не остается полностью нейтральным, его вмешательство следует ограничить защитой прав собственников.

Этот упрек был бы оправдан, если бы возражение либерализма против любой деятельности правительства в экономической сфере, выходящей за рамки защиты собственности, происходило от принципиального отвращения к любой активности со стороны государства. Но это совершенно не так. Причина, по которой либерализм возражает против дальнейшего расширения сферы деятельности правительства, как раз и заключается в том, что это фактически упразднит частную собственность на средства производства. А в частной собственности либерал видит принцип, который лучше всего подходит для организации жизни человека в обществе.

Либерализм, следовательно, далек от того, чтобы оспаривать механизм государства, систему права и правительство. Хоть как-то связывать его с анархизмом является серьезным недоразумением. Для либерала государство представляется абсолютной необходимостью, так как на него возложены самые важные задачи: защита не только частной собственности, но и мира, ибо если не будет последнего, то нельзя будет воспользоваться всеми выгодами частной собственности.

Одних этих соображений достаточно, чтобы определить условия, которым должно удовлетворять государство, чтобы соответствовать либеральному идеалу. Оно не только должно быть способно защищать частную собственность, оно также должно быть организовано таким образом, чтобы ровный и мирный ход развития общества никогда не прерывался гражданскими войнами, революциями и восстаниями.

Многие люди все еще находятся в плену относящейся к долиберальной эпохе идеи о благородстве и достоинстве, связанных с выполнением правительственных функций. До недавнего времени государственные чиновники в Германии пользовались, а зачастую и сегодня еще пользуются, престижем, который делает карьеру госслужащего самой уважаемой. Почтение общества к молодому “асессору”⁰¹¹ или лейтенанту несравнимо с почтением к коммерсанту или адвокату, состарившимся в честных трудах. Писатели, ученые и художники, известность и слава которых распространилась далеко за пределы Германии, на своей родине пользуются только уважением, соответствующим их рангу в бюрократической иерархии, зачастую весьма скромному.

В переоценке деятельности, выполняемой в конторах органов государственного управления, нет ничего рационального. Это атавизм, рудимент того времени, когда бюргеры вынуждены были бояться государей и их рыцарей, поскольку в любой момент могли быть ограблены ими. Проводить дни в правительственной конторе, заполняя документы, само по себе не является более благородным, более почетным занятием, чем, например, работать в чертежном отделе машиностроительного завода. Работа налогового инспектора не является более важной, чем работа человека, непосредственно создающего богатство, часть которого изымается в форме налогов на оплату расходов правительственного аппарата.

Представление об особой почетности и достоинстве, приписываемых исполнению любых функций правительства, лежит в основе псевдодемократической теории государства. Согласно этой доктрине постыдно позволять другим править собой. Ее идеалом является конституция, по которой правит и управляет народ в целом. Разумеется, этого никогда не было, никогда не может быть и никогда не будет возможно, даже в условиях небольшого государства. Когда-то считалось, что этот идеал был осуществлен в античных греческих городах-государствах и в маленьких кантонах швейцарских гор. Это также было ошибкой. В Греции только часть населения, свободные граждане, имели какое-то представительство в правительстве, а метеки⁰¹² и рабы — не имели. В кантонах Швейцарии на основе конституционного принципа прямой демократии решались и решаются только некоторые вопросы чисто местного характера; все дела, выходящие за пределы узких территориальных границ, относятся к ведению федерации, форма правления которой ни в какой мере не соответствует идеалу прямой демократии.

Нет ничего постыдного в том, что человек позволяет, чтобы им правили другие. Правительство и государственный аппарат, принуждение к исполнению полицейских норм и правил также требуют специалистов: профессиональных чиновников и профессиональных политиков. Принцип разделения труда действует и в отношении функций правительства. Невозможно быть одновременно и инженером, и полицейским. То, что я не полицейский, никак не умаляет моего достоинства, благополучия или свободы. То, что несколько человек несут ответственность за обеспечение защиты для всех остальных, не более недемократично, чем то, что несколько человек для всех остальных производят обувь. Если институты государства являются демократическими, то нет ни малейшей причины возражать против существования профессиональных политиков и профессиональных чиновников. Однако демократия не имеет ничего общего с выдумками романтических фантазеров, болтающих о прямой демократии. Правление горстки людей — а правители всегда составляют такое же меньшинство по отношению к тем, кем они правят, как и производители обуви по отношению к потребителям обуви, — зависит от согласия управляемых, т.е. от признания ими существующего государственного аппарата. Они могут смотреть на него как на меньшее зло или как на неизбежное зло, и все же придерживаться мнения, что изменение существующей ситуации было бы нецелесообразным. Но как только большинство управляемых приходит к убеждению, что необходимо и возможно изменить форму правления и заменить старый порядок и старые кадры новым порядком и новыми кадрами, дни первого сочтены. Большинство в состоянии осуществить свои желания силой даже против воли старого порядка. В долгосрочной перспективе ни одно правительство не может удержаться у власти, если не опирается на общественное мнение, т.е. если управляемые не убеждены в том, что данное правительство является хорошим. Правительство может успешно использовать силу для усмирения духа непокорности только до тех пор, пока большинство не объединяется в сплоченную оппозицию.

Следовательно, при любом государственном устройстве существуют средства, чтобы по крайней мере сделать правительство зависимым от воли управляемых, а именно — гражданская война, революция, восстание. Но именно этих средств либерализм стремится избегать. Если мирный ход событий постоянно прерывается внутренними столкновениями, не может быть никакого устойчивого экономического улучшения. Политическая ситуация, существовавшая в Англии во время войн Роз⁰¹³ , всего за несколько лет ввергла бы современную Англию в глубочайшую и ужасную нищету. Нынешний уровень экономического развития никогда не был бы достигнут, если бы не было найдено способа предотвращать постоянные вспышки гражданских войн. Братоубийственная борьба наподобие Французской революции 1789 г. обходится тяжелыми потерями жизней и имущества. Нынешняя экономика не выдержит таких потрясений. Население современных крупных городов так сильно пострадает от революционного восстания, которое может прекратить ввоз продуктов питания и угля и остановить подачу электричества, газа и воды, что один только страх перед возможностью подобных беспорядков способен парализовать жизнь большого города.

Именно здесь общественная функция, выполняемая демократией, находит свое применение. Демократия — это такая форма политического устройства, которая позволяет приспосабливать правительство к желаниям управляемых без насильственной борьбы. Если в демократическом государстве правительство больше не проводит ту политику, которую хотело бы видеть большинство населения, то, для того чтобы посадить в правительственные кабинеты тех, кто желает работать в соответствии с волей большинства, нет необходимости начинать гражданскую войну. Посредством выборов и парламентских процедур смена правительства происходит гладко и без трений — насилия и кровопролития.

Поборники демократии XVIII в. утверждали, что только монархи и их министры морально развращены, неблагоразумны и порочны. А народ в целом добродетелен, чист и благороден и, помимо всего прочего, обладает умственными способностями, чтобы всегда знать и все делать правильно. Это, разумеется, полная чушь, точно так же как и лесть придворных, приписывающих все добродетельные и благородные качества своим государям. Народ — это сумма всех отдельных граждан; и если некоторые индивиды не умны и не благородны, то и все вместе они не являются таковыми.

Поскольку в эпоху демократии человечество вступило воодушевленным столь возвышенными ожиданиями, не удивительно, что вскоре наступил период разочарования и крушения иллюзий. Быстро обнаружилось, что демократии совершают по меньшей мере столько же ошибок, что и монархии и аристократии. Сравнение тех, кого во главе правительства поставили демократии, и тех, кого, пользуясь своей абсолютной властью, на эти должности возводили императоры и короли, оказалось не в пользу новых обладателей власти. Французы обычно говорят об “убийственности смешного”. И в самом деле, государственные деятели, представляющие демократию, вскоре повсеместно сделали ее посмешищем. Деятели старого порядка⁰¹⁴ по крайней мере внешне сохраняли определенное аристократическое достоинство. Заменившие их новые политики своим поведением заставили себя презирать. Ничто не принесло большего вреда демократии в Германии и Австрии, чем непомерная надменность и бесстыдное тщеславие, отличавшее поведение лидеров социал-демократии, пришедших к власти после крушения империи.

Таким образом, где бы демократия ни одерживала победу, очень скоро в качестве фундаментальной оппозиции возникала антидемократическая доктрина. Мол, нет смысла в том, чтобы позволять большинству править. Править должны лучшие, даже если они находятся в меньшинстве. Это кажется столь очевидным, что число сторонников антидемократических движений всех видов постоянно растет. Чем больше презрения вызывали те, кого демократия вознесла на вершину, тем в большей степени росло число врагов демократии.

Однако в антидемократической доктрине кроются серьезные ошибки. Что, в конце концов, означают разговоры о “лучшем человеке” или о “лучших людях”? Польская республика поставила во главе себя пианиста-виртуоза, потому что считала его лучшим поляком века. Но качества, которыми должен обладать глава государства, сильно отличаются от качеств, которыми должен обладать музыкант. Используя слово “лучший”, оппоненты демократии могут иметь в виду только то, что этот человек или люди лучше всего подходят для руководства государственными делами, даже если мало что или вообще ничего не понимают в музыке. Но это ведет все к тем же политическим вопросам: а кто лучше всего подходит для этого? Дизраэли или Гладстон? Тори считали лучшим первого, виги — второго⁰¹⁵. Кто должен это решать, если не большинство?

Здесь мы подходим к решающему пункту всех антидемократических доктрин, будь то доктрины потомков старой аристократии и сторонников наследуемой монархии или синдикалистов, большевиков и социалистов, а именно к доктрине силы. Оппоненты демократии отстаивают право меньшинства захватить силой управление государством и править большинством. Моральное оправдание такого образа действий заключается, как полагают, именно в силе реально захватить бразды правления. Лучшими признаются те, кто единственно правомочен править и командовать, благодаря продемонстрированной способности навязать свое правление большинству против его воли. В этом учение l’Action Francaise совпадает с учениями синдикалистов, а доктрина Людендорфа и Гитлера — с доктриной Ленина и Троцкого⁰¹⁶.

В зависимости от религиозных и философских убеждений, относительно которых едва ли следует ожидать согласия, можно выдвинуть много аргументов как за, так и против этих доктрин. Здесь не место представлять и обсуждать аргументы “про” и “контра”, ибо они неубедительны. Единственно решающим может быть только соображение, основанное на фундаментальном аргументе в пользу демократии.

Если любой группе, которая считает себя способной навязать свое правление остальным, должно быть предоставлено право предпринять соответствующую попытку, то мы должны быть готовы к непрерывной серии гражданских войн. Но такое положение дел несовместимо с достигнутой на сегодня степенью разделения труда. Современное общество, основанное на разделении труда, можно сохранить только при условии прочного мира. Если бы мы были вынуждены готовиться к возможности постоянных гражданских войн и внутренней борьбы, то должны были бы вернуться на такую примитивную стадию разделения труда, чтобы по крайней мере каждая провинция, если не каждая деревня, стала бы фактически автаркичной, т.е. способной, не ввозя ничего извне, временно прокормить и обслужить себя как самодостаточная экономическая единица. Это означало бы такое огромное снижение производительности труда, что земля могла бы прокормить только часть населения, которое она обеспечивает сегодня. Антидемократический идеал ведет к типу экономического порядка, известному средневековью и античности. Каждый город, каждая деревня, фактически каждое отдельное поселение были укреплены и подготовлены к обороне. В обеспечении товарами каждая провинция была насколько возможно независима от остального мира.

Демократ также придерживается мнения, что править должен лучший. Однако он считает, что готовность человека или группы людей к управлению государством будет продемонстрирована лучше, если им удастся так убедить своих сограждан в соответствии своей квалификации этой должности, чтобы они доверили им ведение государственных дел добровольно, чем если бы они прибегли к силе, чтобы заставить остальных признать их притязания. Тот, кто не может занять место лидера благодаря силе своих аргументов и доверия, внушаемого его личностью, не имеет причин жаловаться на то, что его сограждане предпочитают ему других.

Разумеется, нельзя, да и не нужно отрицать, что в определенной ситуации соблазн отклониться от демократических принципов либерализма действительно становится очень велик. Если здравомыслящие люди видят, что их страна или все страны мира идут по пути разрушения, и не видят возможности побудить своих сограждан обратить внимание на их совет, они, возможно, могут склониться к мысли, что будет честно и справедливо прибегнуть к любым средствам, чтобы спасти всех от катастрофы. В таком случае может возникнуть и приобрести сторонников идея диктатуры элиты, правительства меньшинства, удерживающегося у власти при помощи силы и правящего в интересах всех. Но сила никогда не являлась средством преодоления этих трудностей. Тирания меньшинства никогда не может продолжаться долго, если ему не удастся убедить большинство в необходимости или, во всяком случае, в полезности своего правления. Но тогда меньшинство уже не будет нуждаться в силе, чтобы удерживаться у власти.

В истории содержится множество впечатляющих примеров, демонстрирующих, что даже самой жестокой политики репрессий недостаточно, чтобы правительство смогло удержаться у власти. Приведем только один, самый последний и наиболее известный пример: когда большевики захватили власть в России, они находились в ничтожном меньшинстве, а их программа не встречала достаточной поддержки среди огромных масс сельских жителей. У крестьянства, составлявшего основную массу русского народа, не было ничего общего с большевистской политикой коллективизации деревни. Они хотели лишь раздела земли среди “деревенской бедноты”, как называли эту часть населения большевики. И именно программа крестьянства, а не программа марксистских вождей, была реализована на практике. Чтобы остаться у власти, Ленин и Троцкий не только приняли эту аграрную реформу, но даже сделали ее частью собственной программы, которую они приняли, чтобы защититься от всех нападок, как внешних, так и внутренних. Только так большевики смогли завоевать доверие широких масс русского народа. С того момента как большевики приняли политику распределения земли, они правили уже не против воли широких народных масс, а при их согласии и поддержке. Они располагали только двумя возможностями: пожертвовать либо программой, либо властью. Они выбрали первое и остались у власти. Третьей возможности — воплощать свою программу при помощи силы против воли широких народных масс — вообще не существовало. Как всякое решительное и хорошо управляемое меньшинство, большевики могли захватить власть силой и удерживать ее в течение короткого периода времени. В долгосрочной перспективе шансов сохранить ее у них было не больше, чем у любого другого меньшинства. Многочисленные попытки белых свергнуть большевиков провалились, потому что народные массы России были против них. Но если бы им это удалось, то победителям тоже пришлось бы уважать желания подавляющего большинства населения. После того как раздел земли стал свершившимся фактом, они не смогли бы ничего изменить и вернуть помещикам то, что у них было отнято.

Прочный режим может установить только группа, которая может рассчитывать на согласие управляемых. Тот, кто хочет, чтобы мир управлялся в соответствии с его идеями, должен стремиться к власти над умами людей. Невозможно на долгий срок подчинить людей режиму, который они отвергают. Любой, кто попытается сделать это силой, в конце концов плохо кончит, а борьба, спровоцированная его усилиями, принесет больше вреда, чем могло бы принести самое плохое правительство, основанное на согласии. Людей нельзя сделать счастливыми против их воли.

Хотя либерализм нигде не получил полного признания, его успех в XIX в. был таким, что по крайней мере некоторые из его наиболее важных принципов считались бесспорными. До 1914 г. даже самые упорные и злейшие враги либерализма вынуждены были мириться с тем, что многие либеральные принципы не подлежали сомнению. Даже в России, куда смогли проникнуть лишь слабые лучи либерализма, сторонники царской деспотии, преследуя своих оппонентов, все же вынуждены были учитывать либеральное мнение Европы; а во время мировой войны партии войны в воюющих странах в борьбе против внутренней оппозиции должны были проявлять определенную сдержанность.

И только когда одержали верх и захватили власть социал-демократы марксистского толка, считавшие, что эпоха либерализма и капитализма ушла в прошлое навеки, исчезли последние уступки либеральной идеологии. Партии III Интернационала⁰¹⁷ считают допустимыми любые средства, если им кажется, что они сулят помощь в борьбе за достижение их целей. Тот, кто безоговорочно не принимает все их учения единственно верными и не стоит за них грудью, по их мнению, заслуживает смертного приговора; и если это физически возможно, то они не задумываясь уничтожают его и всю его семью, включая младенцев.

Откровенное исповедывание политики истребления оппонентов и убийства, совершаемые в процессе проведения ее в жизнь, породили оппозиционное движение. Внезапно как будто пелена спала с глаз некоммунистических врагов либерализма. До этого они верили, что даже в борьбе против ненавистного противника необходимо уважать определенные либеральные принципы. Пусть и неохотно, но они были вынуждены исключить убийства политических и общественных деятелей из списка мер, применяемых в политической борьбе. Им пришлось смириться с множеством ограничений в преследовании оппозиционной прессы и подавлении устного слова. Теперь же они внезапно столкнулись с появлением оппонентов, не обращающих внимания на все эти соображения и для которых все средства хороши для разгрома противников. Милитаристски и националистически настроенные враги III Интернационала почувствовали себя обманутыми либерализмом. Либерализм, думали они, остановил их руку, когда они хотели нанести удар по революционным партиям, пока еще можно было это сделать. Они считали, что если бы либерализм им не помешал, то с помощью крови им удалось бы задушить революционное движение в зародыше. Революционные движения получили возможность пустить корни и расцвести только благодаря терпимости, проявленной их оппонентами, сила воли которых была парализована уважением к либеральным принципам, оказавшимся, как показали дальнейшие события, чересчур щепетильными. Если бы идея допустимости безжалостного подавления любого революционного движения посетила их несколько лет назад, то победы, одержанные III Интернационалом с 1917 г., никогда не стали бы возможны. Когда дело доходит до стрельбы и драки, милитаристы и националисты считают, что именно они являются самыми меткими стрелками и самыми искусными бойцами.

Основная идея этих движений — которые по имени самого грандиозного и вымуштрованного из них, итальянского, можно в общем назвать фашистскими — состоит в предложении применять те же самые беспринципные методы в борьбе против III Интернационала, какие последний применяет против своих оппонентов. III Интернационал стремится истреблять своих противников и их идеи подобно тому, как санитар стремится истребить болезнетворную бациллу. Он не чувствует себя хоть как-то связанным условиями соглашений, которые он мог бы заключить с противниками, и считает допустимыми в своей борьбе любое преступление, ложь и клевету. Фашисты, по крайней мере в принципе, провозглашают то же самое. То, что им еще не удалось в такой же степени, как русским большевикам, освободиться от определенного уважения к либеральным представлениям, идеям и традиционным этическим нормам, следует приписать исключительно тому, что они действуют в странах, где интеллектуальное и моральное наследие нескольких тысячелетий цивилизации невозможно разрушить одним ударом, а не среди варварских народов по обе стороны Уральских гор, отношения которых к цивилизации никогда не отличались от отношения мародерствующих обитателей лесов и пустынь, привыкших время от времени совершать набеги на цивилизованные земли в погоне за добычей. Из-за этой разницы фашизму никогда не удастся столь абсолютно, как русскому большевизму, освободиться от влияния либеральных идей. Только под свежим впечатлением убийств и зверств, творимых сторонниками Советов, немцам и итальянцам удалось блокировать воспоминания о традиционных сдерживающих принципах справедливости и морали и получить импульс к кровопролитной реакции. Деяния фашистских и соответствующих им партий были эмоциональными рефлекторными действиями, вызванными возмущением деяниями большевиков и коммунистов. Когда прошел первый прилив ярости, их политика приняла более умеренные формы и, возможно, со временем станет еще более умеренной.

Эта умеренность является результатом того, что традиционные либеральные взгляды все еще оказывают на фашистов подсознательное влияние. Но как бы то ни было, необходимо осознать, что обращение правых партий к тактике фашизма показывает, что борьба с либерализмом достигла таких успехов, которые совсем недавно считались бы совершенно немыслимыми. Несмотря на то, что экономическая программа фашизма в целом антилиберальна, а экономическая политика исключительно интервенционистская, многие одобряют методы фашизма, потому что он далек от бессмысленного и неограниченного деструкционизма, которым коммунисты заклеймили себя как заклятые враги цивилизации. Другие, полностью отдавая себе отчет в том, какое зло несет фашистская экономическая политика, смотрят на фашизм в сравнении с большевизмом и советизмом как, по крайней мере, на меньшее из зол. Однако для большинства открытых и тайных сторонников и почитателей его привлекательность заключается именно в насильственном характере его методов.

Теперь невозможно отрицать, что единственный способ, которым можно оказать эффективное сопротивление насильственному нападению, — это насилие. В ответ на оружие большевиков должно применяться оружие, и было бы ошибкой проявлять слабость перед убийцами. Ни один либерал никогда не ставил это под сомнение. Либеральная тактика политических действий отличается от фашистской не иным мнением относительно необходимости использования вооруженной силы против вооруженных агрессоров, а иной фундаментальной оценкой роли насилия в борьбе за власть. Величайшая опасность, угрожающая внутренней политике со стороны фашизма, лежит в его абсолютной вере в решающую роль насилия. Для того чтобы гарантировать успех, надо иметь волю к победе и всегда действовать силой. В этом заключается высший принцип фашизма. Что же происходит, однако, когда ваш оппонент, тоже воодушевленный стремлением к победе, также действует только насильственным образом? Результатом станет гражданская война. Окончательным победителем подобного конфликта окажется большая по численности фракция. В конечном итоге меньшинство — даже если оно состоит из наиболее способных и энергичных — не может добиться успеха в сопротивлении большинству. Решающая проблема, следовательно, сохраняется: как завоевать большинство для своей партии? Вопрос этот — чисто интеллектуального характера. Это победа, которую можно одержать, только вооружившись интеллектом, а никак не силой. Подавление всех оппонентов путем откровенного насилия является самым неудачным способом завоевания сторонников своего дела. Использование голой силы — т.е. без оправдания на языке разумных аргументов, принимаемых общественным мнением, — просто добавляет новых сторонников тем, с кем пытаются справиться таким способом. В борьбе между силой и идеей всегда побеждает идея.

Фашизм может восторжествовать сегодня только благодаря тому, что всеобщее возмущение подлостями, совершаемыми социалистами и коммунистами, завоевала ему симпатии широких кругов. Но когда свежесть впечатления от преступлений большевиков потускнеет, социалистическая программа восстановит свою привлекательность для широких масс, поскольку фашизм ничего не делает, чтобы ее побороть, кроме подавления социалистических идей и преследования людей, которые их распространяют. Если бы он действительно хотел одолеть социализм, то он должен бы выйти против него с идеями. Существует, однако, только одна идея, которую можно эффективно противопоставить социализму, а именно идея либерализма.

Часто говорят, что ничто так не способствует делу, чем сотворение мучеников, за него пострадавших. Это верно лишь в первом приближении. Дело преследуемой стороны крепнет не благодаря мученичеству его адептов, а из-за того, что его атакуют с помощью грубой силы, а не с помощью интеллектуального оружия. Репрессии всегда являются признаком неспособности применить лучшие средства — интеллект, лучшие, потому что только он обещает окончательный успех. Это фундаментальная ошибка, совершаемая фашизмом, которая в конце концов станет причиной его крушения. Победа фашизма в некоторых странах — лишь эпизод в длительной борьбе вокруг проблемы собственности. Следующим эпизодом будет победа коммунизма. Однако окончательный исход борьбы будет определяться не силой оружия, а силой идей. Именно идеи распределяют людей по противоборствующим фракциям, вкладывают в их руки оружие и определяют, против кого и за кого это оружие будет использовано. Одни только идеи, а не оружие в конечном счете решают исход дела.

О внутренней политике фашизма нами сказано уже достаточно. То, что внешняя политика фашизма, основывающаяся на открыто декларируемом принципе силы в международных отношениях, не может не привести к бесконечной серии войн, способных разрушить современную цивилизацию, не требует дополнительного обсуждения. Поддерживать и продолжать повышать достигнутый нами уровень экономического развития возможно только в условиях гарантированного мира между народами. Но народы не могут жить в мире, если основной принцип идеологии, которой они руководствуются, состоит в вере в то, что их страна может обеспечить себе достойное место в международном сообществе только силой.

Нельзя отрицать, что фашизм и близкие ему движения, стремящиеся к установлению диктатуры, преисполнены лучших намерений и что их вмешательство в данный момент спасло европейскую цивилизацию. Эта заслуга фашизма останется в истории навечно⁰¹⁸. Но, несмотря на то, что его политика принесла в данный момент спасение, она не принадлежит к числу тех, которые могут обещать устойчивый успех. Фашизм был временным средством, необходимым в чрезвычайной ситуации. Видеть в нем что-либо большее было бы губительной ошибкой.

Задача государства, как видит ее либерал, заключается единственно и исключительно в гарантировании защиты жизни, здоровья, свободы и частной собственности от насильственных нападений. Все, что идет дальше этого, является злом. Правительство, которое вместо выполнения этой задачи стремится зайти так далеко, что фактически посягает на личную безопасность жизни и здоровья, свободу и собственность, будет, разумеется, отрицательным явлением.

В любом случае, как говорит Якоб Буркхардт⁰¹⁹ , власть есть зло само по себе, независимо от того, кто ее осуществляет. Она имеет тенденцию развращать тех, кто ею обладает, и ведет к злоупотреблениям. К крайностям склонны не только абсолютные монархи и аристократы, но и широкие народные массы, в руки которых демократия передает высшую государственную власть.

В Соединенных Штатах запрещены производство и продажа алкогольных напитков. Другие страны не заходят так далеко, но практически везде наложены определенные ограничения на продажу опиума, кокаина и других наркотиков. Защита индивида от самого себя повсеместно считается одной из задач законодательства и правительства. Даже те, кто в иных случаях обычно опасается расширения области деятельности правительства, считают, что в этом отношении ограничение свободы индивида оправданно, и лишь невежественные доктринеры могут выступать против этих запретов. Фактически одобрение этого вида вмешательства властей в жизнь индивидов столь широко, что те, кто выступает против либерализма по принципиальным соображениям, склонны основывать свою аргументацию на якобы не вызывающем сомнения признании необходимости таких запретов и делают вывод, что полная свобода является злом и что власти, оберегая благополучие индивида, должны накладывать определенные ограничения на его свободу. Мол, вопрос не в том, должны ли власти ограничивать свободу индивида, а в том, как далеко они могут заходить в этом отношении.

Не стоит тратить слов на признание пагубности любых наркотиков. Вопрос не в том, вреден ли алкоголь даже в небольших количествах или вред причиняет злоупотребление алкогольными напитками. Установлено, что алкоголизм, кокаинизм и морфинизм являются смертельными врагами жизни, здоровья, способности к работе и наслаждениям, и поэтому утилитарист должен считать их пороками. Но из этого отнюдь не вытекает, что власти должны вмешиваться и подавлять эти пороки посредством коммерческих запретов. Тем более ни в коем случае не очевидно, что вмешательство государства действительно способно с ними справиться, или, если эта цель может быть достигнута, это не может тотчас же открыть ящик Пандоры, из которого могут появиться другие опасности, не менее пагубные, чем алкоголизм и морфинизм.

Тому, кто убежден, что пристрастие или чрезмерное пристрастие к этим ядам вредно, никто не помешает жить умеренно и воздержанно. Проблема не в алкоголизме, кокаинизме, морфинизме и т.д., которые любой разумный человек считает злом. Вопрос в другом: если большинство граждан в принципе считают себя вправе навязывать свой образ жизни меньшинству, трудно остановиться на запрещении пристрастия к алкоголю, кокаину, морфию и другим подобным ядам. Почему то, что оправдано в отношении этих ядов, не оправдано в отношении никотина, кофеина и т.д.? Почему государство не должно предписывать в целом, что можно употреблять в пищу, а чего следует избегать по причине вредности? В спорте также многие люди, тренируясь, склонны перенапрягать свои силы. Почему бы государству и здесь не вмешаться? Мало кто из людей способен соблюдать умеренность в сексуальной жизни, а пожилым людям особенно трудно понять, что им следуем совсем отказаться от этих удовольствий или, по меньшей мере, проявлять умеренность. Не следует ли государству вмешаться и сюда? Многие скажут, что чтение вредной литературы еще пагубнее. Следует ли позволять прессе, потакающей низменным инстинктам, развращать души? Не следует ли запретить демонстрацию порнографических картин, непристойных пьес, короче, всех приманок безнравственности? И не является ли распространение ложных социологических учений столь же вредным для людей и народов? Следует ли позволять заниматься подстрекательством к гражданской войне или к войне против других стран? И следует ли позволять непристойными памфлетами и богохульными речами подрывать уважение к Богу и Церкви?

Мы видим, что, как только мы отказываемся от принципа, согласно которому государство не должно вмешиваться ни в какие вопросы, затрагивающие образ жизни индивида, мы в конце концов приходим к тому, что начинаем регулировать его в мельчайших деталях. Личная свобода индивида упраздняется. Он становится рабом общества, обязанным повиноваться диктату большинства. Едва ли есть необходимость широко распространяться о возможных способах злоупотребления такой властью. Даже если такого рода полномочия будут находиться в распоряжении людей, действующих из лучших побуждений, это неизбежно превратит мир в кладбище духа. Весь прогресс человечества достигнут в результате того, что инициатива незначительного меньшинства, отклонившись от идей и традиций большинства, в конце концов заставляла его воспринять новшества. Предоставить большинству право диктовать меньшинству, о чем ему думать, что читать и что делать, означает раз и навсегда поставить крест на каком бы то ни было прогрессе.

И пусть нам не говорят, что борьба с морфинизмом и борьба против “вредной” литературы — совершенно разные вещи. Единственная разница заключается только в том, что некоторые из тех, кто выступает за запрет первого, не согласятся с запретом последнего. В Соединенных Штатах методисты и фундаменталисты сразу же после принятия закона о запрещении производства и продажи алкогольных напитков начали борьбу за запрещение эволюционной теории и во многих штатах уже добились изгнания дарвинизма из школ. В Советской России подавлено любое свободное выражение взглядов. Будет ли дано разрешение на публикацию какой-либо книги, зависит от решений необразованных и неотесанных фанатиков, поставленных во главе правительственного органа, облеченного властью заботиться об этих вопросах.

Склонность наших современников требовать авторитарного запрета, как только им что-то не нравится, и их готовность подчиняться этим запретам, даже когда то, что попало под запрет, является для них вполне приемлемым, демонстрирует сохранение у них глубоко въевшегося духа рабской покорности. Необходимы долгие годы самообразования, прежде чем подданный сможет превратиться в гражданина. Свободный человек должен уметь быть терпимым, если поведение и образ жизни его ближнего не соответствуют его представлениям о должном. Он должен избавиться от привычки звать полицию всякий раз, когда ему что-то не нравится.

Либерализм ограничивает свое внимание целиком и полностью земной жизнью и земными устремлениями. Царство религии не относится к этому миру. Таким образом, либерализм и религия могли бы существовать бок о бок, не соприкасаясь друг с другом. И не вина либерализма в том, что между ними возникли противоречия. Он не выходил за границы свойственной ему области и не вторгался на территорию религиозной веры или метафизической доктрины. Тем не менее он столкнулся с Церковью как политической силой, предъявляющей претензии на право регулировать в соответствии со своими взглядами не только отношение человека с грядущим миром, но также и дела этого мира. Именно здесь и пришлось организовать линию фронта.

В этом конфликте либерализм одержал столь убедительную победу, что Церковь была вынуждена раз и навсегда отказаться от претензий, решительно предъявляемых ею на протяжении тысячелетий. Сжигание еретиков, преследования инквизиции, религиозные войны — все это сегодня принадлежит истории. Сейчас никто не может понять, как можно было тащить в суд, заключать в тюрьмы, мучить и сжигать тихих людей, отправлявших религиозные обряды, пусть и руководствуясь собственными представлениями, в четырех стенах своих домов. Но даже если больше не пылают костры ad majorem Dei gloriam⁰²⁰ , нетерпимость все еще сохраняется.

Либерализм, однако, должен быть нетерпим к любому виду нетерпимости. Если считать мирное сотрудничество всех людей целью общественной эволюции, то нельзя священникам и фанатикам позволять нарушать мир. Либерализм провозглашает терпимость к любой религиозной вере и к любому метафизическому убеждению не по причине безразличия к этим “высшим” вещам, а из убежденности в том, что гарантия мира в обществе должна иметь приоритет над всем и всеми. А поскольку он требует терпимости к любому мнению и к любой церкви и секте, он должен напоминать им об их границах, когда они начинают проявлять нетерпимость за их пределами. В общественном порядке, основанном на мирном сотрудничестве, нет места притязаниям Церкви на монополию обучения и образования молодежи. Церкви можно и должно быть отдано только то, на что по собственной воле дают согласие ее приверженцы; но в отношении людей, которые не хотят иметь с ней ничего общего, ей не может быть позволено ничего.

Трудно понять, как эти принципы либерализма могут иметь врагов среди прихожан различных конфессий. Если они не позволяют Церкви вербовать новообращенных силой — своей собственной или предоставляемой в ее распоряжение государством, — то, с другой стороны, они точно так же защищают эту Церковь от принудительного обращения ее сторонников в другую веру. То, что либерализм забирает у Церкви одной рукой, он возвращает ей обратно другой рукой. Даже религиозные фанатики должны признать, что либерализм не отбирает у веры ничего из того, что принадлежит ее сфере деятельности.

Разумеется, церкви и секты, которые там, где они имеют превосходство, но не могут преследовать инакомыслящих, там, где они оказываются в меньшинстве, также требуют терпимости по крайней мере по отношению к себе. Однако это требование терпимости не имеет ничего общего с либеральным требованием терпимости. Либерализм требует терпимости, следуя принципу, а не из противоречия. Он требует терпимости даже к очевидно бессмысленным учениям, абсурдным формам ереси и по-детски глупым суевериям. Он требует терпимости к доктринам и убеждениям, являющимся вредными и разрушительными для общества, и даже к тем движениям, с которыми неутомимо борется. Требовать и проявлять терпимость либерализм побуждают не уважение к содержанию доктрины, к которой следует быть терпимым, а знание того, что только терпимость может создать и сохранить мир в обществе, без которого человечество будет отброшено в варварство и нужду давно прошедших эпох.

Против всего глупого, бессмысленного, ошибочного и вредного либерализм борется с помощью оружия разума, а не грубой силы и репрессий.

Государство представляет собой аппарат сдерживания и принуждения. Это относится не только к “государству-ночному сторожу”, но и к любому другому, а больше всего к социалистическому государству. Все, что способно сделать государство, оно делает посредством принуждения и силы. Подавление поведения, опасного для общественного порядка, отражает самую суть деятельности государства. В социалистическом обществе к этому добавляется контроль над средствами производства.

Здравая логика римлян выразила этот факт символически в принятии в качестве эмблемы государства изображения топора и связки розг. Глубокомысленный мистицизм, называющий себя философией, сделал в наше время все возможное, чтобы затемнить суть вопроса. Для Шеллинга⁰²¹ государство есть прямой и видимый образ абсолютной жизни, ступень в раскрытии Абсолюта или Мировой Души. Государство существует только ради самого себя, и его деятельность направлена исключительно на поддержание как сущности, так и формы своего существования. Для Гегеля в государстве обнаруживает себя Абсолютный Разум и реализует себя Объективный Дух. Это этический разум, развившийся в органичную реальность — реальность и этическую идею, как проявившуюся, овеществленную волю. Эпигоны идеалистической философии в обожествлении государства превзошли даже своих учителей. Разумеется, нельзя также приблизиться к истине, если в качестве реакции на эти и аналогичные доктрины, подобно Ницше, называть государство самым холодным из всех холодных чудовищ⁰²². Государство не является ни холодным, ни теплым, это абстрактная концепция, от имени которой действуют живые люди — органы государства, правительство. Любая активность государства — это человеческая деятельность, зло, причиняемое людям людьми. Цель — сохранение общества — оправдывает действия органов государства, но зло не ощущается меньше теми, кто от него страдает.

Зло, которое один человек причиняет другому, приносит вред обоим — не только тому, кому оно причиняется, но и тому, кто его совершает. Ничто так не развращает человека, как возможность быть орудием закона и причинять людям страдания. Удел подданного — страх, раболепие и льстивое подхалимство; но фарисейское лицемерие, чванство и самонадеянность господина — не лучше.

Либерализм стремится вырвать жало из отношений правительственного чиновника к гражданину. Разумеется, при этом он не идет по стопам тех романтиков, которые защищают антиобщественное поведение нарушителя закона и осуждают не только судей и полицейских, но и общественный порядок как таковой. Либерализм и не желает, и не может отрицать, что власть государства принуждать и законное наказание преступников — это институты, без которых общество никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет обойтись. По мнению либерала, цель наказания состоит только в том, чтобы, насколько это возможно, исключить опасное для общества поведение. Наказание не должно быть ни мстительным, ни карательным. Преступник наказывается законом, а не ненавистью и садизмом судьи, полицейского или жаждущей линчевания толпы.

Самое плохое в принудительной власти, которая оправдывает себя именем “государства”, связано с тем, что, из-за того что оно всегда в конечном итоге опирается на согласие большинства, острие ее атаки направлено на зарождающиеся новшества. Человеческое общество не может обойтись без государственного аппарата, но весь прогресс человечества вынужденно достигался в условиях сопротивления и противодействия государства и его принудительных сил. Не удивительно, что никто из тех, у кого было что предложить человечеству нового, не мог сказать о государстве и его законах ничего хорошего! Неисправимые этатистски настроенные мистики и почитатели государства по этому поводу могут иметь к ним определенные претензии. Либералы поймут их позицию, даже если не смогут с ней согласиться. Тем не менее либерал должен бороться с этим вполне понятным отвращением ко всему, что связано с тюремщиками и полицейскими, когда оно доходит до такой высокомерной самонадеянности, что провозглашает право человека на мятеж против государства. Насильственное сопротивление государственной власти — это последнее средство меньшинства в попытке вырваться из-под гнета большинства. Меньшинство, желающее добиться торжества своих идей, должно стремиться стать большинством с помощью интеллектуальных средств. Государство должно быть устроено таким образом, чтобы рамки его законов оставляли индивидам определенную свободу движений. Гражданин не должен быть ограничен в своих действиях настолько, что, если он думает не так, как те, кто находится у власти, у него оставался единственный выбор — либо погибнуть, либо разрушить государственный механизм.