К. ГУРО

О СВОБОДЕ МЕЖДУНАРОДНОЙ ТОРГОВЛИ

РАЗБОР АНГЛИЙСКОЙ ТЕОРИИ СВОБОДНОЙ ТОРГОВЛИ

1853

[Ch. Geuraud. Essai sur la liberte du commerce des nations (1853).
Пер. с франц. Ч. I. 1859. Х + 91 с.; Ч. II. СПб., 1860. 155 с.]

————————————

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Условия свободы торговли в XIX веке
Глава I. Современный характер спора между системой охранной и системой свободной международной торговли
Глава II. Причины и дух преобразования таможенного законодательства Англии
Глава III. Приобрела ли Англия до сего времени большие выгоды от преобразования своих тарифов
Глава IV. Какие выгоды ожидают Англию, если ей удастся склонить другие нации принять систему свободной международной торговли
Глава V. О том, что система свободной торговли разорит Францию
Глава VI. Какое влияние имела бы система свободной торговли на политическое могущество Франции?
Глава VII. Будущность цивилизации зависит от сохранения континентальных таможен

ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Истиная и ложная политическая экономия

————————————
————————
————

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
УСЛОВИЯ СВОБОДЫ ТОРГОВЛИ В XIX ВЕКЕ

Системы зарождаются в глубине школ, но редко случается, чтобы они там же умирали. Самые, по-видимому, незначительные из них распространяют в свете некоторые ложные идеи, которые, утверждаясь, заносятся потом в жизнь обществ. Сначала система является только спором идеологов, едва доступным для толпы, но скоро настает время, когда она возбуждает страсти и разъединяет род человеческий. Кто мог, например, предвидеть, что спор схоластиков и реалистов изменит весь образ церковного управления на Западе? В конце XI века бедный монах решается отрицать всякую действительность, выходящую из круга общечеловеческих идей. По-видимому, это не имело никакой связи с церковной политикой. Но проходит время; учение, которое считали подавленным, бродит между тем в умах и потом в совершенно непредвиденной форме вдруг является на свет вместе с Лютером и потрясает собою христианский мир на Западе.

Политическая экономия по самому свойству входящих в состав ее предметов и вопросов, ею возбуждаемых, относительно способов своего проявления и влияния, далеко оставляет за собой науки отвлеченные. Ни одна из ее теорий, как бы мечтательна она ни была, не может быть чуждой ни частным людям, ни государствам. Действительно, эти теории всегда рассуждают о возможно большем благосостоянии тех и других, а что может быть для них важнее этого благосостояния? Нет ничего удивительного, если учение об истинном и прекрасном занимает только самый ограниченный круг аристократии ума; но можем ли мы допустить, чтобы наука, рассматривающая наибольшую свободу торговли, наибольшее материальное и нравственное благосостояние народов, служили только для услаждения собою досуга небольшого круга мечтателей? Истинное и прекрасное вечно, и все равно, когда бы ни проявилось оно в жизни, нынче или завтра. Все полезное, напротив того, должно осуществляться безотлагательно; оно не вечно, ибо обусловливается временем.

Вы говорите, что открыли средство быть более полезными для человечества, чем все ваши предшественники. Что же тут медлить? Ведь жизнь течет быстрым потоком; раскройте же скорее нам вашу систему, потому что, кто знает, быть может завтра мы не будем иметь возможности воспользоваться ею. Люди всегда внимательны, когда дело идет об их интересе; тогда они приходят в волнение, воспламеняются; учение, томившееся до того времени в непроницаемом мраке школ, находит себе деятелей; они выводят его на свет Божий, и то, что прежде казалось книжным спором, становится теперь политической борьбой между целыми государствами.

Спора между системой охранной и системой свободной международной торговли, по одному уже свойству возбуждаемых им вопросов, не суждено было долго оставаться в тесных стенах школы, где он получил свое начало; в том или другом виде он должен был взволновать мир людских интересов, вообще склонный ко всякой новизне и доступный всяким переворотам. Удивительно только то, что спор этот, впервые возбужденный восторженным, но ограниченным умом утописта Кенэ, только после шестидесятилетнего существования самого учения, мог пробить себе дорогу и вырваться в самую жизнь. И благодаря стечению неожиданных обстоятельств, этот переход спора из узких стен школы на пространное поле жизни произошел даже с необыкновенным шумом.

Великий народ, который более двух столетий пользуется первенством на морях, и который все другие государства привыкли считать своим повелителем в деле торговой политики, народ английский, лет шесть тому назад, вдруг объявил перед целым светом, что он будет следовать системе свободной торговли. Как ни странно предполагать, что пустые возгласы могли иметь серьезное влияние на такую решимость правительства и народа английского, тем не менее авторитет, приданный учению о свободной торговле новой экономической политикой Англии, очевиден для всех.

Между тем именно благодаря этому обстоятельству спор между охранной системой и учением о свободной торговле, спор, который до того времени был чисто схоластическим, принял теперь вид и размеры действительно громадные. В то время, как Англия провозглашала себя последовательницей очения о свободной торговле, все прочие нации, и во главе их Франция, удержанием и даже возвышением тарифов своих, все более и более доказывали привязанность свою к началам охранной системы; напрасно хотела Англия авторитетом Пиля склонить все народы к системе свободной торговли: никто из них не отвечал на ее призыв; напротив, многие из первоклассных держав воспользовались этим случаем, чтобы еще с большей основательностью ввести у себя начала охранной системы. По этому вся борьба эта представляет нам картину, в которой, с одной стороны, мы видим Англию, водружавшую знамя свободной торговли с чрезвычайной смелостью следующую ее началам; с другой – оба материка, отвергающие эти начала и продолжающие следовать правилам, освященным духом времени и вековым опытом. Таков современный характер спора этих двух систем: явление действительно замечательное, превратившее простой схоластический спор в борьбу народов целого мира.

С этой точки зрения и намерены мы рассматривать теперь систему свободной торговли. Мы видели уже всю ее несостоятельность перед судом здравого смысла и истории.. Спрашивается, может ли непредвиденный и громадный успех, которое получило в наше время учение о свободной торговле, поднять его во мнении людей просвещенных, и неужели пример одной Англии в состоянии заглушить голос разума и многовекового опыта? В этом будет состоять наша новая задача.

До сих пор мы рассматривали этот вопрос с научной точки зрения; теперь перейдем в область самой жизни, прижения начал этих к делу, в область государственного управления, одним словом, в область политики, и притом самой животрепещущей торговой политики нашего времени.

Англия, как мы сказали, объявила себя последовательницей свободной торговли перед лицом целого света, оставшегося, несмотря на то, при системе охранной; она сделала более: объявила, что, находя систему свободной торговли для себя выгодной, она будет следовать ей даже в отношении к тем нациям, которые останутся при прежних экономических началах. К словам она присоединила дело, и по двум отраслям хозяйственной своей деятельности: земледелию и мореплаванию, этим существенным условиям своего могущества, совершенно отказалась от охранных начал, не оставя себе, может быть, даже и возможности снова когда-либо возвратиться к ним. Эта необычайная попытка не поколебала однако же ни одно из государств Европы и Америки. Они воспользовались новыми льготами, дарованными их торговле, и взамен того, ничего не предоставили самой Англии. таков настоящий порядок дел, таково обоюдное положение и обоюдный образ действий спорящих сторон.

Понятно, как важны интересы, и как могуществены противники, замешанные в эту борьбу; но тут есть еще обстоятельство, на которое нам следует обратить особенное внимание, чтобы впоследствии произнести справедливый суд о том, на чьей стороне здравая политика и благоразумие.

Англия, водрузив знамя свободной торговли, представила явление необычайное не только в общей истории народов, но и в своей собственной. Она отринула систему, которой обязана была своим колоччальным могуществом в промышленности, торговле и мореплавании. Действительно, только посредством строгой и искуссной двухвековой охранной системы достигла она настоящего своего господства на всех рынках и моряз земного шара. Еще в XIV и XV столетиях, при помощи своих таможен, англичане боролись с монополией Ганзы и Голландии, и мало-помалу успели освободить от них свое земледелие, скотоводство, шерстяное производство и рыбные промыслы. Наконец, в 1650 г. явился знаменитый билль, покровительствующий мореплаванию, мануфактурам и торговле, билль, известный под именем навигационного акта. Только со времени этого кта, направленного первоначально против голландцев, тогдашних обладателй всемирной торговли, считается, как всем известно, начало торговой и политической силы Англии. С тех пор каждый прожитый день увеличивал эту силу, которая благодаря войнам времен революции и империи, достигла, наконец, до вершины современного могущества. И что же! Этот навигационный акт, создавший торговое могущество Англии, изорван Пилем, и Англия покинула теперь ту охранную систему, с помощью которой она сделалась первой морской и промышленной державой в мире, так что принятие британским правительством системы свободной торговли соствляет не только вопиющее отступничество от всех начал науки народного хозяйства,но и не менее вопиющее отречение от тех самых (начальных) правил, соблюдению которых оно обязано настоящим могуществом.

Итак, принятие англичанами системы свободной торговли представляется как мера двояко неизъяснимая; действительно, она не только не согласна с опытом всех веков, но, что еще важнее, прямо противоречит результатам опытности самой Англии. Не вздумают ли объяснить эту перемену тем, что наши хитрые и ловкие соседи увлеклись утопией всемирного братства? Покушались и на это; да и на что не решатся доктринеры для спасения своего учения? Но такое объяснение показалось странным в Париже и Лондоне. Англичане утописты! Утописты в мореплавании и торговле! Народ, произведений Бэкона и Ньютона, Питта и Веллингтона, есть народ мечтательный; скажем с одним из английских поэтов: вот объяснение, которое необходимо объяснить. Предположение же некоторых французских последователей школы свободной торговли, с редкой смелостью и наивностью выдававших великомудрие англичан за побудительную причину новой их торговой политики, до такой степени переходит границы истины, что мы не считаем даже нужным опровергать его.

Англичане, как это известно всему миру, далеко не мечтатели и не филантропы; это первые деловые люди в свете. После сената римского не было ничего подобного торговой политике лордов в продолжение двух последних веков. Если эта политика, не только охранная, но даже и запретительная в самом строгом смысле, была оставлена современным английским правительством; если это правительство покинуло разом прежние убеждения и предания, то самый характер и значение такой перемены слишком важны, так что едва ли причину ее можно приписывать каким-либо ничтожным предлогам.

Что же может быть необыкновеннее экономического пари, предложенного англичанами всему миру? Весь опыт собственной их истории стоит на стороне их противников; все сделанное ими ныне и все, к чему они приглашают другие нации, заранее осуждено тем, что они сами делали до этого времени. Но как ни странна роль англичан в этой борьбе, в свою очередь образ действий обоих материков не менее замечателен.

Торговая политика, оставленная Англией и составлявшая так долго тайную пружину ее благосостояния и могущества, более, нежели когда-нибудь приложена теперь к делу правительствами старого и нового света. Наученные примерами Франции, два раза представившей, благодаря гению Кольбера и Наполеона, неопровержимые доказательства невозможности противостоять морскому и торговому превосходству Англии, не приняв ее системы торговли и мореплавания, все народы земного шара, оставив ныне Англию одну на пути свободной торговли, сильнее нежели когда-нибудь стали держаться охранной системы. Франция, огражденная отовсюду тарифами и с каждым годов все более и более увеличивающая количество отпускных товаров, конечно, не поднимет руки на главную опору своей промышленности и виновника своего возрождения на степень морской и колониальной державы. В этой стране, волнуемой революциями, правительства беспрестанно сменялись одно другим, а между тем таможни остаются неприкосновенными, так что люди, даже самые неопытные, достигнув власти, видят, что они непременно должны подорвать величие государства, если в торговой своей политике не будут следовать тем началам, которые руководили Людовика XIV и Наполеона – так поразительно очевидна важность сохранения таможен. Все, что реставрация и июльская монархия сделали для процветания торговли Франции и политического ее могущества, следуя единственно этим началам, все это так наглядно, что только один упорный дух схоластики может не видеть и отрицать это в своем ослеплении. Германия идет по той же стезе. Таможенный союз понял и не сомневался более в том, что с принятием системы свободной торговли вся германская промышленность должна непременно погибнуть. Россия, достигающая уже той эпохи развития, когда мануфактурная ее сила, для интересов самого земледелия, должна слиться с ним, если только не желает возвратиться к первобытному своему состоянию, Россия, ничего не ожидающая для себя от английской филантропии, охраняет свои мануфактуры тарифом в 50 и 60 процентов. Наконец Америка, после десяти неудачных попыток видения свободной торговли, раз навсегда обратилась к охранной системе, на которую здравый смысл Вашингтона указал ей еще в 1789 году, как на единственное средство, могущее привести ее к тому промышленному и морскому могуществу, которого она домогается, и к которому, благодаря своим таможням, она уже приближается так быстро.

В самом деле, какой странный контраст между попыткой Англии и образом действий обоих материков! Вы видите: Англия в борьбе, так сказать, со своим собственным прошедшим, которое снова вызвано к жизни торговой политикой старого и нового света. Охранная система, составлявшая столь долгое время тайну величия Англии, делается ныне виновницей могущества ее соперников. Последние, имея перед собой примеры в вековых успехах древней таможенной политики, доставившей могущество тем народам, которые следовали ее началам, предпочитают эти примеры случайностям предприятия, осуждаемого и здравым смыслом, и историей. Они рассуждают так: если тарифы, против которых с такой силой гремит красноречие английских фритредеров, доставили самой Англии господство в мореплавании и торговле, то, конечно, те же самые тарифы в состоянии, по крайней мере, защитить торговлю и мореплавание остальных народов. От одного конца света до другого современной Великобритании противопоставляют ее прежний образ действий. В самом деле, может ли она восставать теперь против торговых начал, принятых народами обеих материков, когда последним так легко опровергнуть ее, потому что им стоит только указать на поразительное свидетельство ее собственного величия и истории? Вот верное изображение современной борьбы системы охранной с системой свободной торговли. Спрашиваем: на чьей стороне истина в этой борьбе, на стороне ли Англии или остального света?

В первой части нашего сочинения вопрос этот решен a priori. Англия отвергает прежние свои начала; оба материка продолжают следовать им. Но как ни искусна, как ни могущественна Англия, она не имеет, однако же, ни силы, ни ловкости доказать того, что законы, которые до сих пор обеспечивали торговое процветание народов, могли ныне иметь противоположное действие. Начала вечны. Государства и частные люди могут, по своему произволу, следовать им или нарушать их, но ни те, ни другие не в состоянии изменить их. Доколе народы будут существовать на земном шаре, до тех пор останется неизменно верным то, что свобода торговли основывается единственно на равновесии их торговых сил. Условия равновесия могут и должны даже изменяться: коромысло мировых весов будет склоняться то на сторону одного народа, то на сторону другого, но это чисто историческое колебание нисколько не нарушит непреложности, неподвижности самых начал. Англия могла бросить в море свои тарифы, но она не в силах сделать того же с законом свободы, во имя которого она, два века тому назад, учредила их у себя. Правда, свет много изменился в эти два века, но самый закон остался неизменным, и если для того, чтобы уравновесить в настоящее время торговые силы наций, нет никакой надобности класть тяжесть на ту же сторону мирового коромысла, как то было во время Елизаветы или Кромвеля, при Вальполе или Питте, то из этого еще не следует, что тяжесть эту должно уничтожить. Если она уже не нужна более Англии, то, может быть, полезна для других народов; ибо ныне, как и во все исторические эпохи, народы никогда не были равны в развитии своих производительных и торговых сил.

Но хотя и бесполезно входить в дальнейшие подробности доказываемых нами положений, любопытно, однако же, составить себе правильное понятие о современном споре Англии с другими народами по поводу этих вопросов. Отчего Англия, так долго и так счастливо следовавшая охранной системе ныне, вопреки началам, которые более чем кому-либо другому известны ее государственным людям, наперекор преданиям, еще за 30 лет тому назад почитавшимся ею священными, водрузила знамя свободной торговли? Чего ждет она от такой перемены? Она приглашает другие нации последовать ее примеру; но что выиграют они, послушав ее совета? Английские фритредеры особенно ухаживают за Францией, чтобы она уничтожила свои тарифы, и понятно почему: этот переворот в наших торговых началах может увлечь за собой остальные народы. Но что выиграли бы мы, отказавшись без всякой причины от системы, под защитой которой наша промышленность процветает, наша отпускная торговля увеличивается, а с тем вместе развиваются и наши морские силы. Наконец, если бы система свободной торговли восторжествовала в этом веке, то какие были бы от того последствия для свободы торговли и для материального и нравственного благосостояния народов? Вот те живые современные вопросы, которыми мы займемся в последующих главах этого сочинения. Такая поверка начал, засвидетельствованных целой историей, конечно, ничего не прибавит самой истине их, но выставив ее в полном свете, она придаст ей характер непреложности и несомненности.

Англия, сказал Монтескье, лучше всех прочих наций умела пользоваться религией, торговлей и свободой. Со времен Монтескье свет имел возможность еще более убедиться в этой истине. Жители Великобритании и в наше время все такие же англичане, какими были в прошедшем веке, то есть, они первый народ, который лучше всякого другого умеет обращать в свою пользу и свободу торговли, и религию. В самом деле, когда англичане принимают тот или другой образ действий, они всегда имеют в виду только свои собственные выгоды. Предполагать во всем этом какие-либо другие побудительные причины можно только или по собственному легковерию, или по излишней доверчивости к легковерию других.

Англичане в глазах наших совершили в своем торговом законодательстве перемену, еще не слыханную в истории. Покровительственная система была в течение нескольких веков постоянным правилом их внешней торговли; раскаиваться в том они не могли; этой системы обязаны они тем, что сделались первыми земледельцами, торговцами, маклерами, капиталистами и первыми мореходцами на всем земном шаре. Между тем они вдруг оставляют охранную свою политику и приняв систему свободной торговли, торжественно приглашают все народы следовать их примеру. Последние не слушают увещаний Англии, но она не останавливается перед этим и с необыкновенной смелостью прилагает к жизни вновь принятые ею начала. С 1816 года ценность пошлин по ввозной и отпускной торговле, сбавленных или уничтоженных британским правительством, превосходит уже миллиард франков. Это громадное понижение пошлин произведено им не по одним только налогам и промышленности, но, что гораздо важнее для островитян, оно коснулось земледелия и мореплавания. Мало того, в этом преобразовании таможенного законодательства доходы и промышленность получили себе кое-какие вознаграждения, земледелие же и мореплавание ровно никакого. Предметы жизненной потребности и национальный торговый флаг были решительно принесены в жертву системе свободной торговли. И все это сделано было англичанами, не только без всякого сочувствия и подражания со стороны прочих народов, но даже в такое время, когда наиболее сильные из них увеличивали размеры и строгость своих тарифов. Этим переворотом англичане ниспровергли предания, начала даже самой обыкновенной житейской мудрости; они на все наложили печать презрения и недоверия. А между тем этот странный образ действий ставят континентальным государствам в пример. Подражайте нам, говорят государственные люди, экономисты, ораторы и писатели английские: подражайте им, повторяют их отголоски на континенте и прибавляют еще: какая нация опытнее Англии в деле торговли, и где найти лучший пример для подражания? Подражать Англии, да ведь их две теперь: Англии ли последних четырех веков, той Англии, которая всем своим могуществом обязана постоянству охранной политики? О, конечно, тут есть чему подражать! Торговая Англия времен Эдуарда III и Генриха VIII, Елизаветы и Кромвеля, Вальполя и Питта имеет неоспоримое право на подражание: ее успехи, ее блистательное положение достаточно свидетельствуют о верности и прочности ее начал. Если дело идет об этой Англии, то нечего и затрудняться. Но нам советуют подражать другой Англии, Англии, так сказать, вчерашней, отринувшей все свои великие вековые правила со смелостью, последствия которой еще неизвестны. И не дождавшись даже, чтобы время оценило столь сомнительное нововведение, его предлагают обоим континентам для подражания.

Пусть так. Но должно же сознаться, поборница свободной торговли, только недавно еще явившаяся в истории, новая Англия, не может, подобно прежней последовательнице охранной системы, сошедшей уже с исторического поприща, служить нам образцом мудрости и благополучия. Англия, устроенная Пилем, еще не имеет никакого авторитета; она только что вступила в свет, и чем необыкновеннее, чем новее образ ее действий, чем противоположнее он тем началам, которым следовала славная Англия старого времени, тем большего раздумья требует предложение тех, которые говорят нам, чтобы мы старались подражать Англии.

Чтобы судить о том, достойна ли всемирного подражания эта хозяйственная реформа Англии, необходимо, кажется, прежде всего рассмотреть причины, заставившие Англичан совершить такое преобразование, вникнуть в дух самой реформы, в выгоды, которые они от того уже получили, и в те, которых они еще ожидают. Нас убеждают подражать Англии: отчего же нет! Но для того, чтобы подражание в деле администрации и политики было действительно для нас выгодно, не нужно ли, чтобы мы находились в одинаковых обстоятельствах с теми, кому хотим подражать? Без сомнения, должно: иначе было бы смешно подражать англичанам потому только, что они так поступили. Что же за причины побудили англичан, которые вообще так свято держатся своих старинных правил, променять вдруг политику, столь изведанную, как система охранная, на такое странное нововведение, как система охранная, на такое странное нововведение, какова система свободной торговли? Причины эти, каковы они бы ни были, существуют ли в остальных государствах? Вот первый вопрос. Далее, один народ подражает политике другого, вероятно, только для того, чтобы перенести к себе те выгоды, которые доставила эта политика впервые последовавшему ей. Какие выгоды извлекли до сих пор англичане из принятой ими системы свободной торговли? Положение, в которое поставило их это удивительное преобразование, действительно ли так завидно, как у нас уверяют? В этом состоит вторая задача, в такой же степени заслуживающая внимания, как и первая. Наконец, англичане сами и через континентальных друзей своих не перестают проповедовать всему миру с поразительным для всех одушевлением о всеобщем подражании их новой политике. Значит, подражание это обещает им самим какие-либо выгоды. Без сомнения, трудно поверить, чтобы Канинг и Гаскиссон, Пулет Томсон и Роберт Пиль, равно как и их великие предшественники, Вальполи и Питты, были, как ныне уверяют, филантропы. Это были общественные народные личности в полном смысле этого слова; они сочувствовали гораздо более величию своего народа, нежели благоденствию человечества. Преемники их и последователи, вероятно, потому так сильно стараются обратить весь мир к началам свободной торговли, что находят это выгодным для интересов своего отечества. В чем же заключаются эти выгоды? Вот третья и последняя тайна, которую необходимо разоблачить, как и две первые, потому что только тогда и можем мы с основательностью дать наше мнение о споре, возникшем между Англией и остальным миром, и решить, на чьей стороне благоразумие и здравый смысл, на стороне ли Англии, отвергающей прежние начала, или на стороне континентальных народов, верно следующих им?

Начнем прежде всего с объяснения причин и духа преобразования, внесенного англичанами в свое хозяйственно законодательство, которое доставило им господство во всемирной торговле и на всех морях земного шара, ибо очевидно, что этот вопрос есть ключ к двум остальным.

Громадный переворот, недавно случившийся в Англии, обусловливается тремя причинами: запутанностью ее финансов, стесненным положением ее промышленности и, наконец, недостаточностью английского земледелия для удовлетворения внутренних потребностей. Эти три причины следуют в одном и том же порядке как по времени своего появления, так и по сравнительной своей важности. Всему положило начало расстройство финансов; затем, как неизбежное его последствие, следует замешательство в промышленности. Наконец, появился голод и земледельческий кризис, которые, присоединясь к обеднению казны, мануфактур и народа, привели государство в самое затруднительное положение. Если мы в ярком свете представим картину того несчастного положения, которое вызвано было событиями последнего века, влиявшими в свою очередь на финансы, промышленность и земледелие Англии, то нам легко будет доказать, что только одно это могло заставить Великобританию сойти с пути охранной системы и указало ей на преобразование своего таможенного законодательства. Здравый смысл читателя дополнит остальное, и сам собой покажет, нет ли в условиях земледелия, промышленности и финансов континентальных государств чего-либо такого, что могло и должно было бы побудить их к реформе.

Запутанность финансов, сказали мы, была и по времени, и по важности своего влияния первой причиной, почему Англия изменила свои торговые начала. На первый раз, это может показаться странным, а между тем это легко доказывается и объясняется самой историей.

С XIV века, когда последний и славнейший из Плантагенетов, Эдуард III, установил в Англии охранную систему, обложив пошлинами ввоз ганзейских сукон, и до конца XVII столетия, благодаря постоянству, с которым поддерживалась эта система домами Ланкастеров и Йорков, Тюдорами и Стюартами, англичане успели акклиматизировать на своем острове все промышленности континента, таможни были тогда в Англии тем. Чем должны они быть во всяком благоустроенном государстве, т.е. существенными и исключительными покровительницами земледелия, промышленности и мореплавания. В течение этих трех столетий казна, без сомнения, собирала уже значительный доход от пошлин за ввоз и вывоз иностранных и туземных произведений, но этот доход не был главным ее источником. На это нетрудно представить и самые достоверные доказательства. Историки сохранили нам бюджеты Кромвеля; ежегодные доходы того времени простирались средним числом немного более двух миллионов фунтов стерлингов. Поземельный и личный налоги доставляли половину, и положительно известно, что другая половина их отдана была Кромвелем, в 1657 году, на откуп, так что доходы эти вместе с акцизами и таможенным сбором никогда не достигали этой цифры. Акцизы, очень обременительные в то время, доставляли более, нежели таможни. Итак, в бюджет доходов, простиравшихся до пятидесяти слишком миллионов франков, английские таможни, после 300-летнего своего существования, доставляли менее 1/4 всего дохода. Так как в то же время прямой налог доставлял половину всего дохода, то такое распределение налогов, особенно принимая в соображение положение страны, могло почитаться нормальным. Но скоро это спасительное равновесие было нарушено, а злоупотребления, продолжавшиеся полтора века, уничтожили его окончательно.

Министр Роберт Вальполь, соединявший в себе редкие и разнообразные способности администратора и политика, около 1721 года, вод влиянием ничем неотвратимой необходимости, начал этот важный переворот. Достигнув власти, Вальполь встретил два великие затруднения: он должен был утвердить новую династию и пополнить значительный дефицит. Кромвель умер, оставив ему более двух миллионов фунтов стерлингов долга; после него неспособность Ричарда, расточительность Карла П, революция 1688 года, войны Вильгельма Ш и королевы Анны истощили казну. Дом Гановерский, вступив на престол, видел необходимость увеличить государственные доходы, необходимость, всегда неприятная для новой династии и тем более для дома Гановерского, ненавистного дома для аристократии, дорожившей памятью Стюартов. Вальполь думал выпутаться из этого трудного положения, прибегнув к таможням. Аристократия, исключительная обладательница поземельной собственности, жаловалась на обременение ее налогами, постоянно возраставшими в предшествовавшие царствования; торговля напротив того расширилась, и таможни всякий год приносили более и более дохода. Вальполь, со свойственной ему ловкостью и смелостью, уменьшил наполовину подати с поземельной собственности, что доставило ему расположение значительных владельцев, и сильнее своих предшественников налег на акцизы и особенно на пошлины, подати с предметов всеобщего потребления, оплачиваемых преимущественно торговцами и массой народа. Это послужило поводом к весьма важному злоупотреблению: на таможни стали смотреть не как на орудие торговли, а как на источник налогов. Проницательный ум Вальполя скоро понял свою ошибку, и потому он предложил общинам разные меры, которые могли бы уменьшить зло; но общины не поняли его предложений и отринули их, так что от финансового управления Вальполя осталась только пагубная мысль, перешедшая к его потомкам, считать внешнюю торговлю Великобритании главным источником государственных доходов.

Так прошло все это столетие; наконец является Питт. Этот великий государственный человек очень хорошо видел всю гибель правил, завещанных Вальполем, и придумал гениальное средство для устранения опасности. Франция управлялась тогда в высшей степени легкомысленным кабинетом. Питт склонил его заключить знаменитый трактат 1786 года, который менее чем в 7 лет разорил наши фабрики и купеческий флот, и доставил английской торговле такой огромный сбыт, что она имела возможность уплачивать свои налоги, несмотря на всю тяжесть их. Но вот вспыхнула французская революция; конвенция громом орудий уничтожила постыдный версальский трактат и тогда началась война, которой суждено было продолжаться 23 года. Эта война, которая после стольких побед кончилась поражением французов при Ватерлоо, для Англии завершилась событием гораздо более важным – сстройством ее финансов. При заключении общего мира в 1815 году оказалось, что с 1792 года долг Англии утроился, а расходы ее упятерились. Питт давно умер; но преемники его, попавши после него еще в более затруднительное положение, чем он после Вальполя, имели еще менее средств выйти из него с честью. Косвенные налоги и преимущественно таможенные пошлины, с 1792 года по 1815 год еще более увеличили тяжесть непрестанно возраставших налогов, так что, как ни был богат этот источник, но при заключении мира и он должен был, наконец, иссякнуть.

Можно судить об этом по некоторым цифрам, которые и ныне еще не потеряли своего значения, потому что преобразование Роберта Пиля хотя и улучшило самое распределение налога, но не уменьшило, однако, его важности.

Бюджет ежегодных доходов Англии простирается до 1.300 миллионов франков: он составляется из налогов прямых, косвенных и, наконец, второстепенных, дополнительных доходов. Прямой налог, состоящий из поземельного (land-tax) и из налогов под именем assessed-taxes, налогов на двери, окошки и некоторые предметы роскоши, доставляет только 100 миллионов. Напротив того, косвенные налоги, состоящие из таможенных пошлин (customs), из акцизов, или косвенных сборов (excise), дают 900 миллионов, из которых акцизы уплачивают до 350, и таможенные пошлины до 550 миллионов. Остальное количество пополняется податью с доходов (income-tax), с клейм, почт, казенных земель и прочее, так что одни таможни представляют две трети косвенных налогов, почти половину всего налога и, наконец, почти в восемь раз превышают весь прямой налог.

Если принять во внимание, что Англия большую часть жизненных припасов и первых материалов получает из-за границы, то мы легко поймем, какую страшную нищету в народе должно было породить такое несправедливое распределение налогов. Потребовать в Англии половины налогов от таможен и только 1/13 часть от поземельной собственности, – начит принести в жертву роскоши и аристократической политике все, до самых первых потребностей наиболее нуждающегося класса. Такое положение дел должно было, рано или поздно, возбудить народное восстание; с 1816 года, по заключении всеобщего мира, начали проявляться угрожающие признаки того, что осуществилось 10 лет тому назад. Невзирая на налоги, которыми был обременен народ, дефицит по апрель 1842 года возрос до 64 миллионов франков. Налоги на бедных в некоторых мануфактурных округах утроились. Со страшными воплями отчаяния и ярости потребовала тогда вся масса английского народа более справедливого распределения налогов между ею и владельцами земель.

После этого нетрудно понять, почему охранная система имела такую тесную связь с вопросом преобразования налогов в Англии. Английское правительство, уже более века искажая дух таможенных учреждений, перестало видеть в них орудие покровительства торговли и обратило их в неумеренный источник государственных доходов. А потому, когда в 1842 году несчастный народ Соединенного королевства восстал с криком: долой таможни, то это не значило: да здравствует система свободной торговли, как некоторые старались объяснить, но долой злоупотребление учреждения, созданного для покровительства труда рабочего класса, а не для поддержания аристократии с ее семействами.

Итак, потребность восстановить порядок в финансах для избежания верного банкротства и необходимость изменить существовавшее распределение податей были у соседей наших первой и, как очевидно, совершенно случайной причиной падения охранной системы.

Обратимся теперь к двум остальным причинам английской реформы и начнем с промышленности. Простое изложение состояния, к которому приведены были английские мануфактуры событиями и временем, выкажет эту причину в полном ее свете.

Тридцать лет тому назад лондонские мануфактуристы, в прошении парламенту, первые предложили своему государству оставление начал покровительства.

Факт замечательный сам по себе, ибо кто мог ожидать, чтобы система свободной торговли могла выйти на свет из английской мануфактуры? Это было в 1820 году. Британская промышленность достигал тогда такого развития, что не имела себе соперниц на всем земном шаре; но чему обязана она была этим промышленным первенством? Тому, что в Англии три века сряду действовала охранная система. На это мы имеем самые осязательные доказательства и собрать их вовсе нетрудно.

Проследите историю Англии, со времен Эдуарда Ш, который первый, как уже сказано, установил около 1350 года охранную систему в своем государстве, до знаменитого трактата в апреле 1805 года, которым Питт передавал Европу в руки России с условием, чтобы эта последняя держава предоставила Англии, взамен того, монополию на морях и рынках всего света; это составляет ровно почти пять столетий. В чем же состояла хозяйственная политика Великобритании в течение столь продолжительного периода времени? В покровительстве, покровительстве и покровительстве.

С XIV века нельзя, кажется, найти в летописях Англии ни одного царствования, в котором не были бы увеличены прежние тарифы или не введены новые.

Посмотрите, например, их две первоначальные отрасли промышленности, вызвавшие у них все прочие отрасли народного производства: скотоводство и шерстяную фабрикацию. Эдуард Ш, завидуя торговле Ганзейцев, решается обложить пошлинами ввоз их скота и сукон. Спустя столетие суконная фабрикация и скотоводство были уже акклиматизированы в Англии; однако ж Эдуард IV, видя с нетерпением. Что иностранное соперничество замедляет успехи английской торговли, заменяет пошлины запрещением. Преемники его быстро собирают плоды этой политики. Под сенью запрещения англичане разводят большие овечьи стада, которые, доставляя в изобилии удобрение и шерсть, помогают развитию у них земледелия, промышленности и торговли. Хлебопашество их расширяется и совершенствуется; они до такой степени улучшают шерстяное производство, что поставляют сукна ко двору первого из Тюдоров, Генриха VII. Наконец в начале XVI века, через 150 дет после установления охранных пошлин, в руках англичан сосредоточивается вся обширная торговля сырой шерстью с брабанцами и флорентийцами. Это было уже не безделица; но Генрих VIII не довольствуется этим: он запрещает вывоз шерсти и ввоз тканых и крашеных шерстяных материй, привлекает итальянских и фламандских работников, которые научают его подданных ткачеству и красильному искусству, так что англичане, через охранную систему, сделавшиеся прежде суконщиками и скотоводами, теперь делаются ткачами и красильщиками. Елизавета, Иаков I и Карл I еще усиливают покровительство, так что при Кромвеле шерстяная фабрикация, составлявшая некогда богатство Ганзы, Фландрии и Италии, сделалась первым предметом вывоза из Англии и самым выгодным, если не самым главным, предметом торговли тогдашнего времени. Вот история шерстяного производства; но возьмите теперь другую какую угодно промышленность: кораблестроение, рыболовство, добывание каменного угля, производство железа, стали, часов; фабрикации: хлопчатобумажную, шерстяную, горшечную, писчебумажную, изделия роскоши, начиная с венецианских зеркал до персидских ковров, все это перенесла к себе Англия путем покровительства из Европы, Азии, Америки. Покровительство составляло в Англии государственную тайну, которую с удивительным постоянством сохраняли министры в продолжение целых пяти столетий, среди самых ужасных и непредвиденных превратностей. Начиная с Эдуарда III и до Питта в Англии изменялось все, и лишь охранная система оставалась неизменной.

Каким же образом торговля и промышленность Лондона в 1820 году, то есть, несколько лет после смерти Питта, потребовали уничтожения порядка вещей, которому Англия обязана была своим богатством и могуществом? Здесь-то и разоблачается великая тайна экономического переворота Англии; от того, что после министерства Питта в политическом и торговом мире произошли необычайные события и появился в свете человек еще более необычайный.

В первую половину войн революции и империи Англия овладела торговлей всего света. Все попытки вторжения в ее пределы остались безуспешными, и она одна избежала потрясений, свирепствовавших на континенте; национальный ее капитал возрос до громадных размеров, иностранные капиталы, скрываясь от ужасов войны, стекались к ней со всех сторон; могущество ее флота, мануфактур и торговли развилось до невероятности. Но счастье ослепляет и правителей, и народы: они считают его вечным. Трафальгарская битва увеличила донельзя гордость и честолюбие Великобритании. Она все считала дозволенным для себя и предписала нейтральным государствам отказаться от всякой торговли с Францией и кк колониями, и перевозить свои товары лишь в порты Англии, угрожая им в противном случае конфискацией и истреблением всякого груза.

Преемники Питта, бросившись в такую крайность, плохо рассчитали силы и гений своего страшного противника.

На такое объявление Англии Наполеон отвечал тотчас же одним из замечательнейших фактов в истории – континентальной блокадой. Англичане запирали Францию от целого света, Наполеон в свою очередь запер весь свет для самой Англии. Морская коалиция всех европейских государств запретила сношения и торговлю с Великобританией. Англичане остались тогда одни на своих кораблях господствующими на морях, но изгнаны от всех берегов.

Удар был ужасен! “Никогда еще не было придумано”, говорил один оратор в нижнем парламенте, “более действительного средства постепенно привести к упадку наше мануфактурное, торговое и морское могущество”. Все в Англии мыслили одинаково с этим оратором, и лондонский кабинет употребил все усилия обойти гигантские соображения императора. Он прибегнул к двум средствам: к контрабанде и вековому орудию британского правительства в ее распрях с Францией, к диверсии; но ни та, ни другая не достигли настоящей своей цели. Контрабанда и грабительства, дошедшие в то время до огромных размеров, боролись успешно с второстепенными последствиями блокады, но не отвратили главного зла. Что касается до диверсии, то она, конечно, удалась; но когда знаменитый указ императора Александра, изданный в 1810 году, разрушил преграду, промышленная и коммерческая цель, которую предположил себе Наполеон, была достигнута, и хотя империя пала, но политика континентальной блокады пережила ее.

Она продолжалась 4 года, то есть менее, чем предполагал Наполеон, но и этого было уже достаточно, чтобы поле сражения осталось за ним. Захвативши во время войны монополию на рынках всего мира, англичане расширили производство своих мануфактур сообразно с требованиями этих рынков. Но такое положение дел могло устоять только при одном условии, именно, когда весь мир навсегда и без соперничества покорился бы английской торговле. Континентальная блокада сделала такое условие невозможным с 1810 года. Благодаря вызванному ею покровительству дух промышленности и механики пробудился в Европе и покрыл ее мануфактурами. Франция, Испания, Германия, Россия научились обходиться без пособия англичан, тогда как, напротив того, сама Англия, при чрезмерном развитии ее производительности, более прежнего стала нуждаться в континенте. Скоро был заключен мир: казалось, он должен был уничтожить торговую политику Наполеона, как и другие его предположения. Англичане надеялись на то, но ошиблись. Берлинский декрет относился гораздо менее к тогдашнему положению, нежели к будущей судьбе финансового, промышленного и морского могущества Великобритании. Когда в 1815 году военные и политические силы, скрывавшие обширное промышленное творение императора, рушились, Англия с ужасом увидела, что господство над рынками всего мира у нее исторгнуто. Она тщетно употребляла самые отчаянные усилия при всех правительствах Европы и Америки, чтобы отвратить последствия континентальной блокады, которые могли быть гибельны для ее 25-летней привычки снабжать весь свет своими изделиями. Следуя примеру Наполеона, союзные государи, заставившие его отречься от престола, приняли, однако, торговые его начала. Законодательство, которое в несколько лет избавило Францию от разрушительного действия трактата 1786 года, которое возвратило мануфактурам Франции славное время Кольбера, которое, наконец, как бы взамен утраченных нами колоний, перенесло сахарное производство на самый отдаленный север, такая система поражала важностью своих последствий. Мало-помалу она принята была государствами обоих материков. Подражая Англии не только в духе ее промышленности, но и в главном положении ее экономических узаконений, правительства Европы и Соединенных Штатов старались обеспечить туземными жителями внутренние рынки своих владений; континентальная блокада, которая казалась прежде только орудием войны, сделалась таким образом системой мира: страсти породили ее, интересы увековечили.

С 1820 года, когда оба континента с такой решительностью стали следовать охранной системе, имевшей столь благотворное влияние на развитие их торговли, Англия пришла в ужас, видя с одной стороны, что мануфактурное ее производство с каждым годом возрастало все более и более, между тем как сбыт ее изделий постоянно уменьшался. Это заставило ее прибегнуть к совершенно новой торговой политике.

В самом деле, какая странная превратность событий и духа времени! Охранная система, перенесенная, благодаря ловкой административной и политической тактике Наполеона, в Европу и Америку из Англии, делается на другой же день бичом благосостояния последней. И с того времени Англия, которая не могла уже существовать, не подавив мануфактурной и торговой независимости остального мира, видит перед своими глазами мстительный призрак своих вековых притеснений, орудие своего собственного благосостояния. Английский кабинет, в лице Гаскинсона, сам сознался в этом еще в 1823 году, и вот смысл этого сознания, выраженный словами государственного мужа. “Свет переменился. С каждым днем народы, один за другим, вырывают по листу из нашего морского уложения. Охранная система была долго тайной пружиной величия Англии, но привилегия, в силу которой мы пользовались им, теперь уже кончилась. Не пора ли нам принять другие начала? Мы слишком превозносили наши морские законы, которые принимал целый свет: больше нам нечего ожидать от них”. К тому же все умы, побуждаемые непрестанно все более и более усиливавшимся страдательным положением народной промышленности, взволновались в Англии, и тогда раздался единодушный крик от одного конца королевства до другого “ветер переменился, говорят голландцы, должно переменить и баканы”. Такова вторая причина экономической реформы, подорвавшая с Пилем старинную экономическую систему Великобритании.

Это страшное положение английских мануфактур, вместе с запутанностью финансов, должно было вызвать значительные перемены в торговом законодательстве Великобритании; но третья причина еще более подвинула и ускорила эти перемены. Причина эта была, как мы сказали прежде, недостаточность земледельческой производительности Англии для прокормления ее народа.

Надо начать издалека, чтобы перечислить все причины, поставившие Англию в невозможность прокормить своего населения; но такое исследование чуждо нашему предмету. Заметим только, что несоразмерность между нуждами народа и производительностью земли Соединенного королевства есть бедствие, которое возрастало с самого начала нынешнего века. Трактат 1786 года, так искусно придуманный Пилем, отвратил эту опасность, сделав Францию фермой, погребом и рынком Англии; но трактат, разоривший нашу промышленность и наш флот, не устоял, и с того времени бедственное положение английского земледелия продолжало усиливаться. В конце 1846 года совершенный неурожай в Ирландии и плохой в остальных краях государства едва не привели Англию к ужасам голода. Уничтожение пошлин на привоз иностранного хлеба сделалось тогда общим страстным желанием народа. Мануфактуристы видели в этом отличный случай распространить свои идеи об экономической реформе, и они не пропустили его. Они восстановили народ против землевладельцев и фермеров; произошло страшное волнение; близка была междоусобная война; чтобы избегнуть ее, особенно же при тогдашних замешательствах в финансах и промышленности, правительство английское, уступая скорее неумолимому закону судьбы, нежели своему собственному побуждению, решилось пожертвовать своими тарифами.

Вот причины, которые вызвали хозяйственный переворот в Англии. Он произошел от трех бедствий: чрезмерных налогов на потребление и дефицита в финансах, чрезмерного возбуждения мануфактурной производительности и, наконец, от голода.

Теперь посмотрим на дух реформы. На что рассчитывали англичане, преобразуя свои таможенные узаконения, и какого рода пособие надеялись они найти в новой реформе, для поправления запутанности своих финансов, страдательного положения своей промышленности и стесненного состояния земледелия? После того, что было уже представлено выше, нам легко будет несколькими словами ответить на эти вопросы.

В Англии господствует теперь мнение отчасти справедливое, отчасти ложное, что чем меньше налоги и особенно налоги на предметы потребления, тем более они доставляют доходов государству. Опираясь на это начало, английское правительство, не колеблясь, уменьшило в огромной пропорции таможенные пошлины со многих предметов, в полной уверенности, что через такое уменьшение возрастает потребление, и что уменьшение величины пошлин вознаградится увеличением числа статей, с которых будут взимаемы пошлины. Вот, в нескольких словах, дух английской таможенной реформы с финансовой точки зрения; с промышленной англичане рассуждали иначе. Охранные начала распространены со времен Наполеона во всем свете, говорили они; чтобы иметь возможность соперничать с иностранными промышленностями и разорить их, нам остается единственно производить по таким низким ценам, которые и при уплате в континентальных портах пошлин, давали бы нам средства продавать наши товары дешевле иностранных производителей. А чтобы достигнуть последнего, они придумали уничтожить или сбавить на значительную цифру пошлины на ввоз первых материалов, потребных для их промышленности, как, например, шерсти, хлопка, леса и т.д., и совершенно освободить от всяких пошлин вывоз произведений своих собственных мануфактур. Понятно, что такое уничтожение или сбавка пошлин действует в пользу английских мануфактур, как военная хитрость, придуманная для того, чтобы предотвратить или ослабить опасность тарифов, покровительствующих иностранным, враждебным промышленностям. Цифра разности пошлин, предоставленная правительством мануфактуристам, есть как бы премия, выдаваемая с целью доставить им средства бороться, без всяких для себя издержек, с континентальными мануфактурами; она представляет собой как бы возмездие континентальным державам за тарифы, которые покровительствуют рабочему классу во всех странах света. Наконец, дух английской экономической реформы, с точки зрения жизненного продовольствия, не требует объяснения. Несомненно, что открыв свои порты для свободного ввоза хлеба и предметов продовольствия, из всех стран мира, Великобритания чрезвычайно понизила тем самым цены своих собственных земледельческих произведений. Когда какое-нибудь государство приглашает все народы к соперничеству со своими естественными произведениями, то цены их на туземном рынке должны непременно понизиться.

Таким образом, дух английской хозяйственной реформы, рассматриваемый с троякой точки зрения: финансов, промышленности и народного продовольствия, совершенно соответствует причинам, ее породившим. Налоги на предметы потребления были чрезмерны, – еформа, уменьшив их раскладку, облегчила их тяжесть, промышленность, заваленная произведениями, во что бы то ни стало требовала сбыта, – еформа решилась на все, даже на свободную торговлю, чтобы создать ей новые рынки; народ умирал с голоду, реформа пригласила весь свет поделиться с Англией хлебом. Конечно, нельзя было употребить средства более героического для излечения тяжелых и глубоких ран.

Объяснив причины и дух английской реформы, мы можем теперь прямо приступить к разбору нашей задачи: благоразумно ли поступали англичане, променяв начала охранные на систему свободной торговли, и безрассудно ли поступает остальной свет, отвергая последнюю и держась первых? После всего вышесказанного мы в состоянии уже произнести основательное суждение об этом предмете, которое само собой истекает из этой главы и будет служить ей заключением. Вопрос о том, действительно ли Англия, принявшая начала свободной торговли, указала другим народам пример, которому они должны следовать, был бы тотчас решен, если бы причины, побудившие англичан к этой реформе, проистекали из самого существа вещей, т.е. если бы они были вызваны независимо от всякого частного интереса, одним желанием всеобщего блага. Англичане, провозгласив систему свободной торговли, пустили бы тогда в свет вечную истину, вроде тех, которые выражены были нашей революцией 1789 года; система свободной торговли была бы тогда необходимым условием для сохранения достоинства и благосостояния человечества, подобно тому, как необходимо для того гражданское равенство. Тогда остальной мир, во что бы то ни стало, принял бы эту новую торговую систему. Но тут об этом нет и речи. Англичане, объявляя себя последователями системы свободной торговли, нисколько не помышляли излагать какое-либо начало; они заботились только о том, чтобы обделать свои дела, устроить свои финансы, уменьшить у себя пошлины, развить промышленность, понизить цены на жизненные продукты; они имели в виду интересы и единственно свои собственные интересы, и ошибочно или нет, но они полагали, что лучшее для того средство – оставить охранную систему, нежели следовать ей. Выгоды других наций нисколько не занимали их в этом случае; они решились усвоить себе начала свободной торговли, побуждаемые к тому единственно внутренней необходимостью, своим национальным интересом.

Двоякое последствие, на которое весьма важно указать, истекает теперь из представленного нами порядка вещей. Во-первых, то, что отвергая охранную систему, англичане нисколько не опровергали основательности начал этого учения. Система эта имеет целью обеспечить торговую независимость всего света, уравновесив промышленные силы отдельных государств и народов. Англия, в течение пяти столетий следовавшая началам этой системы и возвысившая через то свое могущество, находится теперь, вследствие чисто внутренних затруднений, в необходимости оставить ее начала. Она вынуждена, после долгих злоупотреблений ее финансового устройства, сократить свои тарифы, для облегчения податей; промышленность ее, благоприятствуемая случайными обстоятельствами, получила такое развитие, что для процветания своего требует уничтожения мануфактур всего света; наконец земледелие ее сделалось до того недостаточным, что для прокормления своего Англия должна была обратиться к другим государствам. Хозяйственные меры, которые британское правительство находит полезными для того, чтобы противостоять всем этим местным затруднениям и препятствиям, могут, бесспорно, быть противны всем законам здравой торговой администрации; но, спрашивается, отвергают ли эти меры самые законы, которые в сущности непреложны? Случается, что народ призывает к себе иностранцев для защиты себя от анархии, но какое же из этого можно вывести заключение против самого начала народной независимости? Так точно и англичане, по чисто местным причинам и побуждениям, оставляют или презирают те начала, которые вообще утверждают благосостояние и свободу торговли всех народов, начала, не следовавши которым в течение нескольких столетий, они не могли бы быть тем, чем они теперь. Эти начала остаются от того не менее незыблемыми, и если одна нация ничего не может себе ожидать от этих начал, или если она бывает вынуждена их оставить, то из этого нисколько не следует, что самые начала потеряли свое значение и для остальных народов.

Во-вторых, совершенно случайный и национальный характер причин, побудивших англичан принять систему свободной торговли, нисколько не убеждает нас в необходимости подражать их образу действий. Мы уже сказали, что ничего не может быть смешнее подражания торговой политике другого народа потому только, что он почел выгодным для себя принять ее. Чтобы с пользой подражать в деле администрации и политики, очевидно, должно находиться в таком же положении и в тех же условиях, в которых были те, кому мы хотим подражать. А кто может утверждать, что финансовый, промышленный и земледельческий кризис, столкнувший народ английский с пути охранной системы, существует и в других государствах? Да и было ли со стороны правительств континентальных государств то же злоупотребление таможенными пошлинами, которое подорвало охранную систему у англичан? Наконец, если Англия достигла такого богатства или, правильнее сказать, такого промышленного полнокровия, что ей необходимо, для своего существования, наводнять весь мир своими мануфактурными изделиями, то разве все остальные народы находятся в том же положении? Свободная торговля, в смысле британском, предполагает такой объем мира, что в нем никогда не будет недостатка в потребителях; но если сверх чаяния, все нации были бы завалены товарами, то мир поневоле был бы полон. Наконец, для всех очевидно, что в отношении к средствам продовольствия народы земного шара далеко не находятся в таком стесненном положении, как Соединенное королевство. Это гибельное положение составляет исключительную принадлежность Англии, и для того, чтобы выйти из него, она требует помощи иностранных урожаев. Итак, в отношении земледельческом, равно как в промышленном и финансовом, причины, вынудившие англичан принять систему свободной торговли, совершенно чужды остальному миру; следовательно, ни сами по себе, ни по теории, ни по практике, причины эти далеко не так уважительны, чтобы ради них можно было оставить охранную систему.

На это некоторые последователи системы свободной торговли, пожалуй, скажут нам: зачем касаться здесь вопроса о началах; зачем упоминать даже о причинах? Если Англия, побуждаемая той или другой необходимостью, теми или другими видами, приняла такое хозяйственное законодательство, которое для нее невыгодно, и если она к тому же даром предлагает всем народам участвовать в этих выгодах, то в этом уже есть и достаточная причина, и практическая польза для подражания. Должно быть, свободная торговля показалась выгодной Англии, когда она, не ожидая, чтобы какая-либо другая нация приняла ее начала, первая подала собой пример; и должно предполагать, что она ожидает от нее еще больших выгод, когда убеждает все народы следовать ее примеру. Будем же подражать англичанам, и мы приобретем все те выгоды, которые они получили и которых ожидают впоследствии.

В самом деле, что за чудная логика! Впрочем, нам приходилось рассматривать в этом сочинении предложения еще более странные. Не будем же слишком строги и в настоящем случае. Рассмотрим сперва, какие выгоды извлекли англичане из преобразования своего хозяйственного законодательства; затем разберем, что надеются они приобрести и что действительно приобрели бы, если бы на всем пространстве земного шара совершился такой же переворот; тогда всякий без труда увидит, что выиграют, в наше время, благосостояние и истинная свобода торговли от оспариваемой нами системы.

Что может быть относительнее пользы? Все изменяется в этой движущейся и почти неуловимой области, и здесь-то могут быть буквально верны слова древнего софиста: “человек есть мерило всему”, ибо всякий предмет измеряется той ценностью, которую придает ему человек; самая же ценность изменяется, как все прочее в мире: место, время, потребности, страсти и проч. Это еще справедливее по отношению к целым народам, чем к частным лицам, потому что интересы наций гораздо более бывают подвержены бесчисленным естественным случайностям и бесконечным превратностям счастья. Совершенно кстати было бы здесь следующее мизантропическое красноречие Паскаля: подвинься полюс на три градуса, и все изменится. Интересы одного берега Ла-Манша противны интересам другого; что полезно в Лондоне, то может быть смертельно в Париже, и наоборот; наконец, один народ может искать своего спасения в том, что погубило бы другой.

Итак, если англичане, побуждаемые совершенно особенной, местной необходимостью, находят для себя более выгодным нарушить правила здравой торговой политики, нежели следовать им, то из этого нельзя еще заключить, что другие нации хорошо сделают, если будут подражать англичанам. Для этого нужно было бы этим народам предварительно рассмотреть, таких ли они находятся условиях, как англичане; они должны поверить свои нужды и средства, и взвесить не только то, удобна ли для них система свободной торговли, но и то также, в состоянии ли они ее вынести? Англичане, отвергая охранные начала, которые, предположим, не могут доставить никаких выгод, свидетельствуют только в пользу своей собственной политики и своего могущества, но нисколько не доказывают, чтобы всякий другой народ мог и должен бы идти по следам их; но, спрашиваем, где же выгоды свободной торговли? В том смысле, как понимают ее англичане, раскрыла ли она им те чудные тайны богатства и благосостояния, которые стоило бы и возможно было бы перенести с их острова на твердую землю? Этого мы не видим. Новая торговая политика Великобритании доставила выгоды только одним англичанам и не принесла ни малейшей пользы никакой другой нации. Самые выгоды эти или незначительны, или непрочны, и, во всяком случае, не выдерживают сравнения с теми, которые снискали себе народы континента, следуя началам охранной системы. Наконец, надо заключить, что начала всегда одинаково верны, и никакая сила не смеет безнаказанно нарушать их. Это доказывает нам и английская экономическая реформа. Все, выигранное англичанами от системы свободной торговли, ничтожно в сравнении с их жертвами и утратами. Мы видели, что хозяйственная реформа Англии по духу своему и причинам, породившим ее, имела троякий характер: финансовый, промышленный и земледельческий. Нетрудно свести итог выгод и потерь, которые доставит переворот с этих трех точек зрения как внутреннему, так и внешнему могуществу Великобритании. 30 слишком лет спора и почти 10-летний опыт сделали факты и цифры неоспоримыми и гласными. Вот весь баланс.

Таможни, как мы объяснили уже прежде, вследствие вековых злоупотреблений, сделались в Англии главным источником государственных доходов; между тем как пошлины на ввоз и вывоз съестных припасов, первых материалов и мануфактурных изделий достигли страшной цифры и не соответствовали средствам огромного большинства населения; вот почему английское правительство, для облегчения торгового и рабочего населения, вынуждено было понизить пошлины, всею своей тяжестью лежавшие на этих двух классах народа. Операция эта, как чисто финансовая и политическая, имела успех, по крайней мере в том отношении, что благодаря постепенному понижению тарифов г. Валласом в 1822 году, г. Гаскисоном в 1825, и, наконец, г. Пилем в 1842 году, общественная казна нисколько от того не потеряла. Английские же либр-эшанжисты и друзья их с континента прокричали о чудесах и непреложности системы свободной торговли , тогда как тут вовсе не было ничего чудесного, ничего ни против таможен, ни для примера другим народам.

Английские министры, уменьшив некоторые пошлины на ввоз припасов и первых материалов, потребных для промышленности, и разных предметов первой необходимости, не произвели тем никакого уменьшения в таможенных доходах государства, потому что потребление этих припасов, материалов и предметов, сокращаемое до того времени чрезмерными налогами, значительно возросло при более умеренных пошлинах. Что же в этом удивительного? Всему свету, задолго прежде Англии, было уже известно, что обременительные налоги на потребление угнетают народ без всякой пользы для государства. Англичане в этом случае ничему не научили мир; они не уничтожили, а только ослабили одно из многочисленных злоупотреблений своей финансовой системы: подвиг, конечно, похвальный, но совершенно относительный и никого ни в чем не убеждающий. Он нисколько не убеждает, во-первых, во вреде таможенного учреждения. Правительства Соединенного королевства, в течение целого века следовавшие одно за другим, вздумали обратить таможни в финансовые фермы, чтобы там поддержать значение территориальной аристократии; они до такой степени исказили и дух, и цель охранной системы, что из орудия ограждения народного труда и торговли, чем она была вначале, и чем должна быть всегда, она сделалась страшным бременем, так что эти злоупотребления дошли, наконец, до того, что пришлось серьезно подумать об их искоренении. Прекрасно; да в чем же тут заслуга системы свободной торговли? Ровно ни в чем. Таможни устроены не для того, чтобы нести на себе большую часть государственных налогов, не для того, чтобы обременять самым несправедливым и тяжким образом ценность предметов потребления и первой необходимости, а для того, чтобы покровительствовать земледелию, промышленности, торговле и мореплаванию. Английское правительство забыло это, и забыло ко вреду человечества и здравого смысла; но нищета и бедствие народа принудили его вспомнить эту истину. И с этой точки зрения английская реформа не только не разрушает начал охранной системы, а напротив, подтверждает их.

Но неужели понижение тарифов в Англии, как мера финансовая, дало такие необычайные результаты, что весь хозяйственный мир должен был преклониться перед ним? В сущности, мера эта обусловливалась только критическим положением государства. Валлас, Гаскисон и Пиль, как искусные политики, ослабили важные затруднения, которые им приходилось разрешить, но они не освободили от них ни своих преемников, ни своей страны. Они, правда, облегчили тяжелое бремя налогов, платимых рабочими классами. Что же касается до приведения этих налогов к той цифре, которой они не должны переступать во всяком благоразумном бюджете, – к этой задаче, которую рано или поздно и, может быть, очень скоро придется неизбежно разрешить Англии, и не приступил сам Пиль. Всеми восхваляемая финансовая мера английских министров оставила неприкосновенным главное злоупотребление, встречаемое в доходе, простирающемся в 1300 миллионов франков, из которых половина уплачивается таможнями и только 1/13 приходится на долю поземельной подати. Они не коснулись того злоупотребления, которое всю почти тяжесть государственных расходов взваливает на самый бедный класс народа. И ныне, как и прежде до Пиля и Гаскисона, таможни доставляют Англии 550 миллионов франков, акцизы или косвенные налоги 350 миллионов, вместе же 900 миллионов, т.е. три четверти всего дохода. Напротив того, поземельная подать и доселе входит в бюджет Великобритании только как бы побочной статьей. Какой же реформы должно было ожидать в этом бюджете? Реформы той несправедливой, вопиющей несоразмерности, которая существовала между прямым налогом и податями на потребление. А что сделали английские министры? Исправили ли они это злоупотребление? Нет, они только прикрыли его и в этом виде передали своим преемникам. Если хотите, они поступили очень ловко, и нет сомнения, что это имело влияние на поддержание временного спокойствия в Англии; но чтобы этот образ действий мог служить образцом для других народов, это может утверждать только тот, кто не знает самых событий и судит обо всем по пристрастию. Странно даже и спорить о таких вещах. Финансовая система Англии, эта жалкая и самая несправедливая система, которая по злоупотреблениям может найти себе подобную только в государствах континента с самым дурным управлением, эта система преобразована в финансовую школу, в образец для всего света! Поистине, это еще небывалый парадокс. Возьмем для сравнения Францию, которую особенно стараются склонить к принятию системы свободной торговли. Какой финансовый урок может получить демократическая Франция 1789 г. От аристократической Англии времен Вальполя и Питта? Наш бюджет ежегодных доходов простирается также до 1300 миллионов, как и в Англии, но посмотрите, из каких источников состоят у нас эти доходы? Во Франции прямые и косвенные налоги составляют между собой поровну около двух третей всего дохода; в Англии прямой налог составляет только одну двенадцатую, а косвенные почти половину, и они в девять раз более прямого налога. В Англии от таможен получается 550 миллионов франков, т.е. две трети косвенных налогов и почти половина всего дохода; во Франции таможни дают только 150 миллионов, т.е. одну девятую всех налогов и только треть косвенных. Цифры эти достоверны; официальные отчеты обеих наций более 30-ти лет представляют их всему свету. Спрашивается: как же могли писатели, которые должны были иметь в виду эти данные, простирать свое пристрастие до того, чтобы ставить нам Англию за образец в финансовом отношении? Нет, Англии предстоит еще очень многое совершить для своих финансистов, чтобы сделаться, не говорю уже, образцом для Франции, но чтобы хотя сравняться с нею в этом отношении; ей предстоит совершить у себя переворот, вроде бывшего в 1789 году, к которому она идет быстрыми шагами, и который Гаскисон и Пиль только отсрочили своими финансовыми мерами.

Из сказанного видно, какое значение имеет эта реформа в финансовом отношении. Перейдем теперь ко второму из главных результатов этой реформы, к результату промышленному и торговому.

Много напечатано томов о чудесах этого результата. Словарь восклицаний во всех странах и на всех языках исчерпан до дна фритредерами для восхваления чудес, произведенных в промышленности и торговле Англии ее новыми началами. Оставим восклицания и обратимся к фактам. Англия, говорят они, уничтожив пошлины на ввоз главных первых материалов, необходимых для ее промышленности, как то: строевой лес, шерсть, хлопок, лен и проч., облегчила тем самым для своего мануфактурного и рабочего народонаселения средства для приискания себе работы. С увеличением в Великобритании суммы мануфактурного труда английские капиталы, которые в разных видах перемещались в другие страны, остались в государстве, получив новые средства для своего помещения. Низкие цены на первые материалы и приращение капиталов дозволили английским мануфактуристам удешевить свои изделия до едва воображаемого предела. Из этой дешевизны изделий произошло увеличение вывоза, тем более заслуживающего внимания, что это увеличение совершилось вопреки тому покровительству, которым континентальные государства не переставали защищать свои мануфактуры и свои рынки. Английская промышленность, благодаря своей реформе, достигла такого цветущего положения, что не боясь конкуренции могла спокойно ожидать всех последствий системы свободной торговли и бороться с государствами обоих материков, наиболее покровительствующими своим промышленностям. Наконец, благодаря влиянию свободной торговли труд, промышленность, торговля Англии, словом, все приобрело неслыханный успех, а это, весьма естественно, должно было упрочить и расширить влияние англичан на другие страны. В самом деле, какой прекрасный пример для Франции. Америки, России, Германии, Испании и т.д.! а между тем все эти нации, по какому-то непонятному самозабвению, по мере того, как Англия делает им предложения и даже самые бескорыстные, по мере того, как она доказывает своим неоспоримым примером несомненные достоинства системы свободной торговли, все более и более удаляются от нее.

Таков краткий перечень промышленных и торговых заключений, выведенных защитниками системы свободной торговли из результатов, добытых, по мнению их, опытами Англии.

Эти догматические выводы, высказываемые с неустрашимостью и неслыханной уверенностью, поразили публику, всегда готовую верить, когда говорят ей с силой убеждения о таких предметах, в изучение которых они не имеет времени углубляться. Однако, разобрав все дело, мы увидим, что все выводы эти или вовсе не доказывают самого положения, или, что всего страннее, доказывают совершенно противное, или, наконец, основаны на существенном заблуждении.

Во-первых, говорят они, реформа тарифов увеличила в Англии сумму труда на ее мануфактурах. Сомневаемся, чтобы это было так. Возможность для всякого английского подданного жить трудом в своей родной стране так мало увеличилась, благодаря системе свободной торговли, что переселение из Англии никогда не было так значительно, как со дня реформы тарифов. Число английских переселенцев, отправляющихся по большей части не в английские колонии, а в Соединенные Штаты, не перестает увеличиваться с 1847 года. В этот самый год, тотчас после реформы тарифов, число этих переселенцев простиралось до 134 000 человек, в 1849 году оно достигло до 153 000, а в 1850 году, сверх всякого ожидания, до 174 000 человек. Должно сознаться, что все это не так-то хорошо согласуется с чудесными выгодами, доставленными свободной торговлей существованию рабочего класса в Англии!

Далее уверяют, что с того времени, как представились новые способы помещения капиталов, последние будто удерживались тем самым на своей родной почве. Уверения эти трудно было бы подтвердить цифрами. Напротив, всем известно, что большая часть значительных промышленных предприятий в Европе и Америке поддерживаются английскими капиталами. Я говорю у капиталах, в самом обширном значении этого слова. Не одни деньги Великобритании переселяются, на глазах наших, в иностранные земли, но также и ее механические открытия, ее работники, инженеры, словом, весь тот капитал, которому Англия обязана своим богатством. Но отчего же происходит такое постоянное, несомненное переселение? Объяснить это нетрудно, только объяснение это не относится к славе системы свободной торговли: от того, что английские капиталы, переходя на континенты, находят себе, благодаря тарифам, лучшее вознаграждение за оказываемые ими услуги, чем в Англии.

Теперь о влиянии преобразования тарифов на увеличение вывоза из Великобритании. Посмотрите, говорят приверженцы свободной торговли, благодаря дешевизне английских изделий, происходящей от беспошлинного ввоза в Англию первых материалов, необходимых для промышленности, цифра вывоза из Англии все возрастает. Это увеличение вывоза с 1842 года, в течение около 9 лет, возросло на 50%. В 1851 году вывоз из Англии возвысился до громадной цифры 1868 миллионов. Какой поучительный пример! Какое осязательное доказательство преимущества системы свободной торговли!

Бесспорно, это изумительно; жаль только, что охранная система произвела во Франции результаты вывоза еще более изумительные. Ценность вывоза, достигавшего там в 1837 году едва до 758 миллионов, возросла в 1851 году до 1629 миллионов. Вывоз из Франции разнился прежде от английского на 500 или 600 миллионов. И между тем как англичане последовали системе свободной торговли, Франция осталась верной системе охранной, – каковы же результаты? Невзирая на значительную разницу в силах финансовых, мануфактурных, коммерческих и морских между Францией и Англией, первая до того увеличила свой вывоз, что отстает теперь от английского не более как на 250 миллионов. Нечего сказать, славное доказательство выбрали фритредеры для унижения системы охранной и прославления своей собственной!

Но это еще не все. Неужели же и фритредеры не видят, что, приводя цифру английского вывоза, которая со времени реформы Пиля так значительно возросла, несмотря на то, что континентальные государства продолжают поддерживать, если не возвышать свои тарифы, что рассуждая таким образом, они доказывают, как важно в настоящее время для интересов обоих континентов держаться правил системы охранной?

Как! Англичане приобрели возможность производить так дешево, что несмотря на таможни, которыми окружена Европа и Америка, они, заплатив на границах таможенные пошлины, еще в состоянии предлагать свои товары дешевле наших, на наших собственных рынках! Но что же было бы без таможенных пошлин? Если с цены с английских товаров сбавить еще налагаемые на них таможенные пошлины, то возможно ли тогда соперничать с англичанами, и что стало бы с промышленностью и торговлей остального света? Пусть гг. фритредеры сами решат этот вопрос.

За сим выставляют великодушие и смелость, с которой англичане приняли систему свободной торговли, единственно в честь самой доктрины, без всякой взаимности! И при всем том, несмотря на всю опасность такого предприятия, они вышли из него со славой: мануфактуры, равно как и вывоз, выдержали столкновения самого неограниченного соперничества.

Мы надеемся объяснить когда-нибудь эту, бесспорно, великодушную политику; здесь же мы ограничиваемся только одним замечанием. Совершенно ошибочно предполагать, хотя это и принято общественным мнением на обоих материках, что англичане, водворив у себя систему свободной торговли, подвергли ей все свои мануфактуры без исключения и различия. Они приняли эту систему относительно железа, каменного угля и хлопчатобумажных изделий, но тут нет еще большой смелости, ибо известно, что без пособия дифференциальных пошлин ни Европа, ни Америка не может бороться с ними в этих трех предметах торговли. Но они оградили остальные свои промышленности охранными пошлинами в 10% и 15%, а иногда, с помощью хитрых административных распоряжений, и в 20%. Можно обратиться к их тарифу. В нем значится более 200 предметов, которые платят пошлины; из него вы увидите, что если их крепкие напитки, их шелковые ткани так храбро состязались, например, с французскими винами и шелковыми изделиями, так это потому, что они достаточно были охранены тарифом. Англичане были действительно очень смелы, покусившись на экономическую реформу, но конечно не в промышленной части этой реформы высказали они свою отважность. На этом поприще они решительно ничем не рисковали. Следственно, нельзя вывести никакого заключения из промышленной части их реформы; такие же результаты в наше время были бы неизбежны при всякой другой системе.

Остается так называемый прогресс политического могущества, доставленный в настоящее время Англии системой свободной торговли. Этот вывод, будь он справедлив, послужил бы лучшим свидетельством, если не в пользу системы свободной торговли вообще, то по крайней мере в пользу необходимости принятия ее англичанами. Но к несчастью, вывод этот не более как химера. Система свободной торговли не только не увеличила политического могущества Англии, напротив, она его уменьшила в настоящем и подвергла опасности в будущем.

Хлеб, вино, сахар, каменный уголь, железо, хлопок, шерсть и проч. Суть не только предметы торговли, но элементы народного могущества, потому что торговля составляет, может быть, самый обильный источник политического могущества народов. Обширная торговля какого-либо государства предполагает в нем, как это доказывает нам история, большие капиталы, а через то обширные средства его деятельности и влияния; это значит, что государство в состоянии приобрести и упрочить свое господство на морях и твердой земле. Особенно такое государство, которое, как Англия, всем обязано своей торговле и которое было бы ничтожно, если бы не имело торговли, должно жертвовать всем для сохранения и распространения своего торгового богатства; оно должно решаться на все, чтобы утвердить за собою, так сказать, всемирный баланс, т.е. чтобы отпуск его товаров на всемирный рынок всегда превосходил привоз их. Причины возвышения и падения морской нации зависят от увеличения и уменьшения ее торговли. Пока эта нация нужнее другим народам, чем они ей, она не только обогащается, но владычествует; когда, напротив того, роли переменяются, тогда не только оканчивается возвышение этой нации, но наступает время ее падения. Англия времен Генриха VIII и Елизаветы, Кромвеля и Вильгельма III, Вальполя, Чатама и Питта знала эти правила и строго хранила их. Углубленные в книгу торговли своей страны, английские политики того времени мало заботились о том, что британский государственный долг превышал долги других наций, когда в то же время и вывоз британский не только в общей сложности, но и в каждое государство порознь превышал ввоз товаров иностранных; и таким-то образом возвели они свое отечество на степень мануфактурной и морской державы.

Но вот явились фритредеры и все переделали. Они стали издеваться над словом торговый баланс. Прежде думали, что чем более кредит превосходил дебет, тем народ богаче и могущественнее. Озаренные светом идей высшего порядка, последователи свободной торговли открыли, что совершенно наоборот, нация более выигрывает, когда сумма привозимых к ней продуктов более суммы вывозимых ею, или, другими словами, чем более государство зависит от другого в снабжении жизненными продуктами, первыми материалами и проч., тем более оно превосходит последнее в богатстве и могуществе; “ибо, наивно замечает школа, продукты размениваются окончательно только на продукты и не может быть привоза в течение некоторого периода времени без соответственного ему вывоза прямого или косвенного”.

Настало время, когда под влиянием страшной необходимости Англия была вынуждена принять эти великолепные начала. Последователи учения Рикардо, в 1820 году, первые пустили их в свет. Нижний парламент был осажден ими. Ораторы, пользовавшиеся наибольшим влиянием, обратились к нему со страшными словами, “позаботьтесь только о ввозе, а вывоз наш сам о себе позаботится”. Нижний парламент не устоял. В Лондоне потребовали системы свободной торговли. Несмотря на значительное превосходство англичан в капиталах, мануфактурах и мореплавании перед всеми другими народами, что вышло из этого опыта? Что прибавилось к британскому могуществу от принятия редкого правила: всякий ввоз влечет за собой соответственный вывоз, прямой или косвенный.

Вот что: общий баланс английской торговли с обоими материками, взятыми вместе, обратился в пользу последних, т.е. цифра привоза в Великобританию значительно превзошла цифру ее вывоза.

Это не беда, скажут фритредеры. Англия так богата промышленностью и капиталами, и потом, какая связь может быть между таким изменением торгового баланса и сохранением или увеличением политического могущества? – связь весьма тесная, блистательно подтверждаемая двумя достоверными, живыми примерами, находящимися перед глазами всего света.

Два великие, соперничествующие с Англией, государства, Соединенные Штаты и Франция, воспользовались, в ущерб ей, выгодами торгового баланса и выгоды эти значительно увеличили их могущество на счет Соединенного королевства. Полагают, что около восьмой части населения британских островов промышляют исключительно бумагопрядением и ткачеством. Английские мануфактуры принуждены выписывать из Соединенных Штатов 4/5 огромного количества хлопка, ежегодно употребляемого на английских фабриках. Между тем Соединенные Штаты умножают, совершенствуют свои мануфактуры; а потому огромное количество хлопка, требуемое Англией, приобретается ею все дороже и труднее, между тем как потребность в нем нисколько не уменьшается. Какие же последствия такой увеличивающейся зависимости Англии от Соединенных Штатов? С каждым годом возрастающая утрата политического влияния Англии в Америке. Американцы волнуют Канаду, завоевывают Мексику, присоединяют к своим владениям Техас и Калифорнию, проникают в область Орегона, требуют раздела Панамского перешейка и т.д. Англия, которая вообще так высокомерна и раздражительна, здесь молчит и как бы не замечает всего этого, потому что заговори она, и тотчас будет война: но при первом размене ядер между английской и американской флотилиями привоз хлопка в Лондон, Ливерпуль и Гласгов прекратился бы, колоссальная промышленность, возбужденная гением Аркрейта, погибла бы за неимением первого материала, нищета Ирландии распространилась бы на самые богатые мануфактурные округа Великобритании и Бог знает, до чего возвысился бы ее долг. Отсюда и та сговорчивость и уступчивость, которую обнаруживает лондонский кабинет в своих сношениях с вашингтонским.

Но хотите ли знать, чего стоит эта сговорчивость и этот мир гордости и патриотическим чувствам преемников Вальполя и Питта? Хотите ли знать, до какой степени англичане по отношению к будущим своим сношениям в Америкой верят в знаменитое правило: продукты всегда размениваются на продукты? Раскройте, какие хотите, статистические документы, обнародованные коммерческими палатами, губернаторами колоний Соединенного королевства или агентами лондонского кабинета, содержимыми на пространстве всего земного шара; раскройте эти драгоценные архивы, заключающие в себе известия со всех концов света, из Манчестера и Бомбея, из Каира и Барбадоса, Сиднея и мыса Доброй Надежды, – то вы найдете в них? Непрестанные следы усилий Англии избавиться от экономического господства Соединенных Штатов. Английские фритредеры, столь смелые с нациями, которые надеются они подавить, страшатся политических последствий своей системы в сношениях с Соединенными Штатами, и по всему свету, в Восточной Индии, в Африке, Австралии, Бразилии, на Антильских островах, во всех долготах и широтах, во всех климатах ищут и не могут найти соперников Америке?

Конечно, торговля с Францией не так важна для Англии, однако заметно, что и они, после реформы Пиля, увеличила политическое влияние Франции в Великобритании. Известно, что теперь миру с Францией чрезвычайно сочувствуют во всех слоях английского общества. Сочувствие это появилось в 1842 году и с тех пор по разным причинам оно постоянно возрастает. Самая главная из них состоит в том, что Англия все более и более начинает нуждаться в произведениях нашей промышленности.

Взгляните на сравнительную таблицу движения специальной торговли Франции с ее соседями с 1844 по 1851 год, и вы увидите, что народное сочувствие к союзу с Францией возрастает в Великобритании по мере того, как с одной стороны упадает привоз английских товаров во Францию, а с другой увеличивается вывоз французских товаров в Англию.

В 1844 году Англия вывозила собственно во Францию, т.е. для потребления французской нации, товаров разного рода на 90 или 100 миллионов франков; в 1851 году эта цифра упала на 60 или 70 миллионов. В 1844 году Франция вывозила собственно в Англию тоже на 90 или 100 миллионов. Вывоз и привоз тогда почти уравновешивались. Но с тех пор до 1851 года цифра эта постоянно не возвышалась и дошла до 278 миллионов, т.е. как вывоз из Англии во Францию уменьшился в течение 6-ти лет на 30%, вывоз из Франции в Англию почти утроился. Доброжелательство Англии к Франции возросло в той же пропорции. Вот что делает с политическим могуществом государств правило: вывоз всегда тем или другим способом вознаграждает привоз!

Еще лучше поймем мы все выгоды Англии, когда от рассмотрения тех восхваляемых барышей, которые свободная торговля доставила промышленности и торговли Англии, перейдем к обозрению тех выгод, которые от того приобрели ее продовольствие и земледелие.

И здесь фритредеры прославляли влияние свободной торговли. Чего ни говорили они об удешевлении жизни в Англии, об упадке цены хлеба на 30%, об уменьшении цен вообще и увеличении потребления в Англии жизненных припасов Европы, Азии и Америки и всех предметов первой необходимости! Свободная торговля, по словам их, вдруг превратила народонаселение Англии 1847 года, подавленное налогами и кричавшее от голода, в сибаритов, живущих почти за ничто в довольстве и радости!

Печально улыбнулось бы несчастное рабочее население Англии, если бы могло прочесть прекрасные романы, написанные школой о его благоденствии; если бы могло сравнить эти химеры с прочным довольством рабочих на континенте! Но оставим эту мрачную сторону задачи. Мы нисколько не отрицаем того, что от уменьшения рыночных цен на хлеб и другие продукты произошло некоторое относительное увеличение довольства английского населения. Но вопрос вот в чем: какой ценой английское правительство и нация купили это увеличение довольства и прочно ли оно? Стоит ли оно того, за что куплено, одним словом, продовольствие и земледелие Англии достигли ли такого положения, которое заслуживало бы подражания целого света?

Англичане, говорят фритредеры, пригласив весь свет снабжать их хлебом, весьма значительно понизили у себя цены на жизненные продукты. Правда; но понижение это ненадежно, и англичане заплатили за него такой ценой, которой оно едва ли стоило бы и в таком случае, когда было бы постоянным. Убавив цену на хлеб до 30%, они убавили также эти 30% от своего туземного хлеба. Эти 30% были необходимы английскому земледельцу. Отняв их, его разорили; и в чью пользу? В пользу иностранных земледельцев: русского, американского, французского. Вот последствия такой меры: возделывание хлебов, основание земледельческого богатства, уменьшилось на землях Англии, а продовольствие ее перешло в руки иностранцев.

Удар, нанесенный системой свободной торговли английскому земледелию, есть замечательное событие! Опасно государству жертвовать своим земледелием в пользу промышленности. Но решиться на такое пожертвование в государстве аристократическом, окруженном морями, это такая смелая мера, которую потомство извинит только в таком случае, когда ему будет доказано, что английским последователям свободной торговли не было возможности прибегнуть к другим средствам. Теперь достоверно известно, что земледельческая производительность Англии и ее земледельцы-аристократы более пострадали от принятия свободной торговли: она нанесла им такой удар, которого последствия неминуемо должны будут некогда отразиться и на поземельной собственности этой страны. Народу английскому во время голода наскучило ждать хлеба от своей аристократии и платить ей за него дорогие цены; он предпочел получать себе пищу с берегов Миссисипи, Волги и Сены. Так; но это самое сильно поколебало земледелие и богатство лордов, которые им жили, и, кажется, трудно предположить, чтобы такая реформа не произвела великих переворотов в гражданском и политическом устройстве Соединенного королевства.

Что за беда! Скажут разом фритредеры и радикалы. Главное дело было доставить народу дешевое пропитание, и свободная торговля в Англии достигла своей цели.

Но не странное ли это заблуждение! Народ в чужой земле добывает продукты, необходимые для его жизни, а нас уверяют, что народ этот на вечные времена обеспечил себя изобилием и дешевизной своего продовольствия! Англия, благодаря свободной торговле, пришла в то же положение, в котором находилась древняя Италия при падении республики; externae opis indiget (мы не можем жить без иностранцев), говорил с горестью Тацит о своем отечестве; vita populi per incerta maris et tempestatum quotidie volvitur (жизнь народа зависит от своеволия и капризов океана); а фритредеры восклицают: вот нация, которой свободная торговля даровала дешевый хлеб на все время ее существования!

Да, но с условием, что океан будет всегда свободен, и что он, как и иностранцы, оставит свои причуды; с условием, что ни Франция, ни Америка, ни Россия не откажутся снабжать Англию, никогда не закроют ей своих житниц и не прекратят своих подвозов; с условием, наконец, что отныне вечный мир будет господствовать на суше и на морях. Вот каким опасностям подвергла свободная торговля насущный хлеб английского народа!

А морское могущество Англии? Оно достаточно, полагают некоторые, чтобы и в военное время обеспечить свободный привоз в английские порты хлеба и других сырых продуктов.

Допустим это предположение, но во всяком случае при первом пушечном выстреле на океане, от одной мысли о неверности привоза, цена всех жизненных продуктов и хлеба поднялась бы, как во время голода. Но это еще не все. Военный британский флот, как он ни силен, не в состоянии во время войны, например с Францией, предохранить Англию от голода. Положим, что объявлена война между двумя этими державами; тотчас, пока флот в 100 пароходов, которые Франция может теперь выставить на океане, будет угрожать британским берегам, а с другой стороны, эскадра в 25 или 30 кораблей будет беспокоить английский флот; тучи корсаров, крейсируя в отдаленных морях и нападая на английские купеческие суда, поведут свою войну, каждая стычка которой будет болезненно отдаваться в Лондоне. Как ни многочислен, как ни храбр военный флот англичан, но поставленный в необходимость быть готовым отражать возможную высадку французской армии в Англию и противиться военным действиям 25 или 30 кораблей, ему невозможно будет в то же время прикрывать доставку хлеба для продовольствия народа. То же самое, с небольшими изменениями, было бы при войне Англии с Америкой или Россией. Так вот каким образом свободная торговля, в отношении земледельческом, открыла Великобритании источники изобилия и пути к будущему ее величию.

В заключение спросим последователей свободной торговли, сами ли они сделались жертвой ошибки или уже слишком полагаются на легковерие своих читателей, представляя финансовое, промышленное и земледельческое положение Англии, созданное свободной торговлей, за совершеннейший идеал, к которому должно стремиться все остальное человечество?

Мы нисколько не думаем обвинять английских министров, последователей свободной торговли, а тем более Пиля, в великой опасности нового положения Англии. Память Пиля достойна уважения всякого благомыслящего человека, ибо он сделал все, что считал наиболее выгодным для своего отечества. Пиль обладал обширными политическими, административными и финансовыми сведениями, и если, после долгого колебания, он оставил торговые начала, которым в течение стольких столетий Англия была обязана могуществом и благосостоянием, и обратился к политике, которая подвергла это могущество чрезвычайной опасности, то, без сомнения, его принудила к тому крайняя необходимость. Одно потомство в праве судить его, и оно не забудет, в каких ужасных обстоятельствах он решился наложить руку на древние экономические узаконения своей страны. Ему надо было уничтожить разом и дефицит, и загромождение туземного рынка товарами, и остановку работ на фабриках, и голод. Если он и ошибся, когда, желая спасти торговое преобладание Англии, он положил начало его падению, то эти обстоятельства составляют законные извинения его образа действий. Но предлагать государствам обоих континентов, во время процветания их под защитой охранной системы, чтобы они следовали без всяких побудительных причин новому и ненадежному образу действий, который и для самой Великобритании с ее колоссальным мануфактурным и морским могуществом, составляет предмет самых тяжелых забот и, может быть, некогда сделается причиной великих бед; это поистине то же, что жертвовать системе самыми обыкновенными соображениями здравого рассудка. Но англичане, эти превосходные судьи того, что для них пригодно, а следовательно и того, что пригодно остальному свету, не перестают, однако, советовать другим народам принять их новые начала. Да и какая была бы для них выгода увлекать за собой весь остальной мир, если бы свободная торговля была действительно бездной разорения? Не лучше ли, напротив того, видеть в этом самый ясный признак их великодушия, когда они предлагают всему роду человеческому участвовать с ними в выгодах, которые могли бы приберечь исключительно для себя?

Так рассуждает ослепленный неофит системы свободной торговли. Постараемся рассеять превыспренные его мечтания и покажем, что приобрела бы Англия и что утратила бы свобода, если бы континентальные народы оставили охранные начала. Только тогда поймем мы тот дух, который в этой экономической борьбе между Англией и обоими материками управляет действиями правительства и речами английских ораторов и публицистов.

Читая речи, мнения, книги, брошюры и разного рода сочинения, в течение почти 40 лет распространяющие в Англии учение свободной торговли, всякого невольно поражает общее направление господствующего в них духа. Министры, государственные люди, ораторы, писатели, все представляют систему свободной торговли как единственное героическое средство, которое может спасти мануфактурное и морское преобладание Англии, в то время как охранная система все более и более распространяется в континентальных государствах.

Философ и историк Юм, в конце прошедшего века, говорил: “единственное коммерческое государство, которое должно страшиться успехов и промышленности своих соседей, это Голландия, потому что страна эта, не имея ни значительного пространства, ни большого изобилия в естественных произведениях, может процветать только служа другим народам маклером, фактором или комиссионером. Такой народ должен естественно бояться, чтобы соседние государства, увидев в этом свои интересы и обратив на них свою заботливость, не решились сами заняться своими делами, и не лишали своих маклеров тех барышей, которые они получают за службу”. Со времени континентальной блокады и падения Наполеона Англия находится почти в таком же точно положении относительно обоих материков. Она пришла теперь в такое состояние, что всякий успех в промышленности и свободе торговли мира сделался ее бичом. Также как Голландия 50 лет тому назад, Англия, не имея своих собственных, самых нужных для нее произведений, должна господствовать на всех рынках и на всех морях, чтобы обеспечить свое существование и свою безопасность.

Замечательно, что в марте 1830 года Пулетт Томпсон говорил в нижнем парламенте почти то же, что прежде него заметил Юм. “Все наши преимущества исчезли вместе с восстановлением мира, и мы находимся теперь в том же изнеможении, в которое обыкновенно впадают организмы политические, как и организмы отдельных личностей после чрезвычайного напряжения. Мы не одни теперь пользуемся машинами, и монополия торговли уже не в наших руках. В настоящее время мы имеем себе соперников во всех частях света. Кроме того, иностранцы не только перестали помещать у нас свои капиталы, но и наши собственные находят себе в чужих государствах употребление, которое не менее надежно и более выгодно. Мало того, мы теряем не одни только наши капиталы, – таланты и способности, развившиеся у нас, переходят в другие страны; кроме развития иностранной промышленности мы должны страшиться и нашей собственной, переносимой нашими же соотечественниками в те страны, где труд встречает для себя менее помех. Итак, все наше благосостояние в опасности: наше географическое положение, наши каменноугольные копи и железные рудокопни, наши огромные капиталы, наше превосходство в промышленности и механике, все, пожалуй, сделается для нас бесполезным. Вот в чем заключается угрожающая нам опасность; надобно ее избегать или согласиться отныне же сойти в лестнице народов. Это вовсе не мечтание. История дает нам урок, которым нельзя пренебрегать; кто хотя бегло прочел ее, должен быть поражен сходством наших обстоятельств с теми, в которых находилась Голландия в прошедшем столетии”.

Слова весьма замечательные, особенно в устах столь известного государственного мужа. Они разоблачают весь дух важных изменений, происшедших в коммерческих началах Великобритании. Не исключительно им одним пользоваться употреблением машин, не иметь в своих руках монополии торговли составляет для Англии грозную опасность, которой должно избежать под страхом стать ниже на лестнице народов и подвергнуться участи Голландии. Вот единственная цель экономической реформы Англии спасти мануфактурное и морское преобладание Великобритании от смертельного удара, которым угрожает ей свобода торговли других народов.

Но каким образом принятие системы свободной торговли английским правительством может отвратить эту опасность, – это разъясняют нам английские государственные люди и публицисты.

“Политика торговых трактатов истощилась”, говорил один лорд в верхнем парламенте, 10 лет спустя после Пуллета Томпсона. “Тщетно самые искусные люди обеих наших партий весьма долго вели переговоры с иностранными государствами. Зависть, с которой все народы смотрят на наше торговое господство, никогда не дозволит нам ничего приобрести от них”. При такой очевидной невозможности побудить континентальные нации к пожертвованию законами охранения своей свободы в пользу величия Англии, что же нам делать для обольщения их? “У нас одно только для этого средство, говорит Гаскисон. Оставим сами охранные начала. Такая реформа может отвлечь от этой системы другие народы, над которыми мы имеем превосходство! Наш пример не будет служить им предлогом держаться охранных начал. Пока вне Европы не было независимой торговой нации, пока старые европейские правительства, по равнодушие или по неопытности, не решались бороться с нашей системой орудием нашей же системы, до тех пор было бы безрассудно и нам оставлять ее. Теперь же все изменилось. Может быть, вы согласитесь со мной, что в настоящее время, когда мы вступаем на новый путь, было бы совершенно согласно со здравой политикой повлечь туда же и другие народы”. Эти слова, конечно, ясны; но если бы и оставалась еще какая-либо тень, скрывающая дух новой английской политики, то Пиль, в знаменитой своей речи 28 января 1846 года, рассеял ее: “Признаюсь откровенно, говорил он, что относительно предложенного мною уменьшения пошлин на ввоз к нам иностранных произведений я не имею никакого обеспечения, чтобы эти страны поступили с нами так же, как я предложил вам поступить с ними. Вы можете извлечь из этого признания какое вам угодно заключение. Но позвольте мне рассмотреть этот вопрос с другой точки зрения. Я думаю, что наш пример будет иметь столько же успеха, найдет себе отголосок..., и на этом пути последуют за нами другие государства. Можете рассчитывать на то, что народ одержит, наконец, верх над тарифами. Повсеместное понижение пошлин, – да, в этом я твердо уверен, возникает из волнения умов...”

Чего же еще яснее? Принятие системы свободной торговли политикой Великобритании, при отчаянном ее положении, имело только целью соблазнить, вовлечь в эту бездну остальные государства, чтобы погубить их промышленность, торговлю и мореплавание. Это не гипотеза, не догадка, не вывод: это факт; выписки, приведенные нами, уничтожают всякое сомнение; легко представить и множество других, доказывающих ту же истину.

Впрочем, блистательное подтверждение такого направления торговой политики англичан скоро оказалось и у тех народов, которых они хотели и надеялись ввергнуть в систему свободной торговли, заманив их своим примером. Едва первые антиохранные законы Пиля были утверждены парламентом, как в то же время пропаганда свободной торговли, удивляющая своей громадностью, силой и ловкостью, неведомо каким образом появилась на обоих материках. Мы видели в течение 10 лет, видим еще и теперь, как Европа и Америка наводняются всякого рода книгами, обозрениями, журналами, речами, брошюрами, в которых во всевозможных формах и на всех языках система свободной торговли представляется единственной политикой, дающей народам верное средство достигнуть своих целей, как бы ни были они разнообразны.

Известно, что англичане лучше всех других умеют возбуждать а направлять волнение умов, как скромно выразился Пиль в 1846 году. Если какое-нибудь волнение умов, в каком бы то ни было государстве, кажется для них полезным, они все сделают, чтобы возбудить его: средствами они не стесняются: они пробуют все и на все решаются, заботясь единственно о благе своего отечества; осуждать их за это нельзя, потому что всякое чувство патриотизма достойно уважения. Они дали свету уже много доказательств своей смелости, деятельности и ловкости в этого рода делах, но в устройстве пропаганды свободной торговли они превзошли себя. Ничто не может сравниться с ораторской, литературной их дипломатией, с помощью которой они в течение 10 лет уверяют род человеческий, что для собственного своего блага, народы должны пожертвовать своими мануфактурами, мореплаванием и торговлей, лишь бы только Великобритания удержала в своих руках господство на морях и почти над половиной вселенной.

Но всего замечательнее в этом небывалом предприятии, что англичане показали при этом, как хорошо понимают они страсти и предрассудки тех народов, которым предлагали систему свободной торговли. Во Франции, чтобы самая несбыточная система имела успех, достаточно выставить ее под знаменем 1789 года. Англичане хорошо знают французов и не пропустили случая польстить нашей слабости. Что такое, говорили они нам, ваши охранные правила? Они были хороши для Кольбера и Наполеона; но что может быть противнее духу 1789 года, торговой политики Наполеона и Кольбера? Вам говорили, что только при Кольбере и Наполеоне процветали ваши мануфактуры, увеличивалась ваша торговля, возникало ваше мореплавание, и что напротив того, когда, по внушениям Питта в 1786 году вы приняли систему свободной торговли, то были разорены менее, нежели в три года. Все это может быть; но как все изменилось с тех пор, и как возрадовались бы в своем мирном жилище великие тени 1789 года, узнав, что вы, просвещенные нашими уроками, без сопротивления подвергаете себя ударам нашего торгового всемогущества! Американцам другая речь, потому что они имеют у себя хлопок, отличный лес, железо и т.д., и хотят производить бумажные ткани, корабли, машины, сделаться народом мануфактурным, торговым и мореходным. Какое безумие! И не прав ли был наш великий Лорд Чатам, говоря, что надо воспретить Соединенным Штатам выделывать у себя хотя один гвоздь! Пусть Америка останется тем, чем создала ее природа, государством земледельческим. Англия обязывается доставлять ей сколько угодно бумажных тканей и мануфактурных изделий. Та и другая много выиграют от этой торговли, но особенно Америка, которая таким образом избавится от беспокойства и опасностей, с коими сопряжены большая промышленность и содержание большого флота. В Италии английские приверженцы системы свободной торговли уверяют, что независимость всего полуострова будет обеспечена, если Италия примет систему свободной торговли. В Германии они утверждают, что промышленность, созданная таможенным союзом, эфемерна, разорительна для земледелия и вредна для единства Германии. Таким образом, и в других государствах, меняя доводы, смотря по местности, они нисколько не заботятся о том, чтобы положения столь огромной пропаганды не противоречили одно другому, и стараются только затрагивать слабые струны тех, к кому они обращаются.

Англичане нашли себе везде усердных помощников, утопистов, столь размножившихся в наш болезненный век. Все преобразователи обществ, все мечтающие о вечном мире и всеобщей республике, словом, все романические герои и революционеры нашего времени сделались жаркими поборниками учения свободной торговли, лишь только она появилась на белый свет. И могло ли быть иначе? Неужели революционеры откажутся от попытки уничтожить, во имя свободы, все ограды, охраняющие эту свободу? Ниспровергнуть великое учреждение, освященное опытом веков и административными и политическими гениями Кромвеля, Кольбера, Фридриха и Наполеона, превратить его в прах и заменить пустейшей и опаснейшей новизною – не правда ли, что все это представляет для них самый благоприятный к тому случай? Присоедините к этому массу наивных простаков, которые, не вникнув в самое дело, чистосердечно заблуждаются, пленившись общими рассуждениями и соображениями; прибавьте сюда также любителей свободы и совершенства человеческого, которые всегда снисходительны, или, правильнее сказать, склонны увлекаться утопиями, лишь бы они поболее говорили им о совершенстве и свободе; присоедините эти небольшие легионы последователей системы свободной торговли по теории или предубеждению к мечтателям и радикалам всего света, и вы поймете, каким образом английская экономическая пропаганда, за которую, нужно сказать правду, англичане принялись со свойственными им умом и энергией, могла так глубоко проникнуть в общественное мнение.

Так достигнута была первая цель новой английской торговой политики, цель, так ясно выраженная Пилем в следующих словах: надобно во-первых возбудить нашим примером волнение умов.

Результат пропаганды, благодаря здравомыслию континентальных правительств, пока еще не важен, но что произойдет, если усилия британской дипломатии победят это здравомыслие, если волнение умов осилит благоразумие? Отчего же Англия так сильно домогается уничтожить охранную политику во всем мире и увлечь оба материка на тот путь, по которому она одна идет в настоящее время.

Мы объясним это в нескольких словах.

Если Англия одна будет следовать системе свободной торговли, то она может подвергнуть себя большим бедствиям. Пулетт Томпсон энергично выразил это в нескольких словах: “Если монополия торговли выпадет из наших рук, мы сойдем на несколько ступеней ниже в лестнице народов”. Вот опасность, угрожающая Англии, если ни одна нация, по примеру ее, не оставит охранных начал: англичане не будут тогда подавлять своим преобладанием рынки и моря; но если система свободной торговли принята будет обоими континентами, какое торжество для промышленного, торгового, морского и политического могущества Англии! На что Англия решилась только в крайних обстоятельствах, то сделается истинно гениальным подвигом, и для старой Англии снова начнется время прежнего ее благоденствия, и на развалинах торговой свободы обоих полушарий она упрочит свое господство над вселенной, и ничто не остановит тогда ее могущества.

Такое заключение некоторым, быть может, покажется преувеличенным, но если взглянуть на доказательства, то надо будет сознаться, что оно справедливо. Да, принятие системы свободной торговли обоими континентами привело бы британское могущество ко всемирному владычеству, к неограниченному полновластию над торговлей и политикой старого и нового света, которого она было достигла во времена войн революции и империи, с 1792 до 1806 года, но которое потом было уничтожено, во-первых, континентальной блокадой, а потом восстановлением всеобщего мира. Инстинкт народов редко ошибается. Если англичане призывают весь мир к свободной торговле, так это потому, что они сознают свою непобедимость на этом поле битвы. Сознание вполне справедливое, как мы тотчас увидим, это – сознание торгового, промышленного и морского превосходства, которое, при уничтожении таможен в континентальных государствах, разом подавило бы флоты, промышленность, торговлю, богатство, благосостояние и независимость всех народов и так же легко, как сказочный великан раздавливал в своих объятиях неосторожных атлетов, осмелившихся без оружия бороться с ним.

Положим, что система свободной торговли осуществилась; желания Пулетта Томпсона и Пиля исполнились; могущество примера увлекло всех и народы совращены с того пути, на который наведены были гением Кольбера и Наполеона. Англия не видит уже перед собой неодолимой преграды континентальной системы, в виду которой должен был затихнуть все более и более возрастающий поток избытка ее производительности, убивающей ее благосостояние; нет более нигде преград: весь мир, моря и суша открыты Великобритании, и товары ее являются с товарами всех народов на всех рынках; идеал торгового честолюбия Англии достигнут, и с уничтожением таможен она имеет всю возможность сделаться единственной мастерской, единственным складом и единственным комиссионером всего мира. Думаете ли вы, что кто-нибудь тогда помешает ей стать в угрожающее положение, или что она не в состоянии разыграть этой роли? И то, и другое предположение ошибочны; богатства естественные, богатства приобретенные, опытность, деятельность, способности, все дает средства англичанам (если народы уничтожат свои таможни) разорить промышленность и торговлю всего мира и посредством своих фабрик, заводов и флотов захватить в свои руки все выгоды торговли.

Рассмотрите, во-первых, естественные преимущества Великобритании и прежде всего географическое положение. “Местность, – говорил Вежес, – сто более храбрости и численности способствует победе”. В торговле замечание это не менее справедливо. Англия остров; это одно почти объясняет все ее преимущество. Отделенные морем от завистливых и сильных соседей, жители британских островов в самом начале своей истории имели в географическом положении своей земли первое условие для процветания промышленности и торговли – менно безопасность. Потом, как только овладело ими желание улучшения условий своей жизни, им надо было попытать счастья на океане. Что было им делать в своем тесном заключении? Прозябать в невежестве праздности и бедности. Море, окружающее их со всех сторон, манило их поискать богатства, могущества и славы, и в самом деле, всякая другая нация, деятельная и энергичная, будучи заброшена в этот уголок мира на борьбу с сумрачным небом, с небольшим пространством земли и бурным океаном, должна была бы неизбежно в торговле искать средств для приобретения всех благ жизни. Наконец, став на путь, указанный ей, так сказать, самой природой, деятельность народа британского росла все более и более. Англичане, по своему назначению, должны были путем торговли завоевать мир, подобно тому, как римляне завоевали его силой оружия. Первая барка, спущенная ими на океан, показала возможность сделаться хозяевами на море. Врожденная им энергия духа должна была довершить, и действительно довершила, все остальное. Но природа, даровав им это королевство, со всех сторон огражденное морем и со всех также сторон открытое, значительно приготовила образование их величия и обеспечила будущее его развитие.

Ныне, когда остров этот, благодаря вековым трудам гения и могущества, унизан сотней портов, из которых три: Лондон, Ливерпуль и Гулль составляют самые обширные склады земного шара, нет ни в истории, ни в остальном мире другой страны, которая бы так хорошо воспользовалась своим выгодным местоположением для развития торговли и морской силы. Тир, Коринф, Венеция Амстердам владычествовали над миром; но какая разница между ими и чудным географическим положением Британии! Что же касается до народов нашего времени, которые после Англии пользуются наилучшим географическим положением для своей торговли, как, например, французы и американцы, то как ни велики их выгоды в этом отношении, а сточки зрения безопасности и торгового могущества они не могут быть сравниваемы с положением Англии. Положение это не имеет себе подобного; сначала оно принудило британцев быть или торговцами, или оставаться в состоянии варварства: ныне оно же, во что бы то ни стало, требует от них удержания скипетра морей и рынков, под страхом не только упадка, но даже и совершенного разорения; наконец, положение это, бывшее основой и не перестающее ныне возбуждать их процветания, составляет в то же время и их ограду; надо было явиться Наполеону, континентальной блокаде и пару, чтобы заставить усомниться в недоступности и непобедимости острова.

Предположите теперь систему свободной торговли, бросьте при этом взгляд на карту и скажите, не имеет ли народ английский, по одному географическому положению страны, торговых и морских преимуществ над всем остальным миром, которыз у него отнять нельзя никак, потому что они даны ему самой природой.

Но в этом заключается только внешняя сторона торгового могущества Англии. Не одна выгода географического положения на поле торговли и промышленности дана Великобритании природой; страна эта одарена также естественным промышленным богатством, значительно увеличенным ее настойчивостью, так что наилучшие и наибогатейшие страны мира не могут сравняться с нею в этом отношении. В самом деле, три главные предмета промышленности и торговли нашего времени суть: каменный уголь, железо и хлопок; за ними следуют шерсть, лен, шелк и, наконец, разные минералы. Англия имеет от природы или усвоила себе разработку и фабрикацию трех самых главных предметов; в остальных, при свободной торговле, она, тем или другим образом, может не только выдержать соперничество, но и сделать его гибельным для того, кто попробует тягаться с нею.

Начнем с каменного угля. Кажется, будто весь он собран в Англии. Изобилие и качество его едва вероятны; статистические данные о его разработке и торговля им показались бы сказочными, если бы они не подтверждались несомненными официальными документами и свидетельством всех бывших по ту сторону Ла-Манша. В Англии есть целые графства, Дургамское и Нортумберландское, например, которые ни что иное, как залежи каменного угля. Там находят его на поверхности земли: стоит немного покопать, чтобы отыскать жилу, которую можно разрабатывать горизонтально на огромное протяжение так же удобно и дешево, как разрабатывают на континенте некоторые породы простого камня. Прибавьте к этому, что уголь этот отличается превосходным качеством. На одном и том же участке находят там уголь, годный для плавильных заводов, для для паровиков и для топки. Наконец, уголь этот находится по соседству с морскими берегами, или, лучше сказать, образует самые берега, так что цена за перевозку его на суда, которые отвозят уголь во все концы мира, ничтожна. Но вот несколько достоверных цифр, которые будут говорить лучше всякого описания. В Соединенном королевстве насчитывают более 3.000 каменноугольных копей, в которых заняты около 250.000 работников, женщин и детей. Самые опытные геологи и рудокопы единогласно уверяют, что эти огромные залежи неисчерпаемы, в том смысле, что при значительном увеличении разработки (а увеличить их на 30% легко), они могли бы доставлять уголь по всему свету в течение нескольких столетий. Капитал, положенный на эту промышленность, превышает 750 млн франков, количество добываемого угля составляет средним числом в год 34 миллиона тонн, на сумму 250 млн франков. На всей земле нет столь значительной промышленности или торговли. Спрашивается: есть ли какая возможность бороться с англичанами на этом поприще, особенно же при системе свободной торговли? Конечно, Франция богата каменным углем, по крайней мере поверхность ее каменноугольных копей и ежегодная производительность их довольно значительны; а между тем, что видим мы здесь, даже несмотря на тарифы, охраняющие французские уголь? Все берега от Нанта до Байоны, на 30 или 40 лье вовнутрь страны, весь запад Франции, Ланды, Жиронда, Дордона, Шарант, Вандея, Лоара, несмотря на тарифы, охраняющие южные каменноугольные копи, потребляют английский каменный уголь; мало того, в арсеналах и больших казенных заводах, даже в военном флоте предпочитают каменный уголь. Допустите свободную торговлю: вся Франция будет жечь ньюкаслский уголь, и каменноугольная ее промышленность пропадет. Я приведу только одну цифру; но она достаточно покажет, что ожидает каменноугольную промышленность всего мира при свободной торговле. Вывоз английского угля доходит ежегодно средним числом до 2 600 000 тонн, и во Франции, при самом строгом тарифе, несмотря на пошлины, охраняющие соперничество ее северных и южных копей, получается и потребляется около четверти этого вывоза.

Перейдем теперь к железу. После каменного угля железо, несомненно, главнейшее орудие народного богатства и могущества. Великобритания имеет 60 железных рудников, доставляющих руды на 573 плавильных завода. Ежегодная производительность этих заводов доходит средним числом до двух миллионов тонн, т.е. в пять раз более, чем во Франции. Ножевое и мелочное железное производство – вот главнейшие мануфактуры, перерабатывающие железо. В Англии по этим производствам занято более 400 000 работников, которые производят на 500 млн франков и вывозят на 75 млн. Наконец, фабрикация стали тесно связана с железной промышленностью; но для делания стали нужно железо особенного рода. Шведы имели в изобилии такое железо. Что же сделали англичане? Чтобы в этом отношении дать превосходство своей металлургической промышленности, они купили себе в Швеции право исключительной разработки тамошних мин на 40-50 лет и целый город Шеффилд исключительно заняли фабрикацией стали. Ныне в Шеффилде считают 62 стальных заведения и 56 стальных заводов. Ежегодный вывоз этой стали, шведской по происхождению, английской по контракту, доходит до 7 млн тонн. Цифры эти говорят довольно ясно, что сделалось бы с железной промышленностью всего мира по оставлении охранной системы. Пиль, рассматривая в своей знаменитой речи все предметы английской промышленности, старался доказать, что англичанам нечего бояться иностранного соперничества. Собрание было сведуще в делах торговых и потому слушало с некоторым нетерпением доказательство в пользу всем им известного дела, что различным отраслям британской промышленности нечего страшиться свободной торговли. Но когда министр дошел до железной промышленности и сказал: “я перехожу теперь к фабрикам металлургическим, и скажу, что металлические фабрики этой страны...” он не мог продолжать более: общий хохот прервал его речь, и собрание единодушно избавило его от труда доказывать дело столь очевидное.

За каменным углем и железом следует хлопок. Природа, одарившая так обильно британцев двумя первыми предметами торговли, лишила их третьего; но англичане, благодаря промышленному своему духу, усвоили себе и это произведение. Ни один народ, как известно, не в состоянии равняться с ними в хлопчатобумажной промышленности по качеству и дешевизне ее изделий. Они потребляют в неделю около 30 000 кип хлопка. В 1851 году они вывезли 1400 млн метров всякого рода бумажных тканей, что составляет 350 000 лье в длину и почти в 35 раз более окружности земного шара. Это оправдывает некоторым образом шутку одного манчестерского фабриканта. “Астрономы, сказал он, могут. Сколько хотят, открывать новых планет; при свободной торговле англичане охотно возьмутся одевать их жителей”. В чем же заключается тайна этого огромного вывоза, когда тарифы не только в Европе, но и в Америке, отечестве хлопка, охраняют хлопчатобумажные заведения? А в том, что англичане производят бумажные ткани на 30% дешевле других народов. Потому Пиль, в своей знаменитой речи говоря о хлопчатобумажной промышленности и указывая на вывоз Великобритании в Америку, заметил: “несмотря на все тарифы, мы побили иностранцев на их собственной земле”. Конечно так, но что же было бы без охранных тарифов? Совершенное разорение всех хлопчатобумажных мануфактур на континентах в пользу той монополии Англии, которой она пользовалась так долго, которую беспокоит и подрывает континентальная система, и утрата которой, говорил Пулетт Томпосон, составляет одну из главнейших опасностей для британской политики.

Мы могли бы теперь также подробно рассмотреть промышленность: льняную, шерстяную, шелковую и некоторые другие и увидали бы, что хотя англичане одарены этими промышленностями не так богато, как углем, железом и хлопком, но в промышленной и торговой борьбе с остальным миром, при отсутствии тарифов, им не только нечего бояться, но они могут даже быть заранее уверены в успехе. Чтобы не утомить читателей, скажем несколько слов только о двух предметах, производство которых может, по-видимому, представлять нам опасность со стороны Англии, именно: о льне и шелке.

Лен и шелк – вот. Кажется, промышленности совершенно континентальные. Француз Филипп Жирар изобрел льнопрядильную машину, и всему свету известно промышленное богатство Лиона. И что! Вероятно, никто не забыл еще, что случилось с французами, соотечественниками Филиппа Жирара, когда они, 20 лет тому назад, попробовали бороться с англичанами без тарифа в льняной промышленности. Едва заключен был трактат, как вывоз из Англии во Францию ниток и льняных тканей увеличился до того, что угрожал разорением французских фабрик. Надо было как можно скорее возвратиться к системе охранной: еще год или два свободной торговли, и Франция лишилась бы своей льняной промышленности! Шелковые французские изделия известны во всем мире. Между тем англичане принялись, по своему обыкновению, делать дешевые гладкие шелковые ткани. Эта промышленность у них существует недавно. А не хотите ли вы знать, до чего она, однако, уже достигла? Англичане устроили 272 мануфактуры, из которых некоторые, как маклесфилдская и ковентрийская, например, дают работу 42.000 человекам. Англия вывозит уде на сумму 25—30 млн франков. И куда же? Во Францию. Франция, которая вывозит на 250 млн франков своих отличных лионских тканей, в 1851 году получила на 8—10 млн гладких шелковых изделий Великобритании! “Если бы кто осмелился,” говорит один английский писатель, поборник свободной торговли, “предсказать то, что уже теперь совершается на наших глазах, именно, что макклесфилдские ткани будут вывозиться во Францию, то такого пророка назвали бы сумасшедшим; а между тем, факт этот не подлежит в настоящее время никакому сомнению. Нам нечего бояться соперничества своих соседей в гладких тканях; французы превосходят нас только легкостью и вкусом своих изделий. Итак, если все государства усвоят себе систему свободной торговли, Англия, кроме своего географического положения, бросит на весы всемирной торговли и превосходство свое в промышленном отношении, превосходство, не знающее себе соперников”.

Но это еще далеко не все. Мы остановимся только на самом существенном; но и в этом отношении перечень всего громадного богатства Англии едва ли возможен.

Мы видели, какими естественными богатствами могла бы располагать Англия при свободной торговле для подавления свободы всего мира, но они ничего еще не значат в сравнении с тем могуществом, которым она обязана своей промышленности. Природа много сделала для англичан, но гений их и энергия сделали еще более. Кроме богатств естественных, Англия пользуется еще другого рода богатством, которое дает ей еще больший перевес над другими народами: это громадный капитал ее.

Вам известно, что на языке экономическом, под словом капитал разумеется всякого рода богатство, происшедшее из какого бы то ни было источника, и которое в свою очередь может служить орудием производства. В этом значении опытность мануфактуриста или целой нации есть такой же капитал, как мастерская или железная дорога, потому что она, в свою очередь, или возвышает прежние ценности, или служит к созиданию новых. При таком значении капитала, какой из народов мира может соперничать с Англией, в случае. Если утвердится система свободной торговли? Заводы, мануфактуры, доки, каналы, железные дороги, флот, колонии, торговые пути, морские станции, кредитные учреждения, опытность в механике, делах финансовых, мореплавании, политике, экономии, обычаи торговые и промышленные, создавшиеся путем вековых опытов, – все это такой капитал, которому подобного нет и не было в истории.

Когда проезжаешь по Англии, прямо бросается в глаза, что при системе свободной торговли она сделается мастерской всего мира. Весь остров как будто одна большая фабрика, в которой работают весь день и ночь для всего света. Для кого этот мост? Для Швеции. Эти ситцы? Для Индии. Эти хлопчатобумажные ткани? Для Америки. Эти шелковые и шерстяные изделия, якоря, машины и т.д.? для Франции. Для кого эти огромные грузы угля и железа, разом выходящие из всех ста гаваней королевства! Для всего мира. Все в этой стране дышит и создано для промышленности и торговли с другими государствами. Какие памятники видите вы в английских городах? Таможни, доки, почту, биржу, дом страхования. Что есть у вас любопытного, спрашивает путешественник, приезжая в какой-либо город Англии? Ему отвечают: столько-то фабрик, столько-то плавильных заводов. Если вы желаете посмотреть, как льют, куют железо, как прядут, прокатывают, красят, набивают хлопок, шерсть, лен, пеньку и т.д., если вы желаете видеть, как всякий материал, который хотя сколько-нибудь способен к промышленной обработке, перерабатывается в самых разнообразных видах, и притом в невиданном количестве, и со скоростью, дешевизной, о которых вы не можете составить себе и понятия, то ступайте в Англию; в тамошних мануфактурах, мастерских и строениях положен капитал, которого не в состоянии оценить никакая статистика. Другие народы, уже в одном этом отношении, пришли бы, при введении свободной торговли, в положение человека, который, работая одним заступом, хотел бы соперничать в земледелии с человеком, возделывающим свои полу плугом.

Но это еще только частный капитал различных мануфактуристов; к нему мы должны еще прибавить огромный общественный капитал: торговые пути, доки, железные дороги и т.д. в соединенном Королевстве 130 доков, с огромными магазинами, покрывающими море на пространстве 400 гектаров и разбросанных по всем берегам, по всем направлениям. Ливерпуль, великий рынок хлопка и место колоссального сбыта Нью-Йорка, имеет 50 доков или бассейнов, простирающихся на восток от Мерсея почти на 8 километров, где могут поместиться 20.000 судов, и доставляет ежегодно дохода более 6 миллионов франков. И Ливерпуль есть только второй торговый город Англии; с ним успешно соперничают Гулль, Бристоль, Зундерланд, Гартльполь, Лейт, Гринок, Кардиф и др. Города, ежегодные запасы которых превосходят всю торговлю некоторых континентальных государств. Прибавьте к докам каналы. А их в Англии 125; в длину они простираются на 5000 километров, т.е. почти одной пятой более французских. Каналы перекрещиваются везде сетью железных дорог, которые по длине, распределению, стоимости, пользе и доходу не имеют себе подобных.

Сколько же английские мануфактуристы в состоянии ежегодно производить, покупать и продавать при помощи этих частных капиталов заводов, строений, машин и т.д.? статистика дает цифры, превосходящие всякое вероятие; так, по последнему исчислению, которое считается точным, средняя ценность произведений естественных и промышленных, туземных и иностранных, входящих в круг ежегодной торговли Великобритании, доходит почти до 15 миллиардов. Но цифры эти только говорят одному уму, а в промышленности и торговле, также как и во всем, надо непременно видеть, чтобы верно судить о чем бы то ни было.

Перенеситесь в окрестности Манчестера, например, к фабриканту локомотивов. Простой фабрикант, при помощи инструментов, которым могли бы позавидовать иностранные арсеналы, приготовляет для всех стран света 100—150 паровых машин ежегодно. Осмотрев внутренности всех его мастерских, взгляните, как они расположены. В нескольких километрах от фабрики найдете вы каменный уголь, сжигаемый ею, который доставляется в несколько часов с ничтожными издержками, по каналу, проходящему мимо самого завода. Железо, медь и все первые необходимые материалы находятся тоже под руками. Они получаются или этим же каналом или с железных дорог, проходящих мимо завода. Печь затопляют, металл плавится, 12—150 циклопов работают, и локомотив готов. Остается только отправить его, но в какую страну свет он назначен? В Америку. Одна из железных дорог, перекрещивающихся у самого крыльца фабрики, несет его скоро, осторожно и за ничтожную цену в великий порт англо-американской торговли, в Ливерпуль. Судно, совершенно готовое, уже везет его в Нью-Йорк или Новый Орлеан. Если локомотив назначен на север Европы, тогда ветвью этого канала или железной дороги его доставляют в Гулль. В Гулле стоят 100 судов, готовых перевезти его в Антверпен, Роттердам, Гельголанд, Гамбург, Копенгаген и т.д. если же локомотив заказан во Франции, Италии, Египте, Китае или Индии, в таком случае другая ветвь канала или железной дороги несет его в Лондон, а из Лондона отправляется он на Запад Европы или в Азию. Вы думаете, что это особенный исключительный пример? Нет ни одной мануфактуры в Англии, которая, по тем или другим условиям, не находилась бы в подобном положении.

Когда частный капитал поддерживается таким огромным общественным капиталом, то на какую борьбу или, лучше сказать, на какое промышленное пари не способна нация, обладающая им? Но какая же нация из всех существующих ныне может выиграть такое пари?

Это еще далеко не все. Мы указали только на внутренний капитал Англии; а у ней есть еще другой капитал, рассеянный по всему пространству вселенной, капитал, которому другие нации еще менее могут противопоставить что-либо. Этот новый капитал – купеческий флот, колонии и морские станции Великобритании. Вот в крупных чертах картина его главнейших элементов.

Английский купеческий флот имеет 12-1/2 милл. Тонн, т.е. втрое более французского. В 1851 году во всех гаванях государства насчитывали 34.000 судов, на которых должно было заключаться 240 000 матросов. Всем известно, что флотом своим Англия обязана пятивековому существованию охранной системы. Действительно, первый тариф, покровительствующий мореплаванию, относится к царствованию Ричарда П, в конце XV века. Тюдоры и Стюарты следовали сначала одним и тем же заблуждениям, пока, наконец, знаменитый акт мореплавания 1650 года постановил морское покровительство Англии законом общественной безопасности. Поборники свободной торговли изорвали навигационный акт, и ныне все иностранные суда на всем пространстве Великобритании пользуются почти теми же преимуществами, как и английские. Но статистические данные, только что изложенные нами, открывают тайну смелости Англии. Вот дилемма, ясно доказывающая всю пустоту системы свободной торговли. Или, при системе свободной торговли, Англия на высоте своего морского могущества, не боится всех флотов мира, пользующихся охранной системой, и в таком случае какой народ может соперничать с нею без тарифов? Или же Англия поступила неосторожно, приняв новые начала, и тогда кто другой решится подвергать себя подобным опасностям?

Теперь следуют колонии и та чудная система рынков, магазинов и морских станций, из которых англичане извлекают такие огромные выгоды. Есть ли что-нибудь подобное в остальном мире? Возьмите глобус и посмотрите на него со всех сторон: нет моря, от которого бы у Англии не было ключей; нет торгового пути, которым бы она не повелевала; ни одного значительного рынка, на котором она уже не имела бы участия или даже владения. Из Средиземного моря англичане исключены самой природой, а между тем, владея Гибралтаром и Мальтой, они заняли вход и выход; оттуда угрожают они Тулону, Карфагену, Минорке, Корсике и Алжиру. Они владеют Корфу, посредством которого, по своему произволу, отпирают и запирают Адриатическое и Ионическое моря. В Немецком море владеют они Гельголандом, голой скалой, которая повелевает устьями Эльбы и Везера. Прибавьте к этому их политическое влияние в Лиссабоне, и вы будете иметь тогда картину их морского могущества в одной только Европе. Перейдем в Азию. На первом плане Аден, который, составляя продолжение морских станций в Средиземном море, утверждает за Англией путь к Индии и господство в Черном море; далее роскошный Цейлон, господствующий над Индостаном и плаванием по Бенгальскому заливу; потом Восточная Индия, Бенгалия, Агра, Мадрас, Бомбей, Калькутта, не говоря уже о политическом покровительстве их, простирающемся почти до провинции Кашемирской. То же могущество и в Африке. Они владеют мысом Доброй Надежды, лучшим военным и торговым пунктом в восточной Африке, ключом Индийского океана и морского пути в Калькутту и Бомбей; потом Гамбией, островом Маврикия и нашим прежним Иль-де-Франсом. В Америке они повелевают Антильскими островами: владеют Антигуа, Барбадосом, Доминикой, которые держат в страхе наши владения, Мартинику и Гваделупу; наконец им же принадлежит Гренада, Ямайка, Сен-Люси, Табаго, острова Св. Троицы, устье Ориноко, Бермудские острова и плодоноснейшая из трех Гвина. Прибавьте сюда же наши прежние владения в Канаде, Аркадии, Нью-Фаундленде, Гудзонском заливе и т.д. ко всему этому англичане недавно присоединили новый континент, Австралию, землю, по своему плодородию могущую со временем заменить для них утраченные ими колонии в Америке, и которая ныне, по словам путешественников, уже изобилует шерстью, рудой, салом. Какое же другое из современных государств может при системе свободной торговли противопоставить Англии такую же длинную цепь укреплений? Мы не желали бы слишком удлинять нашего исчисления, однако должны показать с последней и важной точки зрения средства огромного английского капитала. Мы сказали, что всякая вновь приобретенная производительная сила есть капитал; но мы до сих пор говорили только о вещественных орудиях промышленности и торговли Англии. Посмотрим теперь на орудия отвлеченные и нравственные, созданные этой нацией. О них можно было бы написать целое сочинение, и прекрасное сочинение, во славу англичан и поучение остальному миру.

В промышленности и торговле Англии много есть удивительного, но замечательнее всего сами англичане. Кажется, будто они родились мануфактуристами, купцами, банкирами и мореплавателями. Торговый характер их имеет две резкие черты: дух предприимчивости и страсть производить по дешевой цене.

Дух предприимчивости англичан неподражаем: в Великобритании нет дела, на которое бы не соблазнился мастеровой и которое не было бы предпринято капиталистом. Многие из таких попыток погибают совершенно, но многие удаются. При таком направлении нет мертвых ценностей, а частный и общественный капитал постоянно возрастают. Каждый день на земле Великобритании воздвигается новое производство или испытывается какой-нибудь новый способ. Если опыт неудачен, то разоряется один только человек и никто не жалеет о нем; но если этот опыт удается, то у Англии тотчас является новое орудие промышленного и торгового могущества. Прибавьте, что дух предприимчивости распространен одинаково во всех классах общества и производит чудеса между богатыми людьми. Я приведу один пример. Есть в Валлисе гавань, устроенная недавно и сделавшаяся уже помощницей Ливерпуля, – это Кардиф, на Северне, на противоположной стороне Бристоля. Место, на котором она построена, было 15 лет тому назад болотом. Между тем в окрестностях находились значительные каменноугольные и железные рудники, не имевшие сбыта. Владельцем этой земли был богатый аристократ; чтобы не терять даром болота, он предпринял на месте его построить гавань. Работы начались в 1840 году; они потребовали 9 млн франков и в 3 года были кончены. Он умер, но наследники его поддерживают и распространяют его начинание. Гавань эта дает им дохода 3 млн франков, но что дает она Англии? Каменноугольные и железные рудники кардифские, бывшие до того времени бесплодными, доставляют теперь оба продукта для флота и заводов не только английских колоний, но и для голландской Индии, западной Франции, прибрежья Балтийского моря и части Америки; гавань кардифская, может быть, имеет назначением возвратить некогда на этом берегу Англии помрачившуюся славу Бристоля. А кто совершил весь переворот? Один человек, настолько богатый, что не нуждался в приобретении, а по одному духу предприимчивости бросил 10 миллионов в болото. Вот какова Англия.

Экономический дух Англии и страсть ее производить все дешевым образом не менее замечательны. Хотя английские мануфактуристы живут среди изобилия железа, хлопка, угля, шерсти и т.д. и располагают огромным частным, общественным, внутренним и внешним капиталом, а между тем они так же бережливы, как беднейшие в мире. Производить дешево – вот великое правило англичан, которым они борятся с обоими континентами, охраняемыми таможнями, и которых они раздавят этим орудием, если континенты в припадке безумия отбросят свою защиту. Промышленник английский выгадывает на всем: на времени, силе, на барыше, на жалованье; он даже выгадывает на самом человеке, и это составляет печальную сторону его лихорадочной страсти производить дешево. Работник в Англии то же, что был невольник в домашнем быту Катона-страшего, т.е. машина. Про одного знаменитого завоевателя говорили, что он сделал из человечества мишень для пушек; английские мануфактуристы сделали из человечества пищу промышленности. Но за то и производят англичане дешевле всех народов. Прибавьте к этому отсутствие роскоши и изящного вкуса у англичан в их мануфактурной жизни. Вы не встретите там заводов или строений, стоивших больших сумм. Нет никаких внешних украшений, вся забота сосредоточена на полезном. Наконец все стремится к одной только цели – оизводить и продавать дешевле, чем остальные государства. Спокойствием, удобством, человеколюбием и т.п. – всем жертвует промышленный и торговый гений Англии для достижения своей цели.

После всего сказанного понятно, что по водворении в свете системы свободной торговли Англия приобретет всемирное владычество. Положение географическое, богатства естественные, капиталы, гений ее, наконец, – все обещает ей блистательную и легкую победу. Она, как Цезарь, придет, увидит, победит. Она тотчас завладеет монополией: только ее флаг будет развеваться на всех морях, и английские товары наводнят собою всемирный рынок. Конечно, при таком положении вещей система свободной торговли будет не опасна для Британии, и невелика беда, когда весь остальной мир станет только житницей и рынком Англии.

Теперь понятно, почему наши соседи так желают свободной торговли и притом без взаимодействия со стороны других народов; понятно также, какое вознаграждение надеются извлечь из нее англичане, когда пример их произведет то волнение умов, которое везде ниспровергнет покровительственные тарифы.

Помните ли вы Клеопатру Корнеля? Жестокая царица, видя свою гибель, берет кубок, в который сама налила яду, выпивает его до половины и с улыбкой предлагает остаток своим наследникам. Англия, поборница системы свободной торговли, поступает как Клеопатра, только с надеждой на спасение, которой не имела царица Египетская. Клеопатра, отравив своих наследников, не спасла и себя от смерти. Если же мир выпьет за Англией из роковой чаши, то свобода его погибла, а величие Англии спасено; всемирное разорение послужит Англии лучшим противоядием.

Представленной нами картины экономического состояния Англии и остального мира было бы, конечно, достаточно для того, чтобы вывести заключение, что в наше время, как и во все предшествовавшие эпохи хозяйственного развития народов, охранная система составляла гарантию торгового равновесия и главную опору промышленной независимости государств. Но в наш больной век не столько опасно подробно доказывать то, что очевидно, сколько давать софисту предлог хвастаться тем, что он разбит несовершенно.

Мы видели, какими огромными средствами в состоянии располагать Англия в случае, если повсеместно будет утверждена свободная торговля. Разрушить охранную плотину континентальных государств, и потом раздавить всех своих соперников и владычествовать над ними – такова цель хозяйственной реформы Англии. Взглянем теперь с другой стороны на те выгоды, которые представляются для обогащения и независимости остальных государств при такой реформе.

Любопытно было бы проследить до мельчайших подробностей различие интересов Англии и остального мира; но Франция одна в состоянии показать нам все последствия свободной торговли для континента. Английская пропаганда преимущественно обращалась к Франции, потому что, по уверениям защитников свободной торговли, Франция менее прочих стран может пострадать от уничтожения таможен. Действительно, она считается государством первым по изяществу произведений своей промышленности, вторым по обширности отпускной торговли и очень значительным по величине и прекрасному устройству своего флота. Посмотрим подробнее, что стало бы с Францией при введении свободной торговли. Посмотрим, сколько выиграли бы тогда внутреннее ее благосостояние и внешнее влияние. И тогда достаточно будет нескольких общих указаний на сравнительное состояние богатства других континентальных государств, чтобы судить, на чьей стороне либерализм и справедливость: на стороне ли англичан, которые, как они сознаются сами, ищут в свободной торговле спасения своего преобладания, или на стороне континентальных народов, которые удерживают таможни для спасения своей свободы.

Франции советуют оставить систему охранную и обратиться, по примеру Англии, на путь свободной торговли. Совет этот подкрепляют, во-первых, рассуждениями или так называемыми началами, во-вторых фактами, доказывающими с одной стороны гибельное влияние таможен на богатство и могущество Франции, а с другой, то быстрое и правильное развитие, которое было бы непременным следствием уничтожения этих стеснительных учреждений. Не станем возвращаться к так называемым началам свободной торговли; займемся теми практическими доказательствами, которые так искусно выставила на вид Англия. Рассмотрим, со стороны выгод, какие побудительные причины могли бы заставить Францию следовать совету Англии, и чего может стоить ей такой образ действий.

На континенте Европы Франция считается классической землей покровительства. Два раза, при Людовике XIV и Наполеоне, пыталась она посредством таможен освободить рынки и моря от тягостного преобладания англичан. Результаты первой попытки известны всем, а последствия второй существуют еще и поныне. Во времена Людовика XIV имела ли Франция причины жаловаться на введение охранной системы, и имеет ли она, со времен Наполеона, поводы сожалеть о возвращении к ней? Чтобы совет англичан принять свободную торговлю был достоин внимания, необходимо, чтобы французы имели повод жаловаться на систему охранную. А этого и быть не может. Первой попытке охранной системы, при Людовике XIV, обязана Франция основанием своей промышленности и лучшими воспоминаниями о своей морской славе. Охранной системе императора Наполеона обязаны французы благосостоянием, которое увеличивается с каждым годом, возбуждая зависть и беспокойство всех других народов. Это не мечты и предположения, какие представляют нам защитники свободной торговли, а факты, всеми засвидетельствованные и видимые. Читайте историю, посмотрите вокруг себя, и вы убедитесь в справедливости моих слов.

В 1664 году учреждением первого охранного тарифа Кольбер создал промышленность, торговлю и морскую силу Франции. Кольбер был поражен благосостоянием Англии, несмотря на внешние ее войны и внутренние раздоры. Он стал отыскивать причину этой кажущейся несообразности: его великий ум открыл ее в таможенном уставе, который и перенес он во Францию. И теперь еще свежи в памяти народа воспоминания о величии века Людовика XIV, в отношении промышленности, морской силы и процветания колоний. В 1669 году, через пять лет по утверждении тарифа, суконные фабрики Седана, Лувье и Аббевиля уже приобрели громкую известность, и во Франции считалось 44 000 ткацких станков; Берри и Ардены почти в то же время развили железную промышленность; Пикардия полотняную, Ангулем бумажную, Шателлеро часовое производство, Париж фабрикацию золотых вещей и кружев; Лион свою отличную шелковую промышленность, Юг разведение тутовых деревьев; Гобелены, Вове, Севр и Сен-Гобен свои знаменитые ковровые фабрики, фарфоровые и зеркальные заводы. Большая промышленность вызывает большую торговлю; большая торговля требует, в свою очередь, удобнейших путей сообщения, большого сбыта и значительных морских сил. Промышленная политика, перенесенная Кольбертом из Англии во Францию, произвела во Франции те же самые последствия, какие она имела в Англии. Устроились складочные места, страховые конторы и дороги; Рике предпринял постройку южного канала. Так как мореплавание пользовалось такими же льготами, как и промышленность, то составились четыре компании для торговли с Восточной Индией, с Западной, с Африкой и с севером. Антильские острова и Канада пришли в прежнее цветущее состояние. На берегах Малабарском и Коромандельском, в Кайэне и на Мадагаскаре основались новые колонии. Брест и Тулон стали на ту степень, на которой мы видим их в настоящее время; появились Рошфор и Сетта. Учреждены были пять больших арсеналов и верфей. Кроме огромного купеческого флота, развевавшего французский флаг на всех морях и перевозившего произведения ее на все рынки, Франция имела в 1692 году 230 судов военных и 160.000 матросов. Благодаря охранной системе, земледелие также почувствовало благодетельное влияние тарифа. Запрещением вывоза шерсти и лошадей Англия показала, что охрана столько же нужна земледелию, сколько и мануфактурам. У Кольбера родилась мысль учредить конский завод в Лувуа и развести во Франции новую породу овец, выписав ее из Германии или Швейцарии; то и другое хотел он осуществить с помощью не только охранной, но даже запретительной системы. И вот последствия; до него Франция, открытая иностранному ввозу, не имела ни промышленности, ни торговли, ни мореплавания; когда Кольбер умер, то во всем мире появились произведения французской мануфактуры и флот Франции. Таковы были последствия первого учреждения охранной системы во Франции. Разумеется, при таких воспоминаниях вряд ли французы отдадут предпочтение свободной торговле; как знать, до какого промышленного и морского богатства могла достигнуть Франция, если бы политика Кольбера пережила его? Как определить то влияние, которое могло иметь на будущность Франции продолжение этой политики? Но по смерти Кольбера мудрые его правила были или изменены, или оставлены. Уничтожение Нантского эдикта, изгнавшее из Франции большую часть промышленного сословия, созданного тарифами, положило начало уничтожению великого труда Кольбера. Неспособность или бессилие министров, следовавших за ним в течение целого столетий, продолжали разорять Францию! Один только человек, в 1760 году, думал остановить зло, и по своему образованию и патриотизму он мог успеть в этом деле: то был Шуазель, но он пал по капризу королевской фаворитки. Наконец, в 1786 году, Питту удалось убедить Версальский кабинет в прекрасных началах, предлагаемых ныне его последователями, и тогда свершилось уничтожение промышленности, созданной Кольбером; фабрики шелковых изделий, лент, фаянса, седельные, экипажные и т.д. – все погибло. Купеческий флот, некогда столь сильный, впал в самое плачевное состояние. Какой урок! Бордо и Руан опустели; работники были без хлеба, и в 1789 году, с высоты промышленного и морского величия, достигнутого век тому назад системой охранной, Франция, благодаря свободной торговле, впала в нищету. Вот чему учит нас история, и уроки ее непреложны и нераздельно связаны с воспоминаниями о могуществе и бедствиях Франции. Как же может пропаганда свободной торговли доказывать, что Франции полезно оставить таможенную систему?

И новый опыт, благодаря здравости общественного мнения французов, около 50 лет тому назад, восстановил во Франции охранную систему. Наполеон, видя разорение, причиненное трактатом 1786 года, усвоил идеи Кольбера и установил впоследствии континентальную систему. Может ли Франция жаловаться на сохранение покровительственной политики, данной ей ее императором? Этой политике обязана Франция тем богатством, с помощью которого она может залечить раны полувековой революции и войн, богатством, которое каждый день, под благодетельным покровительством тарифов, разрастается, которое на всемирной выставке дало ей первенство относительно изящества изделий, и которое, наконец, ставит ее, несмотря на все несчастья, в ряду первых наций.

Если бы Франция должна была отступиться пот промышленной политики Наполеона, все-таки, ни в коем случае, мы не можем укорить ее в том, что эта политика была когда-либо вредна. Охранная система ознаменовала начало свое тем, что возвратила Франции фабрики, отнятые трактатом 1786 года и довела их до неслыханного процветания.

Возьмем только один пример: в лучшие дни Кольбера Лион производил на 100 миллионов франков шелковых изделий, ныне он вывозит их на 250 миллионов. Железная промышленность, спасенная и поддержанная запрещением, без которого она исчезла бы, дает теперь ежегодно 400 000 тонн железа. Охранной системе Наполеона обязаны французы двумя произведениями, которые были еще неизвестны во времена Людовика XIV, именно: каменным углем, главным двигателем современной промышленности и флота, и свекловичным сахаром, обогатившим Францию более, нежели завоевание какой-либо новой провинции. Вывоз Франции под покровительством таможенной системы увеличился, и в настоящее время соперничает с вывозом обширнейшего государства, Великобритании, несмотря на разницу торгового, морского и колониального могущества Англии и Франции. Ценность английского вывоза простирается до 1800 миллионов франков, а французского около 1.600 миллионов; с развитием алжирской колонии и с распространением сношений Франции с Америкой цифры эти сравняются. Что же касается до возрастания внешней торговли под покровительством таможен, то вот несколько красноречивых доказательств. В 1838 году ценность французского вывоза равнялась 900 миллионов франков, в 1840 году более 1000 миллионов, в 1845 году 1200 миллионов, в 1847 году 1300 миллионов, а в 1853 году цифра отпускной торговли Франции достигла 1650 миллионов. Посмотрим теперь, какого же рода предметы составляют этот вывоз, 50 или 60 сортов произведений естественных и фабричных, которые, благодаря покровительству, процветают и улучшаются с каждым днем, распространяя в стране довольство, славу имени и торговли Франции. Земледелие получило, в свою очередь, сильный толчок от возрождения туземной промышленности. Пути сообщения, вызванные постоянно возрастающими потребностями торговли, умножились до бесконечности. Прибавьте к тому значительное и постоянное понижение цен на главные изделия промышленности, понижение тем более плодотворное, что и деньги в свою очередь становятся дешевле. Итак, под покровительством тарифов усилилась производительность и появились новые заводы, а от внутреннего соперничества цена чугуна с 18 франков за 100 килограммов упала на 10 или на 11 франков; железо с 52 франков за метрический квинтал на 42 франка 29 с., а наконец на 25 и на 22 франка, хлопчатобумажные изделия с 12 франков за килограмм на 3 франка и т.д. словом, все настоящее благосостояние Франции существует только со времени преобразования императором таможенного устройства; оно увеличивалось по мере укрепления и утверждения таможен, и ныне, под их могущественной охраной, Франция, в глазах всех ее соперников, идет к небывалому величию.

Английская пропаганда говорит: спешите уничтожить таможни! Но зачем же уничтожать их, если признано, что все прежнее и нынешнее морское и торговое величие Франции создано ими? Какие причины могут заставить Францию, с усвоением ею свободной торговли, вступить на тот несчастный путь, который проложен был для нее отменой нантского эдикта, и который заключился трактатом 1786 года, передавшим в руки англичан поля, рынки и порты Франции? Имеют ли французы, как англичане, какую-либо финансовую причину, заставляющую их наложить руки на тарифы? Разве французы обратили свои таможенные доходы в неумеренный источник налогов, падающих на потребление бедного класса, в пользу роскоши и славы богатой владетельной аристократии и ее семейств, как это сделалось в Англии? Во Франции таможни доставляют едва девятую часть доходов и не только не притесняют бедного, но еще дают ему средства приобретать себе жизненные продукты и первые материалы для работы гораздо дешевле. Имеют ли французы, как англичане, нужду получать из-за границы насущный хлеб? В 1853 году хлеб был так дешев, что причинял убытки земледельцам; Франция получает хлеб из России и Америки разве только при неурожае; обыкновенно же она сама вывозит хлеба на 50 млн франков. И промышленность Франции не в одинаковом положении с английской. Она далеко еще не подавлена излишками производительности, и мания как можно более производить и как можно дешевле продавать не дошла до такой степени, чтобы для поддержания своих мануфактур Франция требовала подавления промышленности всего света. Промышленность Франции нисколько не страдает от избытка производительности; ее внутренний рынок, Алжир, последний остаток древних колоний, и требования иностранных держав достаточны для сбыта наших произведений. Возьмите, например, два главнейшие предмета вывоза: вино и шелковые изделия. Франция вывозит обыкновенно средним числом на 80 миллионов вин, водок и спирта. Случись только один неурожай винограда, и тотчас недостаток в вине сделается ощутителен; если случится два неурожая кряду, вина совсем не будет. Что же касается до шелковых изделий, то роскошь Европы и Америки до того нуждается в них, что не только цифра вывоза, но, что гораздо важнее, цифра их настоящих цен значительно увеличивается со времени 1827 года, когда, как известно, определена была средняя официальная цена на произведения Франции. Итак, какие же причины побуждают Францию следовать совету и примеру Англии? Поистине нет ни одной, которая была бы достойна внимания. Разве только затем, чтобы добровольно отказаться от самых драгоценных преданий истории и возвратить Англии выгоды мастерского подвига Питта, трактата 1786 года, выгоды, ныне ею утраченные и так горько оплакиваемые ее ораторами и публицистами. Но посмотрим из любопытства, чему подверглось бы, при системе свободной торговли, земледельческое, промышленное, торговое и морское благосостояние Франции?

Один знаменитый оратор говорил недавно гг. фритредерам: “Вы видели, как три года тому назад целое правительство пало в несколько часов; также уничтожится пред вашими глазами и богатство страны, если осуществлена будет система свободной торговли: учение ваше разобьет богатство Франции, как стекло”. Далее Тьер объясняет свои слова. “Взгляните на свойства французской промышленности, говорит он, и тогда вы поймете, что мы не можем подражать Англии. Вот эти свойства: общность, совершенство и некоторая относительная дороговизна. Позвольте мне хорошенько охарактеризовать эти три свойства. Мы производим все и очень хорошо. Англия разрабатывает каменный уголь, хлопок и железо в больших размерах и необыкновенно дешево; но шелковые ткани ее едва посредственны, сукна ее значительно хуже наших. Наконец, у ней нет вина. Теперь сравните нас с Германией. У Германии нет вовсе шелковых изделий, а если и есть, то очень плохие; ее саксонские сукна замечательны, но она не делает машин, как мы и англичане. В этом отношении Германия только начинает развиваться; у ней нет также вин, а если и есть несколько по Рейну, то гораздо ниже наших по качеству и количеству. Шелковые изделия Италии также ниже французских; сукна ее плохи. То же можно сказать и об Испании; все эти страны не имеют того, что имеем мы, они не производят ни таких прекрасных бумажных изделий, ни столько каменного угля и железа, как мы. Итак, мы производим все: шелковые изделия неподражаемого достоинства, самые лучшие сукна и т.д. но в Германии и Швейцарии работают низшего качества шелковые изделия, которые по своей дешевизне могут быть для нас опасны. В Саксонии начинают делать сукна, которые, хотя немного хуже наших, но дешевле, и потому нам нелегко с ними соперничать. Мы отлично работаем хлопчатобумажные изделия, особенно мы хорошо красим их. Мы производим в Мюльгаузене крашеные льняные ткани, и ткани эти прекрасны. Но по совершенству изделий цена их выше цен на подобные ткани в других державах. В этом отношении мы имеем страшных себе соперников в англичанах. Мы возделываем рожь так же успешно, как и Англия, а муку делаем даже лучше Англии, потому что она у нас ее покупает; а между тем хотя рожь наша и дешевле английской, но имеет опасного себе соперника в России. Вы видите, что мы производим все с редкими достоинствами, но эта самая общность, эта многосторонность нашей промышленности ведет к тому, что во всякой фабрикации, во всяком производстве мы имеем соперников, против которых должны защищаться. Такова разница между двумя нациями: французской и английской. Нация, которая производит некоторые предметы в изобилии и с большими преимуществами, нация, которая во что бы то ни стало должна сбывать свои произведения куда-нибудь вне своей страны, такая нация может пожертвовать фабрикацией каких-либо предметов роскоши, чтобы обеспечить себе, взамен того, сбыть излишка своих изделий. Напротив того, нация, производящая все и очень хорошо, должна избегать соперничества и стараться удержать за собой свой внутренний рынок”.

Слова эти заключают в себе всю философию торговой политики Франции; дай Бог, чтобы она руководствовалась ими. Слышавшие эти слова из уст самого оратора не забудут никогда волнения, произведенного ими в собрании. Раздался всеобщий крик, на который откликнулась на другой день вся Франция, потому что от одного конца ее до другого земледельцы, промышленники, работники, моряки, все предчувствовали, что свободная торговля разорила бы их и государство, и как скоро высокий ум уяснил им это предчувствие, они тотчас постигли и всю основательность своих опасений.

Непостижим инстинкт самосохранения и величия народов. Английская нация бросилась с увлечением на неверный путь свободной торговли, а от чего? Оттого, что она поняла, какую будущность сулит ей свободная торговля, если другие народы последуют ее примеру. Ничто не пользуется во Франции такой популярностью, как охранная система; так было даже и в то время, когда восстановление этой системы стало временной причиной общественных бедствий. А почему? Потому что всякий из жителей ее понимает, что с уничтожением таможен уничтожится земледелие, промышленность, торговля, флот Франции, т.е. разом все ее богатство и могущество.

К словам Тьера можно присовокупить еще несколько мыслей, которые будут служить ответом на недавние возражения английской пропаганды. Очевидно, что с введением свободной торговли Франция лишится зерновых хлебов, скотоводства и овцеводства, каменного угля и железа, почти всей своей промышленности, исключая, может быть, одной трети шелковой фабрикации и вывоза модных изделий, дошедшего в 1853 году до 4 и 5 млн франков, и, наконец, последних остатков своего флота. Все это так ясно, что всякий администратор, капиталист, земледелец, промышленник, моряк, купец, если они только не ослеплены какими-нибудь иными выгодами, согласятся с нами. А между тем проповедники английской реформы, злоупотребляя доверием своих слушателей, пытались доказать, что выгоды Франции требовали отдачи ее рынков иностранцам.

Они начали с естественных продуктов и говорили: откройте гавани для ввоза хлеба и скота иностранным соперникам, и вы непременно увидите, что цены на печеный хлеб и мясо упадут, а цены зерновых хлебов и скота удержатся, может быть, даже увеличатся, прибавили некоторые из них, которые были посмелее прочих; а как разовьются ваши мануфактуры, когда первые материалы будут допущены беспошлинно! Наконец, вы заплатите дешевле за каменный уголь и железо, – эти две основы всякой промышленности. Перечислением подобных выгод наполнены были целые тома.

Но спросят нас, почему же автор национальной системы политической экономии, замечательный политэконом своего времени, почему он, по какому-то странному противоречию остальным идеям своего сочинения, согласен в этом пункте с фритредерами? Нам нетрудно объяснить заблуждение Листа. Ученый и красноречивый экономист был, как известно, немец, страстно любивший свое отечество. Германия имеет мало вин, она почти лишена каменного угля и железа, вовсе не производит шелка и хлопка, но имеет взамен того много хлеба и скота. Присоедините к Германии, как и мечтал о том Лист, Голландию и Данию, тогда, при охранении своего флота и промышленности дифференциальными пошлинами, свободная торговля хлебом, скотом и первыми материалами будет выгодна для Германии, ибо вместе с Россией, Австрией и Америкой она в состоянии будет разорить скотоводов, фермеров Франции, не подвергая себя никакой опасности. Но во Франции свободная торговля разорила бы земледелие, скотоводство, овцеводство и разработку руды, потому что в ней, по замечанию г. Тьера, производится в совершенстве все: от хлеба до паровых машин, от муки и до самых бесполезных модных безделушек.

Но хлеб, мясо, шерсть, каменный уголь и железо имели бы вы дешевле, возражают фритредеры. Какое жестокое заблуждение!

И как логично система свободной торговли улаживает все противоречия! Она полагает, что с уничтожением таможен цена на скот и зерновые хлеба Франции удержится или даже возвысится, а мясо и печеный хлеб подешевеют. Но надобно выбрать что-нибудь одно из двух, потому что когда мясо и печеный хлеб дешевы, то скот и зерновые хлеба не могут быть дороги.

Посмотрим же, что делается в Англии: скот действительно не упал в цене, но почему? Во-первых, потому, что по росту и величине ему нет соперников в мире; во-вторых потому, что при дороговизне перевозки морем трудно с ним соперничать. Но несмотря и на эти препятствия, ввоз скота в Англию со времени реформы Пиля увеличился настолько, что серьезно беспокоит английских фермеров. Чему же тут подражать? Скотоводство Франции едва держится, несмотря на покровительство; овцеводство Пикардии едва борется с ввозом шерсти из Австрии и Германии; откройте порты Франции, и скотоводство ее пропало. Что же касается до зерновых хлебов, то не только фермеры, платящие за наем земли, но и сами владельцы, обрабатывающие свои поля, не могут более понизить цен, ибо едва получают самое скудное вознаграждение за свои труды. Пусть только откроют порты Франции для России и Америки, и с нею случится совершенно то же, что и с Англией, то есть земледелие ее потеряет 30% своего дохода, и хлебопашество сделается невозможным.

Хлебные поля Франции покроются, как и в Англии, маслянистыми растениями; возделывание красильных растений, винограда и свекловицы примет слишком большие размеры. Вместо того, чтобы вывозить хлеба на 50 миллион. франк., французам надобно будет обратиться за ним к другим народам, и тогда во Франции, как ныне в Англии, изобилие и голод будут зависеть от Америки и России. По какому-то странному заблуждению предлагают Франции упрочить за иностранцами снабжение ее насущным хлебом!

Теперь очередь за сырыми продуктами. Нечего и говорить, что ни каменноугольные копи, ни железные рудники не могут без покровительства бороться с английскими. Всем известно также, что несмотря на тариф. Английское железо привозится во Францию в значительном количестве, и английский каменный уголь, не знающий себе соперничества от Бреста до Байоны, господствует на рынках Тулона, Марсели и Алжира. Уничтожьте тарифы, и уголь английский проникнет не только на Запад и Юг, но даже в самую глубину Севера – в Сен-Кептен и Валансьен. Добывание каменного угля во Франции теперь значительно: оно простирается ежегодно до 4 500 000 тонн; добыванием его, нагрузкой, перевозкой и т.д. заняты по крайней мере 60 000 рабочих.

Допустите свободную торговлю, и все это погибнет. Спрашивается: неужели же дешевизна первых продуктов может вознаградить Францию разорением самых лучших источников национальной промышленности? Нисколько.

Действительно, подобное заблуждение фритредеров едва постижимо. Цель свободной торговли, говорят они, есть понижение цены на предметы потребления, земледельческие и промышленные. Но отчего происходит понижение цен? От конкуренции. Там, где один имеет право или возможность продажи, товар становится редок, и цена его возвышается. Предположите, что порты и границы Франции открыты иностранным хлебам, скоту, каменному углю и железу. Что сделают русские, немцы, англичане и американцы? Они начнут с того, что удовольствовавшись небольшим барышом или даже продав в убыток, наводнят рынки Франции своими произведениями. Хлебопашество, скотоводство, разработка каменного угля, железная промышленность исчезнут мало-помалу во Франции. Наконец придет время, когда иностранцы не будут более иметь внутренних соперников на рынках Франции. Тогда, видя рудники и мины оставленными, земледельцев и скотоводов разоренными, иностранцы возвысят цены на свои продукты. Вот каким образом свободная торговля доставила бы Франции дешевизну в предметах продовольствия и сырых материалах, необходимых для промышленности.

И сколько примеров можно привести в подтверждение сказанного! Сто раз говорено было уже, что английский уголь, стоивший в Марсели 45 франков за тонну до открытия каменноугольной копи Grand’ Combe, упал на 25% благодаря соперничеству последней. Можно привести еще множество других примеров. Я заметил, что английский уголь не имеет соперничества от Бреста до Байоны. И что же? Нигде во Франции уголь так не дорог, как в Нанте, Рошфоре и Бордо. Но все это слишком ясно; перейдем теперь к промышленности. Английская пропаганда свободной торговли говорит французам: вы производите прекрасные изделия, но они сравнительно дороги; лучше было бы, по примеру англичан, понизить несколько их достоинство, но зато понизить и цену; тогда мы будем иметь удовольствие видеть, что учение наше осуществляется во Франции. Странная системомания. Взгляните, до чего доводит она умы своих последователей. Вот школа, которая для удовольствия видеть свои мечты осуществленными, требует, чтобы Франция, пожертвовавшая уже своим хлебом, принесла ей в жертву и способности. Да, и способности, потому что вкус есть отличительная черта французской промышленности. Но, пожертвовав изяществом своих изделий, что выиграли бы французы? Ничего, кроме разорения. Дешевизна не есть свойство промышленности Франции; оно принадлежит Англии, которая на этом поле неподражаема. И вы требуете, чтобы Франция отказалась от главной причины сбыта своих произведений – ящества. Да и каковы условия этой чрезмерной производительности по дешевым ценам, страсть к которой составляет отличительную черту англичан? Можно ли перенести эти условия из Англии во Францию; а если можно, то должно ли? Главное место занимают два из них; не заботиться нисколько о самостоятельном достоинстве своих произведений, и еще менее. Если возможно, об изяществе их, и смотреть на работника, как на машину, из которой должно извлечь наибольшую пользу. Мы уже видели, что выиграла бы Франция, применив к себе первое условие труда; что же касается до другого, то мы можем избавить себя от опровержений. Рикардо мог хладнокровно писать в Англии, что всякое уменьшение заработной платы увеличивает барыш и не производит никакого влияния на ценность изделий, и жестокое учение его могло сделаться основным правилом английской промышленности. Пусть кто-нибудь другой осмелится посоветовать нашей промышленности отнимать средства к жизни у рабочего класса для того, чтобы иметь возможность противостоять свободной торговле. Мы, со своей стороны, радуемся, что плата рабочим в течение 20 лет увеличилась, а в некоторых отраслях промышленности даже удвоилась. Честность и гуманность – вот основной характер французской промышленности, и в этом отношении не выдержит с нею сравнения ни одно государство обоих материков. Ныне – очти все большие мануфактурные заведения во Франции взяли на себя религиозное и ремесленное образование детей своих работников и во всех тягостных случаях жизни, например в болезни, в старости, являются на помощь рабочему классу; для ремесленников устраиваются богадельни, школы, вспомогательные кассы, больницы, церкви и даже дают пенсионы. Во Франции за хлопок, каменный уголь и железо платят цену умеренную, которая значительно понизилась в течение 20 лет и, кажется, понизится еще более. Но кто же на большую дешевизну решился бы променять изящный вкус работников и человеколюбие наших промышленников? Пусть то и другое останется, как оно есть: этим путем Франция достигла своего богатства и славы и только этим путем сохранит она и то, и другое.

Впрочем, фритредеры сильно ошибаются, предполагая, что удешевления французских изделий должно желать их проще. Истинное средство уменьшить цену французских промышленных изделий состоит в увеличении национального капитала. Пусть будут отстроены во Франции каналы и железные дороги, пусть умножится ее флот, увеличатся сношения с колониями, каботажное судоходство, сообщения с Америкой, и тогда цены всех изделий упадут сами собой.

После промышленности английская пропаганда обращается к торговле, и Бог знает, как сокрушается на счет тесных обстоятельств бедной французской торговли, которая под гнетом охранной системы, должна соперничать с Англией в ценности вывоза.

Пропаганда эта сулит золотые горы торговле Франции, и действительно, когда у нее не будет ни каменного угля, ни железа, ни бумажных тканей, ни сукон, а останутся только вина, половина или даже треть шелковых ее мануфактур и моды, то это сильно обогатит ее торговлю. Но зато какое счастье ожидает хозяев виноградников! Говорят фритредеры.

Положим, что это вздорное обещание справедливо, но какой хозяин виноградника осмелился бы сказать, что он рад ценой некоторых частных своих выгод купить разорение всей страны и страдание миллионов рабочего народа, умирающего с голода? Должно быть, владетели виноградников не имеют причин жаловаться на систему охранную. Возделывание винограда увеличивается ежегодно во Франции, и даже в некоторых департаментах оно, к сожалению, вытесняет возделывание зерновых хлебов. К тому же каков должен быть сбор винограда, чтобы полученного из него вина, водок, спирта было достаточно на два года без значительного повышения цен? Предполагают, что при допущении свободной торговли вывоз французских вин в Англию значительно увеличится. Так обещал и Питт в 1786 году; но кто не знает последствий, и кто, побывав по ту сторону Ла-Манша, может серьезно утверждать, если только он добросовестный человек, что когда-либо вина Франции сделаются общеупотребительными в Англии? Это до такой степени невозможно, что Пиль, не рассчитывавший на возобновление трактата 1786 года, положил на французские вина такую же пошлину, как на прочие предметы роскоши. Вывоз этих вин, водок и алкоголя доходит средним числом до суммы 80 миллионов франк., и, конечно, может увеличиться, но не в Англию, а на север и в Америку. Но у французов останутся их шелковые мануфактуры, возражают фритредеры. Да, но в половину разоренные, потому что в гладких шелковых тканях Франция, как известно, не может без покровительства соперничать со Швейцарией, Германией и даже Англией. Наконец, останутся моды; да, моды уцелеют непременно, т.е. 5 миллионов, сумма значительная, как видите, и которой никто не оспаривает у Франции. Но взгляните, какой торжественный вид будет иметь Франция по принятии свободной торговли, на всех иностранных рынках, когда вывоз ее с 1600 млн вдруг упадет на 400 или 500 млн, а ввоз поднимется с одного миллиарда на два и более; у ней не будет ни скота. Ни хлеба, ни рудников, ни мануфактур, и всего этого лишится она для приобретения славы – одной снабжать весь мир вином и лентами!

Остается мореплавание. Пропаганду свободной торговли, как мы уже сказали, не пугает никакой парадокс; но в исчислении выгод для французского мореплавания от системы свободной торговли пропаганда превзошла самое себя. Французский купеческий флот имеет, к несчастью, как известно, немного более 4 миллионов тонн. Для нации, окруженной четырьмя морями, имеющей 480 лье берегового пространства, располагающей в мирное время сотней фрегатов или парусных судов и сотней пароходов, имеющей 100 000 матросов, купеческий флот в 4 миллионов тонн, едва достаточен. Утрата колоний и вместе с ними громоздких товаров, требующих больших судов: вот главнейшая причина относительной слабости морских средств Франции. Кроме того, у ней на морях есть два сильных конкурента: американцы и англичане, соперничество с которыми становится день ото дня труднее. Мы приведем здесь важное и грустное тому доказательство. В 1820 году, флоты французский и американский в своей международной торговле имели только 102 000 тонн и 50% из этой цифры составлял флот французский. Торговое мореплавание, которое после рыбной ловли, одно дает возможность образовать искусных моряков, постоянно возрастало с того времени; участие же французского флота в заатлантической торговле с каждым годом все уменьшалось. Морская торговля Франции с Соединенными Штатами поднимает теперь 350 000 тонн, а на часть Франции достается только 4% перевоза. И что же? При таком положении дел требуют от Франции, во имя свободной торговли, уничтожения дифференциальных пошлин и колониальной системы. Бог знает, почему фритредеры так спешат насладиться зрелищем разорения последних остатков колониального величия Франции и всех элементов к возможному еще возрождению и к занятию почетного места в ряду прочих морских держав?

При подробном разборе фактов видно, что стало бы тогда с торговлей Франции. Она, как выразился Тьер, будет разбита, как стекло. Не найдется ни одного рынка, ни одного моря, где удержались бы земледельцы, промышленники и моряки Франции, а следовательно и торговцы ее. В одном месте соперники оставят их позади обилием естественных богатств, в другом обилием капиталов и богатств вещественных, в третьем неодолимым могуществом производительности за дешевую цену; везде, одним словом, превосходством случайным, ныне отклоняемым и уничтожаемым охранной системой.

Но не одна только промышленность, мореплавание и торговля Франции подверглись бы роковому удару свободной торговли; понятно, что и политическое ее могущество сильно пострадало бы, потому что всякое государство, теряющее торговлю, мореплавание и т.д., теряет и политическое свое значение. Любопытно и поучительно было бы рассмотреть поближе, во что обошлась бы Франции, относительно ее могущества, система свободной торговли? Мы видели, что она разорила бы Францию внутри; теперь посмотрим, чего стоила бы она извне.

Здравый смысл говорит, что система, гибельная для богатства народа, гибельна и для политического его могущества. Когда земледелие, промышленность и торговля страны находятся в упадке, то вместе с тем уменьшается не только число четвериков хлеба, число голов скота, тюков шерсти, гектолитров вина, тонн каменного угля, квинталов железа, метров сукна, бумажных, льняных и шелковых тканей, но уменьшается и цифра дохода, капитала, а с ними и цифра всякого рода средств, с помощью которых народ поддерживает свое политическое могущество. Таким образом, свободная торговля, разорив богатство Франции, нанесла бы роковой удар и политическому ее могуществу.

Три обстоятельства важны для национального величия Франции и важны, по крайней мере, на столько же, на сколько ее богатства вещественные и капиталы: это свобода ее образа действий в политике, политическое значение союза ее для иностранцев и, наконец, нравственный характер ее влияния на другие государства. К чему послужит могущество человеку, связанному по рукам и ногам? Очевидно, что если Франция, заключая какой-нибудь союз, спрашивается только самой себя, то она сильнее, чем в таком случае, когда она должна была бы для своего решения дожидаться приказания какого-либо народа, или подвергаться опасности в случае самостоятельного образа действий. К тому же значение приговоров Франции в устройстве общенародных дел очевидно увеличивается вместе с увеличением значения ее союза в глазах иностранцев. – елегко прерываются сношения с нацией, дружба которой нам выгодна, потому что вражда с ней тогда вдвойне вредна. Наконец, кто же не знает, что главнейшая, может быть, часть могущества Франции зависит от высокого ее значения в деле цивилизации? Франция, особенно с 1789 года, держит в руках своих знамя всех человеческих знаний, и вот чистейший источник того нравственного авторитета, который доставляет ей уважение иностранцев.

Но свобода политического образа действий Франции, ее влияние на соседей и соперников, нравственный характер ее величия, все это прочно только под защитой таможен, и все это должно подвергнуться опасности, или вовсе рушиться с уничтожением их. Недовольная внутренним разорением Франции, свободная торговля предаст и унизит Францию извне; политическое могущество Франции перейдет в руки более счастливых и более благоразумных иностранцев; Франция станет уже на степень второстепенных держав, без всякой надежды когда-либо возвратиться на прежнее место.

Это – не преувеличение, и свободная торговля представляется здесь не более гибельной, чем она есть на самом деле. Да это легко поверить и на опыте. Начнем со свободы образа действия в деле политики; взглянем на свободу эту под защитой тарифов и на то, чем стала бы она под знаменем свободной торговли.

Ныне, благодаря охранной системе, Франция не нуждается ни в ком. Ей могут объявить войну; но и она сама, если сочтет нужным, может объявить ее; прерывание мира, конечно, будет ей, как и всем вообще, чего-нибудь стоить; но все-таки это нимало не разорит ее, потому что она не нуждается в иностранном хлебе и в сырых материалах для своей промышленности. Охраняемые дифференциальными пошлинами, деревни не имеют выгод оставить свое хлебопашество и скотоводство, и если бы против Франции снова вооружилась вся Европа, то эти отрасли хозяйства с избытком прокормили бы ее населения. То же можно сказать и о рудниках. Они держатся, благодаря одним таможням, и во время войны были бы в состоянии поддержать заводы, флот, верфи, мануфактуры. Наконец, вся промышленность процветает под защитой тарифов, удовлетворяет не только первым нуждам, но даже и требованиям роскоши всего народонаселения, и так, что, наконец, если другие государства вздумали бы обойтись без Франции, то последней было бы легко, с немногими пожертвованиями, обойтись без других народов.

Говоря, что Франция, охраняемая своими тарифами, может продовольствовать себя и свою промышленность необходимыми материалами, без помощи других государств, мы говорим только о Франции континентальной. Что же, если мы прибавим к ней новую Францию, т.е. Алжир? Пусть земледелие Алжира развивается под охранением таможен. Страна эта дает уже в изобилии масло и табак; потерпите еще несколько лет, и она даст хлеб и лошадей. Потом появятся красильные растения, которых акклиматизация там положительно возможна; кошениль, которая избавит Францию от дани, платимой ею Испании, Мексике и Голландии; марена, которая, со сборами Эльзаса и южной Франции, откроет внешней торговле новый источник благосостояния. Потом появятся китайский шелк и пенька; затем хлопок. Африканский хлопок может со временем сравняться с египетским, и тогда Франция уже не будет нуждаться в Соединенных Штатах. Алжир может дать со временем железо, медь, свинец, мрамор редкого качества и, наконец, произведение, очень важное для будущности французского флота – строевой лес.

Мысленно представляем мы себе Францию через пятьдесят лет, если она будет продолжать, под покровительством своих тарифов, развитие богатств, дарованных ей небом и приобретенных трудолюбием ее народонаселения. Она будет тогда самой независимой, может быть, страной во всем мире. Исключая специальных ее произведений: вина, предметов вкуса и роскоши, шелковых изделий, зеркал, тонких сукон, льняных крашеных тканей и т.д., она будет иметь почти все продукты и сырые материалы умеренного и жаркого поясов. У нее будет свое железо, дерево, хлеб, каменный уголь, шерсть, хлопок, сахар, лен, вино, лошади, табак, масло и т.д. ныне ей недостает только немногого, потому что в строгом смысле слова она без особенных потерь может обойтись и без всего привозного; но еще полвека, и тогда несмотря на просвещение и на новые нужды, которые оно вызывает в народе, Франция решительно ни в ком не будет нуждаться.

Вот истинное счастье для политической силы великой нации. Когда народ может сам удовлетворять своим нуждам, то свобода распоряжений его правительства приобретает большую самостоятельность и независимость. Таково было, по крайней мере, мнение того великого человека, имя которого наполняет еще ныне весь мир, и который 40 лет тому назад, усвоив себе правила Кольбера, старался достигнуть того, чтобы Франция могла со временем обходиться без других народов. На что не решался и чего не предпринимал он для достижения этой цели! Он развил во Франции производство сахара и льноводство, и хотел уже запретить ввоз хлопка. Во всех делах его хотели видеть политику искусственную, неестественную, как ее называли, и что же? 40 лет прошло со смерти великого императора; правительства, следовавшие за ним, строго держались его правил, и теперь мы видим, что Франция, во многих отношениях, уже обходится без других держав. Если составится новый союз против нее, то уже ни голодом, ни остановкой фабрик не заставят ее смириться. Скажем более: ее деревни, рудники, большая часть мануфактур увеличат свое производство и получат более барышей во время общей войны, ибо, при прекращении иностранного соперничества, они будут иметь большее число потребителей. Но мы желаем, чтобы Франция сохранила мир, а с тем вместе и свои тарифы. Тогда прекрасное ее положение не только не уменьшится, но будет напротив все более и более укрепляться, и она дойдет до той степени почти совершенного обеспечения, которое мы описали выше, и в котором, благодаря Алжиру, она в состоянии будет располагать богатствами умеренного и жаркого поясов.

Предположим же, напротив, что бескорыстные представления английской пропаганды возьмут верх; положим, что континентальные и колониальные таможни Франции и дифференциальные пошлины, покровительствующие ее мореплаванию, разом уничтожатся; тогда все изменится в ней, и французы из народа самостоятельного сделаются народом зависимым, и чем далее, тем более будет расти эта зависимость. Очевидно уже, во-первых, то, что с уничтожением таможен и колониальной системы, охраняющих юный Алжир, все будущее его богатство должно погибнуть. При открытии портов Алжира Англия завалит их металлами и бумажными изделиями, Америка и Египет хлопком, Италия шелком и т.д. Прекрасная колония Франции умрет при самом своем рождении; завоевание, сделанное французами, принесет пользу только Англии и Америке, и много ли выиграет от этого бедствия военная и морская сила Франции в Средиземном море; какие неоцененные выгоды извлекут французы, открывши гавани Алжира монополии купцов ливерпульских и нью-йоркских? Какая прекрасная награда за 22-летнюю войну и труды!

Но так и быть; надо же сделать что-нибудь для такой прекрасной доктрины, и партизаны ее, может быть, найдут даже, что невелика важность, если Франция пожертвует для нее Алжиром. Но возвратимся на континент. Уничтожение французских таможен будет необходимо иметь два последствия. Разоренные соперничеством России и Америки, земледельцы Франции оставят свое хлебопашество для возделывания винограда, кормовых трав, масленичных растений и т.д. тогда, по крайней мере две трети своего продовольствия, Франция должна будет получать из России и Америки; потом рудники и плавильные заводы будут остановлены, потому что, при свободной торговле, они не в состоянии держаться и полгода против английских. Франции пришлось бы получать из Англии два материала, необходимейшие для жизни ее промышленности и флота. Как все это усилит значение французских посланников в Петербурге, Нью-Йорке и Лондоне; как много приобретет Франция кредита у трех главных своих соперников, когда от привоза хлеба с Миссисипи и Черного моря, каменного угля и железа из Ньюкасла и Кардифа будет зависеть жизнь и труд рабочего класса Франции! Но зато у нее останутся вина, возражают фритредеры, часть шелковых мануфактур и моды. Хорошо еще, что эта добросовестная патриотическая система оставляет хотя что-нибудь Франции. В самом деле, как авторы такого прекрасного учения не потребуют себе памятников в подражание одному знаменитому изобретателю парадоксов. Франции оставляют моды и несколько шелкового производства. Прекрасное обеспечение торговой и политической независимости; как будто иностранцы не могут, при нужде, обойтись без лионских материй, без парижской мод и шампанского, и словно Франция может хотя один день, хотя один час, прожить без хлеба, каменного угля и железа!

Но ведь Англия не испугалась же стать на тот путь, который она указывает теперь другим народам; ведь она согласилась же питаться хлебом с берегов Миссисипи и Волги? Но что же выиграла от этого Англия? Увеличилось ли влияние ее в Нью-Йорке, Петербурге и Константинополе? А между тем Англия располагает огромным купеческим и военным флотами, с помощью которых она льстит себя надеждой доставлять в свои порты хотя часть нужного для нее хлеба. Но представьте себе Францию с такой же системой, Францию, принужденную для своего пропитания, для доставления хлеба и работы своему народу, преклоняться перед всеми капризами честолюбия и расчетов вашингтонского, петербургского и сен-джемского кабинетов; представьте себе ее в такой зависимости, что она не смеет сделать выстрела для защиты бессмертных начал, начертанных на ее знаменах, не подвергнув себя голоду и остановке всех работ. Вот, однако, до чего может довести ее система свободной торговли.

Таковы были бы первые политические заслуги системы свободной торговли. Она разом, без вознаграждения и безвозвратно, вручила бы продовольствие Франции и снабжение ее мануфактур первыми потребными материалами в руки иностранцев. Легко понять, что сделается при такой системе со свободой действий правительства Франции. Как мы уже сказали, Франция обязана своим тарифам не только независимостью своего образа действий, но также и значительной частью того влияния, которое она имеет на своих соседей и соперников. Покажем в общих чертах свойство и значение той помощи, которую получает в этом отношении национальное могущество Франции от системы охранной. По этим данным каждый будет в состоянии оценить ту жертву, которую Франция должна была бы принести для системы свободной торговли. При таможенной системе Франция имеет исключительное господство на своем рынке. Являются туда и другие народы, но только тогда и до тех пор, пока это дозволяет сама Франция. Власть ее неограниченна, и она не откажется от своего права ни в каком случае. Во-первых, ей незачем ухаживать за другими народами, потому что, благодаря охранной системе, она может обойтись и без них. Следовательно, никакая нация не в состоянии предписывать ей каких-либо коммерческих условий и стращать ее тем, что не будет доставлять ей первых материалов для той или другой отрасли ее промышленности. Англия не станет пугать Францию запрещением ввоза каменного угля и железа, потому что, благодаря своим таможням, Франция обошлась бы и без каменного угля и железа англичан. В сущности, одна только Америка может угрожать Франции запрещением вывоза хлопка. Но нейтральные государства и Египет пополнили бы этот недостаток. Итак, ни один народ в мире не может насильно явиться на рынках Франции; точно также никто не может распоряжаться ее вывозом. К счастью, главные предметы вывоза Франции не имеют себе подобных по качеству изделий; нигде не делают материй лионских, лент сен-этьенских, крашеных льняных тканей мюльгаузенских, сукон седанских, зеркал сен-гобенских, инструментов парижских, вин бордосских, бургонских, шампанских и других, водок шарентских и т.д. Итак, Франция, удерживая за собой свой рынок, никогда не может бояться стеснения своей внешней торговли. Если и можно обойтись без главных предметов французской отпускной торговли, то нельзя из заменить другими. Иностранцы могут отказаться от рынка Франции только под условием обойтись без предметов роскоши; но такая блокада не в состоянии долго существовать: Франция приучила всех счастливцев земли к своим роскошным произведениям; а в наше время роскошь сделалась самой необходимой потребностью и требует себе такого же удовлетворения, как и крайняя нужда. Взгляните на англичан; до последней реформы, пока они еще надеялись вырвать себе у Франции торговый трактат, вроде договора 1786 года, разорившего наши рудники и мануфактуры, они наложили на наши шелковые изделия и предметы вкуса пошлины от 50 до 80%; не мешало ли это Франции вести с Англией торговлю шелковыми изделиями и предметами вкуса? Нисколько; английская аристократия платила за эти изделия много дороже, а все-таки покупала их. Итак, Франция может, без всякого опасения, окружить свой рынок таможнями; ей нечего бояться ни за свой ввоз, потому что в 1853 году в общей сложности он не относится до предметов первой потребности; ни за свой вывоз, потому что главнейшие его предметы не знают конкуренции.

Очевидно, что в этом именно заключается неисчерпаемый источник политического могущества Франции. Кто же в самом деле не понимает, что для соседей и соперников Франции особенно важно то, чтобы они были допущены на ее рынки; для них стеснительно не иметь этого права, внезапное лишение коего может быть причиной огромных для них убытков и затруднений. Кто же после того не видит, какую пользу может, во всякое время, извлечь искусное правительство из положения дел, столь удобного для осуществления намерений, даже не связанных с чисто коммерческими интересами?

Взгляните, например, на Бельгию. Последние трактаты, внушенные желанием ослабить влияние Франции, имели в виду совершенно отделить от нас эту страну. Но правительство Франции открыло свои рынки бельгийцам; последние нашли в них обильный источник и мануфактурного, и торгового благосостояния. Из этого мы можем заключить, что разрыв с Францией должен гибельно отозваться на промышленности и торговлю Бельгии. События нашего времени подтверждают справедливость этих слов. Бельгийские купцы и промышленники, бывшие столько лет на рынках Франции, теперь почти изгнаны с них, и это составляет немалое бедствие для Бельгии. Если эта борьба тарифов будет продолжаться и, продолжаясь, усиливаться, то она не только нанесет Бельгии большие убытки, но даже может вовлечь ее в самое опасное положение.

Взгляните с другой стороны на Пьемонт. Вот еще государство, которое из непримиримого врага Франции, каким хотели его сделать вначале, сделалось теперь самым верным ее союзником. Многие причины образовали этот естественный союз, но, вероятно, последний торговый трактат между Францией и Сардинией не повредил Пьемонту. Франция открыла свои рынки сардинцам, и это придало еще более цены самому союзу и в то же время обеспечило для Франции большую часть ее восточных границ и распространило ее влияние на Италию. Наконец, очевидно, что под покровительством тарифов Франция располагает большими средствами для приобретения верных себе союзников. Но куда девалась бы вся эта сила в случае, если бы учение свободной торговли одержало верх над началом покровительства; когда рынок Франции сделался бы свободным для всех народов? Союз Франции потерял бы много цены; она сама добровольно лишила бы себя возможности вознаграждать и поддерживать верность своих союзников; французский рынок перестал бы быть самым завидным рынком мира, и Франция не смела бы включить ни в один трактат ни одной статьи, неприятной для той или другой нации. В последнем парламентском прении о преимуществе и выгодах системы свободной торговли высказано было, что в числе сокращения трат система эта дает возможность уничтожить расходы на содержание министерства торговли. Сокращение трат несомненно, потому что, когда уничтожится торговля Франции, к чему будет ей министерство, назначенное для охранения выгод торговли? Пожалуй, при свободной торговле найдут излишним и министерство иностранных дел.

Итак, недовольная уничтожением хозяйственной независимости Франции и падением свободы ее политики, система свободной торговли уменьшила бы в несчетное число раз и цену союза Франции. Система свободной торговли, обезоружив Францию, предала бы ее в чужие руки. Но есть еще одна жертва горестная, но необходимая, венец всех предыдущих жертв, которую нужно будет принести, принявши систему свободной торговли.

Постараемся доказать в заключение, что Франция, оставив свои таможни, не только не исполнит своего долга относительно самой себя, но и будет виновна перед целым человечеством.

Под новыми именами системы свободной торговли и системы охранной, между Англией и обоими континентами разрешается другой, давнишний вопрос – вопрос свободы морей. Чего хочет, в самом деле, Англия, поборница системы Пиля? Того же, чего хотела Англия, защитница охранной системы времен Елизаветы, Кромвеля, Вильгельма, Вальполя, Питта и Канинга, – она желает владычества над океаном. Англия, с самого рождения своего, имеет одну цель и идет к ней всеми возможными путями. В длинный период времени, когда Англия одна пользовалась таможнями и дифференциальными пошлинами, другие это было в руках ее надежным и сильным средством для достижения морского господства. Но ныне, когда тайна охранной политики известна всем континентальным народам, Англии нужно новое средство для удержания своего владычества на морях, которого она так легко может лишиться в настоящее время. Этого чуда она потребовала от системы свободной торговли. Она подала континентальным государствам соблазнительный совет, который, по ее мнению, более всего способен отвратить их от независимой политики, данной им гением Наполеона. Что же произойдет, если надежды Англии осуществятся? Мы видели уже, что нет флага, который через несколько лет был бы в состоянии защитить свободу океана, и ни один выстрел на море не раздастся тогда без позволения Англии. Легко предвидеть последствия для независимости флагов, для безопасности транспортов и уважения прав держав нейтральных. Можно судить о том по некоторым событиям, справедливость которых Великобритания не может оспаривать; ибо события эти выказывают всегдашний образ действия Англии на морях, если только она остается на них полной владычицей. Война американская, войны революции и империи, показали нам, какое глубокое презрение оказывают англичане к цивилизации и всему человечеству, когда у них нет соперника на море. Когда Англии никто не в состоянии сопротивляться на океане, то она предается всем ужасам самого страшного деспотизма, запрещает нейтральным державам торговлю не только военными снарядами, но даже предметами продовольствия; она осматривает их купеческие корабли и блокирует порты, по простому объявлению о том на бумаге.

И если Франция, которая благодаря охранной системе имеет флот, способный если не везде бороться с английским, то по крайней мере причинить Англии, в случае войны, немалые затруднения; если Франция, следуя бескорыстным советам пропаганды своих соседей, предала бы им, вместе с морской торговлей, и школу своих матросов, и все элементы своей морской силы, то неужели же тем самым она повредила бы только одним выгодам своего могущества? Нет, она изменила бы интересам драгоценнейшей свободы в мире, свободе морей. Странное дело, что в отечестве Кольбера и Турвиля, Шуазеля и Суффрена, Наполеона и Брюйеса приходится вспоминать, что дифференциальные пошлины французского мореплавания охраняют не только благосостояние ее купеческого флота, но и будущность ее военной славы; что разорить одно значит уничтожить другое, и что как скоро у Франции не будет флота, тогда и моря будут несвободны. А между тем о системе свободной торговли говорят во имя свободы. Неужели же ныне под именем свободы разумеют то, когда народ не имеет средств защиты против монополии и тирании; когда он должен предоставить океан деспотизму и грабежам сильнейшего? Неужели же из того, что Англия владеет военным и купеческим флотом, превосходящим все остальные флоты вместе взятые, Франция должна, во имя свободы, подать миру пример отказаться от своего военного флота, его единственной надежды? Как удивились бы наши великие люди: Гросс, Д’Эстен, Лаперуз и Суффрен, если бы узнали, что, когда, в славную войну 1780 года, они употребляли все средства против честолюбия англичан, они были преступниками против свободы! Не менее удивился бы и творец промышленной и морской независимости обоих материков, император Наполеон, если бы кто-нибудь ему сказал тогда, что во Франции некогда появится школа, которая станет доказывать, что континентальная система не была знаком освобождения рынков и морей, а нарушением свободы. И какой свободы? Свободы английского правительства располагать по своему произволу всеми путями торговли и всеми ее рынками.

Как бы то ни было, каждый сам может видеть теперь, что сделала бы свободная торговля с нацией, которая, по уверению самих фритредеров, может, после Англии, легче других выдержать эту перемену в международных торговых сношениях. Нация эта лишилась бы своего богатства, независимости и даже самых последних средств своего политического и нравственного влияния на другие государства. Этого, конечно, достаточно, чтобы простить Кольберу, Наполеону и всем правительствам, следовавшим их правилам, первому за учреждение, второму за восстановление, а последним за продолжение и удержание охранной системы во Франции. Надо быть справедливым, даже к патриотизму и гениям: ни Кольбер, ни Наполеон не могли угадать, что некогда в отечестве их защита промышленной и морской независимости будет носить имя обскурантизма и галломании; они не могли угадать того, что при помощи успехов просвещения и диалектики, станут доказывать, что если Англия не есть полная владычица всех морей и рынков, то французы изменили дух 1789 года; Франция обесчещена, свобода в ней уничтожена и просвещение погибло.

Лист, в своем замечательном сочинении, превосходно доказал, что есть три степени в развитии народного богатства: состояние чисто земледельческое, состояние земледельческое и промышленное, и состояние земледельческое, промышленное и торговое; что каждому из этих трех состояний соответствует известная, и притом для каждого различная, степень образования и, наконец, что смотря по тому, достиг ли народ первого, второго или последнего состояния, он бывает или подвластным, или второстепенным, или господствующим. Лист подтвердил свои положения множеством остроумных доказательств; но одного примера Англии достаточно для подтверждения верности заключений этого писателя.

Британское правительство, еще задолго до Листа, понимало, что цивилизованным народ может назваться лишь тогда, когда в нем одновременно процветают земледелие, промышленность и мореплавание, и что политический перевес такого народа над другим будет совершенно обеспечен, если он один в мире владеет искусством мореплавания, промышленности и возделывания земли. И оттого-то торговая политика английского правительства во все времена стремилась к двум целям: во 1) упрочить, по возможности, за английским народом промышленность и мореходство; во 2) всеми мерами препятствовать другим народам в развитии их промышленности и мореплавания.

Экономическая реформа Пиля ни в чем не изменила ни смысла, ни цели этой политики; она преобразовала только ее образ действий. Английское правительство требует ныне от свободной торговли того же, что оно так долго вытягивало из охранной системы; повсеместным утверждением новой системы оно стремится разорить заводы и флоты своих соперников и привести их. Следуя преданиям своей вековой политики, в простое состояние государств земледельческих или производителей некоторых сырых продуктов.

В предыдущих главах мы рассмотрели, что эта политика во Франции могла бы иметь неизбежный и гибельный успех; меньше ли вреда принесла бы она другим континентальным государствам, и есть ли теперь во всем мире народ, который более французов мог бы противостоять свободной торговле? Очевидно, нет; стоит бросить взгляд на современное состояние промышленности и мореплавания главнейших государств мира: Соединенных Штатов, России, Пруссии, Австрии и Испании, чтобы убедиться в том.

Соединенные Штаты с введением свободной торговли никак не в состоянии долее Франции бороться с монополией Англии; доказательство чему представляет нам история. Три раза со времени своего освобождения, уступая внушениям британской дипломатии и неудобопонятным представлениям некоторых своих сограждан Соединенные Штаты понижали свои тарифы: три раза их поземельная собственность, их мануфактуры и мореплавание терпели ужасный ущерб. В последний раз, в 1816 году, было в Америке такое разорение промышленности и судоходства, что по размерам своим оно напомнило бедствия Франции в 1786 году.

Наконец, в 1828 году, был принят и утвержден конгрессом тариф, достаточно охраняющий туземную промышленность от иностранной конкуренции. С тех пор производительность земледелия, промышленности и мореплавания в Америке возрастает все более и более. Не долее и Россия может, без тарифа, бороться с промышленной производительностью Англии. Указ 1810 года и недостаточный тариф 1819 года уже доказали русскому правительству, что если оно желает создать национальную промышленность, то нет других средств, как возвратиться к торговым постановлениям императрицы Екатерины II. К ним-то и прибегло правительство в 1821 и 1823 годах. Ныне Петербург и Москва наполнены фабриками, и если русские мануфактуры не производят предметов роскоши, совершенно одинакового достоинства с французскими, зато они производят обыкновенные изделия: сукна, бумажные и гладкие шелковые ткани, которые легко могут соперничать с подобными же изделиями иностранными. То же и в Германии: отмена Нантского эдикта и административный гений Фридриха Великого основали прусскую промышленность под управлением тарифов; она и процветала. В первый раз, во время французской революции, берлинский двор, заключив союз с Англией, попробовал открыть ей свои рынки, и в непродолжительное время прусская промышленность потерпела конечное разорение. Континентальная система дала ей средства немного оправиться, но при заключении мира Пруссия вновь возвратилась к свободной торговле с Англией. Тогда последовало новое разорение. Наконец в 1818 году прусское правительство восстановило свой тариф, а в 1819 предприняло великое дело соединения всех германских таможен, – труд, который она продолжает и поныне. Результаты этого возвращения к охранной политике изумительны. Пруссия в настоящее время имеет более 80.000 всякого рода промышленных заведений, занимающих более 500.000 работников, т.е. 3% целого населения Пруссии. Что же касается до таможенного союза, основанного ею, то внешняя ежегодная торговля его достигла до 1.200 миллионов франков, суммы, которой ввоз уравновешивается с вывозом. Пусть Пруссия и таможенный союз попробуют год, и только один год, посоперничать без пошлин с манчестерскими ткачами, с литейщиками и железными заводчиками Глазго, Кардифа или Шеффилда, и тогда пусть заранее простятся они с лучшими своими фабриками. В таком же положении находится и Австрия. Промышленность ее ведет свое начало только со времени тарифов Марии Терезии и процветает под их только защитой. Остается Испания, которая, положив ныне конец своим долголетним междоусобным войнам, желает, кажется, принять участие в блестящем промышленном и торговом движении, увлекающем современное человечество. Под защитой чего совершит Испания свое вступление на рынки и моря, если не под защитой таможен и дифференциальных пошлин. Итак, нет теперь во всем мире народа, промышленность и мореплавание которого имели бы более способов, чем Франция, устоять, без охранной системы, против промышленного и морского могущества Англии.

Но если нет нужды доказывать во всех подробностях дело столь очевидное, может быть, не так бесполезно будет рассмотреть, каковы были бы последствия подобного бедствия для богатства и величия главнейших государств нашего времени, а следовательно и для будущей их цивилизации. Впрочем, после всего сказанного нами и должно следовать краткое исчисление этих последствий, которое совершенно определить характер нравственного вызова, предложенного Англией целому свету, и вполне объяснить, каковы, при настоящем положении мира, основные условия свободы торговли.

Начнем с колоссов, которым, кажется, само Провидение назначило вручить со временем судьбы двух частей света, то есть Америки и России та и другая под влиянием свободной торговли обратятся в земледельческие колонии для выгод английской промышленности. Тщетно даровала природа американцам сырой материал, необходимейший для промышленности нашего века, хлопчатник; тщетно наделила она их драгоценнейшими металлами и самыми редкими породами лесов; тщетно имеют русские в своем необъятном государстве шерсть, пеньку, железо и шелк; ни те, ни другие без тарифа не могут поддержать своих промыслов, своих рудников и верфей; а сделавшись единственно производителями предметов продовольствия и первых материалов, они ограничили бы все свое назначение доставлением их для промышленности и мореходства привилегированного государства, которое взялось бы за них обрабатывать хлопок, железо, шерсть и т.д. какие последствия для будущности Соединенных Штатов и России могло бы иметь столь необыкновенное отречение от развития своей собственной промышленности? А между тем защитники свободной торговли доказывали, что ничего для них не может быть выгоднее. Взгляните, говорили они, на почву Америки и России, и вы убедитесь, что Провидение обрекло эти государства на одно земледелие. Страна, почва которой неблагодарна, для поддержания своего существования поневоле должна прибегнуть к промышленности; но народу, который, как американцы, имеет в изобилии хлопчатник, рожь и т.д., народу, который, как русские, так щедро наделен Провидением, что при самой легкой обработке почва дает на миллионы хлеба, – таким народом к чему послужат мануфактуры? Они бесполезны; мало того, они опасны. Оставаясь тем, чем назначило им быть само Провидение, американцы и русские достигают счастливейшего состояния и великого могущества.

Количество их продуктов и потребность, ощущаемая в них иностранными народами, достаточны для поддержания и развития их мореплавания. К тому же ничего не может быть благоприятнее для спокойствия и величия этих двух обширных государств, как нравственная, строгая жизнь земледельческого состояния народа. Соединенные Штаты для спокойствия и свободы своей должны укоренять в своем народонаселении республиканские нравы; нравы же эти образуются и сохраняются на вольном воздухе, среди суровых и здоровых трудов земледелия. Свидетельством тому служит собственная история Соединенных Штатов. Английские колонисты, родоначальники теперешних американцев, составляли именно небольшое общество земледельцев. И этому-то земледельческому состоянию обязаны они были своими нравственными и гражданскими доблестями. Пусть, напротив того, разовьется промышленность в Америке. Вместе с нею родятся и размножатся большие города, неизбежные средоточия неспокойного народонаселения, всегда подстрекаемого духом свободы. Надо будет для управления этим народонаселением создать постоянные армии, а там и конец всей свободе Нового Света. Россия, с другой стороны, почувствует те же благодетельные последствия от изгнания промышленности из своей страны. В отношении экономическом она находится почти в том же положении, в каком была Франция при Генрихе IV. Для поддержания своего могущества извне должна она иметь войско крепкого сложения; для сохранения спокойствия внутри – людей с чистыми нравами и неомраченным умом. А этим самым уже совершенно определяется вся ее торговая политика, которая должна в основание принять совет Сюлли Генриху IV: “земледелие и скотоводство суть для нее настоящие рудники и сокровища перуанские”. И действительно, при земледельцах и пастухах она всегда будет иметь солдат и никогда не будет иметь граждан. При фабриках же, заводах и т.д. напротив, физическая сила народа ее ослабнет, а умственная разовьется: двойной бич, который как для нее, так и для Соединенных Штатов, носит в себе зародыш неизбежной революции. Свободная торговля спасла бы Америку и Россию от этого потрясения, потому что при ней ни та, ни другая не умела бы сделать гвоздя, ни соткать метра бумажной ткани; охранная же система, напротив, ведет их к этой революции и увлекает таким образом с пути, назначенного им самой природой, к распадению и разорению.

Поистине, что может быть трогательнее и умилительнее той заботливости, с какой экономическая пропаганда Англии блюдет величие России и свободу Америки! Кто бы мог когда-либо подозревать, что столько вещей заключает в себе свободная торговля, и что, недовольная еще сохранением лондонскому Сити скипетра финансов, торговли и океана, она бодрствует над сохранением монархических начал России и демократических начал Америки? Мы полагали, что свободная торговля имела только целью доставить рудокопам ньюкаслским и зундерландским монополию каменного угля, ткачам манчестерским монополию в обработке хлопка, заводчикам валлийским монополию железа, а шеффилдским стали. – “Очень же мы ошиблись”, как говорит Паскаль; выходит, что Англия объявила себя поборницей свободной торговли из чистого самопожертвования и заботливости о пользах России и Америки.

Посмотрим, впрочем, каковы в самом деле будут для величия Соединенных Штатов и России последствия свободной торговли, так великолепно расписанные Англией. Откуда взяли они, во-первых, что Россия и Америка самим Провидением назначены к земледелию? И не дерзко ли попирать ногами все священное на земле для выгод нескольких торгашей, рассудок которых так помрачен алчностью, что они считают все погибшим, если мир только свободен? Можно ли с таким хладнокровием рассуждать и печатать, что Провидение назначило американцам производить хлопок, а русским шерсть, только для того, чтобы отсылать их прясть, ткать и красить в Манчестер и Лидз! Стало быть, Провидение назначило, чтобы в отечестве хлопчатника не производилось хлопчатых тканей ни метра, а на туманных берегах Темзы десятки тысяч! Неужели Провидение определило, чтобы русские содержали огромные стада овец для развития искусства и богатства суконных фабрикантов Великобритании! Вот что называется возвращением к естественному ходу дел! А когда русские и американцы покушаются работать сукна и бумажные ткани в отчизне шерсти и хлопчатника, то тем самым они насилуют определения небес и природный инстинкт. Да, такова философия свободной торговли! Так, значит, вы скажете, что весь мир создан для развития, прокормления и прославления Англии! Франция для снабжения ее вином, Америка и Россия хлебом, Китай чаем и шелком, Антильские острова кофе и сахаром; да и остальные все нации существуют лишь для Англии.

Угадали: в этих нескольких строках вся метафизика свободной торговли. Но если эта метафизика безукоризненна на берегах Темзы, то смешно было бы доказывать, что она такова же и на берегах Сены, Миссисипи и Невы; и если американцы и русские, по примеру Франции, отталкивают ее всеми силами здравого смысла и чувства народного достоинства, то нет, без всякого сомнения, надобности ни оправдывать их, ни снимать с них этого преступления. Говорят, что природа дала одним хлопок, леса, металлы, другим хлеб, пеньку и шелк, и что этим и должны они ограничиваться; а способности их, позвольте вас спросить, что с ними угодно вам сделать? Способности эти не то же ли поле, возделывание которого вверило им Провидение? Зачем же угодно вам оставить необработанными эти способности? О! Говорят они, да что же будет тогда с нашими фабриками в Ланкастере и минами в Нортумберланде и Валлисе? Правда! Извините, мы это и забыли; но от чего, пока они еще существуют, не покажут они патента, данного им Провидением, в силу которого вся земля, возделанная и удобная к обрабатыванию, есть ленное владение Британии? Это разом прекратило бы спор. Но оставим это. Пусть будет так; пусть Америка и Россия созданы для поддержания промышленного величия Англии; это естественный ход дела. Посмотрим, что обещает этим двум обширным державам такая удивительная, самой природой установленная зависимость? Самые неоцененные выгоды, отвечают поборники свободной торговли. Рассмотрим эти выгоды. Во-первых, говорят они, Россия и Америка будут самые земледельческие страны во всем свете; во-вторых, так как вывоз их земледельческих богатств может производиться только морем, то они, по числу тонн и количеству кораблей, потребных для перевоза своих произведений, сделаются первостепенными морскими державами; наконец, присоединив земледелие к мореплаванию и торговли, они, по крайней мере для их вещественного благосостояния, не будут ни в чем нуждаться. Что слово, то софизм.

Во-первых, вся история научает нас, что во всякой стране земледелие развивается только по мере введения мануфактур. Без мануфактур нет быстрого образования капиталов, нет ни изобретений, ни улучшений, нет шоссе, каналов, железных дорог и пароходства, нет значительного потребления продуктов земледелия; с мануфактурами же, напротив, все это появляется и увеличивается. Сама Англия, наконец, доказала это остальным народам. Почему же, спрашивается, в одном из самых жалких климатов на всем земном шаре могла она сделать такие значительные успехи в возделывании хлебов и разведении скота? А потому. Что рядом с земледелием она умела развить промышленность. Если Америка и Россия отбросят, вместе со своими таможнями, всякую возможность поддержания своих промыслов, то не только закроются фабрики, но и земледелие их будет едва прозябать. А потом какое морское могущество обещает им система свободной торговли? Что сделается с их мореплаванием без дифференциальных пошлин? Говорят, что развитие земледельческой производительности Америки и России вызовет значительное устройство транспортных судов с большим числом тонн. Совершенно справедливо; да только у народа, который будет заниматься этой перевозкой. А при свободной торговле перевозка достанется на долю тому народу, торговля которого на морях ныне неодолима без тарифов, то есть народу английскому. Когда Америка и Россия, приведенные в состояние чисто земледельческое, производили бы только одни съестные припасы и сырые материалы, и не поддерживали бы своего флага никакими преимуществами, то не их суда перевозили бы эти сырые материалы и съестные припасы, а суда британские: большой объем произведений их земледелия действовал бы как премия для поощрения кораблестроителей, да только не нью-йоркских и одесских, а ливерпульских и гульских; то есть, что, совершенно вопреки предсказаниям свободной торговли, тут-то и был бы конец мореплаванию Америки и России.

Что же касается до торговли этих двух великих народов, то всякий может себе представить, увеличилась ли бы она при таких гипотезах. Земледелие, осужденное на неподвижность по недостатку капиталов, путей сообщений, большого местного потребления и успехов механики; отсутствие мануфактур и весь перевоз в руках иностранцев: таковы были бы, при допущении этой английской выдумки, элементы национальной торговли Америки и России! – еправда ли, как соблазнительна подобная перспектива для вашингтонского и петербургского кабинетов?

Но английская пропаганда представила этим правительствам суждения в более возвышенном роде, суждения из области политики и нравственности, и во имя сохранения их национального величия, уговаривает Америку и Россию согласиться задушить свою промышленность; она стращает их революциями, разрушением и смертью, если гений промышленности будет продолжать свое развитие под сенью тарифов. Это значит предвидеть зло уже слишком издалека, и Англия более заботится об Америке и России, чем заботилась о самой себе. Кто мешал англичанам оставаться земледельцами и рыбоедами, какими они были во времена Плантагенетов? Нет, Англия предпочла этой дикой неизвестности первенство промышленное и господство над океаном. Давая такие прекрасные наставления, не должно опровергать их собственным примером. Чтобы иметь право превозносить сладость невежества, бедности, землепашества и пастушества, не должно быть живым примером того величия политического и нравственного в этом мире, до которого просвещение, богатство, мануфактуры и мореплавание могут возвышать правительства и народы.

Кроме того, как бы велика ни была та гибель, которую с таким состраданием предвидит Англия для Америки и России в сохранении таможен и в развитии их промыслов и мореплавания, но еще гибельнее будет для этих государств, если они оставят свою теперешнюю торговую политику. Если покровительственная система дарует когда-либо Америке большие промышленные города, народонаселение которых, обогатив ее, причинит ей некоторые беспокойства; если та же система в России будет способствовать образованию среднего сословия, просвещенного, богатого и сильного своим влиянием, то бедствия эти, как бы они ни были велики, ничтожны в сравнении с результатами свободной торговли. Есть вещи более опасные для Соединенных Штатов и России, чем волнения в Филадельфии или беспокойства в Москве. Это – висимость от иностранцев и полная утрата всякого национального величия. Если Соединенные Штаты желают вновь подпасть под зависимость их прежней метрополии и возвратиться к счастливым временам, когда лондонский кабинет запрещал им построение хотя одного литейного и плавильного завода, или перевоз из одного штата в другой куска шерстяной ткани, то им стоит только принять систему свободной торговли, и через несколько лет они принуждены будут, как это бывало и прежде, ожидать доставки из Лондона платья и самых необходимых рабочих инструментов. Правда, что им нечего будет бояться ни бунтов, ни возмущений; но что станется с их политическим могуществом? Американцы намереваются, возражают поборники свободной торговли, овладеть всем Новым Светом, – то же, судя по способностям их и энергии, они, кажется, призваны к тому самим Провидением. Но спрашивается, как достигнут они этого, если не будут полными хозяевами на своих внутренних рынках? Что же касается до России, господствующей на двух морях, то она, кажется, имеет полное право сделаться государством морским, торговым и военным. Это для нее тем более важно, что оба моря, омывающие берега ее, суть моря запертые. Как открыть их без кораблей и принудить к тому Зунд и Дарданеллы? Ясно, что свободная торговля сохранила бы для Англии ключ от обоих проливов и дала бы полную возможность блокировать берега Балтийского и Черного морей, если бы Россия не могла противопоставить ей своих эскадр. И это непременно осуществила бы свободная торговля, так что, благодаря ей, севастопольские, николаевские, свеаборгские и кронштадские верфи скоро бы опустели, и ни Одесса, ни Рига не видали бы более русских кораблей. А это обстоятельство, кажется, должно быть важнее в современной русской политике, чем боязнь иметь через одно или два столетия среднее сословие в империи.

Наконец, Россия и Америка имеют каждая высокое назначение в мире, назначение, которое, без сомнения, должно быть им по крайней мере так же близко, как и поддержание своей независимости. Но в наш век, в век Фултона, Вольты, Аркрейта, Филиппа Жирара может ли народ надеяться на истинно великую роль, если он остается чуждым просвещению и чудесам изобретений и промышленности?

Россия сделала большие успехи со времен императора Петра Великого: каждый день она заметно совершенствуется; но честолюбие ее должно очевидно стремиться к тому, чтобы стать по понятиям, просвещению и знаниям в уровень с народами Запада. И действительно, пока в каком-либо из этих отношений она будет назади, до тех пор не увеличится ни влияние ее, ни слава. Пусть же последует ее правительство советам Англии; пусть изгонит оно искусства и промышленность, обратит все внимание и заботы на земледелие, и тогда разница, существующая между степенью образованности русских и других народов Европы, начнет более и более возрастать, и примет, наконец, громадные размеры. Россия, говорят поборники свободной торговли, найдет в этом изгнании просвещения тайну упрочить свою политическую непоколебимость; это совершенно верно: но она найдет также в ней тайну упрочить свою нравственную неподвижность, которая ничего не прибавит ни к славе ее, ни к влиянию. Все будет возвышаться и просвещаться вокруг нее; она одна останется в состоянии мрака среди всеобщего света. Высока роль для обширного государства! Благородное назначение для великой нации! Пусть, напротив, чудеса промышленности продолжают, как ныне, под сенью тарифов укореняться на земле русской; пусть не только цвет аристократии, но и все остальные сословия ее народа более и более просвещаются и образуются, и кто знает, до какого величия в состоянии возвыситься этот умный, энергичный и великий народ? Кто может поручиться, что внукам нашим не суждено видеть, как он удивит Европу и вдохнет новую жизнь в Азию?

Что же касается до Соединенных Штатов, то сочтите, сколько бы потеряли они в будущем от пожертвования своей промышленностью и мореплаванием. Если есть народ, величие которого очевидно зависит от успехов в промышленности и мореходстве, так это уже наверное американцы. И потому свободная торговля, поразив дух промышленности и мореплавания, убьет не только всю будущность их политического могущества, но засушит в зародыше просвещение всего Нового Света. И все это для того, чтобы избавить американское правительство от затруднений, которые могут со временем возникнуть для него от скопления в городах больших масс работников! Как будто есть какие бы то ни были человеческие средства помешать в Штатах образованию средоточий большого населения, когда значительное число переселенцев ежегодно прибывает туда из старого света. Один замечательный публицист высчитал, что непременно придет время, когда в Северной Америке будет 150 миллионов граждан, совершенно равных и тесно между собой связанных. Претензия обратить всю подобную республику к одному земледелию, чтобы избавить ее от несчастий и бед жизни промышленной, есть, без сомнения, совершенная утопия; но осуществите эту утопию, и тогда погибнет вся будущность американцев и русских. Соединенные Штаты не выполнили бы на своем материке и морях той громадной роли, к которой они, кажется, призваны, точно также, как Россия не выполнила бы своей в Европе и Азии. Значит, свободной торговле недовольно разорить богатство, уменьшить средства и подвергнуть опасности самую независимость двух великих народов; она еще хочет отнять у мира то, чего он ожидает от их способностей.

Ясно, каковы будут последствия уничтожения таможен даже для великих континентальных государств, которые, после Франции, кажутся более прочих способными противиться свободной торговле. Они подвергнутся тем же не только физическим, но и нравственным бедствиям, как и Франция.

Что сказать об остальных трех государствах, о которых мы упомянули, т.е. Пруссии, Австрии и Испании? Одинаковые причины ведут к одинаковым последствиям. Испания, Австрия и Пруссия вместе с Соединенными Штатами и Россией имели бы ту же судьбу, как и Франция. Достаточно будет нескольких слов, чтобы уяснить причины этого. Относительное могущество Австрии и Пруссии во все времена зависело от сравнительной степени того влияния, которым они пользовались в Германии; постоянной целью их политики было поддерживать и распространять средства этого влияния. Вот цель, к которой они стремятся и в наше время. Рассмотрите, чего стоило бы той и другой, в этом отношении, принятие правил свободной торговли.

Характер современной борьбы между Австрией и Пруссией объясняется желанием их господствовать на рынках Германии. Каждая из них действительно постигла, что в наш век политическое влияние всякого государства на его соседей более чем в какое-либо другое историческое время зависит от места, занимаемого этим государством в промышленности и торговле. Каждая из них поняла, что когда она в состоянии будет управлять вещественными интересами центральной Европы, то в ее же руках будет и полновластное управление судьбой всей Германии. Итак, все усилия своих притязаний они сосредоточили добровольно в области промышленности и торговли. Пруссия, первая воспользовавшись теми успехами в промышленности, которыми она, благодаря гению Фридриха Великого, опередила остальную Германию, составила с большей частью мелких государств таможенный союз, в котором промышленные ее успехи дали ей естественно первое место. Берлин сделался таким образом, к великой досаде Вены, столицей вещественных интересов Германии. Между тем срок, на который был заключен этот союз, прошел. Австрия тотчас выступила на сцену, добилась уничтожения прусского трактата и образования более пространного союза, в который вступила со всеми своими областями. Она показала все выгоды, которые могли быть от того для Германского Союза, огромный сбыт, который могли иметь в ней земледельческие продукты южных государств, и путь на Восток, открытый германскими купцам через Дунай, которым она владеет, и через Адриатическое море, которым она повелевает из Триеста. Она нанесла ужасный удар влиянию прусской промышленности в Германии, приобретенному незаметно в течение 30-ти лет. Борьба остановилась на этом. Останется ли Берлин торговой столицей Германского Союза, или уступит это драгоценное преимущество Вене, – это пока еще неизвестно. Таково современное соперничество Австрии и Пруссии; такова задача, разрешению которой два значительнейшие государства Центральной Европы совершенно справедливо приписывают огромную важность; потому что для того и другого дело идет о преимущественном влиянии на дела Германии и о степени значения в делах всего мира.

Предположите же, что вследствие системы свободной торговли, таможни, покровительствующие прусским мануфактурам, и дифференциальные пошлины, под защитой которых процветают промышленность, торговля и мореплавание Австрии, будут уничтожены; тогда оружие, которым они оспаривают друг у друга власть почти над половиной Европы, сломится в руках обеих; третий соперник, которого прежде не допускали до состязания таможни и пошлины, вступит на сцену, и едва он только появится, как промышленность, мореплавание и рынки сделаются его собственностью. Надо ли называть этого неодолимого соперника? Это Англия, которая так долго и нераздельно господствовала, к невыгоде торговле и промышленности Германии, над всеми ее рынками, над Эльбой, Везером, Рейном и Дунаем. Она сидит, как на страже, на скалах Гельголанда и Мальты, подсматривая и выжидая того дня, в который пропаганда ее откроет ей рынки Австрии и Германии, Милана, Лейпцига, Франкфурта и Триеста. Таковы благодеяния свободной торговли для политического могущества правительств германского и венского.

Остается еще Испания. Если есть нация, долгое отсутствие которой на сцене жизни государственной было несчастьем для всего мира, то, конечно, это нация испанская. Наконец, говорят, она пробуждается и действительно принятием дифференциальных пошлин для поощрения своего мореплавания она изъявляет намерение вновь появиться на рынках и морях. Без этих пошлин появление ее было бы невозможно, и к чему привела бы ее такая невозможность в наш век каменного угля, электричества и железа? Только к осуждению на смерть политическую! И это государство, омываемое двумя самыми торговыми морями мира, с берегами, изобилующими минеральными богатствами, государство, которому изобилие и свойства его произведений могут, при помощи некоторых покровительственных пошлин, в несколько лет доставить промышленность, торговлю и значительное мореплавание, государство, владеющее в Америке и Азии отличными колониями, имеющими население с редкими способностями, государство это, благодаря свободной торговле, не может пользоваться ни почвой, ни владениями, ни способностями своего народа! Но если бы даже только судьба одного подобного народа была принесена в жертву этой непостижимой системе, то из истинных друзей человечества и просвещения решится поддерживать такую пагубную теорию?

В самом деле, что выиграло бы просвещение при торжестве доктрины, которая в наш век развития механики и промышленности, поразила бы все нравственные и производительные силы Франции, Америки, России, Австрии, Пруссии и Испании, оставив на сцене одну одну всемогущую Англию.

Мы уже прежде сказали, что характер новейших времен и его превосходство над характером древних проявляется в том, что он не допускает одному какому-либо народу управлять судьбами человечества, а приглашает к тому все нации, по крайней мере те, которые хотят и могут принять участие в этом великом деле. Сравнительные преимущества охранной системы и свободной торговли видны из того, что при свободной торговле судьба промышленного, торгового и морского развития всего человечества будет в руках одной Англии; при действии же тарифов, напротив, это предоставляется самим народам, которые чувствуют в себе благородное призвание к самостоятельному развитию своих способностей и деятельности, и которые не желают прозябать в невежестве, апатии и мраке. Вот сравнительный характер влияния обеих систем на судьбы просвещения: пусть правительства и народы выбирают любую из них. Выбор не может быть сомнителен, и неудачи, которые испытала везде и испытывает каждый день еще во всех концах вселенной английская пропаганда, показывают, что дух этой пропаганды разгадан, и гибельные ее последствия постигнуты. Континентальный союз, план которого был задуман и определен в 1806 году гением императора Наполеона, ныне существует во всей силе от одного конца мира до другого. И ныне можно не только судить о его важности вещественной, но и о политических и нравственных выгодах его существования. Интересно видеть сравнительное великодушие и благородство Англии и Франции в этой великой борьбе: одна требует от свободной торговли спасения своей монополии, хотя бы через то погибло развитие всего остального мира; другая, верная духу своих славных преданий, научает все народы восстановлять, с помощью таможен, независимость производительности, господство на собственных рынках и свободу морей. Если высокое предназначение этих двух народов когда-либо выказывалось в бесчисленных их столкновениях, то не ярче ли всего оно проявляется теперь в борьбе торговых их интересов?

                    [Стр. 130-131 отсутствуют]

новый Тир, этот Карфаген, эта Венеция, этот Амстердам? Значит, наш век не опровергает, а напротив, подтверждает непоколебимые законы природы и уроки истории.

Но это чересчур уже оскорбительно для нашего тщеславия: нам приятно было думать, что свет, для принятия такого гениального поколения, как наше, должен был изменить все свои законы; и что же? Как это ни тяжело, а надо сознаться, что мы, как и все предшествовавшие и будущие поколения, в торговле, да и во всем, только минутные актеры длинной драмы, всегда изменяющей свои декорации; между тем как закон остается законом, т.е. вечным и неизменным. После Тира – Карфаген; после Венеции – Амстердам; после Лондона, – вероятно, Нью-Йорк. В мире всегда была, есть и будет нация, которой торговля, промышленность и мореплавание угрожали, угрожают и будут угрожать свободе других народов; а если последние не оградят себя тарифами, то должны будут неизбежно испытать на себе все ужасы угнетения и разорения. Вот первый нравственный урок, который дает нам разбор современного спора о свободной торговле: несмотря на нашу гениальность и уверенность в себе, есть вещь, которую напрасно мы будем стараться изменить, – я говорю об оси мира, которой мы не в силах поколебать. Но есть еще другие, более драгоценные наставления, которые мы можем почерпнуть из неудач английской пропаганды.

Мнение, что все предшествовавшие века и великие люди, прославившие их, не имели никакого понятия о свободе торговли, и что, не будь нас и нашей системы, тогда бы и не знали, что такое свобода торговли, есть такое мнение, которое, как ни лестно оно для нашего самолюбия, должно быть также отнесено к парадоксам. Я скажу более: мы должны сознаться, что в этом отношении наша философская и политическая проницательность жестоко ошиблась в своих расчетах. Мы приняли кажущееся за действительное и название за самую вещь. Мы увидели слово свобода, приставленное к торговле, и вообразили себе, что свободная торговля есть наука о свободе торговли; мы увлеклись этим громким учением. Но как низко думают теперь англичане не только о твердости наших убеждений, но и о нашей проницательности? Достаточно им было выставить слово свобода на знамени монополии, и тотчас же мы соблазнились этим громким именем, как маленькие дети? И патриотизм не внушил никому сразу мысли, что если Англия проповедует систему свободной торговли, то значит, система эта есть гибель свободы торговли всего света! Нет, наше увлечение не позволило нам заметить столь ясной вещи; мало того, в бесчисленном множестве разного рода сочинений и изданий мы восхищались великодушием Англии, забыв, что Великобритания обнимает своих соперников для того только, чтобы задушить их. Какой поучительный урок для тех мечтателей, которые думали поколебать ось мира и заставить землю вращаться с востока на запад. Но это еще не все. Надо выпить до дна чашу горечи. Правда, здесь страдает наше тщеславие; но зато рассудок наш укрепляется, и мы черпаем уроки для будущего образа наших действий. Свободная торговля содействовала распространению мечты, которую, если мы не совсем еще слепы, должно совершенно отбросить, – мечты, будто в наш век свобода не нуждается ни в обеспечении ее существования, ни в правилах для поддержания ее. Мечта эта – ужаснейший из парадоксов и несчастнейшая ошибка. В торговле, как в религии и управлении, нет свободы без законов. Учение свободной торговли полагало доказать противное, и мы только что оценили приводимые им доказательства. Если мы последуем ее правилам, то завтра Англия будет полной владычицей на всех рынках и морях. Но во что бы то ни стало, а надо нам публично покаяться. Способности, которыми наделен человек, составляют для него орудия сильные, но вместе с тем слабые. Если он насилует их, то они принимают ложное направление или погибают, оставляя в руках его только средства разрушения и заблуждения. Торговля, как и всякое вообще проявление человеческой деятельности, для того, чтобы быть свободной, должна подлежать известным правилам; иначе она впадет в своеволие, ведущее обыкновенно к деспотизму. Всемирная республика так же неосуществима в торговле, как и в политике; земля не создана для того, чтобы повиноваться одному правительству, или чтобы вовсе обойтись без него. Поборники свободной торговли, так как и защитники системы всемирной республики, предполагают разом обе эти гипотезы; но, не говоря уже о их невыполнимости, они противоречат и той цели, для которой их приводят. Если бы торговые или политические интересы всего земного шара управлялись одними законами, то были бы угнетены, потому что интересы эти чрезвычайно различны; то же случилось бы с ними, если бы не было вовсе никакого правительства, потому что интересы не равны, и сильнейшие задавили бы слабейших. Из этого следует, что в торговле, как и в политике, нет свободы без законов и известных границ, и что наш век в этом отношении нисколько не изменил определений судьбы. Сознаемся же, что и здесь природа вещей сильнее нас; что свободная торговля есть ужасная утопия, и что ныне, как и всегда, чтобы сделаться и остаться свободными, мы должны подчиниться благодетельному управлению законов. Наконец, из этой части нашего сочинения можно вывести другое нравственное заключение, на которое также следует обратить внимание.

“Человек не ангел и не животное, говорил Паскаль, и, к несчастью, кто хочет казаться ангелом, тот более других походит на животное”. Такова великая болезнь нашего века; он стремится сделаться ангелом, а выходит животным. Человеческая природа кажется ему недостойной способностей и совершенств нашего времени. Мы все хотим лезть выше, а кончается тем, что становимся еще ниже. Тысячи романов нравственных, общественных и политических; бесчисленные проекты обновления начал философии; науки, литература и искусства, все это исходит из ложного стремления нашего создать для человеческого рода положения и условия, несовместные с несовершенством природы человека. Свободная торговля, из всех современных бредней, может быть, самая удобная для указания пустоты и неразумных требований этого направления. Так поборники свободной торговли открыли нам, что прошла мода быть патриотами; что любовь к отечеству – блуждение, которое должно предоставить варварским векам. Эти мечтатели полагали посредством своего учения сделать все народы братьями. Русский, по системе их, должен быть братом поляку, француз и американец – нгличанину, итальянец – встрийцу, венгерец – германцу и славянину; земля, по словам их, должна составить одно семейство. Что же сделается по уничтожении таможен со всеми этими прелестными обещаниями, если рассмотреть их со светилом здравого смысла? То, что стремясь к осуществлению мечтательного братства, свободная торговля только стремится к основанию ужаснейшего деспотизма на обломках свободы труда, морей и рынков! Мы видим, что, желая сделать из нас более чем людей, она делает из нас рабов; видим, наконец, как говорит энергически Паскаль, что и сама она, желая казаться ангелом, выходит совершенным животным. Вот черта, которая достаточно характеризует свободную торговлю; этим мы закончим разбор этого учения и вторую часть нашего труда.

Система, ложность которой мы доказывали в этой книге, с самого начала представлялась нам с двух сторон: как философская доктрина, грозившая ниспровергнуть коренные верования народов, и как теория административная, хотевшая заменить собой вековой принцип, освященный опытностью и силой гения. Мы разбирали значение свободной торговли и в том, и другом отношении отдельно. В первой книге мы анализировали эту систему, как доктрину, и здравый смысл показал нам, что положения ее противны и законам природы, и указаниям истории. Во второй мы старались приложить ее к самому делу, по крайней мере в идеи, и тот же здравый смысл указал, что она столь же гибельна будет и в приложении. Как система – это роман, как усвоенный образ действия – это бич; вот в двух словах значение свободной торговли, рассмотренной нами в своих основаниях и следствиях при указании опыта и разума.

Всякому здравомыслящему человеку легко теперь вывести заключение, какая система рациональнее: новая, или та, которую хотят ниспровергнуть? Прибавлять более нечего; процедура всего дела перед глазами читателя, – ему остается только самому обдумать и обсудить дело.

Но это сравнительное рассмотрение двух систем: охранной и свободной торговли, будет неполно, если мы не скажем несколько слов о том, какое влияние могла бы иметь последняя из них на судьбу целой науки, которая носит название политической экономии.

Новой школе хочется не только воскресить философские начала свободной торговли, но кроме того, дать политической экономии совершенно другие, особые основы, уже усвоенные ее приверженцами, которые будут источником многих зол, если только примутся за истинные.

Политическая экономия есть вместе и наука, и искусство. Как наука она старается открыть и уяснить законы, на основании которых образуется и распределяется народное богатство. Как искусство, основываясь на законах науки, указывает она законодателю и вообще государственному деятелю верные пути к обогащению народа.

Теперь уже легко понять всю важность этого предмета и как науки, и как дела чисто опытного; легко понять, какими опасностями грозит ложное его направление и прогрессу человеческих знаний вообще, и спокойствию государства в частности. Это ложное направление опасно вдвойне: во-первых, увлекая науку политической экономии на какой-то фантастический, ложный путь, парализующий все усилия ума, даже гениального; во-вторых, что гораздо опаснее, пуская в свет неприложимые друг к другу идеи, зарождая в сердцах людей чрезмерные желания, которые рано или поздно могут взволновать весь мир.

Вот какую плачевную роль разыгрывает теперь школа, проповедующая свободу торговли на театре политической экономии! Прежде всего она совратила ее с истинного пути, как науку, и отвлекла от прямой цели; потом, в приложении к делу, она становится еще гибельнее, потому что грозит государствам самыми разорительными нововведениями.

Читатели сами увидят, каких последствий могут ожидать наука и государство, усвоив себе систему свободной торговли, если в умах не возродится спасительной реакции.

Цель наук вообще есть раскрытие тех “непреложных отношений, которые находятся в самой природе вещей”, и которые составляют их сущность. Для достижения этой цели каждая наука употребляет различные методы, указываемые самой сущностью предмета. Если предмет науки есть чувственный, подлежащий опыту, то экспериментальный метод приведет непременно к открытию законов, на которых наука основывается; такова физика и все науки, основывающиеся на ней. Если же предмет науки относится к области чистого умозрения, то и метод изучения его будет умозрительный; сюда относятся: число, пространство, движение; из наук: алгебра, геометрия, механика, излагающая и анализирующая законы числа, пространства и движения.

К какому же из этих двух отделов должна быть отнесена политическая экономия? Стоит только обратить внимание на ее сущность, чтобы определить и характер ее, и определенный метод и, наконец, самое место в энциклопедии человеческих знаний.

По общему мнению всех политэкономов настоящего времени, наука эта имеет предметом изучение развития народного богатства в производительных его силах и распределении его между отдельными личностями. В таком случае характер и метод ее изучения, а также место ее в ряду человеческих знаний, определены вполне.

По указанию здравого смысла, народное богатство в производительных своих силах и распределении между отдельными личностями есть вещь, существенно подлежащая опыту. Возьмем идею богатства при самом зарождении ее в душе человеческой. Возьмем человека в первобытном его состоянии, “совершенно нового”, как выражается Бюффон, когда зарождается в душе его мысль, которую позже называет он абстрактным термином – богатство.

Идея эта не врожденна человеку; только опытность знакомит его с ней; окруженный посторонними, внешними предметами, при пробуждении своего разумения, он начинает делить их, по отношению к самому себе, на два отдела: полезные и бесполезные. Вскоре является новая идея, находящаяся в близком соотношении с первой, или, лучше сказать, способствующая образованию богатства, т.е. идея стоимости, ценности. Разделивши предметы на полезные и бесполезные, человек рассматривает, как могут они способствовать удовлетворению его нужд, и, смотря по различной степени нужд своих, приписывает различную ценность предметам, более или менее способным удовлетворять его желаниям. Вот идея богатства в самом зарождении ее в душе человека.

В этом отношении политическая экономия принадлежит к числу опытных наук.

Проследим теперь развитие ее в истории человеческих обществ.

Идея богатства родилась в уме человека; опыт научил его различать предметы большой, посредственной стоимости или даже ничтожности, смотря по тому, очень ли полезные они ему, или мало полезны, или, наконец, вовсе не нужны. Потом наблюдение показывает ему, что все полезные предметы бывают ему полезны или непосредственно, прямо, или только посредственно, условно, на известное время; вследствие чего является или прямая ценность вещи, или уже меновая, потому что ценность вообще есть изменяющееся отношение потребностей лица к вещи. Если отношение это действительно и тесно, если оно образуется, например, между чувствующим голод и каким-нибудь из съестных припасов, то ценность последних будет высока, судя по большей или меньшей необходимости удовлетворить голод. Но если отношение образуется между тем же припасом и существом, уже удовлетворившим свой голод, то человек может найти потребление первому, изменив его стоимость: он подумает о том, нельзя ли променять его на другую вещь, которая удовлетворила бы иное его желание. Так рождается ценность меновая и является торговля.

И это – факты, извлеченные из опыта; одно наблюдение может подтвердить и изучить их. Перейдем к самой науке народного богатства. Мы изучаем, говорят политэкономы, законы образования народного богатства и его распределения. А как образуется и распределяется богатство народа? Земля, труд и капитал его производят; заработная плата, барыш, доход и налоги отдают его в различные руки. И все это узнается из опыта и наблюдения. И как же, в самом деле, без опыта и наблюдения разъяснить себе законы соотношения между трудом и платой, между землей и поземельной рентой, между капиталом, прибытком и т.п.?

Не углубляясь в анализ этого обширного предмета, ограничимся двумя лишь двигателями народного богатства и рассмотрим, во-первых, труд, производящий богатство, и торговлю, распределяющую его в отдельные руки. Если экономист желает уяснить себе законы труда и торговли, большей или меньшей свободы их, производительности и проч., то ему предстоит единственный для этого путь: рассмотреть взаимное соотношение их, при различной обстановке, на театре всего мира и истории. Естественно, что количество и качество произведений труда зависят от числа, сил, привычек, вообще способов действия производителей. Теперь рождаются вопросы: Многочисленность народонаселения полезна или гибельна для производительности? Где труд производительнее и произведения его изящнее, там ли, где существует рабство, или где полная свобода? Разрешить все эти вопросы может только опыт. То же самое должно сказать и о торговле. Под каким образом правления свободнее она развивается и более благоденствует? На основании каких законов она появляется и развивается или клонится к падению и совершенно исчезает в государстве? Только одно наблюдение за ходом торговых дел может дать нам понятие об этих законах.

Одним словом, следя за наукой народного богатства, от самого зарождения идеи о нем в душе человека и потом, во всех переворотах государственной жизни, невольно приходишь к заключению, что всегда и везде она изучается лишь через наблюдение. Уяснивши себе характер и предмет политической экономии, и выведя оттуда определение ее свойств и метода, видишь, что наука эта в образовании своем, ходе, судьбах и цели есть в высшей степени опытная.

И можно ли было подумать, что кто-нибудь станет восставать против такого мнения? А между тем приверженцы системы свободной торговли говорят совершенно другое.

По мнению их, политическая экономия есть наука отнюдь не опытная, практическая, которая берет вещи так, как они есть в самом деле, и потом путем наблюдения старается открыть законы, на основании которых поддерживается народное богатство, и тайну усилить производительность, и как можно равномернее распределить плоды ее между отдельными личностями, – нет, эта наука умозрительная; оставляя в стороне наблюдение природы действительной, фактической, нравственной и политической, она занимается идеальным изучением, как создавать производительные силы, богатства и какой лучший способ можно придумать для правильнейшего распределения произведений его между людьми. Говоря языком нововводителей, это – наука, которая не только не основывается на фактах физических или политических, но которая, напротив, не обращает на них никакого внимания, как будто бы их и не существовало. По мнению их, человек не есть существо моральное или чувственное; это есть, так сказать, создание экономическое, и природа непреодолимой силой направляет все действия его исключительно к двум целям: производительности богатства и потреблению его. Эта гипотеза служит основанием целого здания их системы; к ней присоединяется вторая, окончательно устраняющая все неудобства построения системы. Умозрительный экономист смотрит на всю природу точно так же, как смотрит он на отдельного человека. Известные расстояния между двумя местностями требуют, разумеется, траты известного времени, которая составляет экономическое препятствие, – новая школа устраняет это препятствие, уничтожая его причины: пространство и время. В государствах и на рынках существует соревнование, соперничество, которое, по мнению новой школы, препятствует созиданию производительных сил и лучшему распределению труда и продуктов его, – умозрительный экономист так же мало обращает внимания на различие национальностей, как мало заботится он о мире вещественном. Остальные положения системы уже очевидны. Не стесняясь ничем в необозримом пространстве своего умозрения, теоретики рассматривают элементы экономии, и они представляют глазам их такие исключительные тенденции, которых никогда не раскрывают людям, изучающим природу и общество. Из этого-то абстрактного изучения тенденций, наблюдаемых ими на свободе, и является умозрительная экономия. Теперь посмотрим, каково значение этой теории в глазах ее приверженцев и каково ее предназначение. Значение ее, как и всякой чистой науки, имеет силу отвлеченного, логического доказательства. Заключения ее истинны только в отвлечении, и при некоторых предположениях, говорят защитники системы свободной торговли; но ведь таковы и все отвлеченные науки, а все-таки положения этих наук остаются незыблемыми. Что же касается до приложения истин этих к делу, то хотя они совершенно чужды миру действительному, жизни общественной, что весьма и естественно, потому что родились они независимо от наблюдения природы и даже при полном равнодушии к делам этого мира, но тем не менее могут они быть для него плодотворны. Наука отвлеченной экономии и каждая открываемая ею формула для практической экономии суть только идеал, до которого последняя не дойдет, может быть, никогда, но к которому все-таки должна постоянно стремиться, потому что может постепенно приближаться к нему; так что настанет, может быть, день, в который экономический мир действительности сольется с тем чудным, воображаемым миром, где нет ни пространства, ни расстояний, ни времени, ни отдельных народностей, в свободном эфире которого вращаются, перед глазами умозрителя-экономиста, могущественные силы производительности и разумнейшего распределения всех возможных благ, скованные в этом мире множеством различных условий.

По мнению защитников школы свободной торговли, это самый верный взгляд на политическую экономию, и непогрешимость его подтверждают они своим примером. Но мы не знаем, почтет ли кто-нибудь преувеличенным наше мнение, что новая школа увлекает науку политической экономии, столь интересную во многих отношениях, на совершенно ложный путь, на котором предстоит ей гоняться лишь за призраками.

В самом деле, странное заблуждение! По какому праву смотрят они на экономические явления независимо от первоначальных причин их и тех условий, среди которых они вращаются? И что за наука будет результатом такой странной игры ума?

Они предполагают изучать производительные силы и распределение богатства, оставивши в стороне время, пространство, различие народностей, одним словом, все условия, могущие замедлить их ход и развитие. Но если уже они замедляют ход и развитие, то, значит, существуют, и как же можно не принимать их в расчет? И можно ли так бесцеремонно обращаться с законами природы и человечества? Пространство и время не иллюзии, дух народности не мечта, а факт слишком положительный, которым объясняется почти вся история мира; а защитники новой системы одним взмахом пера уничтожили эти самые существенные условия жизни вещественной природы и жизни общества.

Впрочем, они не представляли и объяснения своей странной теории. Выводимые нами заключения из изучения хозяйственных явлений в их первобытном состоянии так же верны, как и теория движения в пространстве. Мы допускаем, говорят они, отсутствие пространства, времени, национальностей, как и математики допускают пустоту, рассчитывая направление брошенного тела. Как последнее предположение не мешает строгой точности математических формул, так и наша гипотеза, отвергающая пространство, время и народность, не вредит верности наших положений, которые потому становятся несомненными истинами.

Но сравнение это неверно, и поборники новой школы отнюдь не поняли духа двух совершенно различных отраслей человеческих знаний. Если в математике и возможно основываться на воображаемых истинах, то из этого еще не следует, что и в умозрительной экономии можно делать то же самое. Сравнивать можно только те вещи, которые имеют между собой какое-нибудь отношение, а какое отношение между геометрией и политической экономией? Положения первой принадлежат к области чистого умозрения, между тем как положения второй – дело чистого опыта. Прилагать теорию чистого умозрения к политической экономии так же странно, как приложение опыта и наблюдения к геометрии. Но оставим это. Если случается, что в прикладных математических науках допускают какие-нибудь положения, взятые из опыта, то какое заключение выводится из этого отвлечения? Результаты анализа остаются лишь гипотетическими: истина не является здесь ни в действительности, ни в абстрактном, ни в идеальном состоянии; геометр и претензий не имеет выдавать результаты свои за законы, а представляет свои вычисления, как образцы верности логической или алгебраической. Такова и теория движения тел в пространстве, представляемая в пример поборникам нового учения. Истины ее заключаются не в том, чтобы исчислить геометрический путь, по которому будет следовать тело, брошенное горизонтально, независимо от сопротивления воздуха и всех возможных уклонений, вследствие, например, отношения центра его тяжести к фигуре, если тело сферическое; нет, истинная математическая формула выражает закон движения тела, а все условия возможных отклонений должны быть выражены в формуле величинами определенными. Без этого, скажем с Даламбером, приложение неопределенных алгебраических величин к физике есть только пустая игра ума. Теперь, что же значит изучение законов производительности и потребления народного богатства, представляемых независимо от всех возможных препятствий, независимо от всей природы, подвергающейся нашему наблюдению? Придерживаясь сравнения, это значит делать, подобно геометру, вычисляющему направление движения тела в пространстве, чисто алгебраическое рассуждение, термины которого не представляют не только ничего положительного, но даже возможного. Зачем же выдавать такие фантастические результаты за незыблемые теоремы точной науки?

Рассуждать и предполагать, нисколько не думая о приложении своих рассуждений к жизни действительной, как делают это экономисты-умозрители, значит следовать по пути, который не приведет не только ни к какому закону действительному, но даже ни к какой истине, опытной или умозрительной. И какое же может быть отношение между гипотезами, изучаемыми без приложения к действительности? Отношения чисто логические. Отношения между производительными началами богатства, которые рассматриваются не только независимо от проявлений начал этих в мире действительном и в предполагаемой какой-то среде, не только разнящейся от жизни действительной, но даже ей противоположной, суть не более как отношения идеологические, как и связываемые ими убеждения и та фантастическая среда, в которой они рассматриваются. В таком случае умозрительная экономия есть наука только воображаемая, мнимая.

Постараемся подтвердить свой смелый вывод, лишающий теорию свободной торговли даже права гражданства, среди других наук. У них есть средства упрекнуть нас в заблуждении и выставить в прекрасном свете законность своего предприятия. Перед одним философом отрицали движение, философ стал ходить – спор был кончен. Защитники системы свободной торговли могут подражать этому примеру. Мы отрицаем существование умозрительной экономии, как науки, или другими словами, что политическая экономия может быть наукой чистого, отвлеченного разумения. Предмет науки открыть истину; потом она должна развить ее; цель науки – указать ее людям. Открыла ли хотя одну истину умозрительная экономия, не воображаемую, а действительную, общую или частную, постоянную или относительную, умозрительную или фактическую? Если открыла, то пусть укажет ее, и тогда мы бросаем оружие и отказываемся от всего, что сказали.

Откроем трактаты, написанные поборниками нового учения, и поищем теорию, в справедливости которой убеждена вся школа. Кажется, нельзя взять на выдержку ничего лучше, как их теорию о свободе торговли. Мы уже показали, при каких условиях может существовать свобода международной торговли. Эти условия суть: взаимная конкуренция между нациями и учреждение охранных таможен, которые поддерживают слабых в борьбе с сильнейшими. Но не так смотрит на дела умозрительная экономия. Положительный закон ее говорит, что если таможни, по нашему мнению, охраняющие эту свободу, без помощи которых она даже невозможна по указанию опыта, окончательно не уничтожены, то свободы торговли нет. Странный закон, отрицаемый всеми фактами. Спросите доказательств на это положение у экономистов-умозрителей, и они ответят вам, что закон их математически верен, если предположить два условия: первое, что в первом мире нет различных народов, но есть одно только общее государство, и внутри его, из одного места в другое беспрепятственно развозятся товары, не стесняемые ни физическими препонами, ни политическими событиями; второе, что вечный мир царствует на земле. Теперь спрашивается, можно ли назвать истиной такое положение, для поддержания справедливости которого нужно половину всемирных законов уничтожить, а другую перестроить по-своему?

Ум человеческий познает истины двоякого рода: во-первых, абсолютные, отвлеченные, каковы аксиомы; противоположные им необходимо ложны по закону логики. Но теорию свободы торговли вряд ли можно назвать аксиомой, она доказывает, что таможни стесняют торговлю, между тем как здравый смысл, история, опыт говорят, что они ее охраняют. Другого рода истины – фактические, конкретные. И сюда не может относиться разбираемая нами теория, потому что она не только противоречит всем фактам, но даже не хочет принимать их в расчет. Какая же это истина? Предположительная, смело говорят некоторые умозрители. Это находчиво; но, снова повторяем, шатко то положение, для подтверждения которого нужно ниспровергать законы природы и человечества. До сих пор подобные истины, носящие такое скромное название предположительных, по общему мнению, считались просто бреднями.

Что говорить еще далее? Слишком ощутителен беспорядок, внесенный школой свободной торговли в политическую экономию; последствия этого беспорядка также заметны всем. Если уже эта школа совратилась с прямого, естественного пути своего, то она не заслуживает более имени науки, потому что в сокровищницу знаний не может она внести ни одной истины, а внесет лишь пустые мечтания.

Теперь посмотрим, какой взгляд бросила новая школа на политическую экономию, как на искусство.

Почти всякая отрасль знаний есть вместе и наука, и искусство. Логика, например, есть наука о доказательствах и вместе искусство мыслить; политика есть наука о законах существования государств и искусство управлять народами; медицина есть наука, объясняющая организацию человеческого тела и искусство исправлять расстроенную организацию различными средствами. Так точно и политическая экономия есть наука, объясняющая законы, управляющие народным богатством, и вместе искусство способствовать обогащению народа.

Но всякое искусство будет только химерой, если самая наука, на которой она основывается, в основаниях своих ложна. В самом деле, что такое правила искусства? Поучительные наставления, основанные на понимании принципов науки. Ложны принципы науки, ложны будут и наставления, извлеченные из них. Предположите, например, что существует на свете такая физиология, которая учит, вопреки природе, что в теле человека легкие способствуют пищеварению, а желудком человек дышит, что вены исправляют должность артерий и наоборот, – какое бы странное искусство лечить людей образовалось на основании такой физиологии!

Рассмотревши ложность системы умозрительной экономии, что скажем мы о приложении законов ее к искусству развивать народное богатство? Как наука, она ни во что поставила все законы природы и человечества; она не обратила никакого внимания на самые важные стороны образования и распределения богатства в человеческих обществах; можно ли думать, что правила экономического и финансового управления, основанные на таких эфемерных началах, имеют какое-нибудь значение в глазах исторической опытности разума?

Воспользуемся предыдущим примером, указанным умозрителями-экономистами, чтобы яснее изложить свою мысль.

Если чистая, отвлеченная экономия ищет для себя подтверждения в отвлеченной теории движения тел в пространстве, то значит она видит здесь тождество в принципах, методах и самом развитии. Но если положения теории движения тел суть непреложные истины, то прикладная теория, или артиллерийское искусство, должно по возможности согласовать свои правила с законами чистой теории. Теперь, чистая теория движения тел рассматривает геометрическое направление тела, предполагая бесконечное пространство; она может даже не принимать в расчет силы тяжести; какой же будет закон движения и направления брошенного тела? Тело, не останавливаемое силой тяжести или какой-нибудь посторонней причиной, вечно будет двигаться в прямом направлении и постоянно с одинаковой скоростью. Если этот закон чистой теории приложить, как правило, к артиллерийскому искусству, то выйдет, что артиллерист должен всегда стараться сообщить бросаемому телу постоянное направление по прямой линии. Конечно, это было бы смешно. Но то же самое и в умозрительной экономии. Не так же ли странно, в самом деле, предложение распределять богатство равномерно и одинаково скоро во всех странах мира, независимо от всех физических и нравственных законов, которые видоизменяют эту равномерность и эту скорость?

И вот какими пустяками, одевши их в научную форму, хотят заменить административные меры, завещанные нам гением Кромвеля и Кольбера, Фридриха Великого и Наполеона. Но это еще далеко не все. К сожалению, многие думают, что в области наук можно дать полный разгул своему воображению, не страшась никакой опасности. Но это предрассудок. Всякая ложная система может иметь вредные последствия для жизни действительной, которые столь же важны и столь же страшны, как и заблуждения ума. Как бы ни был нелеп парадокс, но и ему случится, хоть короткое время, поцарствовать в действительной жизни. В палате пэров были же споры об организации труда, а наука народного богатства слишком близка к сердцу каждого, и ошибаться в этом гибельно. Когда идет о ней речь, все страсти в движении, все интересы волнуются. Ни одно слово людей, проводящих новые идеи в области этой науки, не пропускается мимо ушей. Если заявляемая идея истинна – умозрительная она или опытная, для толпы все равно, потому что все принимает она за чистую монету, то она успокаивает страсти, просвещая умы; но если, к сожалению, эта идея ложная, то она ослепляет ум, возмущает сердца и может быть причиной страшнейших беспорядков. Некоторые утописты пускают народу в глаза пыль, представляя ему неосуществимый мираж совершенного блаженства; уверяют, что без таможен он был бы вполне счастлив; землевладельца или мануфактуриста представляют каким-то феодальным владельцем, который обогащается лишь на счет общественного блага, и в ущерб ему. Проповедуют, что только коалиции финансовые и промышленные препятствуют возвращению золотого века, продаже по дорогим ценам, покупке по дешевым, распущению постоянных войск и царству вечного мира. Агентов фиска, обязанных собирать государственные пошлины, преследовать контрабанду и защищать независимость национального рынка, представляют какими-то шпионами, содержимыми на общественный счет единственно для интересов нескольких лиц. И все это проповедуют во имя науки! Кто может наперед сказать, источником каких зол может быть такая неблагоразумная проповедь? Довольно. История Франции разительнее всяких слов представляет собой живой пример бедствий материальных и нравственных, происшедших из этого начала.

Таким образом, система свободы торговли была пагубна для политической экономии, как для науки и как для искусства.

Но неужели суждено системе этой господствовать? Это было бы неутешительно; но, слава Богу, еще возможна реформа в методе и развитии науки экономической; и хотя зло уже глубоко пустило свои корни, но с твердой волей и здравым рассудком можно еще остановить дальнейшее его развитие. В заключение изложим в кратком очерке, в чем должна состоять эта реформа и каковы будут ее последствия.

Политическая экономия, с давних пор существовавшая как ремесло, еще недавно возведена на степень науки и рационального искусства, не более как со второй половины прошедшего столетия, а потому она не установилась еще на твердых основаниях. Объем пределов ее едва еще обозначился: до сих пор это составляет еще предмет спора. Положения ее до сих пор в разладе, язык не определен в точности, сведения разбросаны. В трактатах ее перемешано истинное и ложное, действительное, возможное и идеальное. До настоящего времени она находится еще в том хаотическом состоянии, когда наука, как и всякая другая вещь, должна оспаривать право существования своего на свете.

Для жизни науки, особенно опытной, это самая тяжелая эпоха. Это решительная минута, в которую нужно избирать себе тот или другой образ действий, долженствующий иметь влияние на всю последующую судьбу науки. Новорожденной науке предстоят два пути: первый – уть гипотез, при самом начале усеянный цветами, но ведущий прямо к бездне; второй – уть опыта и наблюдений, несколько трудный в начале, но зато приводящий к истине. Здесь наука или входит на прямой путь, или погибает на долгое время.

История многих опытных наук подтверждает здесь сказанное. Величие их начинается с того времени, когда она попали на путь, начертанный им сущностью самого предмета; до тех пор они бесплодно влачили свое существование, волнуясь без цели и служа игрушкой праздного воображения.

Возьмем в пример философию. Целые два века бесплодно блуждала она, теряясь в химерических умозрениях об устройстве, происхождении и назначении вещей. Умы глубокие и обширные, каковы Парменид и Демокрит, попусту истощали силы в химерических теориях. Наконец является мудрец, который приводит философию к настоящему ее назначению и тем указывает ей разумный метод наблюдения человеческой природы. С этого времени положены твердые основания философии; она пойдет постоянно вперед и, несмотря на крики невежества и зависти, никогда не погибнет. Зажженный Сократом светоч переходит в руки Платона, который передает его Аристотелю; оттуда попадает он к Цицерону, Плотину и Проклу. Святой Августин принимает его в свою очередь и передает Абелару; далее принимает его Декарт, после него Лейбниц и, наконец, Кант, который завещает его последователям, не потушившим священного огня его.

Sic, quasi cursores, vitai lampada tradunt.

Астрономия представляет нам пример еще разительнее. В начале христианской эры ум сильный, но неглубокий, ошибочно строит умозрительную астрономию. Современники Птоломея усваивают себе его учение; образуется школа, и правильное устройство системы мира замедляется на пятнадцать столетий. В 1543 году Коперник смелой рукой разрушает систему, основанную на гипотезах, и выводит астрономию на надлежащую дорогу; вскоре в истории ее появляются великие имена, начинаются великие открытия. Умирает Коперник, рождаются Кеплер и Галилей; за ними следует Декарт, потом Ньютон, который из рассматривания самого обыкновенного явления познает тайну устройства вселенной.

Представим здесь в пример еще другую науку, имеющую самое близкое отношение к народному хозяйству, пример которой поэтому будет еще разительнее: мы говорим о науке государственной, – олитике. Подобно философии и астрономии, наука об устройстве государства, этой общины, проявившей себя на всей поверхности земного шара в столь многоразличных формах, есть наука, основанная чисто на наблюдении. В самом начале попала она в руки Платона, замечательного гения; но и Платон не всегда следовал указаниям опыта. Вместо того, чтобы обратиться к указаниям разума и истории, которые одни могли разоблачить перед ним мировые законы образования, развития, процветания и падения государств, он обратился к своему воображению, ударился в умозрительную, отвлеченную политику. Он хотел устроить государство на воображаемом фундаменте одной добродетели. Под предлогом очистить природу человека от всего дурного и идеализировать общество, он окорнал первую и обезобразил вторую; из этой химерической концепции полезли толпою утопии, и Платон оставил по себе только роман. Является Аристотель. Он берет политику в настоящем ее значении, людей и государства понимает так, как их представляют ему природа и история. Вместо того, чтобы воображать, возноситься в область отвлеченного умозрения, что в экспериментальных науках совершенно некстати, он наблюдает, сравнивает, обобщает. Победа, ускользнувшая из рук Платона, достается ему, и он оставляет нам государственную науку, уже оконченную. До сих пор еще находят себе приложение законы, двадцать столетий тому назад открытые ему опытом; государства появляются на сцене мира, возвышаются, умирают на основаниях, замеченных его наблюдательным умом, и между тем как блестящие, но пустые гипотезы Платона навсегда уже отошли в область мира сказочного, каждая новая революция, потрясающая мир, венчает новой славой гениального ученика его.

Такова судьба наук опытных. Отдаляясь от пути, пролагаемого им самой сущностью предмета, они порождают лишь системы химерические и недолговечные; в обратном случае, законы, открываемые ими, переходят от поколения к поколению, не только не старясь, но еще обновляясь, подтверждаемые историей каждого времени.

Здесь вся мудрость политической экономии, если только захочет она воспользоваться уроком.

Ни одна наука, основанная на наблюдении, не имеет столь обширного объема, как политическая экономия. Философская и практическая важность всевозможных вопросов, поднимаемых при ее изучении, значение открытий, до которых может дойти она, все ставит ее наряду наук возвышенных и полезнейших, способных удовлетворить самое высокое самолюбие ученого, если только наука эта останется верна своему духу, своим разумным основаниям. Но если дух бесплодного умозрения увлечет ее на путь свой, то блестящая будущность для нее потеряна. Настоящая реформа хочет, кажется, отозвать политическую экономию на небо. Но это воображаемое небо, открываемое политической экономией школой свободы торговли, есть, по-видимому, то же, которое представлялось философии до Сократа, т.е. пустой мираж. Но если просвещенные умы разрабатывают эту науку для нее самой и заботятся только об истине, то они должны поставить себе непременной целью свести ее с этого химерического эмпирея на верный путь чистого и простого наблюдения мировых событий.

Но вряд ли такая реформа совершится сама собой в политической экономии. Для этого нужны неутомимые труженики, глубоко убежденные в неизменности средств и плодотворности следствий опытного изучения, которые не испугались бы ни трудностей, ни медленности; нужны свободные, независимые деятели, которые не кланялись бы господствующему мнению потому только, что оно господствующее и родилось в земле чужой. Но где эти деятели реформы науки, последствия которой были бы неизмеримо обширны и в мире идей, и в мире событий?