ГЕНРИ ДЖОРДЖ

ПОКРОВИТЕЛЬСТВО ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ
ИЛИ СВОБОДА ТОРГОВЛИ

Исследование тарифного вопроса

1886

[Henry George. Protection or Free Trade (1886).
Джордж Г. Покровительство отечественной промышленности или свобода торговли. –
М., Типо-литография «Русскаго Товарищества печатного и издательскаго дела», 1903. 326 с.
(Издание «Посредника» для интеллигентного читателя. XCVII. Перевод с английского С. Д. Николаева).]

————————————

Глава ХХ. Отмена покровительства
Глава XXI. Неудовлетворительность аргументов в защиту свободной торговли
Глава XXII. Практическая несостоятельность свободной торговли
Глава XXIII. Действительная сила покровительственной системы
Глава XXIV. Парадокс
Глава XXV. Уподобление
Глава XXVI. Истинная свобода торговли
Глава XXVII. Лев на пути
Глава XXVIII. Свободная торговля и протекционизм
Глава XXIX. Возможное осуществление реформы
Глава ХХХ. Заключение

————————————
————————
————

Наше исследование в достаточной мере показало все ничтожество и нелепость покровительственной системы. Теперь на остается только рассмотреть один довод, который всегда выставляется в пользу покровительства, когда не оказывается для него других оправданий.

Довод этот заключается в том, будто было бы несправедливо и жестоко сразу отменить покровительственные пошлины, ибо лишь опираясь на покровительственный тариф, вкладывались в известные дела капиталы и организовалась промышленность. Что сокращение покровительственных пошлин, ввиду этого, должно совершаться постепенно и медленно, – признается и проповедуется даже людьми, которые вообще являются самыми сильными противниками покровительства. Тем не менее довод этот не выдерживает критики. Если покровительство несправедливо, если оно есть нарушение равенства прав, дающее некоторым гражданам власть облагать налогами других граждан, то в таком случае все, кроме его полной и немедленной отмены, будет лишь продолжением несправедливости. Никто не может приобрести законного права обижать других; никто не может предъявлять прав собственности на привилегию. Допускать, что привилегии, опирающиеся на законодательный акт, не могут быть во всякое время уничтожены законодательным актом, значит отдавать себя во власть той нелепой доктрины, которая доведена до чудовищных размеров Великобритании. Там прямо утверждают, что синекуры не могут быть уничтожены без выкупа их у владельцев и что наследственная передача привилегии жить на чужой счет есть священное право индивидуума. Истинная доктрина выражена в нашей Декларации независимости, и мы не должны ни на йоту отступать от нее. Она признает, что люди одарены Творцом равными, неотчуждаемыми правами, и что всякий закон или учреждение, отрицающие или уничтожающие это естественное равенство, могут быть во всякое время изменены или уничтожены. И едва ли можно теперь дать более полезный урок капиталистам всюду на свете, как показавши им, что лишь справедливость есть основа надежного помещения капитала, и что человек, который ведет промышленное дело, опираясь на невежество или порабощение народа, ведет это дело на свой страх и риск.

Сверх того, лишь одна безотлагательная отмена покровительства дала бы возможность встать в надлежащие отношения к ныне покровительствуемым отраслям промышленности. При постепенной отмене его подымались бы те же свалки в погоне за милостями правительства, то же взяточничество и кумовство, какие обнаруживаются при всякой перемене тарифа, и в этом случае более сильные оберегали бы свои интересы, проваливая более слабых.

Но мало того, что при постепенной отмене покровительства продолжались бы некоторое время, хотя и в меньшей степени, опустошения, потери и несправедливости, неотделимые от него; при такой отмене все время поддерживались бы также необеспеченность вложения и угнетенное состояние промышленности из-за предварения наступающих перемен и неизвестности в отношении их. При одновременной же отмене покровительства, потрясение, как бы оно ни было сильно, завершилось бы быстро, и торговля с промышленностью сразу могли бы встать на твердую почву. Даже следуя той теории, будто отмена покровительства неминуемо должна повести к временному бедствию, все же пришлось бы предпочесть одновременную отмену постепенной, как ампутацию разом предпочитают ампутации по частям.

Что же касается рабочих классов, – тех классов, о которых люди, оплакивающие внезапные перемены, всего более, по их словам, заботятся, – то для них разница эта была бы еще заметнее. Для более бедных классов всегда бывает относительно выгоднее, чтобы всякая перемена, влекущая за собой бедствие, совершалась по возможности разом; ибо следствием остановок бывает только то, что более богатые классы находят возможность избавиться от потерь на счет более бедных.

Если для страны наступают какие-либо потери от наводнения, огня, нашествия, эпидемии или от коммерческого потрясения, то потери эти всегда обходятся тем легче для бедных и тем тяжелее для богатых, чем короче то время, в какое они завершаются. Если в какой-либо стране медленно падают в цене деньги, то их обыкновенно сбывают на руки людей, всего менее способных к самозащите; цена на товары повышается с расчетом на падение курса, тогда как цена труда остается почти без перемен; капиталисты забирают ссуды и спекулируют на повышающихся ценах, и потери в конце концов ложатся с большей тяжестью на бедных, чем на богатых. Таким же образом, если упавшие в цене деньги начинают медленно возвращаться к al-pari, то цена на труд падает при этом с большей быстротой, чем цена на товары; капиталисты направляют все свои силы к тому, чтобы покрыть свои долговые обязательства обесцененными деньгами, и люди, имеющие наибольшие средства, обыкновенно оказываются наиболее способными избегать потерь и получать прибыль при спекуляции, сопутствующей улучшению курса. Но чем быстрее, внезапней совершается любое изменение в ценности денег, тем равномернее отзывается оно на состоянии богатого и бедного.

То же бывает и при распределении общественных тягостей. Всегда является желательным в интересе более бедных классов, чтобы всякий мало-мальски значительный общественный расход покрывался сразу, а не растягивался на несколько лет при посредстве государственного кредита. Будь, например, наши расходы в Гражданскую войну покрыты из налогов, собранных в то время, и они по преимуществу пали бы на богатых. Но при помощи государственного кредита, – изобретения, как бы нарочно придуманного в дополнение к косвенным налогам, – дело было устроено иначе. При помощи кредита заменено было не время покрытия наших военных расходов, настоящее – будущим, как утверждают некоторые. Это имело бы место лишь в том случае, если бы средства для ведения войны были заняты нами на стороне, – чего на деле не было. Заменен был один источник покрытия расходов на войну другим. Расходы эти стали покрываться не из налогов, падающих на граждан пропорционально их богатству, а из налогов, падающих на граждан пропорционально их потреблению, т.е. падающих на бедных с несравненно большей тяжестью, чем на богатых. Было ли у богатых достаточно патриотизма, чтобы поддерживать войну, конечно, требовавшую от них жертв, более соразмерных с жертвами бедняков, доставляющих наибольшее количество “пушечного мяса”, это – другой вопрос; но остается несомненным, что распределение военных налогов на несколько лет не только увеличило во много раз наши расходы на войну, но послужило к выгоде богатых и невыгоде рабочих классов.

Если бы отмена покровительственной системы, как предсказывают протекционисты, повела к расстройству торговли и промышленности, то все же было бы в интересе каждого и особенно людей рабочих, чтобы реформа эта совершилась быстро и решительно. Если бы возврат к естественным условиям торговой промышленной деятельности должен был временно лишить трудящихся работы, то все же было бы в интересе трудящихся, чтобы они лишились работы один раз и затем все пошло своим порядком; ибо для них было бы тяжелее, если бы такого рода потери работы продолжались в течение целого ряда лет, все время оказывая гнетущее влияние на рабочий рынок. При остром, но коротком промышленном расстройстве для облегчения бедствия можно было бы без всяких вредных последствий обратиться к государственной казне, тогда как всякая попытка такой помощи в случае менее общего, но более продолжительного расстройства, неизбежно повела бы к образованию целой армии профессиональных нищих.

Но на самом деле все толки о торговом потрясении и коммерческом расстройстве, якобы долженствующем последовать за отменой покровительственного тарифа, столь же неосновательны, как та басня, которой южные рабовладельцы во время войны пытались удержать от побега своих рабов: будто северяне продадут их на остров Кубу; – столь же неосновательны, как предсказания ораторов республиканской партии, будто избрание демократического президента поведет к финансовым осложнениям и замешательству в делах.

Опасения, в сущности, скрывающиеся за всеми этими толками о несчастных последствиях внезапной отмены покровительства прекрасно иллюстрируются разговором, который имел, не так давно, один мой друг с каким-то крупным фабрикантом. Фабрикант этот, член синдиката, подавляющего внутреннюю конкуренцию, в добавление к тарифу, которым подавляется внешняя, восставал против всяких изменений в тарифе и распространялся о бедствиях, какие навлекла бы на нашу страну свободная торговля.

“Да, – заметил мой друг, который внимательно слушал его с сочувственным видом, – мне кажется, что если бы тариф был отменен, то вам пришлось бы остановить свои фабрики”.

“Ну нет, – возразил фабрикант, – не больно-то. Мы могли бы продолжать дело и при свободной торговле, только тогда мы не могли бы получать тех же барышей”.

Та мысль, будто при отмене покровительства наши фабрики будут остановлены, наши железоделательные заводы закрыты и наши каменноугольные копи брошены, столь же забавна, как шуточка о хвосте, “который машет собакой”. Откуда явились бы к нам товары, чтобы таким образом наводнять наш рынок, и чем бы мы стали расплачиваться за них? Ведь не хватило бы всех производительных сил Европы для выработки их и судов для перевозки, не говоря уже о том действии цены в Европе, какое оказал бы спрос шестидесяти миллионов человек, потребляющих относительно более, чем какой-либо другой народ в свете. А так как другие страны не стали бы наводнять нас продуктами своего труда, не требуя в возврат продуктов нашего труда, то ясно, что всякое увеличение нашего ввоза, из-за отмены покровительственного тарифа, всегда сопровождалось бы соответственным увеличением вывоза.

В сущности, реформа эта была бы благодетельна не только для нашей промышленности вообще, – а четыре пятых ее, по меньшей мере, не знают конкуренции иностранного товара, – но была бы благодетельна даже для “покровительствуемых” отраслей. Там, где господствуют монополии, была бы сокращена прибыль; там, где из-за тарифа применяются устарелые машины и отсталые способы производства, были бы заведены новые машины и усвоены лучшие методы. Наибольшая часть нашей мануфактурной промышленности оказалась бы в выигрыше; ибо последовавшее за отменой тарифа падение цен было бы более уравновешено сокращением в стоимости материалов. А при более низкой стоимости производства оказались бы открытыми для нас иностранные рынки, на которых не могут теперь появиться наши фабриканты. Если какие-либо отрасли промышленности и были при этом уничтожены, то только лишь те, которые ведутся в настоящее время в убыток для всей нации.

Могучий толчок, который был бы дан производству богатства при этой отмене торговых стеснений, почувствовался бы во всех направлениях. Вместо упадка наступило бы оживление промышленности. Синдикаты были бы уничтожены; и прибыль, там, где она теперь чрезмерно высока, была ба понижена до надлежащего уровня; но производство было бы поставлено в более здоровые условия и стало бы совершаться с большей энергией. Американские фабриканты начали бы находить сбыт повсюду на свете, американские суда снова показались бы в океанах. На Делаваре застучали бы, как на Клейде, молотки каменщиков, и Соединенные Штаты быстро заняли бы в промышленном и торговом мире то первое место, на какое дает им право их народонаселение и естественные богатства, но которое занято теперь Англией; наше законодательство и администрация освободились бы от великой причины развращения, и сделались бы более легкими все правительственные реформы.

Пункт, которого мы достигли в настоящее время, есть тот самый, на котором, обыкновенно, заканчиваются рассуждения по тарифному вопросу, – крайний предел, далее которого не заходят в своих спорах признанные защитники двух противоположных направлений в политике.

Мы действительно достигли конца нашего исследования, поскольку оно касается относительных достоинств покровительственной системы или свободной торговли. Река, течение которой мы прослеживали, сливается с другими реками, и хотя еще продолжает течь, но уже как часть более широкой и глубокой реки. Все равно, как человек, который прослеживал бы течение Огайо до его конечного соединения с океаном, не мог бы остановиться там, где оканчивается Огайо, но должен бы был спуститься по величественной Миссисипи, соединяющей в себе воды различных рек, – так и мы, как это я и говорил вначале, чтобы надлежащим образом уяснить себе тарифный вопрос, должны выйти за пределы тарифного вопроса. В этом мы сейчас и убедимся.

Поскольку касается вопросов, обычно обсуждаемых в спорах протекционистов с приверженцами свободной торговли, наше исследование может быть признано полным и убедительным. Мы видели нелепость покровительства, как общего принципа, и ошибочность специальных доводов, которые приводятся в его пользу. Мы видели, что покровительственные пошлины не могут увеличивать совокупного богатства страны, которая устанавливает их, и не имеют ни малейшего стремления к тому, чтобы увеличивать долю богатства, достающуюся рабочему классу. Мы видели, что они, напротив того, стремятся уменьшать совокупность богатства и поддерживают монополии на счет всей массы народа.

Мы прямо или косвенно разбили все аргументы, которые приводятся в защиту правительства. Мы убедительно доказали, что покровительство, по своей природе, враждебно общим интересам, а свободная торговля, по природе своей, должна содействовать общему благу. Однако наше исследование, в том случае, если бы мы здесь остановились, не достигало бы той цели, которую мы поставили ему. По крайней мере, я, со своей стороны, если бы нам пришлось здесь остановиться, считал бы труд, затраченный на писание этой книги, почти потерянным. Ибо все, что мы доказывали здесь, не раз было доказываемо ранее нас, и однако покровительственная система до сего времени сохраняет свою власть над народной мыслью. И пока не будет доказано кое-чего большего, покровительственная система и далее будет сохранять эту власть.

Раскрывая заблуждения покровительственной системы, я старался относительно каждого из них выяснить то, что делало его правдоподобным. Тем не менее еще остается показать, почему такого рода раскрытие заблуждений производит столь незначительное действие. Уже в виду той ясности, с какой мы раскрываем ошибочность доводов в пользу покровительства, могла зародиться мысль, что требуется сказать нечто большее, и сам собою мог возникнуть вопрос: “если покровительственная теория на самом деле так несовместима м природой вещей и стоит в таком внутреннем противоречии к самой себе, то каким же образом, после целого ряда лет обсуждения, она до сего времени находит повсюду такую могучую поддержку?”

приверженцы свободной торговли обыкновенно приписывают устойчивость веры в покровительство народному невежеству, которым пользуются для своих целей корыстные люди. Но это объяснение едва ли может удовлетворить непредубежденного человека. Жизненность есь достояние истины, а не заблуждения. Хотя распространенное заблуждение и имеет всегда на своей стороне силу привычки и авторитета; хотя борьба с ним и бывает всегда трудной сначала, – тем не менее, в спорах, в которых стакивается истина с заблуждением, всегда обнаруживается стремление к большему и большему выяснению истины. И если какая-либо теория, кажущаяся совершенно ложной, сохраняет силу в системе народных верований, то противники ее, вместо того, чтобы приписывать ее жизненность неспособности народной мысли к признанию истины, должны разобраться, – достигают ли их аргументы самых основ народного верования, и не получает ли это верование поддержки от истин, которых они не рассмотрели, или от заблуждений, которые не были еще раскрыты ими и продолжают еще признаваться за истины.

Я покажу впоследствии, что покровительственная теория действительно получает поддержку от доктрин, деятельно проповедуемых и ревностно защищаемых теми самыми экономистами, которые нападали на нее, – которые, так сказать, могущественно защищали покровительственную систему правой рукой и в то же время наносили ей удары левой. Я отмечу также и поддерживающие ее привычки мысли, которые одинаково игнорировались как противниками, так и защитниками покровительства. Теперь же я хочу лишь указать на недостаточность тех аргументов, на которые обыкновенно ссылаются приверженцы свободной торговли, доказывая рабочим людям, что отмена покровительственной системы соответствует их интересам.

В нашем исследовании мы зашли так же далеко и в некоторых отношениях даже несколько далее, чем заходят обыкновенно приверженцы свободной торговли. Но в чем же убедились мы в отношении к главному предмету нашего исследования? Да просто в том, что свободная торговля стремится увеличивать производство богатства и таким образом допускает увеличение заработной платы, а покровительство стремится сокращать производство богатства и поддерживает известные монополии. Тем не менее из этого не следует еще, чтобы отмена покровительства была сколько-нибудь благодетельная для рабочих классов. Кирпич, отвалившийся от дымовой трубы, стремится упасть на поверхность земли. Тем не менее он не упадет на землю, если его падению воспрепятствует крыша дома. Все, что увеличивает производительность труда, стремится увеличить заработную плату. Но оно не увеличит заработной платы, если конкуренция будет вынуждать рабочих к предложению своих услуг из-за одного только голого существования.

В Соединенных Штатах, как и во всех странах, где политическая власть находится в руках народной массы, жизненным пунктом в спорах о тарифе является его действие на заработок “бедняков, принужденных трудиться”⁰⁰¹ .

Но этот пункт лежит за пределами того, чем привыкли ограничиваться в своих рассуждениях приверженцы свободной торговли. Они доказывают, что покровительственная система стремится сокращать производство богатства и повышать цену товаров, а отсюда выводят, что следствием отмены покровительства было бы повышение заработка. Но вывод этот является логически несостоятельным, ибо требуется еще доказать, что в существующих условиях нет ничего такого, что помешало бы рабочим классам воспользоваться благодеяниями реформы; и предложение, естественное само по себе, в уме “бедняков, принужденных трудиться”, становится в противоречие с очевидными фактами.

Тут обнаруживается несостоятельность аргументации приверженцев свободной торговли; и именно в этой несостоятельности, а не в невежестве масс, заключается причина того, почему все попытки обратить рабочих в приверженцев свободной торговли, которая заменила бы покровительственный тариф фискальным, должны заканчиваться полной неудачей всюду, где только нет условий, существовавших в Англии сорок лет тому назад.

Хотя в споре между протекционистами и приверженцами свободной торговли обе стороны выказывали одинаковое нерасположение касаться самой сути вопроса, но остается не подлежащим сомнению, что приверженцы свободной торговли, в пределах спора, имели всюду перевес над протекционистами.

Тем не менее вера в покровительство пережила длинные и сложные споры; будучи разбита, она, видимо, снова оживает и совершенно независимо развивается в таких странах, как Соединенные Штаты, Канада и Австралия, где за все время их роста не существовало тарифов, и где покровительственная система не находит поддержки ни в косности мысли, ни в созданных ею интересах. И этот факт доказывает, что за пределами обычных споров должно находится нечто такое, что сильно располагает народную мысль в пользу покровительственной теории.

Что истинная основа веры в покровительство остается еще нетронутой, это мы можем также усмотреть и из слов самих протекционистов. Разбитые в споре, они обыкновенно заявляют, что свободная торговля, может быть, верна в теории, но что она несостоятельна в практике. Их заявление, по форме своей, нелепо. Теория есть лишь изъяснение отношений между фактами, и ничто не может быть верным в теории, что неверно в практике. Тем не менее, возражая таким образом протекционистам, приверженцы свободной торговли оставляют без внимания сущность заявления своих противников и не дают ответа на вопрос о том, насколько принимаются в соображение теорией свободной торговли все существующие условия. И говоря о разнице между теорией и фактами, протекционисты выражают своими словами или, по крайней мере, пытаются выразить ими именно то, что теория свободной торговли не принимает в соображение всех существующих фактов. И в этом они правы.

В своих обычных выражениях тарифный вопрос при существующих общественных условиях представляется то одной, то другой стороной щита; и люди, видящие либо правую, либо левую сторону его и закрывающие глаза перед другой стороной, могут с одинаковым правом держаться прямо противоположных мнений. И мы поймем, когда разовьем теорию, обнимающую все факты, что различие между этими людьми не без основания может быть выражено, как различие между людьми, исключительно рассматривающими теорию, и людьми, исключительно рассматривающими факты. Мы поймем также, когда разовьем эту теорию, почему честные люди в вопросе о покровительстве или свободной торговле разошлись в диаметрально противоположные стороны и почему защитники той и другой политики были нерасположены приблизиться к пункту, где честные различия мнений могли бы быть согласованы. Ибо мы достигли теперь того места, где Огайо тарифного вопроса впадает в Миссисипи великого общественного вопроса. Нас не должно удивлять то обстоятельство, что обе стороны останавливались в своем споре, не доходя до этого пункта. Ибо ожидать сколько-нибудь полного обсуждения общественного вопроса от состоятельных классов, представляемых Кобденским клубом и Американской ассоциацией железо- и сталепромышленников, или от их защитников на профессорских кафедрах было бы также разумно, как искать сколько-нибудь полного обсуждения вопроса о личной свободе в спорах рабовладельцев-прогрессистов и рабовладельцев-демократов пятидесятых годов или в речах проповедников, получавших от них жалованье.

Мы уже видели, каким образом отмена покровительственной системы могла бы оказать возбуждающее действие на производство, ослабить монополии и устранить великую причину испорченности администрации.

“Но была ли бы она, – могут спросить нас, – благодетельна для рабочих людей? Возросла ли бы заработная плата?”

да, на некоторое время и до известного размера – возросла бы. Ибо подъем промышленной энергии, который явился бы следствием избавления от мертвого груза пошлин, на некоторое время усилил бы спрос на труд и сделал бы работу более постоянной. Рабочие в тех занятиях, где они могут устраивать союзы, получили бы возможность добиться сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, как то и было в Англии во многих отраслях промышленности при отмене покровительственного тарифа. Тем не менее, даже при полной отмене покровительства, нельзя было бы предсказать сколько-нибудь общего и постоянного повышения заработной платы или сколько-нибудь общего и постоянного улучшения в положении рабочих классов. Как бы ни было велико и благодетельно действие отмены покровительства, но оно, по природе своей, всегда будет оставаться подобным действию тех изобретений и открытий, которые в наше время могущественно увеличивали производство богатства, но нигде, в сущности, не повышали заработной платы и нигде сами по себе не улучшали положения рабочих классов.

В этом-то обстоятельстве и заключается причина бессилия свободной торговли, обычно признаваемой и проповедуемой.

Рабочий спрашивает защитника свободной торговли: “каким образом предлагаемая вами реформа будет полезна для меня?”

И защитник свободной торговли может лишь ответить: “она увеличит богатство и понизит цену товаров”.

Но уже и в наше время рабочий видел громадный рост богатства, и тем не менее не чувствовал себя участником в этом благе. Он видел огромное понижение цены товаров, и тем не менее сознавал, что ему от этого не становилось легче жить. Пред его глазами – Англия, где с некоторого времени правительственный тариф уже заменен фискальным. Однако он видит там рабочих униженных и плохо оплачиваемых, видит общий уровень заработной платы более низкий, чем тот, какой преобладает у нас; и он понимает, что те улучшения, какие были сделаны там со времени отмены покровительственной системы, во всяком случае следует приписывать не этой отмене, а рабочим союзам, обществам трезвости, благотворительным обществам, эмиграции, народному образованию и тем законодательным актам, которыми регулировался труд женщин и детей, равно санитарное состояние фабрик и заводов.

А потому рабочий, хотя бы он и сознавал с большей или меньшей силой лицемерие промышленных съездов и синдикатов, требующих таможенных пошлин “для покровительства американскому труду”, все-таки крепко держится заблуждений покровительства или, по меньшей мере, не делает никаких усилий, чтобы избавиться от них. Не заблуждения эти сильны, а слаб призыв свободной торговли к рабочему. Значительная часть американских рабочих, – по крайней мере из числа более образованных и влиятельных, – прекрасно понимает, что “покровительство” ровно ничего не делает для них; но они не думают также, чтобы и свободная торговля что-нибудь сделала для них. И потому они смотрят на тарифный вопрос, как на вопрос, лишенный практического значения для рабочих. Они относятся к нему безразлично, а это для покровительствуемых интересов почти так же желательно, как полная вера в покровительство. Ибо когда какой-либо интерес уже получает выражение в законе и привычках мысли, тогда не стоять против него – значит стоять за него.

Одного доказательства, что отмена покровительственной системы повела бы к увеличению всей совокупности богатства, еще недостаточно, чтобы создать силу, необходимую для ниспровержения покровительства. Надо также еще доказать, что отмена покровительства вела бы к улучшению в положении народных масс.

Как я уже говорил, мысль, будто всякое увеличение в производстве богатства должно быть благодетельным для всех и каждого, представляется вполне естественной; и ребенку, дикарю или цивилизованному человеку, живущему в четырех стенах и не читающему газет, она должна казаться, без сомнения, логически необходимой. Тем не менее большинство людей в цивилизованных странах, не только не сознает этой необходимости, но даже признает, в своих обычных объяснениях наиболее важных общественных явлений, за истину мысль, прямо противоположную.

Без сомнения, наиболее важные общественные явления обусловливаются тем парализованным состоянием промышленности, которое во всех цивилизованных странах сделалось до некоторой степени хроническим, и которое, усиливаясь, превращается от поры до времени в обширный и продолжительный промышленный застой. А в чем заключается обычное объяснение этих явлений? Разве не приписывают их перепроизводству?

И этому объяснению оказывают прямую или косвенную поддержку даже люди, приписывающие народному невежеству неспособность массы оценить те благодеяния, к каким повела ба замена покровительственного тарифа фискальным. Условия, вносящие мучительное беспокойство и жестокие лишения в жизнь миллионов людей, приписываются большинством перепроизводству. Можно ли, после этого, удивляться, что реформы, предлагаемые ради еще большего увеличения богатства, не вызывают народного энтузиазма?

Если действительно народное невежество дает опору для веры в покровительство, то это – невежество, распространяющееся на вопросы, гораздо более важные и настоятельные, чем вопрос о тарифе, это – невежество, которое защитники свободной торговли нимало не потрудились рассеять, и которого они не в состоянии будут рассеять до тех пор, пока не объяснят, почему простому рабочему так трудно добывать себе пропитание, – невзирая на огромный рост производительных сил, продолжавшийся все наше столетие с возрастающей быстротой.

В этом-то великом факте, что рост богатства и производительных сил не представляет из себя благодеяния для всех классов общества и не облегчает для народной массы трудностей борьбы за существование, – в этом факте и кроется причина народного равнодушия к свободной торговле. И именно вследствие возрастающего понимания этого факта, а не вследствие случайных причин, с некоторого времени повсюду в цивилизованном мире утратило свою энергию движение в пользу свободной торговли американские приверженцы тарифной реформы обманывают себя, если воображают, что покровительственная система в Соединенных Штатах может быть в настоящее время ниспровергнута движением, подобным тому, какое создано было Кобденским клубом. Время для него миновало.

Бесспорно, британские приверженцы тарифной реформы, сорок лет тому назад, оказались в силах, развивая идеи Кобденского клуба, вызвать народный энтузиазм, необходимый для ниспровержения покровительственной системы. Но они имели дело с тарифом, повышавшим цены на хлеб, и потому могли рассчитывать на сочувствие народа с уверенностью и смелостью, невозможными там, где тариф сказывается на цене товаров, не составляющих в такой мере предметы первой необходимости. Да и взгляды-то людей в отношении реформ такого рода были тогда в несравненно большей мере исполнены надежд. Великие общественные задачи, которые стоят теперь, как темная туча, на горизонте цивилизованного мира, в то время были едва-едва заметны. Уничтожение политической тирании и отмена торговых стеснений казались тогда для пылких и великодушных людей достаточными для освобождения труда и искоренения хронической бедности; а промышленные изобретения и открытия новой эры, в которую вступал тогда мир, должны были, по их глубокому убеждению, возвысить общество с самых его оснований. Мысль, что рост всей совокупности богатства должен вести к общему улучшению в положении народа, казалась тогда не допускающей сомнения.

Но целый ряд неудач разбил эти надежды; и как пала вера в голый принцип республиканских учреждений, так пала вера и в мысль, будто рост производительных сил может повести к повышению вознаграждения за труд. Вместе с тем утратил свое обаяние и призыв защитников свободной торговли к народным массам. За отменой покровительственной системы в Великобритании не последовало – как того ожидали – повсеместного ее ниспровержения; напротив, она даже усилилась всюду в цивилизованном мире и в настоящее время подымет голову даже в самой Великобритании.

Было бы бесполезно доказывать рабочим людям, что рост всей совокупности богатства поведет к улучшению в их положении. Они по опыту знают, что этого не может быть. Рабочие классы в Соединенных Штатах видели огромный рост богатства страны, и видели также, что вместе с этим ростом росли состояния богачей, но ни чуточки не становилось легче добывать себе средства к жизни трудом.

Правда, можно было бы подобрать цифры, и они стали бы доказывать, к удовольствию тех, кому хочется в это верить, что положение рабочих классов все время улучшалось. Но рабочие прекрасно знают, что этого на деле не было. Несомненно, потребление, в среднем, увеличивалось, и благодаря удешевлению товаров, вошли во всеобщее употребление предметы, которые некогда считались роскошью. Несомненно также, что во многих отраслях промышленности заработная плата несколько повысилась, и благодаря рабочим союзам сократился рабочий день. Но хотя сделались заманчивее призы, выдаваемые за высшее искусство, энергию и предусмотрительность; хотя увеличились выигрыши, достающиеся в жизненной лотерее, – тем не менее возросло и число пустых номеров. Человек, высоко одаренный, при благоприятных обстоятельствах может теперь рассчитывать на миллионы там, где поколение тому назад он мог рассчитывать лишь на десятки тысяч. Но для обыкновенного человека шансы на неудачу в жизненной борьбе увеличились, и сделалась более неотступной боязнь нужды. Для обыкновенного человека стало труднее сделаться независимым от хозяина, стало труднее содержать свою семью и обеспечить ее от разных случайностей. Боязнь лишиться работы все больше и больше мучает людей и все ужаснее становится положение работников, теряющих свои места. Чтобы убедиться в этом, нет надобности справляться со статистикой, показывающей, что пауперизм, преступления, сумасшествия и самоубийства возрастают быстрее, чем народонаселение. Разве тот, кто читает наши газеты, нуждается в доказательстве, что рост богатства страны не означает собой возрастающей легкости добывания средств к жизни трудом?

Вот одна картинка, которую я взял из газет в то время, как писал. Я выбрал ее не потому, что не было других, столь же поразительных, но потому, что она сопутствуется пояснением, тоже заслуживающим внимания:

“Смерть от голода в Огайо”.

“Дэйтон, 26 августа. – Вчера утром в нашем городе произошла ужасная смерть, когда-либо случавшаяся в цивилизованном обществе. Умер от голода некто Франц Вальцман, имевший семью из жены и семерых детей и бывший некогда выдающимся гражданином города Зинии, в штате Огайо. Он занимался всяким делом, какое только ему представлялось, и в конце концов принужден был рыть гравий, ради корки хлеба для своих детей. Так он работал всю последнюю неделю, пока, наконец, в субботу, ночью, его не привезли домой в телеге, ибо он не в состоянии был держаться на ногах. Наутро он умер. Исследованием установлено, что смерть произошла от голода. Семья его оставалась без хлеба около двух недель. Жена его, передавая ужасную историю его смерти, рассказывала, между прочим, что в то время, как он умирал, их дети окружили его постель и жалобно просили хлеба”.

И вот типичное пояснение, которое делает к этой картинке нью-йоркская Трибуна, на минуту сбившаяся в своей попытке убедить рабочих, что тариф улучшил их положение:

“Смерть от голода”.

“Трибуна, от вторника, передала читателям весьма печальную историю смерти, буквально, от голода, которая последовала в Дэйтоне, в Огайо. Подробности этого случая должны были поразить многих мыслящих людей, ибо они более подходят к тем катастрофам, которые мы привыкли считать принадлежностью европейской жизни, чем к явлениям, свойственным нашей стране. История эта, в общем, не новая. Сначала благоденствующий торговец; затем расстройство в делах, банкротство и постепенное падение; наконец, гордость и стыд доводят бедствие до крайнего предела. Немного лет тому назад сказали бы, что подобный факт невозможен в Америке; и действительно, было время, когда ни один человек, здоровый и желающий работать, не мог умереть от голода где бы то ни было в нашей стране. В то время чрезвычайная изворотливость американцев и их способность, падая, вновь становиться на ноги, – составляли предмет удивления для всего мира. Никто много не думал о возможности неудач в своем деле. Спрос на предприимчивость разного рода был так велик, что ни один человек заурядной храбрости и энергии не мог быть задавлен обстоятельствами. Быть может, эта способность подниматься на ноги была не столько нашей национальной особенностью, сколько следствием существовавшего тогда состояния общества. Судя по тому, как идут дела в более древних штатах, представляется несомненным, что параллель между американской и европейской цивилизацией становится все более и более тесной, и общественные проблемы, смущающие европейские государства, начинают затрагивать также и наше. Конкуренция в наших центрах народонаселения все более и более суживает поле безнадежной предприимчивости. Тому, кто падает, уже нелегко подняться на ноги. Общественные условия стали сильнее сковывать людей и стремятся удерживать жизнь их в более тесных границах”.

“Бедняга, умерший на днях в Дэйтоне от голода, мучался, как мучаются в Старом свете. Он пал и не мог подняться. Он был лишен своих обычных средств к жизни и не мог придумать для себя новых. Многочисленное семейство увеличивало трудность его положения. Он не мог успешно конкурировать с более молодыми и менее обремененными современниками, и пал, как падают тысячи в больших городах Европы, но как можно думать падали еще лишь очень немногие в нашей стране. Однако, вместе с быстрым ростом народонаселения и богатства, видимо, и у нас дело клонится к тому же. Борьба становится все более и более жестокой; и в то время, как общественные требования с возрастающей силой порабощают и гнетут самолюбивых людей, обилие средств к жизни и легкость приспособления к ней, в среднем, уменьшается, как уменьшается в среднем искусство рабочих с усовершенствованием механических приспособлений. Торговля и искусственные требования общественной тирании уже воспитали среди нас класс людей, которых жизнь представляет сплошную борьбу и сплошное лицемерие. Люди такого рода могли бы быть счастливыми, лишь поддерживая открытую, блестящую жизнь; не будучи в силах поддерживать ее, они скорбят и развращаются в одно и то же время. Таким-то путем повывелись у нас сильные, решительные характеры, а место их заступило поколение людей слабых и вялых, которые в свою очередь сделаются родителями таких же покорных, забитых существ, какими издавна переполнена была народная масса в городах Старого света. И здесь, как там, средством исцеления и возрождения должен быть приток более сильных и стойких продуктов деревенской жизни”.

Не будем спрашивать, каким образом может последовать обновление от более сильных продуктов деревенской жизни, когда переписи указывают на все большую и большую степень концентрации народонаселения в городах, и когда проселочные дороги до самых отдаленных границ переполнены бродягами. Я перепечатываю эту заметку, как образчик признания того очевидного факта, что в Соединенных Штатах становится все трудней и трудней снискивать себе пропитание человеку, который может рассчитывать лишь на свои силы, как образчик признания, которое делается даже людьми, формально отрицающими самый факт. А факт этот не только разбивает предположение, будто наш покровительственный тариф повышает и поддерживает заработную плату, но делает также невозможным и предположение, будто отмена покровительства могла бы изменить каким-либо образом ту тенденцию, которая, вместе с ростом богатства, усиливает борьбу за существование. Эта тенденция проявляется всюду в цивилизованном мире и возникает благодаря большей неравномерности в распределении, которой всюду сопровождается рост богатства. Как могла бы повлиять на нее отмена покровительства? Самое худшее, что можно сказать о покровительстве, сводится к тому, что им несколько усиливается эта тенденция. И самое лучшее, что тенденция эта была бы несколько сдержана. В Англии эта тенденция не перестала обнаруживаться и после отмены покровительственной системы, невзирая на серьезное воздействие других факторов, стремившихся облегчить и возвысить положение народной массы. Усилившаяся эмиграция, большее распространение образования, рост рабочих союзов, санитарные улучшения, более правильная организация благотворительности и правительственное урегулирование труда и его условий, за все это время должны были непосредственно вести к улучшениям в положении рабочих классов. Тем не менее нужда сохранила свои ужасающие размеры, а контраст между бедностью и богатством сделался даже более резким. Противники хлебных законов думали сделать голод невозможным, тем не менее и спустя долгое время после отмены этих законов смерть от голода продолжает еще фигурировать в статистических таблицах страны, изобилующей богатством.

В то время, как статистики выставляют ряды цифр, доказывая ими, к великому удовольствию людей, живущих в роскоши, что бедный Лазарь все богатеет и богатеет, протестантское духовенство величайшего и богатейшего в мире города провозглашает в своей “Горькой жалобе отверженцев Лондона”:

“Мы строим церкви, ищем утешения в нашей религии и воображаем, что наступило тысячелетнее царство Христа; между тем бедняк становится беднее, несчастный еще более жалким, и человек безнравственный – более испорченным. С каждым днем расширяется пропасть, отделяющая наш низший класс от наших церквей и часовен и от всех приличий и порядков цивилизованной жизни. Конечно, можно было бы подобрать ряд таких фактов, которые, по-видимому, приводили бы к противоположным заключениям. Но какое значение имели бы они? Мы просто жили бы одними иллюзиями, если бы вообразили, что все факты такого рода, вместе, составляют хотя бы одну тысячную часть того, что должно бы было иметь место на самом деле. Мы не должны закрывать глаз перед действительностью, а она невольно ведет к заключениям, что этот ужасный поток греха и нищеты одолевает нас. И поток этот с каждым днем становится все шире и глубже”.

О том же и повсюду свидетельствуют беспристрастные и вдумчивые наблюдатели. Люди, избавленные от необходимости вести жестокую борьбу за существование, могут не замечать того, что происходит в среде людей, стоящих ниже их. Но кто пожелает, может увидеть.

Примем в соображение более долгий период времени, чем тот, который обыкновенно рассматривается при обсуждении вопроса о том, улучшилось ли или не улучшилось положение рабочих классов вместе с развитием производительных сил и ростом богатства, и мы натолкнемся на весьма знаменательный факт.

Пять веков тому назад производительные силы Англии, в отношении к ее народонаселению, были, в сущности, ничтожны, сравнительно с тем, что представляют они из себя в настоящее время.

Тогда не только не были известны все те великие открытия и изобретения, которые, вслед за введением паровой машины, преобразили механические отрасли промышленности, но самое земледелие было гораздо более грубым и менее производительным. Искусственного травосеяния еще не знали. Картофель, морковь, репа, свекла и многие другие овощи и хлеба, считающиеся теперь среди фермеров наиболее прибыльными, еще не были введены. Выгоды, вытекающие из севооборота, были неизвестны. Земледельческие орудия состояли из лопаты, серпа, цепа, грубого плуга и бороны. Скот по размерам своим достигал лишь половины теперешнего, и овцы давали вдвое меньше шерсти. Дороги, где они имелись, были крайне плохи; колесные повозки были редки и грубы, и места, отстоящие друг от друга на сотню миль, в виду трудностей сообщения, практически были так же далеки друг от друга, как теперь Лондон от Гонконга, или Сан-Франциско от Нью-Йорка.

Однако терпеливые исследователи того времени, – в роде профессора Сорольда Роджерза, посвятившего себя изучению истории цен и разбиравшего грамоты коллегий, вотчин и общественных учреждений, – приводят нас к убеждению в том, что положение английских рабочих было в те грубые времена не только относительно, но и абсолютно лучше, чем в настоящее время, после пятивекового прогресса промышленных искусств. Они уверяют нас, что рабочий в то время не был так обременен работой, как теперь, и вел более приглядную жизнь; что он не знал мучительного страха перед потерей места, не боялся очутиться в нужде и нищете или оставить семью, вынужденную обращаться к благотворительности, чтобы избежать голодной смерти. Пауперизм, господствующий в богатой Англии девятнадцатого века, в несравненно более бедной Англии четырнадцатого века был абсолютно неизвестен. Медицина не выходила из области рутины и суеверий; санитарный надзор и предосторожности были неизвестны. Нередко бывала чума, и по временам голод; ибо, вследствие трудностей перевозки, недостаток хлеба в одной местности не мог покрываться избытком в другой. Но люди не голодали, как теперь, посреди изобилия, и – что быть может особенно замечательно – не только не работали, как теперь, женщины и дети, но даже работа взрослых мужчин ограничивалась восьмичасовым рабочим днем, – система, которой до сего времени еще не добились рабочие классы в Соединенных Штатах, несмотря на наше изобилие сберегающих труд машин и аппаратов.

Если таков результат пятивекового роста производительных сил, необычайного по своим размерам в мировой истории, то на каком основании стали бы мы ожидать, что за простой отменой покровительственных тарифов последовало бы прочное улучшение в положении рабочих классов?

И мало того, что факты такого рода не дозволяют нам признать, чтобы отмена покровительственной системы могла повести к чему-либо большему, чем временное улучшение в положении рабочих. Факты такого рода заставляют нас сомневаться также и в том, чтобы за отменой покровительства могло последовать более, чем временное увеличение в производстве богатства.

Неравенство в распределении богатства стремится сокращать самое производство богатства: с одной стороны, принижая уровень образования и ослабляя побуждение к труду в среде работников; с другой, – увеличивая число праздных людей с их прислужниками и умножая пороки, преступления и расточительность. Но вот увеличение в производстве богатства стремится увеличивать неравенство в распределении его. И потому мы не только можем ошибиться, рассчитывая на полное действие какой-либо меры, стремящейся увеличивать производства богатства, но можем ошибиться, даже рассчитывая и вообще на какое-либо действие ее, в смысле увеличения производства. В известном пункте увеличившееся неравенство в распределении может нейтрализовать собой увеличение производительных сил, и производство богатства не будет увеличиваться, как не будет увеличиваться быстрота корабля при увеличении его парусности, переходящем известную норму.

Торговля есть сберегающий труд способ производства, и следствием тарифных ограничений ее, без сомнения. Должно быть ослабление производительности. Тем не менее, как бы ни было значительно сокращение в производстве богатства, причиняемое покровительством, а оно все же представляется несравненно менее важным, чем та растрата производительных сил, которая, обыкновенно, приписывается чрезмерной производительности. Существованием покровительственных тарифов нельзя еще объяснить того парализованного состояния промышленности, которое во всех отраслях производства, по-видимому, является следствием излишка производительности перед спросом на потребление и которое побуждает всюду предпринимателей приходить к соглашениям относительно сокращения производства. А потому, можем ли мы, зная это, с полной уверенностью утверждать, что следствием отмены покровительственной системы было бы, более чем временное, увеличение в производстве богатства?

Доводы за покровительственную систему противоречивы и нелепы; сочинения, в которых пытаются придать ей некоторое подобие связной системы, – запутаны и нелогичны⁰⁰² .

Однако все мы знаем, что основания, которые люди представляют в оправдание своего поведения или своих мнений, не всегда бывают истинными основаниями, и что за теми основаниями, которые мы представляем другим или самим себе, нередко кроются желания или стремления, которые мы можем лишь смутно чувствовать или определяющим фактором наших поступков или решений.

Я старательно разобрал те аргументы, при помощи которых утверждается или защищается покровительственная система; и это было необходимо для нашего исследования, все равно, как для наступающей армии было бы необходимо взять сначала застенные укрепления, прежде чем вступить в цитадель. Однако не в этих аргументах заключается истинная сила покровительственной системы, хоть они и употребляются как для споров с противниками, так и для оправдания веры в покровительство в среде самих протекционистов.

Стоит только поговорить с самыми заурядными приверженцами покровительства, следя более за ходом их мысли, чем за их аргументацией, чтобы убедиться в том, что за доводами, служащими для оправдания покровительства, всегда кроется нечто такое, что придает этой доктрине жизненность, невзирая на ту легкость, с какой могут быть разбиты ее основания.

В сущности, заблуждения покровительственной системы получают свою действительную силу от одного великого факта, являющегося для них тем же, чем была земля для мифического Антея, так что они, если и ниспровергаются, то только лишь для того, чтобы подняться с новой силой. Факт этот не дала себе труда выяснить ни та, ни другая из спорящих сторон: приверженцы покровительства – спокойно пользуются им. Тем не менее факт этот из всех общественных фактов – наиболее очевидный и важный для рабочих классов. Он заключается в том, что лишь только общество достигает известной ступени развития, как работников, ищущих занятия, оказывается более того числа, какое может найти занятие. Получается излишек рабочих, который, при повторяющихся периодах промышленного застоя, достигает весьма значительной цифры. Потому на возможность работать начинают смотреть, как на привилегию, а работа в народной мысли представляется, как благо, сама по себе⁰⁰³ .

Вот этот-то факт, а не натянутые аргументы протекционистов и корыстные интересы промышленников, является истинным источником силы покровительственной доктрины. За теми привычками, о которых я говорил, как о располагающих к принятию заблуждений покровительственной системы, кроется одна еще более важная, – привычка говорить и думать о работе, как о милости.

Покровительственная система, как мы видели, приводит к тому, что уменьшается способность страны к добыванию богатства, уменьшается тот результат, который может получаться от данного количества труда. Она “доставляет больше работы” в том самом смысле, в каком фараон доставлял больше работы евреям, когда отказывал им в соломе; в том смысле, в каком пролитие сала на пол доставляет больше работы хозяйке, или дождь, смочивший сено, доставляет больше работы крестьянину.

Однако, доказывая это, в чем будем мы убеждать людей, которые всего больше добиваются работы, которые лучшим временем признают то время, когда бывает изобилие работы?

Дождь, смачивающий сено, есть, очевидно, несчастие для крестьянина, но есть ли он несчастье для работника, которому при этом достается день работы и плата за день, которых он мог и не иметь?

Пролитие сала на пол может быть неприятной случайностью для хозяйки; но для вымывающей пол женщины, которая получает, таким образом, возможность заработать полдоллара, оно может быть Божьей помощью.

И если бы работники на работах фараона были подобны работникам на теперешних общественных работах; если бы они также заботились лишь о том, чтобы, по возможности, продолжилась их работа, и если бы тут же, неподалеку от них, стояла толпа менее счастливых работников, просящих местечка, то разве стал бы им казаться жестоким указ, сокращавший производительность труда и через это доставлявший больше работы?

Вернемся опять к Робинзону Крузо. Говоря о нем, я намеренно умалчивал о Пятнице. Наш протекционист мог бы до изнеможение толковать с Крузо, нимало не убеждая его в том, что чем больше он будет получать и чем меньше отдавать при обмене с проходящими мимо судами, тем хуже будет для него. Но представьте себе, что наш протекционист, отойдя в сторону, стал бы высказывать свои соображения Пятнице. Сначала он напомнил бы ему о том, как Крузо продал Сури в рабство, когда тот сделался ему ненужным, – несмотря на то, что бедный мальчик помог ему избавиться от мавров и спас ему жизнь. А затем он шепнул бы Пятнице, что чем меньше будет у него работы, тем меньше в нем надобности будет иметь Крузо, и, следовательно, тем больше для него будет опасности, что Крузо снова отдаст его людоедам, уверившись теперь в возможности иметь более подходящих товарищей. Показалась ли бы Пятнице такой чудной та мысль, что могла быть опасность от наплыва дешевых товаров, какой она показалась Крузо?

Люди, воображающие, будто они могут уничтожить народное пристрастие к протекционизму, доказав, что покровительственные тарифы делают необходимым большее количество труда для достижения того же результата, игнорируют тот факт, что во всех цивилизованных странах, достигших известной ступени развития, большинство населения состоит из лиц, которые не могут работать самостоятельно и оказываются в беспомощном положении, когда никто не дает им работы; что масса, ввиду этого, обыкновенно смотрит на труд, как на нечто желательное само по себе и на все, прибавляющее работы, – как на благодеяние, а не как на зло.

Это и есть та скала, о которую разбиваются фритредеры, мечтающие лишь о тарифе “только для дохода”, доказывая, что следствием покровительства является увеличение работы без увеличения богатства. В этом-то и кроется причина того явления, что расположение обращаться к покровительственным тарифам, как то можно было наблюдать в Соединенных Штатах, Канаде и Австралии, усиливается, вместе с окончанием раннего периода развития, когда еще не замечается трудности при нахождении занятия, и вместе с наступлением общественных явлений, свойственных более древним странам* (* Усилие духа покровительства вместе с общественным развитием, весьма заметное в Соединенных Штатах, обыкновенно приписывается влиянию возникших интересов промышленников. Однако из своих наблюдений я убедился, что этой причины было бы недостаточно, и что истинное объяснение кроется в привычках мысли, порождаемых большей трудностью находить занятие. Я уверен, например, что в Калифорнии покровительственная система в настоящее время располагает несравненно большим влиянием, чем в прежнее время. Тем не менее те отрасли калифорнийской промышленности, которые могут пользоваться покровительством государственного тарифа, все же являются еще незначительными, сравнительно с теми отраслями, которые им могут пользоваться. Но в такое время, когда умножается число бродяг и предпринимаются общественные работы с целью помочь несчастным, совсем не надо ходить далеко за объяснением растущего сочувствия к политике “удержания работы в стране”. Ясно для каждого, что наш покровительственный тариф в огромной мере увеличивает стоимость почти всего, что приходится покупать американскому крестьянину, мало или вовсе не увеличивая цены того, что ему приходится продавать; и у людей, которые со времени войны пытались создать движение против покровительства, было излюбленной теорией, что стоит лишь привлечь внимание земледельческих классов к фактам такого рода, чтобы вызвать решительное противодействие покровительственным пошлинам. Но, несмотря на всю удивительную работу, которая была исполнена в этом направлении, едва ли может быть и речь о каком-либо результате. В сущности, стоит лишь поговорить с крестьянами, чтобы открыть истину, ибо большинство их чувствует, что “уж слишком-то много народу ищет земли”, и потому не без расположения относится к политике, которая, быть может, и повышает цены покупаемых ими предметов, а тем не мене стремится “доставлять работу” в других отраслях промышленности).

Никогда еще не было на свете человека, который желал бы работы ради ее самой. Даже те занятия, созидающие или разрушительные, которые мы придумываем для упражнения наших способностей или для рассеяния скуки, чтобы нравиться нам, должны приводить к какому-нибудь результату. Самый труд срубания деревьев не мог бы пробудить Гладстона браться за топор для отдыха от государственных забот и политической деятельности. Он мог бы добыть себе столько же работы, в смысле расходования труда, когда стал бы бить по мешку с песком деревянной колотушкой. Но он получал бы от этой работы удовольствия не более, чем человек, любящий быструю ходьбу, от бегания на тончаке. Удовольствие от труда неразрывно связано бывает с выполнением известного дела, и Гладстон получает это удовольствие, видя, как летят щепки и как огромные деревья склоняются и падают.

Естественным побуждением к тому труду, которым удовлетворяются человеческие потребности, служит продукт этого труда. Но наша промышленная организация такова, что огромное большинство людей ожидает получить от труда не произведений его и не пропорциональной доли в них, а назначенной суммы, которая уплачивается им лицами, отбирающими в свое распоряжение продукт их труда. Сумма эта заменяет для них естественное побуждение к работе, и получение ее делается целью их труда.

А так как без принуждения никто не стал бы работать, если бы не надеялся достигнуть чего-либо благодаря своей работе, то в обычным представлении мысль о заработной плате сливается с мыслью о работе; и люди сплошь и рядом говорят и думают, что они желают работы, тогда как, на самом деле, они желают платы, которую можно получить за работу. С другой стороны, получение заработной платы обусловливается выполнением этой работы, а не производительностью ее; потому мысль о вознаграждении рабочему отделяется от мысли о действительной производительности труда, – мысль о последней отодвигается на задний план, а то и вовсе исчезает.

В современной цивилизации народные массы обладают лишь способностью трудиться. Правда, труд есть производительность всякого богатства в том смысле, что он является активным фактором производства, тем не менее он бесполезен без пассивного фактора, не менее необходимого. Не имея на чем проявить себя, труд ничего не может произвести и является абсолютно беспомощным. А потому люди, ничего не имеющие, кроме способности к труду, чтобы сделать для себя какое-либо употребление из этой способности, должны брать плату за материал, необходимый для проявления труда, или – метод, господствующий в нашей промышленной организации – продавать свой труд тем лицам, у которых есть материал. Вот и выходит, что большинство людей принуждены находить для себя кого-нибудь, кто стал бы давать им работу и плату за нее, удерживая у себя, как свою собственность, то, что производится затратой их труда.

Мы видели, каким образом, при обмене товаров через посредство денег, почти нечувствительно возникает мысль, что покупатель оказывает как бы одолжение продавцу. Но та же мысль проявляется при покупке и продаже труда с еще большей определенностью и с несравненно большей силой, чем при покупке и продаже товаров. И это бывает следствием многих причин. Труд не может сохраняться. Человек, который не продал товар сегодня, может продать его завтра. Во всяком случае он удерживает товар у себя. Но труд человека, который простоял сегодня праздно, не найдя нанимателя, не может быть продан завтра. Возможность эта уходит от человека; труд, который он мог бы израсходовать, найдя для него покупателя, бесследно пропадает. Далее, те люди, у которых нет ничего, кроме их труда, представляют из себя самый бедный класс населения, – класс, перебивающийся со дня на день и наименее способный выносить потери. Сверх того, число продавцов труда всегда бывает слишком велико, сравнительно с числом покупателей. Способностью к труду обладают все здоровые люди, но возможностью давать занятие труду, при условиях, господствующих теперь в цивилизованных странах, обладают сравнительно лишь немногие; и потому, даже в лучшие времена, всегда находятся люди, для которых нелегко продать свой труд и которые из-за этого подвергаются лишениям и тревогам, если только не физическим страданиям.

Таким образом возникает чувство, что человек, который дает работу другому, есть его благодетель, – чувство, которое из всех сил поддерживали своим учением о капитале, дающем занятие и содержание труду, даже те экономисты, которые боролись с народными заблуждениями, проистекавшими из этого чувства. Чувство это разделяется всеми классами общества и кладет свой отпечаток на все наши мысли и разговоры. Всякий, читающий наши газеты, не может не заметить, что любое известие о новой постройке или проектированном предприятии какого-либо рода обыкновенно сопровождается у нас заключением, что, благодаря этой постройке или предприятию получить работу такое-то количество народу. Всегда такого рода доставление работы признается печатью за благодеяние для общества, к которому все должны относиться с признательностью. Чувство это, сильное среди рабочих, еще сильнее среди предпринимателей. Богатый фабрикант, железопромышленник, судостроитель, говорит и думает о людях, которым он дает работу так, как будто, на самом деле, он давал им нечто, обязывающее к благодарности. Предприниматели всегда склонны бывают думать, и в большинстве случаев так и думают, что рабочие, устраивая союзы с целью добиться повышения заработной платы и сокращения рабочих часов или стремясь так или иначе поставить себя в положение свободнодоговаривающейся партии, поднимают свою пяту на того, кто кормит их. Тогда как на самом деле очевидно, что рабочие отдают хозяевам ценность большую той, какую получают от них, ибо иначе хозяева не богатели бы от труда своих рабочих.

Благодаря привычке смотреть на доставление работы, как на благодеяние, и на работу, как на милость, учения, признающие труд за нечто желательное само по себе, за нечто такое, чего в наибольшей мере должна добиваться для себя каждая нация, находят всюду нелегкий доступ; а система, исповедывающая, что должно не дозволять другим странам производить для нас то, что мы сами может производить, начинает казаться системой, направленной к обогащению нашей страны и облагодетельствованию ее рабочих классов. Привычка эта не только делает людей нерасположенными признать истину, что покровительственная система может влиять лишь в смысле сокращения производительности труда, но делает их нерасположенными и вообще заботиться о производительности труда. Они видят обыкновенно нечто желательное для себя не в производительности труда, а в самом труде.

Привычка эта настолько сильна, что сплошь и рядом приходится слышать такого рода отзывы о каких-либо бесполезных постройках или расходах: “толку от них не будет, но все-таки они дадут людям кусок хлеба”; и одним из наиболее распространенных доводов в пользу восьмичасовой системы является довод, будто машины настолько сократили количество требуемого труда, что его хватит теперь на рабочих лишь в том случае, если он будет распределяться более мелкими долями.

Если люди настолько привыкли думать и говорить о работе, как о чем-то желательном самом в себе, то можно ли удивляться тому, что легко приобретает популярность система, предполагающая “создавать работу?”

Протекционизм, рассматриваемый сам по себе, представляется нелепостью, но он не более нелеп, чем многие другие общераспространенные убеждения. Профессор Йельского колледжа В. Г. Самнер, истинный представитель так называемой фритредерской школы, тщетно пытавшейся ослабить влияние протекционизма в Соединенных Штатах, не касаясь его основ, пробовал перед Тарифной комиссией 1882 года применить к протекционизму reductio ad absurdum. Он доказывал, что покровительственная теория приводит к заключениям вроде нижеследующих: что огромные, постоянные армии должны повышать заработную плату, отвлекая людей от конкуренции на рабочем рынке; что призреваемым в богадельнях и заключенным в тюрьмах, ввиду того же соображения, не следует давать работы; что для рабочих классов лучше, чтобы богатые люди жили в праздности, чем если бы работали; что рабочие союзы должны предупреждать ослабление спроса на труд, удерживая своих членов от слишком старательной работы; что уничтожение богатства во время мятежей должно представлять из себя нечто хорошее для рабочих классов, ибо вследствие его увеличивается количество требуемой работы, и т.п.

Тем не мене для всякого человека, который слышит обычные разговоры людей и читает газеты, будет ясно, что такие понятия вообще не только не кажутся нелепыми, на наоборот представляются вполне отвечающими действительности. Разве “отличные дела во время войны” не приписывались, в большинстве случаев, тем занятиям, какие давало правительство, призывавшее множество народа в армию, и оживленному спросу на товары, который причинен был их непроизводительным потреблением и прямым уничтожением? Разве всюду в Соединенных Штатах рабочие классы не протестуют так или иначе против работы заключенных? И разве большинство не предпочло бы видеть их скорее пребывающими в праздности, чем “отбивающими кусок хлеба у честных людей?” Разве на богатых людей, “дающих работу” своими расточительными расходами, не смотрят вообще, как на лучших друзей рабочего, сравнительно с теми богатыми людьми, которые “лишают работы нуждающихся в ней”, выполняя ее своими руками?

Такие понятия сами по себе могут быть тем, чем называет их Самнер: “жалкими заблуждениями, противными здравому смыслу”; тем не менее они возникают из признания действительно существующих отношений. Возьмите самые нелепые из них. Сожжение города, без сомнения, означает собой уменьшение всей совокупности богатства, расточение его. Но разве менее реально то расточение, которое предполагается праздностью людей, готовых работать над постройкой города? Где каждый, нуждающийся в работе, легко находил бы ее, там, действительно, было бы ясно, что пребывание в праздности заключенных, призреваемых или богачей должно уменьшать заработок трудящихся; но где сотни тысяч людей терпят лишения из-за невозможности найти работу, там работа людей, которые могут существовать без труда или которых можно содержать в праздности, неизбежно представляется чем-то вроде отнятия возможности трудиться у людей, которые всего более нуждаются в работе или всего более заслуживают ее. И эти “несчастные заблуждения” до тех пор будут сохранять свою власть над умами людей, пока не будет дано сколько-нибудь удовлетворительного объяснения тем явлениям, которые превращают в милость позволение трудиться. Фритредеры самнеровского типа в своих попытках искоренить протекционные идеи, игнорируя эти факты, будут всегда приходить к самым жалким результатам. То, что они принимают за отдельные растеньица, которые при достаточном усилии легко вырвать, в действительности представляет из себя отпрыск дерева, корни которого простираются до самых основ общества. И политическая экономия, не заходящая глубже признания общественным злом установление покровительственного, вместо фискального, тарифа, и, за ничтожными исключениями, оправдывающая существующий порядок вещей, будет всегда противна инстинктам народной массы. Сказать рабочим, как говорит профессор Самнер, что “принцип рабочих союзов есть такая же ложь, как принцип протекционизма”, значит лишь расположить их к протекционизму. Ибо рабочие могут не понимать влияния протекционизма, но влияние рабочих союзов им хорошо известно. Они прекрасно знают, что союзы эти подымали заработную плату во многих занятиях и что одни только эти союзы давали рабочим классам возможность сопротивляться силе конкуренции, которая, не будучи сдерживаема, довела бы их до максимума работы за минимум вознаграждения. Та теория свободной торговли, которую развивает профессор Самнер, которая проповедуется в Англии и которая пыталась выступить против протекционизма в Соединенных Штатах, может лишь усиливать протекционизм всюду, где рабочие классы обладают политической властью.

Тем не менее “ортодоксальная политическая экономия” усиливает протекционизм не одним только косвенным путем. Осуждая покровительственные тарифы, она в то же время оправдывала фискальные и своими наиболее важными учениями не только делала невозможным то объяснение общественных явлений, которое лишало бы почвы протекционизм, но и прямо поддерживала убеждения, придающие протекционизму правдоподобие. Ее учения, что труд зависит, в отношении занятия, от капитала; что заработная плата берется из капитала и определяется отношением числа работников к количеству капитала, посвящаемого найму их, – короче, все ее учения, унижавшие труд до положения второстепенного зависимого фактора производства, как бы санкционировали собой тот взгляд на вещи, который располагает рабочих относиться благосклонно ко всему, затрудняющему ввоз чужеземных товаров и, – по-видимому, по крайней мере, – увеличивающему спрос на труд внутри страны.

Если наше исследование и не привело нас к сколько-нибудь удовлетворительным заключениям, то оно по крайней мере объяснило нам, почему спор между протекционистами и фритредерами, так долго тянувшийся, до сего времени остается неоконченным. Парадокс, на который мы натолкнулись, есть парадокс, на который наводят все общественные вопросы нашего времени, и мы натолкнулись бы на него при исследовании любого из них.

Возьмите хотя бы вопрос о влиянии машин. Мнение, которое получает наиболее сильное выражение в законодательстве, сводится к тому, что сберегающие труд изобретения, хотя и могут иногда отзываться временным неудобством или даже лишениями на некоторых лицах, в конце концов благодетельны для всех. С другой стороны, среди рабочих пользуется широким распространением убеждение, что сберегающие труд машины есть зло для них. Убеждение это не затрагивает, однако, могущественных специальных интересов, подобных тем, которые выступают на защиту покровительства, и потому оно не могло выработаться в сложную систему и не представлено достаточно в органах общественного мнения.

Но подвергни мы этот вопрос такому же исследованию, как подвергли тарифный вопрос, и мы достигли бы как раз таких же результатов. Мнение, будто должно ограничивать изобретения, оказалось бы столь же несообразным, как мнение, будто должно ограничивать торговлю, и его в такой же мере нельзя было бы доводить до логических заключений, не приходя к нелепостям. Исследование показало бы, что употребление машин, в огромной мере увеличивая производство богатства, нимало не стремится вводить неравенство в распределении его. Напротив, мы заметили бы, что то увеличение силы, какое дают изобретения, прежде всего делается достоянием труда; и что эта выгода так рассеивается обменом, что следствия какого-либо усовершенствования, увеличивающего силу труда в одной отрасли промышленности, должны отзываться на трудящихся во всех других отраслях промышленности. Таким образом непосредственным стремлением сберегающих труд усовершенствований является стремление увеличить заработок трудящихся. И это стремление отнюдь не нейтрализуется тем обстоятельством, что сберегающие труд изобретения вообще требуют применения капитала; ибо конкуренция, там, где она свободна, должна, в конце концов, низвести прибыль на применяемый капитал до общего уровня. Даже монополия на какое-либо сберегающее труд изобретение, которая редко может поддерживаться мало-мальски долгое время, не может воспрепятствовать тому, чтобы не рассеялась повсюду значительная часть( и обыкновенно наибольшая часть) благодеяний этого изобретения⁰⁰⁴ .

Отсюда мы могли бы с уверенностью заключить, что стремление сберегающих труд усовершенствований направлено к облагодетельствованию всех людей, и в особенности рабочих классов; и потому всякое сомнение в таком действии их мы, естественно, стали бы приписывать частью тем временным потерям занятия у некоторых рабочих, которым всегда сопутствует в высоко организованных обществах всякая перемена в формах промышленности, и, частью, возрастанию потребностей, вызываемому увеличением способности к их удовлетворению.

И вот, из теории ясно, что сберегающие труд изобретения должны улучшать положение каждого; в то же время из жизни, какую мы видим, столь же ясно, что этого на деле нет.

В странах, подобных Великобритании, до сего времени еще существует класс людей, живущий на рубеже голодания и постоянно переступающий через него; – класс, который не получал ни малейшего благодеяния от огромного роста производительных сил, ибо его положение никогда не было хуже теперешнего; – класс, обычная жизнь которого, во времена мира и изобилия, по своей грязи, лишениям, зависимости и приниженности превосходит жизнь любых дикарей.

В странах, подобных Соединенным Штатам, где прежде не существовало такого класса, его развитие совершалось одновременно с чудным прогрессом сберегающих труд изобретений. Законы против бродяг, которыми пополнились уложения наших штатов, признанная необходимость ограничения детского труда, возрастающая злоба стачек, к которым принуждены обращаться рабочие, без всякого сомнения, указывают на то, что за все то время, как открытия и изобретения непрерывно увеличивали производительность труда во всех отраслях промышленности, положение простых работников становилось все хуже и хуже.

Можно доказать, что сберегающие труд изобретения стремятся благодетельствовать рабочим; но что это стремление отклоняется в сторону, это можно видеть из фактов в настоящее время даже с большей ясностью, чем в то время, когда Джон Стюарт Милль выражал сомнение в том, чтобы механическими изобретениями облегчен был повседневный труд какого-либо человеческого существа. Местами и в некоторых занятиях, правда, наступало улучшение в положении трудящихся. Тем не менее такое улучшение не только не соразмерялось с ростом производительных сил, а совершалось даже без всякого отношения к нему. Улучшения эти имели место лишь там, где к ним приводила самодеятельность рабочих или законодательное вмешательство. Рабочие союзы, а не возросшая, благодаря машинам, производительность труда, сократили рабочий день и повысили заработную плату во многих занятиях Великобритании. Законодательство, а не общее улучшение в положении трудящихся, положило конец запряганию женщин в рудниках и работе малых детей на фабриках и кирпичных заводах. Где не чувствовалось влияний такого рода, там сберегающие труд изобретения не только нимало не улучшали положения трудящихся, но, по-видимому, как будто оказывали некоторый гнетущий эффект, как будто делали труд чем-то негодным, вместо того, чтобы делать его более ценным.

Таким образом в отношении влияния машин, как и в отношении влияния тарифов, замечаются две стороны у щита. Заключения, которых мы достигаем, исходя из рассмотрения принципов, оказываются в противоречии с заключениями, к которым мы волей-неволей приходим, наблюдая существующие факты. Но хотя спор и может без конца продолжаться между людьми, которые, видя лишь одну сторону щита, отказываются взглянуть на то, что видят их противники, тем не менее лица, признавшие эту противоположность взглядов на вопрос, уже стоят на пути к объяснению, могущему удовлетворить обе спорящие стороны.

Вопрос, который на предстоит решить для объяснения того, почему свободная торговля, сберегающая труд изобретения или иная какая-либо подобная причина не производят того общего благодеяния, какого мы, естественно, могли бы ожидать от них, – есть вопрос, касающийся распределения богатства. Если возрастающее производство богатства не приводит к соответственным благодеяниям для рабочих классов, то это может зависеть лишь от того, что оно сопровождается возрастанием неравенства в распределении.

Сами по себе свободная торговля и сберегающие труд изобретения не ведут к неравенству в распределении. Тем не менее с их стороны не исключается возможность содействия такому неравенству, – и не в силу чего-либо, присущего их стремлениям, а прямо, благодаря их действию на рост производства; ибо, – как это уже было выяснено, – возрастание или сокращение в производстве богатства само по себе может, при известных обстоятельствах, изменять пропорции распределения. Поясним это.

Смит, паяльщик, и Джонз, газопроводчик, образуют товарищество обычным порядком и начинают заниматься паяльными работами и проведением газа. В этом случае все то, что будет увеличивать или уменьшать прибыль компании, будет одинаково влиять на ее участников, и как бы ни была велика или мала эта прибыль, доля в ней каждого из участников будет одинакова.

Но предположим, что они заключили бы договор на несколько иных условиях, иногда встречающихся на практике, и паяльщик должен был бы получать три четверти прибыли со всей паяльной работы, выполняемой фирмой, и газопроводчик – три четверти прибыли со всей газопроводной работы. В этом случае каждый подряд, который они брали бы, не только увеличивал бы или уменьшал прибыль фирмы, но, смотря по тому, был ли бы он подрядом на паяние или подрядом на проведение газа, влиял бы непосредственно на распределение прибыли между обоими участниками или еще предположим, что оба участника различались бы по своей способности повергаться риску. У Смита – семья, и он должен иметь постоянный доход, тогда как Джонз – человек холостой и может в течение некоторого времени жить, ничего не получая от предприятия. Чтобы лучше обеспечить Смита, в отношении его средств к жизни, решено бы было, что он будет брать определенную сумму еще до раздела какой-либо прибыли, но в вознаграждение за эту гарантию из остающейся, за вычетом ее, прибыли будет получать лишь четвертую часть. В этом случае увеличение или уменьшение прибыли стало бы уже само по себе изменять доли в распределении. Возрастание прибыли влияло бы на распределение в смысле, благоприятном для Джонза, и дело могло бы дойти до того, что доля его поднялась бы почти до 75 процентов в то время, как доля Смита стала бы лишь немногим превышать 25 процентов. С другой стороны, понижение прибыли влияло бы на распределение в смысле, благоприятном для Смита, так что он мог бы получать 100 процентов в то время, как доля Джонза сократилась бы до нуля. При таком договоре всякое обстоятельство, влияющее на сумму прибыли, влияло бы и на доли в распределении, но не в силу чего-либо свойственного именно этому обстоятельству. Истинной причиной изменения в распределении было бы нечто внешнее для этого обстоятельства и не связанное с ним.

Общественные явления, которые нам предстоит объяснить, напоминают собой явления, рассмотренные в нашем последнем примере. Возрастающее неравенство в распределении, которым сопутствует материальный прогресс, очевидно, связано с возрастанием производства богатства и не порождается каким-либо прямым влиянием причин, увеличивающих богатство.

В нашем примере, однако, есть некоторый пробел. В случае, предположенном нами, возрастание всей прибыли от предприятия было бы благодетельно для обоих участников его, хотя и в различной степени. И доля Смита, даже уменьшаясь относительно, возрастала бы абсолютно. Но при общественных явлениях, рассматриваемых нами, бывает не только так, что с возрастанием богатства доля, получаемая некоторыми классами, не возрастает пропорционально, но бывает и так, что она не возрастает абсолютно, и в некоторых случаях даже уменьшается и абсолютно, и относительно.

Потому, чтобы представить пояснение, обнимающее также и явления такого рода, обратимся к другому примеру. Вернемся снова к острову Робинзона Крузо, который может служить нам прекрасным образчиком общества в его простейшей, а потому наиболее понятной форме.

Открытие острова, которое мы предполагали, и последующие посещения других судов стали бы в огромной мере увеличивать богатство, добываемое трудом жителей этого острова, Крузо и Пятницы. Но нельзя было бы сказать, чтобы от этого возрастания богатства оба обитателя острова стали получать одинаковую выгоду. Пятница был рабом Крузо, и как бы ни увеличивалось богатство вследствие открытия торговли с остальным миром, он все же мог бы требовать себе лишь заработной платы раба; мог бы требовать лишь столько, сколько нужно для поддержания его рабочей способности. Крузо, без сомнения, до конца дней своих заботился бы надлежащим образом о товарище своей суровой жизни; но когда, с течением времени, остров вполне вошел бы в круг цивилизованной жизни и перешел бы во владение какого-либо наследника Крузо или какого-либо покупателя, живущего, вероятно, в Англии; когда он стал бы уже обрабатываться с расчетом получать от него наибольший доход, – тогда пропасть между собственником, владевшим островом, и рабом, жившим на нем, уже расширилась бы в огромной мере, сравнительно с тем временем, когда Крузо и Пятница делили более или менее поровну всю совокупность произведений их труда. Доля раба могла бы уменьшиться абсолютно, а жизнь его сделаться более трудной и неприглядной.

И нет надобности предполагать при этом положительную жестокость и ничем не сдерживаемую суровость. Рабы, которые при новом порядке вещей заступили бы место Пятницы, могли бы получать удовлетворение всех своих животных потребностей, могли бы иметь такой же, как у Пятницы, достаток пищи, могли бы носить лучшие одежды, жить в лучших жилищах, быть избавленными от боязни людоедов, и в болезни иметь помощь искусного врача. Замечая все это, статистики того острова могли бы представить ряды цифр или начертить диаграммы, показывающие, насколько лучше стало этим труженикам. Сравнительно с их предшественниками, которые одевались в козьи шкуры, спали в пещерах и жили в постоянном страхе быть съеденными, и заключения этих господ могли бы оглашаться во всех газетах острова с припевом: “смотрите на цифрах, которые не могут лгать, и на диаграммах, которые можно мерить, как благодетелен промышленный прогресс для каждого, хотя бы для раба!”

но в вещах, о которых умалчивала бы эта статистика, рабам на острове стало бы хуже, чем Пятнице. Не выходя из круга унылого труда, не облегчаемого разнообразием, не облагораживаемого ответственностью, не поощряемого видом результатов и участием в них, – их жизнь, сравнительно с жизнью Пятницы, была бы менее жизнью людей и более жизнью машин.

И то же самое действие оказали бы такого рода перемены на работников, которых мы называем свободными, т.е. на работников, которые свободны располагать своей способностью к труду, но не свободны в том, что необходимо для применения этой способности. Была ли какая-либо разница, если бы Пятница, вместо того, чтобы класть ногу Крузо на совю голову в знак того, что он с этого времени становился его рабом, просто признал бы за Крузо право собственности на остров? Так как он мог бы жить во владении Крузо лишь на условиях Крузо, то его свобода сводилась бы просто к свободе эмигрировать, броситься в море или отдаться людоедам. Люди, обладающие лишь такой свободой, т.е. свободой голодать или эмигрировать в случае, если им не удастся получить от кого-то позволения трудиться, не могут богатеть от усовершенствований, увеличивающих производство богатства. Ибо они могут требовать какой-либо доли в этом увеличении не более, чем рабы. Человек, которому нужна их работа, должен давать им лишь столько, сколько господин давал рабу, в труде которого он нуждался; должен давать лишь столько, сколько требуется для поддержания их жизни и силы, и, не найдя человека, которому требовалась бы их работа, они должны голодать, если не могут просить. Дайте Крузо право собственности на остров, и Пятница, свободный человек, сделался бы столь же подвластным его воле, как Пятница-раб, – столь же неспособным требовать какой-либо доли в возрастающем производстве богатства, как би ни было велико это возрастание и от каких бы причин оно ни проистекало.

И что произошло бы с одним человеком, должно было бы произойти с любым числом людей. Предположите десять тысяч Пятниц, свободных людей, абсолютных собственников своей жизни, и лишь одного Крузо, абсолютного собственника острова. До тех пор, пока признавалось бы его право собственности и могло бы быть восстановлено силой, разве не был бы он господином этих десяти тысяч в такой же мере, как если бы он был законным собственником их мяса и крови? Так как никто не мог бы пользоваться его островом без его согласия, то выходило бы, что никто не мог бы трудиться или даже жить без его позволения. Приказание “оставь мое владение” было бы равносильно смертному приговору. Владелец этого острова был бы для остальных десяти тысяч “свободных людей”, живших на нем, их властелином или земным богом, перед которым они стояли бы, в сущности, в большем благоговении, чем перед божеством, правящим на небесах, о котором учила бы их религия. Он мог бы сказать им так же, как сказал один шотландский лэнд-лорд своим арендаторам: “пусть Всемогущий Бог создал землю, да владею-то ей я; и потому, если вы не хотите делать так, как я говорю, то убирайтесь вон отсюда!”

Никакой рост богатства не дал бы таким “свободным” работникам права рассчитывать на что-либо большее одного голого существования. Открытие иностранной торговли, изобретение сокращающих труд машин, нахождение минеральных залежей, введение более урожайных растений, развитие искусства только бы увеличивало ту сумму, которую их землевладелец требовал бы за привилегию жить на его острове, и никоим образом не могли бы повысить тех требований, какие могли бы предъявлять люди, не имеющие ничего, кроме своего труда. Если ба само Небо стало посылать на этот остров богатство в виде дождя, то и это богатство становилось бы собственностью одного владельца. Даже экономия в чем-нибудь, благодаря которой рабочие получали бы возможность жить на меньшие средства, только увеличивала бы лишь ту дань, которую они могли платить, а он мог требовать.

Конечно, ни один человек не мог бы воспользоваться подобной властью во всем ее размере и лишь для себя одного. Единственный землевладелец среди десяти тысяч бедных арендаторов, подобно единому господину, посреди десяти тысяч рабов, был бы столь же одинок, как Робинзон Крузо перед приходом Пятницы. Как бы он ни был себялюбив, он все же желал бы общества людей, более близких к себе. Человек, по своей природе, есть общественное животное. Естественный импульс побуждал бы такого единого владельца награждать людей. Которые бы ему угождали. Благоразумие предписывало бы ему заинтересовывать наиболее влиятельных из Среды десяти тысяч Пятниц в поддержании его права собственности, а опыт, если не прямой расчет, показывал бы, что он может получать больший доход, оставляя на долю людей, обладающих высшей энергией, искусством или бережливостью, некоторую часть из производимого их трудом. И единый собственник этого острова, в силу такого рода побуждений, стал бы делиться своими привилегиями при помощи жалованных грамот, рент, льгот или жалованья с окружающими его лицами. Но таким образом стал бы участвовать с ним в выгодах от каких-либо улучшений, увеличивающих производительность труда, лишь один класс, более или менее многочисленный, и все же оставался бы класс простых работников заурядных способностей, на которых эти улучшения не могли бы оказывать никакого благодетельного влияния. Владельцу этому следовало бы быть лишь немного скупым в раздаче дозволений работать на острове, чтобы через это удерживать все время небольшой процент народонаселения на границе голодания и необходимости вымаливать позволение пользоваться своим трудом; и он мог бы тогда создать конкуренцию, при которой люди, сбивая друг друга, сами стали бы предлагать все то, что может произвести их труд, за вычетом необходимого для поддержания жизни, за одну только привилегию существовать на свете.

Мы разобрали этот пример лишь для выяснения самых принципов, ибо их действие иногда можно лучше понять, наблюдая его в непривычных для нас условиях; на самом же деле, общественный порядок, создающий в современной цивилизации класс людей, не могущих ни жить, ни работать без позволения других, никогда не мог возникнуть представленным нами путем.

Читатели “Продолжения приключений Робинзона Крузо”, как передать его Де-Фу, что во время долгого отсутствия Крузо трое английских бродяг, с Вилльямом Эткинзом во главе, предъявили право собственности на остров, заявив, что оно было передано им Робинзоном Крузо, и требовали, чтобы остальные жители острова работали на них, уплачивая ренту. В своих родных странах жители эти привыкли признавать такого рода требования, предъявляемые от имени людей, ушедших не только в другие страны, но даже и на тот свет; однако тут и испанцы, и мирные англичане лишь засмеялись в ответ на это требование, а когда Вилльям Эткинз с товарищами настаивали на нем, то их заключили в оковы и держали в них до тех пор, пока они не отвыкли думать, что другие люди должны работать на них. Но если бы, прежде чем предъявить свое право собственности на остров, трое английских бродяг захватили в свои руки все огнестрельное оружие, то остальное население острова принуждено было бы признать их право. Таким образом установился бы класс землевладельцев и класс неземлевладельцев, причем, спустя немного поколений, все население так свыклось бы с этим порядком, что он стал бы казаться ему вполне естественным; и начавши, с течением времени, колонизировать другие острова, оно и там устанавливало бы тот же порядок. То, что случилось бы на острове Крузо, если бы трое английских бродяг захватили все оружие, как раз произошло, в большем размере, при развитии европейской цивилизации и происходит при ее распространении на другие части света. Потому мы находим в цивилизованных странах обширный класс людей, обладающих способностью к труду, но лишенных всякого права на пользование элементами, необходимыми, чтобы сделать эту способность пригодной, и вследствие этого принужденных, ради пользования этими элементами, или отдавать в арендной плате часть производимого их трудом, или брать в заработной плате менее того, что доставляет их труд. Класс, таким образом обездоленный, не может пользоваться никакой выгодой от роста производительных сил. Где существует такой класс, там всякое увеличение всей совокупности богатства может вести лишь к возрастающему неравенству в его распределении и хотя стремление к неравномерному распределению, в отношении некоторых лиц этого класса может несколько сдерживаться рабочими союзами или другими подобными организациями, искусственно уменьшающими конкуренцию, тем не менее оно все же с полной силой будет сказываться на людях, остающихся вне таких организаций.

А возрастающее неравенство такого рода в распределении, позволю себе повторить, означает собой не только то, что масса людей, ничего не имеющих, кроме способности трудиться, не будет иметь пропорционального участия в возрастающем богатстве, но оно означает собой также и то, что их положение станет ухудшаться и абсолютно, и относительно. Самой природой промышленного прогресса, самой сущностью тех чудовищных сил, которые освобождаются нашими открытиями и изобретениями, обусловливается то, что они должны вредить там, где не приносят пользы. Сами по себе эти силы – ни добро, ни зло. Они приводят к добру или злу, смотря по тем условиям, при каких им приходится действовать. При том состоянии общества, когда все люди стояли бы на равной ноге в отношении пользования материальным миром, действие этих сил могло бы быть лишь благодетельным. Но при том состоянии общества, когда некоторые люди признаются собственниками материального мира, а остальные могут пользоваться им не иначе, как уплачивая дань, то благословение, которое могло бы принести с собой эти силы, превращается в проклятие; тут они уже стремятся уничтожить независимость, сделать ненужным искусство, превратить ремесленников в “рабочие руки”, концентрировать все дела, затруднить для работника возможность сделаться собственным хозяином и принудить женщин и детей к вредной и изнурительной работе. Перемена, которую производит в настоящее время промышленный прогресс в условиях простого рабочего, сдерживаемая несколько влиянием рабочих союзов, есть та самая перемена, которая превратила бы раба, разделявшего разнообразные труды и грубые удобства с своим, одетым в козью шкуру, хозяином, в раба, который представлял бы из себя лишь простое орудие в фабричном производстве. Сравните искусного ремесленника старого времени с фабричным нашего нового времени – простым присмотрщиком за машиной. Сравните американского сельского рабочего прежнего типа, стоявшего на общественной лестнице не ниже своего хозяина, с современным пастухом и крупного скотопромышленника, унылая жизнь которого оживляется лишь одними грубыми развлечениями или попойками, или с современным жнецом в экономиях, занимающихся производством пшеницы, который спит в сараях или житницах и, проработав несколько месяцев, превращается в бродягу. Или сравните бедноту Коннемары или Скэя с бесконечно более униженной беднотой Белфаста или Глазго. Сравните, и тогда скажите, точно ли для людей, которые могут рассчитывать в своем существовании лишь на продажу своего труда, наш промышленный прогресс не имеет темных сторон.

Что таково и должно быть стремление сберегающих труд изобретений или усовершенствований всюду, где земля признается частной собственностью, и дети, вступающие в мир, оказываются лишенными права пользоваться ею, если они не купят ее или не наследуют после умершего предка, – в этом мы можем легко убедиться, представив себе сберегающие труд изобретения, доведенными до их крайнего вообразимого предела. Сознавая, что целью труда является удовлетворение человеческих нужд, признаешь нелепой ту мысль, чтобы сберегающие труд изобретения могли породить нужду, сделав труд более производительным. Однако пусть бы изобретения дошли до того, что сделалось бы возможным производить богатство без труда, – и как бы это отозвалось на классе, у которого нет ничего, кроме способности к труду, и который при всевозможном обилии богатства мог бы иметь в нем участие, лишь продавая свой труд? Не повело ли бы это к сокращению до нуля ценности того, что имеет для продажи этот класс людей; к превращению их в нищих среди всевозможного богатства, к лишению их возможности зарабатывать даже самые скудные средства к жизни и к принуждению их просить или голодать, если они не могут воровать? До такого пункта, вероятно, никогда не дойдут изобретения. Тем не менее это – пункт, к которому мы приближаемся с каждым новым изобретением. И не в этом ли приближении получают некоторое объяснение факт существования огромной армии бродяг и нищих и наличность смерти от голода и истощения посреди изобилия?

Отмена покровительства стремилась бы увеличить производство богатства, – это стоит вне сомнения. Тем не менее при существующих условиях самое производство богатства может сделаться проклятием – прежде всего для рабочих классов и в конце концов для общества в его целом.

В таком случае, могут спросить нас, уж не будет ли благодетельная для рабочих классов покровительственная система, хотя бы в силу того, что ею сдерживается та свобода и то развитие торговли, которые существенно необходимы для полного выражения современных промышленных тенденций? Значительная часть силы покровительственной системы среди рабочих классов, мне думается, обусловливается смутным сознанием чего-то подобного.

Я ответил бы отрицательно на этот вопрос. Покровительственная система, – которая есть ничто иное, как защита капиталистов-производителей от иностранной конкуренции на внутреннем рынке, – стремясь к созданию монополий и неравенства, оказывается бессильной сдерживать концентрирующее стремление современных изобретений и методов производства. Для достижения последней цели путем покровительства мы должны были бы не только запретить иностранную торговлю, но ограничить также внутренние торговые сношения. Мы должны бы были не только запретить какое-либо новое применение сберегающих труд изобретений, но должны были бы запретить пользование наиболее важными изобретениями из тех, которые уже применяются. Мы должны были бы срыть железные дороги и вернуться к сообщению по каналам и к гужевой доставке товаров, срезать телеграфные проволоки и рассчитывать лишь на почтовых лошадей; заменить жатвенную машину – косой, швейную машину – иглой и фабрику – ручным ткацким станком, – короче, бросить все, что дал нам век изобретений и вернуться к промышленным процессам, существовавшим сто лет тому назад. А это также невозможно, как цыпленку вернуться в яйцо. Человек может сделаться дряхлым и впасть в детство; но, достигнув зрелого возраста, он не может снова сделаться ребенком.

Нет, не в движении назад, а в движении вперед заключается возможность общественных улучшений.

Отмена покровительственной системы, сама по себе, была бы подобна захвату разбойника властями.

Ведь людям не стало бы легче, если бы захватили одного разбойника, когда остались другие, еще более сильные и жестокие.

Трудящиеся могут быть уподоблены человеку, возвращающемуся домой со своим заработком и по дороге наталкивающемуся на ряд грабителей. Один вырывает у него одно, другой – другое, а разбойник, которого он встречает в конце пути, отнимает у него все прочее, оставляя ему лишь столько, сколько необходимо, чтобы прожить день и завтра снова выйти на работу. Будет ли благодеянием для бедняка избавление его от одного или всех других разбойников, если не схватят этого последнего?

А таково теперь положение трудящихся всюду в цивилизованном мире. И разбойник, отнимающий у них последнее, есть право частной собственности на землю. Никакие великие усовершенствования, никакие благодетельные сами по себе реформы не могут помочь классу людей, лишенных всякого права на пользование силами природы и обладающих лишь способностью к труду, которая сама по себе столь же бесполезна, как парус без ветра, как насос без воды, как седло без лошади.

Я потому уподобил трудящихся человеку, которые подвергается ряду грабежей, что во всех странах существуют, помимо частной собственности на землю, также и другие факторы, подрывающие народное благосостояние и передающие богатство, создаваемое трудящимися, в руки непроизводителей. Таковы промышленные и торговые монополии, покровительственные тарифы, плохие системы денежного обращения и финансов, развращенность администрации, государственные долги, постоянные армии, войны и приготовления к ним. Но эти факторы, хотя влияние их местами и очень заметно, не объясняют нам той бедности рабочих классов, какую мы можем видеть повсюду. Все эти факторы можно уподобить первым разбойникам, которых встречает наш бедняк; отогнать их значило бы лишь увеличить долю последнего разбойника.

Если бы всесильная причина бедности рабочих классов была уничтожена, то реформы в каком-либо из этих направлений стали бы улучшать положение рабочих; но до тех пор, пока причина эта будет действовать, никакие реформы не поведут к более или менее прочному улучшению. Государственные долги могли бы быть уничтожены, постоянные армии распущены, война и мысль о войне забыты, покровительственные тарифы всюду отменены, государственное управление доведено до величайшей чистоты и экономии и все монополии, кроме земельной, уничтожены без всякого сколько-нибудь прочного улучшения в положении рабочих классов. Ибо экономическим следствием этих реформ было бы просто сокращение потерь богатства и увеличение его производства. И пока конкуренция из-за занятия со стороны людей, которые не могут работать от себя, будет проявлять свое настойчивое стремление к понижению заработной платы до минимума, дающего рабочему лишь голое существование, до тех пор это голое существование будет нормой того, что может получать обыкновенный рабочий. Пока существует это стремление к понижению заработной платы, – а оно будет существовать, пока существует частная собственность на землю, – до тех пор никакое улучшение в личных качествах трудящихся ( будь оно возможно), никакой прогресс в их искусстве, образовании, никакое развитие привычек к воздержанию и бережливости не будут в состоянии улучшить их материального положения. Улучшения в личных качествах могут быть благодетельными лишь для индивидуумов и только до тех пор, пока они ограничиваются индивидуумами, давая им преимущество перед массой обыкновенных рабочих, заработная плата которых образует регулирующую основу всех прочих видов заработной платы. Но раз такие личные улучшения станут общими, и в результате окажется лишь возможность для конкуренции гнать заработную плату к еще более низкому уровню. Там, где только немногие умеют читать и писать, эти уменья доставляют особые выгоды и подымают индивидуумов, обладающих ими, выше уровня обыкновенных рабочих, давая им право на заработную плату специалиста. Но там, где все умеют читать и писать, простое обладание этими искусствами не устраняет от обыкновенных рабочих перспективы того жалкого положения, в каком они могли бы очутиться, не умея ни читать, ни писать.

Также и там, где население отличается отсутствием бережливости и невоздержанием, бережливость и воздержание дают особое преимущество, которое может поднять человека выше условий обыкновенного рабочего; но лишь только эти качества становятся более или менее общими, как пропадает и преимущество, которое они давали. Пусть огромная масса рабочих так изменит к лучшему или худшему свои привычки, что для них станет возможным существовать на половинную долю самой низкой заработной платы, какая только имеется теперь, и конкуренция из-за занятия, понуждающая людей работать только из-за хлеба, необходимо понизит пропорционально и уровень заработной платы.

Я отнюдь не считаю реформы, которые повышают образование или облагораживают привычки народной массы, бесполезными хотя бы и в этом направлении. Ибо распространение образования стремится вызвать в людях недовольство жизнью в бедности посреди богатства, а воздержность делает их более способными бороться против такой участи. Народные школы и общества трезвости являются таким образом первичными преобразовательными учреждениями. Но они никоим образом не могут уничтожить бедности до тех пор, пока земля будет оставаться частной собственностью. Те почтенные люди, которые воображают, что обязательное обучение или запрещение торговли крепкими напитками может уничтожить бедность, делают ту же самую ошибку, какую делали противники Хлебных законов, когда они воображали, что отмена покровительственной системы сделает голод невозможным. Реформы такого рода по своей сущности представляют из себя нечто прекрасное и благодетельное, тем не менее в мире, подобном нашему, населенном существами, которые смотрят на него, как на исключительную собственность только некоторых из их числа, необходимо будет при каких бы то ни было условиях класс людей, едва сводящих концы с концами.

Эта необходимость обусловливается самой природой вещей; она вытекает из того отношения, в каком стоит человек к внешнему миру. Земля есть поверхность нашей планеты, – дно того океана воздуха, которого мы не можем покинуть в силу самого устройства нашего тела. Земля есть единственное возможное для нас местопребывание, единственное наше рабочее помещение, единственный склад, из которого мы можем получать все материалы, потребные для удовлетворения наших нужд. Если понимать землю в узком смысле этого слова, как нечто отличное от воды и воздуха, то она окажется, помимо того, еще элементом, который необходим нам для пользования другими элементами. Без земли человек не мог бы даже пользоваться светом солнца и его теплом или утилизировать те силы, которыми наделена материя. Человек, чем бы он ни был по своей сущности, по своему физическому устройству все же есть не более, как изменяющаяся форма материи, преходящий род движения, постоянно выходящий из резервуаров природы и снова возвращающийся в них. По своему физическому строению и силам человек так же относится к земле, как струя фонтана к питающей его воде или газовое пламя к газу, текущему по трубам.

И потому, если человек для того, чтобы иметь возможность жить и работать, должен будет жить и работать на земле, принадлежащей другому, то он необходимо сделается либо рабом, либо нищим, все равно, каковы бы ни были все прочие его условия.

Существуют две формы рабства – та, которую признал Пятница, когда положил ногу Крузо на свою голову, и та, которую пытались установить Вилльям Эткинз и его товарищи, когда они объявили остров своим и возложили все работы на его жителей. К первой форме рабства, когда обращают человека в собственность, прибегают лишь в том случае. Если народонаселение слишком редко, чтобы сделать осуществимой вторую форму рабства, когда обращают в частную собственность землю.

Ибо когда население редко и имеется изобилие свободных земель, тогда работники имеют полную возможность избегнуть необходимости покупать себе право пользования землей или приобретают это право лишь на номинальных условиях. И потому, чтобы завести рабов, – людей, которые работают на вас, тогда как вы на них в возврат не работаете, – является необходимым сделать собственность из их тел или же прибегнуть к поземельному рабству, крепостничеству, которым ранее времени искусственно создается сила, являющаяся к услугам землевладельцев лишь при более плотном народонаселении, и приписать рабочих к той земле, на которой желают утилизировать их труд. Но ишь только население становится более многочисленным, а земля более или менее полно заселенной, и конкуренция безземельных людей из-за пользования землей уже устраняет необходимость делать собственность из их тел или прикреплять их к поместью, чтобы пользоваться их трудом без возврата. Люди сами будут просить привилегии отдавать свой труд в вознаграждение за то, что дают рабу: клочок земли для жилья и ту часть из производимого их трудом, какая необходима им для поддержания жизни.

Это для владельца гораздо более удобная форма рабства. Ему уже нечего возиться со своими рабами, ему уже не надо понуждать их кнутом к работе, заковывать, предупреждая побег, или разыскивать беглых собаками особой породы. Он уже не заботится более о том, чтобы они питались надлежащим образом в детстве, имели уход в болезни, опору в старости. Пусть они живут в лачугах, пусть они работают больше е едят хуже, чем у какого-нибудь жестокого владельца человеческих тел, – совесть его не будет страдать и общественное мнение не осудит его. Короче, лишь только общество достигает того пункта развития, когда возникает ожесточенная конкуренция из-за пользования землей, право собственности на нее начинает давать больше выгод, при меньшем риске и тревогах, чем право собственности на людей. Если бы те два молодых англичанина, о которых я говорил, приехавши сюда, купили на свои деньги американских граждан, то они не могли бы получать с них такой доли из производимого их трудом, какую они получают теперь, купивши земли, охотно снимаемые американскими гражданами под обработку из-за половины жатвы. Точно также, – позволяй это наши законы, – было бы безрассудно для какого-нибудь английского герцога или маркиза приезжать в Америку и законтрактовывать там десяток тысяч американских младенцев, рожденных или еще только имеющих родиться, в надежде получать с них огромный доход, когда они будут в состоянии работать. Ибо купив или отгородив миллион акров земли, которая не может убежать, которую не нужно ни кормить, ни воспитывать, он мог бы через двадцать или тридцать лет иметь десять тысяч взрослых американцев, готовых отдавать ему половину всего, что будет производить их труд на его земле, за привилегию существовать самим и содержать свои семейства из другой половины производимого ими. Они стал бы получать с них больше продуктов труда, чем сколько он мог бы вытребовать с такого же количества рабов. А с течением времени, когда число американских граждан еще более увеличилось бы, его право собственности на землю привело бы к тому, что еще большее число людей стало работать на него и за меньшую плату. Спекуляция этого предпринимателя на землю стала бы спекуляцией на рост людей в такой же мере, как если бы он покупал детей и законтрактовывал младенцев, еще не имеющих родиться. Ибо если бы в Америке перестали родиться дети и перестали расти люди, то и его земля не получила бы цены. И прибыль от такого предприятия обусловливалась бы не ростом земли или не увеличением ее плодородия, а лишь ростом народонаселения.

Земля сама по себе не имеет ценности, ибо ценность возникает лишь благодаря труду. Земля начинает иметь ценность не раньше, как право собственности на нее становится эквивалентом права собственности на работников. И если где земля приобретает спекулятивную цену, то причиной этого бывает надежда на то, что рост общества сделает в будущем право собственности на нее эквивалентом права собственности на работников.

Правда, все ценные предметы обладают свойством давать своим владельцам возможность получать за них или за пользование ими труд или продукты труда. Но все ценные предметы являются продуктами труда, и получая за них труд или продукты труда, совершаются в сущности обмен, – передачу эквивалентного количества продуктов труда в возврат за труд или его продукты. Земля, однако, не есть продукт труда; она существовала еще до появления человека. И, стало быть, если в силу права собственности на землю получают труд или продукты труда, то совершают при этом в сущности присвоение, хотя и имеющее, быть может, форму обмена. Власть, которую дает право собственности на ценную землю, есть власть пользования человеческими услугами без оказания взамен человеческих услуг, – власть по своей сущности тождественная с той властью присваивать, какую дает право собственности на рабов. Это не есть власть, вытекающая из обмена, а есть власть, вытекающая из насилия, – та самая власть, которая явилась бы у некоторых людей, если бы прочие люди принуждены были платить им за пользование океаном, воздухом или солнечным светом.

Ценность таких предметов, как хлеб, скот, корабли, дома, мебель или металлы, есть меновая ценность, основанная на стоимости производства и потому стремящаяся падать по мере того, как прогресс общества уменьшает количество труда, необходимого для произведения таких предметов. Но ценность земли есть ценность присвоения, основанная на том количестве богатства, какое может быть присвоено, и потому стремящаяся повышаться по мере того, как прогресс общества усиливает производство. Вот мы и видим, что в то время, как все роды продуктов постоянно падают в цене, цена земли постоянно возрастает. Изобретения и открытия, которые увеличивают производительность труда, понижают ценность предметов, требующих труда для своего произведения, но вместе с тем повышают ценность земли, так как они увеличивают то количество богатства, какое труд принужден бывает отдавать за пользование землей. Так что там, где земля целиком захвачена частными лицами, уже никакое увеличение в производстве богатства, никакая экономия в пользовании землей не может бать простому рабочему чего-либо большего заработной платы раба. Если бы богатство стало падать с неба в виде дождя или бить ключом из недр земли, то все же оно не могло бы обогатить работника. Оно могло бы лишь увеличить ценность земли.

Чтобы видеть это, нам нет даже надобности утруждать своего воображения. В Западной Пенсильвании недавно открыто было, что при бурении земли из скважин вырывается горючий газ – природа дарила нам то, что ранее могло быть производимо лишь трудом. Эта замена выкапывания угля из земли и прокаливания его в ретортах простым бурением и доставкой по трубам должна была бы иметь своим прямым и естественным следствием повышение ценности труда и заработка рабочих. Но как земля в Пенсильвании признается частной собственностью, то и замена эта не повела ни к чему подобному. В результате оказалось, во-первых, обогащение собственников земли, на которой можно было производить бурение, ибо они, как законные владельцы всего материального мира над их землей и под нею, обложили пошлиной пользование новым даром природы; и, во-вторых, обогащение капиталистов, которые занялись доставкой газа по трубам в Питтсбург и другие города. Они устроили синдикат по типу Главного общества торговли маслами (Standard Oil Company), заправляющий продажей природного газа, и через него получают огромный доход сверх обычного вознаграждения на капитал. Некоторая выгода пока достается еще стеклянным и железным промышленникам в Питтсбурге, ибо новое топливо настолько удобно в обращении и дает такой ровный жар, что оказывается более экономичным, чем прежнее даже при одинаковой с ним стоимости. Тем не менее они этой выгодой будут пользоваться недолго. Лишь только замечено будет, что их выгода представляет из себя нечто постоянное, как в Питтсбурге окажется скопление стеклянных и железных промышленников, желающих пользоваться природным газом; ценность земли в городе возрастет, и вся выгода в конце концов перейдет от этих промышленников к землевладельцам Питтсбурга⁰⁰⁵ . Если бы уничтожена была монополия газового общества или законодательным порядком доходы его ограничены обычной прибылью на капитал, то выгода от этого в конечном результате опять-таки досталась не промышленникам, а землевладельцам.

Подобным же образом удешевление перевозки благодаря железным дорогам увеличивает лишь ценность земли, а не ценность труда; понижение железнодорожных тарифов оказывается благодеянием опять не для работников, а для землевладельцев. То же бывает со всяким усовершенствованием какого бы то ни было рода. Федеральное правительство разыгрывало роль щедрого покровителя города Вашингтона, и следствием был рост ценности земельных участков. Если бы федеральное правительство стало давать каждому вашингтонскому жителю жаром освещение, отопление и стол, то ценность земельных участков возросла бы еще более, и весь этот подарок в конце концов очутился бы в кармане вашингтонских владельцев недвижимой собственности.

Первичными факторами производства являются земля и труд. Капитал есть их произведение, и капиталист есть лишь посредник между землевладельцем и работником. Потому рабочие, которые воображают, будто капитал есть притеснитель труда, что называется, “валят с больной головы на здоровую”. Во-первых, многое из того, что при поверхностном наблюдении кажется притеснением со стороны капитала, на самом деле является просто результатом того беспомощного положения, в которое поставлен труд вследствие отрицания за ним всяких прав на пользование землей. “Беда для бедных – скудность их”. Людей, которые имеют свободный доступ к природе, капитал не властен понудить отдавать свой труд за самую жалкую плату. Во-вторых, что бы ни удавалось урвать из заработка трудящегося люда капиталистическим монополиям, все же монополии эти являются ничем иным, как меньшими разбойниками, при обезоруживании которых увеличивалась бы лишь доля, захватываемая землевладельцами.

Там, где вся пригодная земля обращена в собственность некоторых лиц, все равно, как бы ни была проста или сложна общественная организация, как бы ни было велико или мало число посредников между собственниками земли и людьми, обладающими лишь способностью трудиться, там всегда будет существовать класс людей, – рабочих обыкновенных способностей и искусства – который не может надеяться на что-либо большее, как зарабатывать самым тяжелым трудом одно насущное пропитание, и которому постоянно грозит опасность лишиться даже и его.

Мы видим этот класс при простой промышленной организации в Западной Ирландии или на Шотландском плоскогории и видим его, даже в еще более тяжелом и низком положении, при сложной промышленной организации больших британских городов. И мы видели, как, невзирая на огромный рост производительных сил, развивался этот класс работников в соединенных Штатах вместе с тем, как земля наша все более и более переходила в руки частных лиц. Так это и должно быть в силу наиважнейшего из всех человеческих отношений: отношения человека к планете, которую он населяет.

В делении людей на класс владеющих миром и класс не имеющих по закону никакого права на пользование им мы видим факт, которым объясняется многое из того, что иначе представляется необъяснимым. Но мы коснемся его лишь в его отношении к тарифному вопросу. Мы поняли, почему то, что неправильно называется “свободной торговлей”, – простая отмена покровительственной системы, – может вести лишь к временному благодеянию для рабочих; теперь мы достигли такого пложения, что можем пойти дальше и рассмотреть последствия, к каким повела бы истинная свобода торговли.

“Пойдем с мною”, сказал Ричард Кобден Джону Брайту, когда тот, глубоко опечаленный, отходил от свежей могилы. “В Англии женщины и дети умирают от голода, – от голода, созданного законами. Пойдем со мною, и мы не остановимся, пока не добьемся отмены этих законов”.

В таком духе крепло и росло движение в пользу свободной торговли, возбуждая энтузиазм, которого не могла бы вызвать простая фискальная реформа. Не помогли ни ограничения в голосовании, ни “гнилые местечки”, ни аристократические привилегии, и покровительственная система была ниспровергнута в Великобритании.

А голод все же не покинул этой страны, и женщины и дети не перестали там умирать от него.

Но вышло так не вследствие несостоятельности свободной торговли. Тогда уничтожили покровительственную систему и заменили фискальными покровительственные пошлины, тогда сделали лишь первый шаг к свободной торговле. Женщины и дети не перестали умирать от голода только потому, что за этим шагом не последовало дальнейших. Свободной торговли еще не ведали в Великобритании. Свободная торговля в ее полноте и целостности, действительно, уничтожила бы голод.

В этом мы можем сейчас убедиться.

Наше исследование показало нам, что отмена покровительственной системы не могла бы повести к более или менее прочному поднятию благосостояния рабочих классов, все равно, как бы ни увеличилось благодаря этой отмене производство богатства, ибо до тех пор, пока земля, на которой должны жить все люди, будет считаться собственностью некоторых лиц, всякое увеличение производительных сил будет увеличивать лишь ту дань, какую могут требовать за пользование землей эти лица, владеющие землей. До тех пор, пока земля будет составлять личную собственность только некоторой части ее населения, до тех пор никакое возможное увеличение производительных сил, хотя бы доходящее до полного избавления людей от необходимости прилагать свой труд, и никакой вообразимый рост богатства, хотя бы оно стало валиться с неба или бить ключом из недр земли, – не могли бы улучшить положения тех людей, которые обладают лишь одной способностью трудиться. Величайший рост богатства, какой только можно себе представить, лишь усилил бы в наибольшей вообразимой степени явления, очень известные нам под именем “перепроизводства”, и лишь довел бы рабочие классы до полного разорения.

И потому, чтобы сделать отмену покровительственной системы, да и всякую другую реформу, благодетельной для рабочих классов, необходимо уничтожить в законе неравенство прав на землю и вернуть всем людям их естественные и равные права в общем наследии.

А каким образом это может быть сделано?

Остановимся на минуту на рассмотрении того, что, собственно, требуется сделать, ибо тут нередко возникает путаница. Предоставить всем жителям страны равное право на землю этой страны не значит дать им равные кусочки земли. Деление земли на мало-мальски равные куски было бы выполнимо лишь в совсем первобытных странах, где население редко, разделение труда мало подвинулось вперед и семейные группы живут и работают сообща. Но при том состоянии общества, какое мы находим теперь в цивилизованных странах, было бы крайне трудно, если не абсолютно невозможно, произвести равное деление земли. Да одного такого деления было бы и недостаточно. С первым делением трудность лишь начиналась бы. Вследствие роста народонаселения и постоянного перемещения его центров, вследствие изменений в занятиях его, ведущих к различиям в способах пользования землей и в требованиях земли того или другого количества и качества; вследствие непрекращающихся усовершенствований, открытий и изобретений, создающих новые способы пользования землей и изменяющих относительную ценность ее, – деление, равное сегодня, вскоре оказывалось бы весьма неравномерным, и, чтобы поддержать равенство, требовался бы ежегодный передел.

Но ввести ежегодный передел или владение землей сообща, причем никто не мог бы претендовать на исключительное пользование каким-либо отдельным участком, было бы возможно лишь там, где люди жили бы в подвижных палатках и не предпринимали бы сколько-нибудь прочных улучшений в земле, да и там эта мера вела бы к задержке дальнейшего прогресса общества. Никто не стал бы сеять хлеб или строить дома, разрабатывать рудники, разводить плодовые сады или прорывать оросительные канавы, если бы знал, что может прийти кто-нибудь другой и прогнать егос той земли, на которой им произведены были эти работы. Потому, для надлежащего пользования землей и для применения к ней труда и капитала, является абсолютно необходимым, чтобы общество обеспечивало за лицами, пользующимися землей, спокойное владение ею.

На это-то и указывают постоянно лица, враждебно настроенные против всяких сомнений в теперешнем способе владения землей. Они стараются затемнить дело, упорно представляя каждое предложение, направленное к обеспечению равных прав на землю, как предложение, стремящееся установить равный раздел земли, и затем пытаются защищать частную собственность на землю, выставляя на вид необходимость обеспечить спокойное пользование землей лицами, вносящими в нее улучшения.

Но это – две вещи существенно различные.

Во-первых, равные права на землю не могли бы быть обеспечены равным разделом земли; и, во-вторых, нет необходимости делать из земли частную собственность, чтобы обеспечить за лицами, вносящими в нее улучшения, то спокойное пользование ими, какое необходимо для побуждения вносить их. Напротив того, частная собственность на землю, как то мы можем видеть всюду, где только она существует, дает возможность неработающим собственникам земли брать оброк с людей, вносящих в нее улучшения, брать плату за привилегию вносить эти улучшения и даже право отбирать их в свою пользу.

Вот два простых принципа и каждый из них очевиден:

I – Все люди имеют равное право на владение и пользование теми элементами, которые доставляет природа.

П – Каждый человек имеет исключительное право на владение и пользование тем, что произведено его трудом.

Между этими принципами нет никакого противоречия. Напротив, они дополняют друг друга. Чтобы вполне охранять индивидуальное право собственности на продукт труда, мы должны признавать элементы природы общей собственностью. Если бы кто-нибудь, выставив себя собственником солнечного света, мог требовать с меня платы за то участие, какое принимает солнце в росте хлеба, посеянного мною, то чрез это неизбежно нарушилось бы мое право собственности на произведение моего труда. И обратно, где за каждым обеспечено полное право собственности на произведения его труда, там никто уже не может иметь какого-либо права собственности на то, что не является произведением труда.

При проведении в жизнь этих принципов не встретилось бы никакой реальной трудности, – все равно как бы ни была сложна промышленная организация и каких бы высоких ступеней ни достигала цивилизация. Все, что нам пришлось бы сделать, так это признать землю соединенной собственностью всего народа, как железная дорога признается соединенной собственностью множества акционеров или пароход – соединенной собственностью многих владельцев.

Другими словами, мы могли бы оставить землю, уже занятую, в ненарушимом владении ее теперешних собственников, а землю свободную могли бы предоставить к услугам всякого, кто пожелал бы владеть ею. Мы должны бы были настоять лишь на одном условии, чтобы люди, так или иначе владеющие землей, уплачивали обществу надлежащую ренту за свою исключительную привилегию, – то есть ренту, основывающуюся на ценности привилегии, какую индивидуум получает от общества, когда ему предоставляют исключительное пользование известным количеством общей собственности, и не имеющую никакого отношения к улучшениям, которые он делает в земле, или доходу, зависящему от расходования им труда и капитала.

Таким путем были бы установлены равные для всех права на владение и пользование теми естественными элементами, которые, несомненно, суть общее наследие людей, и та ценность, которую получает земля не от труда лица, владеющего ею, а от роста общества, стала бы доставаться обществу и могла бы быть употребляема на общеполезные идеи. Как говорил об этом Герберт Спенсер: “Доктрина такого рода вполне совместима с наивысшим состоянием цивилизации; может быть осуществлена без введения общности имуществ и не ведет к сколько-нибудь серьезному перевороту в существующих порядках. Требуемая перемена была бы просто переменой собственников земли. Отдельная собственность была бы поглощена соединенной собственностью всего народа. Вместо того, чтобы быть во владении индивидуумов, страна сделалась бы собственностью великого корпоративного целого, – общества. Положение дел, созданное таким образом, находилось бы в полной гармонии с нравственным законом. Все люди сделались бы тогда одинаково собственниками земли, все люди одинаково могли бы пользоваться землей. И понятно, при такой системе земля могла бы быть отгораживаема, занимаема и обрабатываема с полным соблюдением закона равной свободы”.

Что такая простая перемена не вела бы, как говорит г-н Спенсер, к сколько-нибудь серьезному перевороту, этого-то во многих случаях и не замечают люди, думающие об этом предмете в первый раз. И говорят иногда, что самый принцип, очевидно, справедлив, что его легко было бы применить в какой-либо вновь заселяемой стране, но что его было бы чрезвычайно трудно применить в стране уже заселенной, где земля разделена, как частная собственность; ибо признать в такой стране землю общей собственностью, чтобы сдавать затем индивидуумам, значило бы вызвать стремительный переворот величайшей важности.

Возражение это, как бы то ни было, основывается на ошибочном представлении, будто нужно сделать что-то разом. Однако нередко случается, что пропасть, из которой нельзя ни выкарабкаться по скалам, ни выбраться при помощи лестниц, имеет выход по легкой и удобной дороге. Так и в этом случае открывается для нас удобная дорога, по которой мы можем уйти так далеко, что будет рукой подать до той цели, к какой мы стремимся. Чтобы сделать землю по существу общей собственностью всего народа и употреблять земельную ренту на общую пользу, есть путь гораздо более простой и легкий, чем отбирать формально права собственности на земле и затем сдавать ее участками, – путь, на котором не может быть никаких столкновений, который вполне подходит к теперешним обычаям и который не только не потребует какого-либо осложнения правительственного механизма, а даже даст возможность значительно упростить существующий.

Во всякой более или менее развитой стране на общественные надобности расходуются огромные суммы, причем суммы эти с ростом общества возрастают не только абсолютно, но и относительно, так как общественный прогресс постоянно стремится передавать в ведение общества, в его целом, те функции, которые при неразвитом состоянии общества считаются достоянием индивидуумов. И народ, хотя не привык платить ренту правительству, привык платить правительству налоги. Из налогов некоторые падают на движимую собственность, некоторые – на занятия или на лиц (как при подоходном налоге, который, в сущности, есть налог на лиц, сообразно с их доходом); некоторые – на перевозку или на обмен товаров, каковы таможенные пошлины; а некоторые, – в Соединенных Штатах, по крайней мере, – на недвижимую собственность, то есть, на ценность земли и вложенного в нее капитала, вместе взятых.

Та часть налога на недвижимость, которая падает на земельную ценность, помимо улучшений, сделанных в земле или на земле, по своей природе есть не налог, а рента: в этой части налога берут в пользу общества часть того дохода, который принадлежит, – в силу равного права всех на пользование землей, – собственно обществу.

И чтобы взять в пользу общества весь доход, который приносит земля, с такой же точностью, с какой можно было бы взять его, формально отобрав землю и затем сдавая ее, очевидно, нужно было бы лишь отменить один за другим все налоги, собираемые теперь, и увеличить налог на земельные ценности в такой мере, чтобы он достигал по возможности полного размера годичной ценности земли.

С достижением этого пункта теоретического совершенства продажная цена земли совершенно утратилась бы, и повинности, возлагаемые обществом на индивидуумов за пользование общей собственностью, сделались бы и по форме тем, что они есть по своей сущности – рентой. А пока еще не был бы достигнут этот пункт, рента могла бы быть собираема посредством увеличения того уже существующего во всех наших штатах налога, каким облагается (в системе прямых налогов) продажная ценность земли, независимо от улучшений – ценность, которая может быть определяема с большей легкостью и точностью, чем всякая другая ценность.

Для более полного ознакомления с результатами такого изменения в методе собирания общественных доходов я должен отослать читателя к сочинениям, в которых я рассматривал эту сторону предмета с большей подробностью, чем это возможно здесь⁰⁰⁶ .

Но, говоря кратко, результаты эти были бы трех родов:

Во-первых, уничтожились бы все налоги, которые падают теперь на всякое расходование труда и приложение капитала. Никого не облагали бы налогом за постройку дома, за улучшение формы или устройство рудника, за привоз товаров из чужих стран или за увеличение каким-либо способом запаса тех предметов, которые служат для удовлетворения человеческих потребностей и составляют народное богатство. Каждый был бы волен создавать или сберегать богатство, – покупать, продавать, дарить или обменивать, без всякой помехи или препятствия, любой предмет человеческого производства, употребление которого не сопряжено со вредом для общества. Уничтожились бы все те налоги, которые падают на предметы, при переходе их из рук в руки, и которые падают на сооружения, возводимые на земле, оставались бы такой же собственностью, как и теперь; их так же, как и теперь, можно было бы покупать или продавать, и собственники их должны были бы уплачивать обществу в виде налога лишь ренту с земли, занятой этими сооружениями. Дома и другие сооружения, вместе с землей, занятой ими, сдавались бы в аренду так же, как теперь. Но арендная плата уменьшилась бы, сравнительно с теперешней, так как налоги, взимаемые теперь со зданий и других сооружений, падают в конце концов (если исключить регрессирующие страны) на лиц, пользующихся этими зданиями или сооружениями и, следовательно, благодеяние отмены этих налогов досталось бы арендаторам. И в этой уменьшенной арендной плате арендаторы уплачивали бы все те налоги, какие им приходится уплачивать теперь в прибавку к своей аренде, а доля их платы, представляющая земельную ренту, шла бы не на увеличение богатства владельца, а на увеличение того фонда, в котором и сами они были бы в равной доле участниками.

Во-вторых, был бы припасен для общественного пользования, без всякого налога на заработок труда или на прибыль капитала, обширный и постоянно увеличивающийся фонд, – фонд, которого во всех мало-мальски населенных странах было бы не только достаточно для покрытия всех расходов правительства, признаваемых теперь необходимыми, но и для образования значительного излишка, который можно было бы употреблять на благо всего общества.

В-третьих, – и это самое главное, – была бы уничтожена земельная монополия, и земля сделалась бы и осталась бы доступной для приложения труда, так как стало бы невыгодно для кого бы то ни было владеть землей, не пользуясь ею в полной мере, и был бы положен конец как искушению, так и возможности спекулировать естественными удобствами. Спекулятивная ценность земли уничтожилась бы тотчас же, как сделалось известным, что налог на землю будет возрастать с такой же быстротой, с какой будет возрастать ценность земли, – все равно, пользуются ею или нет; и люди, не пользующиеся землей, не стали бы желать владения ею. С уничтожением капитализированной или продажной ценности земли уничтожилась бы и та премия, которую принуждены теперь уплачивать в виде покупных денег люди, желающие пользоваться землей, причем ценность различных земель стала бы измеряться количеством уплачиваемых с них обществу налогов, – то есть, высотою ренты. Если какая-либо земля оставалась свободной, то всякий желающий мог бы беспрепятственно занять ее и пользоваться ею, не платя ни налогов, ни ренты. За пользование землей ничего не приходилось бы платить до тех пор, пока не были бы пущены в дело земли менее прибыльные, то есть, пока от пользования ею не стала бы получаться прибыль, превышающая вознаграждение за затраченный труд и капитал. И как бы сильно ни увеличивалась вследствие роста народонаселения и прогресса общества ценность земли, это увеличение ее доставалось бы всему обществу, уходя на усиление того общего фонда, в котором самый бедный был бы участником наравне с самым богатым.

Таким образом была бы уничтожена великая причина неравномерного распределения богатства и был бы положен конец той односторонней конкуренции, которая лишает благодеяний прогрессирующей цивилизации людей, обладающих лишь способностью трудиться, и гонит к минимуму заработную плату, невзирая на рост богатства. Труд, когда ему открыли бы доступ к естественным элементам производства, перестал бы быть неспособным к самостоятельной деятельности, а конкуренция, начав обнаруживать своей действие между нанимателями с такой же полнотой и свободой, как между нанимаемыми, стала бы подымать заработную плату до размера, который на самом деле представляет из себя ее естественную норму – до полной ценности производимого трудом, – и стала бы удерживать ее на этой норме.

Обратимся снова к тарифному вопросу:

Простая отмена покровительственной системы, – простая замена покровительственных пошлин фискальными, – является таким убогим и трусливым применением принципа свободной торговли, что было бы ошибкой говорить об этой мере, как об установлении свободной торговли. Фискальные пошлины представляют из себя только лишь несколько менее грубое стеснение торговли, чем покровительственные пошлины.

Свободная торговля, в ее истинном значении, требует уничтожения не только покровительственных, но и всех вообще таможенных пошлин, уничтожения всех вообще стеснений при ввозе и вывозе товаров (кроме стеснений, вызываемых интересами общественного здоровья или нравственности).

Но признав свободу торговли, логически было бы уже невозможно остановиться на упразднении таможен. Ее принцип столь же применим к внутренней, как к внешней торговле, и в своем истинном значении свобода торговли требует отмены всех внутренних налогов и пошлин, падающих на куплю, продажу, перевозку или обмен, на совершение каких-либо сделок или на занятие каким-либо делом, кроме пошлин или налогов, устанавливаемых в интересе общественной безопасности, здоровья или нравственности.

Таким образом, истинной свободой торговли предполагается отмена всех косвенных налогов какого бы то ни было рода и переход к прямым налогам для покрытия всех общественных расходов.

И это еще не все. Торговля, как мы видели, есть род производства, и освобождение торговли благодетельно потому, что оно есть освобождение производства. По той самой причине, по какой мы не должны облагать пошлинами людей, увеличивающих богатство страны, ввозя в нее ценные вещи, мы, стало быть, не должны облагать пошлинами и людей, увеличивающих богатство страны, производя ценные вещи внутри нее. Так что принцип свободной торговли требует не только того, чтобы мы отменили все косвенные налоги, но также того, чтобы мы отменили все прямые налоги на предметы, которые суть произведения труда: короче, принцип свободной торговли требует, чтобы мы предоставили полный простор естественным побуждением к производству, состоящим в обладании и пользовании произведенными предметами; чтобы мы не облагали никакими налогами производство, накопление или сохранение богатства (т.е. предметов, производимых трудом) и давали каждому свободу создавать его, обменивать, дарить, тратить или отказывать по завещанию.

Таким образом, единственными налогами, посредством которых можно собирать доход в согласии с принципом свободной торговли, оказываются следующие два вида налогов:

1. Налоги на роскошь (тщеславие).

Так как побуждением к роскоши является просто желание выказать свое богатство, и так как выказывать его можно одинаково хорошо и в уплате налога, то и налоги на роскошь, надлежащим образом организованные, не только не задерживают производства богатства, но нисколько не стесняют и пользования им. Тем не менее такие налоги, хотя им и уделяют место в теории, не имеют практического значения. Ничтожные суммы получаются в Англии от налога с лакеев, носящих напудренные парики, от налога на гербы и проч.; в Соединенных Штатах такие налоги вовсе неизвестны, да и вообще ни в какой стране они не могут давать сколько-нибудь значительного дохода.

2. Налог на ценность земли.

Налога на ценность земли не должно смешивать с налогами на землю, от которых он отличается по существу. Налоги на землю, – то есть налоги, взимаемые с земли по ее количеству или площади, – взимаются одинаково со всевозможных земель и потому падают в конце концов на производство, являясь препятствием к пользованию землей, первым условием допущения к ней производителей. Между тем как налог на земельные ценности падает не на всякую землю, а лишь на земли, имеющие ценность, и на эти земли – пропорционально их ценности. Стало быть, он отнюдь не может служить для трудящихся помехой к пользованию землей, и все его действие сводится к обращению в пользу государства некоторой части тех платежей, которые собственник ценной земли может требовать с трудящихся за пользование ею. Другими словами, налог на землю, взимаемый по ее количеству, может в конце концов перелагаться собственниками земли на лиц, пользующихся землей, и превращаться таким образом в налог на производство. Но налог с ценности земли, как то признают все экономисты, падает неизбежно на собственников земли и никоим образом не может перелагаться ими на лиц, пользующихся землей. Принудить к уплате налога, взимаемого с ценности земли, лиц, покупающих землю или снимающих ее в аренду, собственник земли мог бы не более, чем принудить их к уплате для него по его закладной.

Налог на земельные ценности из всех налогов является наиболее удовлетворяющим требованиям совершенного налога. Земля не может быть ни скрыта, ни унесена; потому налог с ценности земли может быть раскладываем с большей точностью и собираем с большей легкостью и меньшими расходами, чем всякий другой налог, причем налог этот ни в малейшей степени не может стеснять производства или ослаблять побуждений к нему. На самом деле, это налог только по форме; по своей сущности это – рента, отбирание в пользу общества ценности, возникающей не из труда личности, а из роста общества. Ибо земля получает ценность отнюдь не от чего-либо такого, что делает на ней ее индивидуальный собственник или лицо, которое пользуется ею. Ценность, создаваемая ее собственником, есть ценность улучшений. И ценность эта, будучи результатом труда индивидуума, по справедливости принадлежит индивидууму и не может быть облагаема налогом без уменьшения побуждений к производству. Но та ценность, которая связана с самой землей, есть ценность, возникающая из роста общества и увеличивающаяся с ростом общества. Она, стало быть, по справедливости принадлежит обществу и может быть отбираема до последнего гроша без малейшего опасения за уменьшение побуждений к производству.

Налог на земельные ценности является таким образом единственным налогом, при помощи которого может быть собираема, в согласии с принципом свободной торговли, сколько-нибудь значительная сумма доходов. И доводя принцип свободной торговли до пункта отмены всех налогов, теснящих и ограничивающих производство, мы, само собой разумеется, стали бы принимать почти те самые меры, которые признаны были нами за необходимые для обеспечения общего права на землю и установления равенства прав всех граждан.

Чтобы привести к полному тождеству эти меры, было бы необходимо лишь поднять налог на земельные ценности, обращаться к которому для покрытия расходов побуждает нас истинная свобода торговли, и поднять до такой высоты, чтобы в нем отбирался по возможности весь тот доход, который возникает из ценности, придаваемой земле ростом общества.

Но нам стоит ступить еще лишь один шаг, чтобы заметить, что этого, в сущности, требует также свобода торговли, и что обе реформы, таким образом, абсолютно тождественны.

Свободная торговля означает собой свободу производства. А чтобы вполне освободить производство, необходимо не только устранить все налоги на производство, но также устранить и все прочие стеснения производства. Короче, истинная свобода торговли требует, чтобы активный фактор производства, труд, имел свободный доступ к пассивному фактору производства, земле. А для достижения этого должна быть уничтожена всякая монополия на землю и за всеми людьми должно быть обеспечено равное право на пользование естественными элементами через признание земли общей собственностью и дохода с нее – достоянием всего народа.

Таким образом, свобода торговли требует от нас той же самой простой меры, какую мы признали необходимой для освобождения труда от его рабства и для достижения той справедливости в распределении богатства, которая будет делать улучшение или реформы благодетельными для всех классов общества.

Частичная реформа, ошибочно называемая свободной торговлей, которая состоит в простой отмене покровительственной системы, – простая замена покровительственного тарифа фискальным – не может улучшить положения рабочих классов, так как она не касается основной причины того несправедливого и неравномерного распределения, которое, как это мы видим теперь, делает “труд вещью, ничего не стоящей, а народонаселение язвой” среди такого изобилия богатства, когда то и дело говорят о перепроизводстве. Истинная свобода торговли, напротив того, ведет не только к самому широкому производству богатства, но и к самому справедливому распределению его. Она открывает легкий и верный путь к той перемене, которая одна только может обеспечить справедливость в распределении богатства и сделать великие открытия и изобретения, до каких дошел теперь человеческий ум, средством для возвышения общества с самых его оснований.

Это с чрезвычайной ясностью сознавали те великие французы, которые в прошлом столетии впервые подняли знамя свободной торговли. То, что предлагали они, представляло из себя не просто замену покровительственных пошлин фискальными, а полное уничтожение всех налогов, прямых или косвенных, кроме единственного налога с ценности земли, – l’impot unique. Они понимали, что это объединение налогов означало бы собой не просто освобождение торговли и промышленности от гнетущего их бремени, но означало бы также полную перестройку общества, – возвращение всем людям их естественных и равных прав на пользование землей. Только лишь понимая это, могли они говорить о предложенной ими реформе в выражениях, которые были бы крайним преувеличением, если бы они относились к чисто фискальным переменам, каким бы то ни было благодетельным, – уподобляя эту реформу, по ее важности для человечества, тем основным изобретениям, которые дали первый толчок к развитию цивилизации, – употреблению монеты и введению письменных знаков.

И всякий, кто вникнет, к каким великим благодеяниям для человечества должна была бы повести та мера, которая, освободив от всех ограничений производство богатства, установила бы справедливое распределение его, поймет, что эти великие французы были далеки от преувеличения.

Истинная свобода торговли была бы освобождением трудящихся.

Мы можем теперь объяснить, почему защита свободной торговли была столь нерешительной и слабой.

Принцип свободной торговли, доведенный до своего логического заключения, уничтожил бы ту монополию на щедрость природы, которая дает возможность людям неработающим жить в роскоши на счет “бедняков, принужденных трудиться”, – потому-то, так называемые, фритредеры и не решались требовать даже отмены таможенных пошлин, а стремились ограничить принцип свободной торговли просто отменой покровительственных пошлин. Пойти дальше значило бы встретиться со львом, выступить против “законных интересов”.

В Великобритании идеи Тюрго и Кенэ нашли для себя почву, на которой они могли развиться тогда лишь в уродливой форме. Сила земельной аристократии только еще начинала находить некоторый противовес в растущей силе капитала, а труд не имел голоса ни в политике, ни в литературе. Адам Смит принадлежал к тому классу писателей, который всегда бывает склонен смотреть на вещи, признаваемые за существенные господствующим классом, глазами этого класса, да и будь иначе, так все равно до распространения образования и удешевления книг, он не был бы услышан. В тени абсолютного деспотизма бывает можно иногда пользоваться большей свободой мысли и слова, чем при управлении со значительным участием народа. И Кенэ, придворный лекарь и любимец властелина Франции, имел возможность в Версальском дворце доводить свои предложения, касающиеся свободной торговли, до их законного заключения в виде l’import unique в то время, как Адам Смит, будь он столь же радикален, едва ли бы мог найти досуг, чтобы писать свое “Богатство народов”, или средства, чтобы печатать его.

Я не сужу Адама Смита, я лишь выясняю те условия, которые влияли на развитие известной идеи. Задача, которую поставил себе Адам Смит, – доказать нелепость и непригодность покровительственных тарифов, – в условиях его времени и места сама по себе была уже достаточно трудной; и даже видя, куда в сущности ведут провозглашенные им принципы, он, как благоразумный человек, желающий делать лишь возможное для его времени и поколения и знающий, что там, где он положит основание, другие люди в свое время воздвигнут здание, – все же мог бы сознательно не дать этим принципам дальнейшего развития.

Во всяком случае очевидно, что именно то обстоятельство, что свободная торговля завела бы слишком далеко, является причиной того, что британские приверженцы свободной торговли (по имени) удовольствовались отменой покровительственной системы, и сократив девиз Кенэ: “Расчищайте дорогу и предоставляйте дела их собственному течению” в девиз: “Предоставляйте дела их собственному течению”, урезали у него самую важную половину. Один шаг вперед – требование отмены фискальных пошлин наравне с покровительственными – уже поставил бы их на опасный путь. Английские авторы, оправдывая сохранение фискального тарифа, намекают, что обращение к прямым налогам было бы невозможно без того, чтобы не побудить британский народ спросить себя о том, почему он должен содержать потомков королевских фаворитов и почему он должен платить проценты на огромные суммы, затраченные при прежних поколениях на более чем бесполезные войны. Но это не единственная причина. К системе прямых налогов нельзя было бы обратиться также потому, что защищать ее было бы невозможно без опасности для еще более важных “законных интересов”. Один шаг вперед вслед за отменой покровительственных пошлин, и британское движение в пользу свободной торговли целиком направилось бы против того фетиша, к которому целые поколения британского народа приучались относиться с таким же благоговением, как к Ковчегу завета, – против частной собственности на землю.

Ибо частная собственность на землю в британском королевстве (за исключением Ирландии и Шотландских гор) была установлена не тем быстрым и легким путем, каким хотел установить ее Вилльям Эткинз на острове Крузо. Она вырабатывалась постепенно, как результат длинного ряда узурпаций и похищений. В глазах британского закона у британской земли есть в настоящее время только один собственник – корона, т.е. британский народ. Индивидуальные владельцы земли остаются еще в конституционной теории тем же, чем они были некогда на самом деле, – простыми арендаторами. Процесс, посредством которого они сделались фактически собственниками земли, состоял в том, что рента и налоги, которые они некогда должны были платить в виде вознаграждения за землю, заменены были косвенными налогами, а затем они владения свои увеличили еще путем захвата общинных земель приблизительно теми же самыми способами, какими некоторые лица того же класса захватили огромные пространства нашей собственной государственной земли.

Полная отмена британского тарифа имела бы своим роковым следствием уничтожение большей части внутренних косвенных налогов и побудила бы таким образом ввести высокие прямые налоги, падающие не на потребление, а на владение. При этом неизбежно возник бы вопрос о той доле участия в этих налогах, какую должны нести владельцы земли, а вместе с ним и вообще вопрос о законности права собственности на британскую землю. Ибо налог с земельных ценности, как на надлежащий источник государственных доходов, указывают не только все экономические соображения; на него указывают и все британские традиции. Земельный налог в размере четырех шиллингов с фунта стерлингов арендной цены земли до сего времени еще взыскивается номинально в Англии; но будучи разложен согласно оценке, сделанной в царствование Вильгельма III, налог этот, в действительности, достигает немногим более одного пенни на фунт. При отмене косвенных налогов люди естественно обратились бы к этому налогу. Сопротивление землевладельцев возбудило бы вопрос о праве владения, и таким образом движение в пользу замены прямыми налогами косвенных неизбежно закончилось бы требованием восстановления британского народа в его природных правах.

Вот почему принцип свободной торговли был урезан в Великобритании до уродливой “британской свободной торговли”, доктрины, которая при случае идет вразрез даже с со своими собственными основными положениями, которая за доказательством несправедливости и нецелесообразности всяких таможенных тарифов указывает на фискальный тариф, как на нечто такое, что по необходимости должно существовать.

Выясняя, почему движение в пользу свободной торговли не пошло далее отмены покровительственной системы, я, понятно, отнюдь не желал бы сказать, что приверженцы свободной торговли сознательно руководились теми соображениями, которые приведены были нами. Мы определенно высказывали то, что во многих случаях, без сомнения, лишь смутно чувствовалось ими. Симпатии, предрассудки и антипатии того круга, в котором мы вращаемся, скорее всасываются нами, как бы с молоком матери, чем приобретаются путем рассуждений. А выдающиеся защитники свободной торговли, люди, руководившие общественным мнением и воспитывавшие его, принадлежали как раз к тому классу, среди которого сильны были чувства, препятствующие реформе, – к классу людей, имеющих образование и досуг.

Где несправедливое деление богатства отдает плоды труда людям, которые не трудятся, там и классы общества, заправляющие органами общественного мнения и воспитания, – классы, к которым масса привыкает обращаться за советом и руководством, – должны обнаруживать крайнее нерасположение к борьбе против основной неправды, в чем бы она ни состояла. Это – неизбежно, ибо класс, обладающий богатством и досугом, и потому наиболее влиятельный и культурный, никогда не бывает классом, который терял бы от несправедливого распределения богатства, а наоборот, всегда оказывается классом, который (хотя бы и относительно) выигрывает от такого распределения.

Богатство отождествляется с властью и уважением, а бедность – с подчиненностью и унижением. Потому, в обществе с несправедливым делением богатства класс, руководящий массой и служащий для нее образцом, хотя и может относиться с терпимостью к смутным обобщениям и невыполнимым предложениям, тем не менее встретит враждебно всякую попытку к обнаружению истинной причины общественных зол, ибо это обнаружение может вредить его превосходству. С другой стороны, класс, страдающий от этих зол, уже вследствие своего обездоленного положения является классом невежественным и невлиятельным, – классом, сознающим свое убожество и потому склонным принимать учения и усваивать предрассудки людей, стоящих выше его, а люди этого класса, выдающиеся по своим способностям, выдвигающиеся вперед, обыкновенно принимаются в ряды высшего класса, которому есть чем вознаградить их. Вот почему так долго держится общественная неправда, вот почему так трудно идти против нее.

Когда господствовало рабство в Южных Штатах, то общественное мнение, слагавшееся не только под влиянием самих рабовладельцев, но также под влиянием церкви и школ, лиц свободных профессий и печати, было в такой мере настроено против всякого сомнения в законности рабства, что люди, никогда не владевшие и не собиравшиеся владеть рабами, готовы были преследовать и изгонять из своей Среды всякого, кто посмел бы, хотя бы одним словом, заикнуться против собственности на мясо и кровь; – даже готовы были, когда наступило время, выступить лично на поле битвы и жертвовать своей жизнью, защищая это “самобытное учреждение”.

Даже рабы считали людей, добивавшихся отмены рабства, позором человеческого рода и готовы были вместе с прочими мазать их дегтем и валять в перьях. Рабство представляло из себя учреждение, в котором заинтересован был лишь немногочисленный класс людей; оно было, в сущности, настолько невыгодно даже для этого класса, что теперь, когда рабство отменили, едва ли бы нашелся из бывших рабовладельцев хотя бы один человек, который пожелал бы его восстановления, будь оно возможно. И тем не менее это учреждение не только господствовало над общественным мнением там, где оно существовало, но даже на Севере, где его не знали, проявляло такое влияние, что слово “аболиционист” долгое время считалось там синонимом “атеиста”, “коммуниста” и “поджигателя”.

Введение паровых и сберегающих труд машин в Великобритании оказало такое влияние на развитие фабричной промышленности, что сделало для промышленных классов ничтожными все благодеяния от ввозных пошлин, создало силу капитала, способную бороться с господством землевладельческих интересов, и сконцентрировав рабочих в городах, придало им значение более важного политического фактора. Отмена покровительственной системы в Великобритании была выполнена вопреки оппозиции помещиков комбинацией двух элементов, капитала и труда, из которых каждый, сам по себе, был бы не в силах одержать победы. Но из этих двух элементов тот, который представлен был манчестерскими фабрикантами, обладал гораздо большим могуществом, чем тот, дух которого выразился в рифмах, направленных против Хлебных законов. Капитал являлся руководителем, организатором, источником денежных средств для агитации, и когда его цель была достигнута, тогда дальнейший прогресс движения в пользу свободной торговли встал уже в зависимость от роста той силы, которая, как независимый фактор, только лишь теперь начинает оказывать некоторое влияние на ход британской политики. Всякий шаг к отмене фискального тарифа уже не только усиливал бы оппозицию помещиков, побуждая присоединяться к ним владельцев городских и горнозаводских земель, но поставил бы в оппозицию тот самый класс, который был душой движения в пользу свободной торговли. Ибо капиталисты, – за исключением тех случаев, когда их прямые интересы оказываются в явном и сильном противоречии с интересами землевладельцев, как то было в Великобритании в вопросе и покровительственных пошлинах, – как класс, обыкновенно разделяют чувства, одухотворяющие собой класс землевладельцев. Даже в Англии, где деление между тремя экономическими категориями, – землевладельцами, капиталистами и рабочими, – выступает с большей ясностью, чем где бы то ни было, различие между землевладельцами и капиталистами представляется более теоретическим, чем реальным. Другими словами, землевладельцы обыкновенно бывают также капиталистами, а капиталисты обыкновенно бывают в известной мере, на деле или в мечтах своих, землевладельцами или бывают заинтересованы в выгодах землевладения при посредстве арендных договоров и закладных. Государственные долги и доходы, основанные на них, тоже со своей стороны являются фактором, могущественно содействующим поддержанию во всем “Доме изобилия” глубокой антипатии против всего, что может подвергнуть сомнению вопрос о происхождении собственности.

В Соединенных Штатах проявляли свое действие те же принципы, хотя, вследствие различий в промышленном развитии, их комбинация была иной. Здесь интересами, которым нельзя было оказывать “покровительства”, были интересы земледельцеского класса, а длительный и могущественный класс промышленников был на стороне покровительственных пошлин. Но если интересы “земледелия” не были у нас так хорошо ограждены, как в великобритании, зато земельная собственность в Соединенных Штатах распределилась между большим числом лиц, и при быстром нашем росте большая часть существующего народонаселения заинтересована была в спекуляции на земельные ценности, в захвате земель ради обложения данью людей, которые еще должны были явиться. Таким образом частная собственность на землю была у нас, в сущности, даже сильнее, чем в Великобритании, и в то же время именно к людям, заинтересованным в ней, обращались, главным образом, противники покровительства. Ввиду таких обстоятельств в соединенных Штатах заметно было даже меньше расположения, чем в Великобритании, доводить принцип свободной торговли до его законных заключений, и свободная торговля представлялась нашему народу лишь в безжизненном виде “реформы таможенного тарифа”, не доросшей даже до требования “британской свободы торговли”.

В настоящее время всюду в цивилизованном мире, и особенно в Великобритании и Соединенных Штатах, растет сила, способная довести принципы свободной торговли до их логического заключения. Тем не менее концентрировать эту силу для такой цели оказывается делом нелегким.

Нужно очень и очень поразмыслить, чтобы понять, каким образом целый ряд разнообразных явлений может быть следствием единственной причины и каким образом средство, устраняющее множество различных видов зла, может заключаться в одной реформе. Как в младенчестве медицины люди склонны были думать, что против каждого отдельного симптома должно быть отдельное лекарство, так и при обращении к общественным вопросам в мысли заметна бывает склонность или искать специального средства против каждого зла, или (другая форма той же близорукости) признавать за единственное действительное средство против зла что-либо такое, чем уже предполагается отсутствие этого зла; например, чтобы все люди были добры, – средством против порока и преступлений; или чтобы государство снабжало каждого жителя продовольствием, – средством против бедности.

В обществе в настоящее время нет недостатка в недовольстве и желании улучшений, и будь общественные силы концентрированы, можно было бы осуществить великие реформы. Если же отвлекается в сторону внимание и делятся силы, то обусловливается это предложениями, в сущности, может быть и хорошими, но всех же или недостаточными, или чрезмерными для великой цели, которая имеется в виду.

Вот путешественник, которого ограбили разбойники и бросили связанным, с завязанными глазами и с набитым землею ртом. Будем ли мы стоять толпой около него и спорить о том, что нам делать, – наложить ли английский пластырь на его щеку или заплату на его сюртук; или спорить о том, какой дорогой следует ему направиться и каким образом ему лучше будет продолжать свой путь, на бицикле, на трицикле, верхом на лошади, в телеге или по железной дороге? Не поступим ли мы лучше, если, отложив такие споры, распутаем сначала этого человека? Тогда он сам будет в состоянии видеть, сам будет в состоянии говорить и сам будет в состоянии помочь себе. Хоть с оцарапанной щекой и с разорванным сюртуком, он все же стоял бы на своих ногах, и если бы не знал, по какой дороге ему следует идти, то по крайней мере мог бы ходить.

На такой спор была бы очень похожа добрая часть того, что говорится и пишется теперь об “общественной проблеме”. Отстаиваются всевозможные неподходящие и невыполнимые предложения, и остается забытым самое простое средство: уничтожить стеснения и дать труду возможность пользоваться его собственными силами.

Это первое, что нужно сделать. И если сама по себе эта мера не избавит нас от всех общественных зол и не приведет к наивысшему общественному состоянию, то все же она, по крайней мере, уничтожит причину широко распространенной бедности, откроет каждому возможность применять свой труд и пользоваться его результатами, даст толчок к усовершенствованиям и сделает все другие реформы более легкими.

Не следует забывать, что реформы, – по существу ценные, – могут оказываться крайне бесполезными для массы, если ранее не будут выполнены другие реформы, более основные. Не следует забывать, что для всякого дела есть известный порядок, соблюдая который только и можно достигнуть желаемых результатов. Для жилого дома крыша так же важна, как стены; но мы не можем начать постройку дома с крыши, а должны строить, начав с фундамента.

Вернемся к нашему сравнению с тружеником, которого постоянно обирают разбойники. Выйти сначала против одного разбойника, затем против другого и т.д. для этого человека, конечно, было бы благоразумнее, чем начать борьбу со всеми разбойниками разом. Тем не менее разбойник, которые отнимает остающееся от грабежа других, все же должен быть первым, против которого ему следовало бы направить свои усилия. Ибо сколько бы ни побеждал этот человек других разбойников, ему от этого все же не становилось бы лучше, если бы только при этом не облегчалась его победа над разбойником, отнимающим все то, что остается от других. Но, победив этого разбойника, он почувствовал бы немедленное облегчение; принося домой большую долю из того, что он зарабатывает, он в состоянии был бы лучше питаться и, окрепнув, мог бы легче победить прочих разбойников, оказался бы, пожалуй, в состоянии купить ружье или нанять за себя ходатаев, смотря по тому, что потребовалось бы по местным условиям.

Именно таким-то путем и труд должен стремиться к освобождению себя от тех разбойников, которые отнимают у него то, что он добывает. Грубая сила мало может сделать, пока ею не начнет управлять разум.

Первыми попытками рабочих улучшить свое положение являются их союзы, стремящиеся добиться более высокой заработной платы непосредственно от нанимателей. Для лиц, охватываемых такими организациями, кое-что может быть достигнуто этим путем, но может быть достигнуто в конце концов все же лишь очень немногое. Ибо рабочие союзы лишь искусственно уменьшают конкуренцию в пределах известной отрасли промышленности; но ими не изменяются те условия, которые побуждают людей к жестокой конкуренции друг против друга из-за возможности зарабатывать пропитание. Организации, подобные союзу “Рыцарей труда”, – являющиеся по отношению к рабочим союзам тем же, чем рабочие союзы являются по отношению к своим индивидуальным членам, – располагают большей силой, чем рабочие союзы, но наталкиваются на одинаковые с ними затруднения в своих усилиях непосредственно повысить заработную плату. Всем усилиям такого рода присуща та невыгода, что приходится бороться против общих тенденций. И эти усилия бывают похожи на попытку человека сделать себе в толпе посвободней, оттеснив назад тех, которые давят на него, или на попытку остановить огромную паровую машину просто мускульной силой, не отсекая пара.

Это начинают сознавать люди, которые были сначала склонны верить в силу рабочих союзов, и логика событий будет все более и более приводить их к этому сознанию. Однако убедившись, что для достижения сколько-нибудь осязательных результатов необходимо направление общих тенденций, люди, не изыскивающие причины этих тенденций, лишь переносят свою веру с различных форм добровольной организации трудящихся к некоторым формам правительственной их организации и правительственного руководства ими.

Все те разнообразные учения, которые неопределенно обозначаются термином “социализм”, признают с большей или меньшей твердостью солидарность интересов народных масс всех стран. И что бы ни возражало против социализма в его крайних формах, а за ним нельзя не признать по крайней мере той заслуги, что он стремится к искоренению национальных предрассудков, к уничтожению армий и подавлению войн. Он борется таким образом против главного положения протекционизма, будто интересы различных народов различны и противоположны. Но, с другой стороны, люди, называющие себя социалистами, вследствие питаемого ими расположения к правительственному вмешательству и руководству, обыкновенно симпатизируют протекционизму, сходящемуся в этом отношении с социализмом, и склонны бывают видеть в свободной торговле, – по крайней мере, в ходячем представлении о ней, – нечто опирающееся на принцип свободной конкуренции, который, по их понятиям, означает собой подавление слабого.

Попытаемся же, насколько это возможно, вкратце проследить связь между заключениями, к каким мы пришли, и тем, что с различными оттенками в значении называют “социализмом”⁰⁰⁷ , по моему мнению, есть ничто иное, как бессвязное сочетание истины и заблуждения, хотя и преследующее высокие цели; основным недостатком его я признаю отсутствие радикализма, – то есть стремления добираться до корня).

В социализме, если понимать его, как нечто отличное от индивидуализма, заключается бесспорная истина, и истина, на которую слишком мало обращают внимания (особенно наиболее горячие приверженцы принципов свободной торговли). Человек есть прежде всего индивидуум, – отдельное существо, отличающееся от других ему подобных существ по своим желаниям и способностям и требующее для проявления этих способностей и удовлетворения этих желаний индивидуального простора и свободы. Но он есть, затем, общественное существо, имеющее желания, которые гармонируют с желаниями ему подобных существ, и обладающее способностями, которые могут быть проявлены лишь в деятельности совместной с другими людьми. Таким образом, существует область индивидуальной деятельности и область общественной деятельности; одно может быть сделано всего лучше, когда каждый действует за себя, – другое, когда общество действует за всех. И прогрессирующей цивилизации присуще естественное стремление делать общественные условия относительно более важными и расширять более и более область общественной деятельности. На это обстоятельство не обращали достаточно внимания, и в настоящее время мы видим с одной стороны зло, проистекающее, без сомнения, от того, что за индивидуумом оставляют отправление таких функций, которые вследствие роста общества и прогресса техники вступили уже в область общественной деятельности, а с другой стороны – зло, проистекающее, без сомнения, от того, что общество вмешивается в отношения, долженствующие быть достоянием индивидуумов. Обществу не следовало бы оставлять телеграфов и железных дорог в ведении и власти индивидуумов: но ему следовало бы отказаться от вмешательства в долги частных лиц, от взыскания их и от попыток к направлению промышленной деятельности частных лиц.

В социализме, стола быть, заключается истина, которую забывают индивидуалисты; но существует также школа социалистов, которые подобным же образом игнорируют истину, заключающуюся в индивидуализме, и делают предложения, с целью улучшения общественных условий, такого рода, что их нельзя не назвать чрезмерными. Я говорю о социалистах в узком смысле этого слова, о лицах, которые желают, чтобы государство поглотило капитал и уничтожило конкуренцию. Имея перед собой общество в его наиболее сложной организации, лица эти упустили из виду, что принципы, очевидные при более простом состоянии общества, остаются в силе и при более тесных отношениях, являющихся следствием разделения труда и пользования сложными орудиями и способами производства. Они впали через это в ошибку, сделанную экономистами совершенно иной школы, учившей, что капитал дает занятие и содержание труду, и стремившейся сгладить различие между собственностью на землю и собственностью на произведения труда. План этих лиц есть план людей, которые возмущаются против бессердечных и безнадежных выводов “господствующей политической экономии” и в то же время путаются в ее путаницах и не видят света из-за ее заблуждений. Смешав “капитал” со “средствами производства” и признав за правило, что “естественной заработной платой” будет та наименьшая плата, которой могут довольствоваться рабочие, побуждаемые конкуренцией, они пытаются разрубить узел, которого не могут развязать, делая государство единственным капиталистом и предпринимателем и уничтожая конкуренцию.

Передача всего производства и обмена в руки правительства, в качестве средства для устранения трудности в нахождении занятия и для предупреждения роста огромных состояний, есть мера той же категории, как предписание, чтобы все люди были добры. Если бы каждому давалось надлежащее занятие и все богатство распределялось справедливым образом, то, понятно, никто не нуждался бы в занятии и не было бы несправедливости в распределении. Против этого так же мало можно спорить, как против того, что никто не терпел бы обиды, если бы все были добры. Однако сказать человеку, сомневающемуся в выборе дороги, что он может достигнуть цели своего путешествия, придя к ней, не значило бы помочь ему.

Чтобы все люди были добры, – этого можно еще только желать от всей души, но достигнуть этого можно, лишь устраняя те условия, которые соблазняют одних и вынуждают других делать зло. Чтобы каждый работал по своим способностям и получал по своим нуждам, это – действительно соответствовало бы самому высокому состоянию общества, какое мы только можем себе представить; но можем ли мы надеяться на достижение такого совершенства, если не найдем сначала способа обеспечить за каждым человеком возможность трудиться и получать то, что на самом деле вырабатывается его трудом? Можем ли мы сделаться великодушными, не научившись ранее быть справедливыми?

Все планы достижения равенства в положении людей путем передачи распределения богатства в руки правительства заключают в себе тот роковой недостаток, что конец принимается в них за начало. Ими уже предполагается существование бескорыстного правительства; тогда как не правительством создается общество, а обществом создается правительство; и до тех пор, пока не будет более или менее прочного равенства в распределении богатства, нельзя рассчитывать и на бескорыстие правительства.

Но чтобы установить для всех людей более или менее прочное равенство в положении, так, чтобы не чувствовалось недостатка в знании, не было “перепроизводства”, не обнаруживалось стремления заработной платы к минимуму средств существования, не росли чудовищные состояния, с одной стороны, и армия пролетариев, с другой, вовсе нет необходимости передавать правительству право собственности на все средства производства и сосредоточивать в его руках все производство и обмен; необходимо лишь обеспечить за всеми равенство прав на первичное средство производства, на источник, из которого берутся все прочие средства производства. А это последнее равенство не только не предполагает собой расширения функций правительства и его механизма, но, как мы видели, должно даже повести к значительному сокращению их. Оно стремилось бы двумя путями влиять на правительство: во-первых, путем улучшения общественных условий, от которых зависит нравственный склад правительства, и, во-вторых, путем упрощения в управлении. Достигнув этого равенства, мы могли бы уже спокойно приняться за расширение функций государства в его собственной или кооперативной сфере.

В сущности, не существует конфликта между трудом и капиталом⁰⁰⁸ ; конфликт, на самом деле, существует между трудом и монополиями. Богатый наниматель, правда, может теснить нуждающихся рабочих. Но где берет свое начало его теснящая сила, в богатстве его или в их нужде? Наниматель мог бы иметь какое угодно богатства, но мог ли бы он теснить рабочего, если бы у того была возможность добывать себе достаточно средств к жизни самостоятельно, помимо всякого хозяина? Если что дает нанимателю силу теснить рабочих, если что во многих случаях даже прямо побуждает его к этому, так это именно конкуренция между рабочими, лишенными тех условий, когда они могут работать на себя, и принужденными наперерыв предлагать свои услуги за плату, какую дает наниматель. Уничтожить монополию, препятствующую людям пользоваться своими силами, и капитал никоим образом уже не будет в состоянии теснить рабочих. Капиталист никогда не мог бы нанять рабочего за плату, меньшую того вознаграждения, какое мог бы получать рабочий работая сам от себя. Пусть была бы уничтожена причина несправедливости, лишающей рабочего капитала, создаваемого его трудом, и в действительности уже не осталось бы резкого различия между капиталистом и рабочим.

Видя, как конкуренция доводит рабочих до самого жалкого состояния и предлагая, потому, уничтожить конкуренцию, люди поступают не лучше, как если бы они предлагали воспретить употребление огня в виду опустошений, производимых пожарами.

Воздух, которым мы дышим, оказывает на каждый квадратный дюйм поверхности давление, равное шестнадцати фунтам. Будь это давление односторонним, и оно прижало бы нас к земле, превратив в лепешку. Но оно действует со всех сторон, и мы движемся при нем с полной свободой. Оно не только не составляет для нас неудобства, но даже является необходимым для нас, и мы умерли бы, если бы избавились от него.

Так и конкуренция. Там, где существует класс людей, лишенных всякого права на элемент, необходимый для жизни и труда, конкуренция имеет одностороннее действие и с ростом народонаселения приводит низшие классы к состоянию фактического рабства и к жизни впроголодь. Но там, где ограждены естественные права каждого, конкуренция, проявляя свое действие всюду, между хозяевами и между работниками, между покупателями и между продавцами, уже не бывает вредной ни для кого. Напротив, она представляет тогда из себя самую простую, подвижную, гибкую и тонкую систему кооперации, могущую, при современном состоянии общественного развития и при полном просторе для своего проявления, наивыгоднейшим образом упорядочивать промышленность и распределять общественные силы.

Говоря кратко, конкуренция играет в общественном организме как раз такую же роль, какую играют в животном организме жизненные импульсы, стоящие вне сознания. Как для конкуренции, так и для этих импульсов, нужна лишь полная свобода. Линия, за которой начинается область правительственного вмешательства, есть та линия, за которой становится невозможной свободная конкуренция; линия эта вполне аналогична той, которой определяется в индивидуальной организации область сознательного действия от области бессознательных функций. И эта линия существует, хотя существование ее игнорируют как крайние социалисты, так и крайние индивидуалисты. Крайний индивидуалист подобен человеку, желающему, чтобы инстинктивное чувство голода руководило его действиями при добывании пищи; крайний социалист подобен человеку, желающему, чтобы его разум руководил желудком при пищеварении.

Индивидуализм и социализм на самом деле суть учения, не исключающие друг друга, а взаимно дополняющие. Область применения одного начинается там, где кончается область применения другого. И хотя девиз Laissez faire превратился в лозунг индивидуализма, тяготеющего к анархизму, хотя так называемые фритредеры сделали из закона “спроса и предложения” нечто, ударяющее в нос всякому человеку, чуткому к общественной неправде, но в свободной торговле все же нет ничего такого, что сталкивалось бы с рациональным социализмом. Напротив, стоит только довести принцип свободной торговли до его логических заключений, и тотчас же обнаружится, что он, в сущности, ведет к такому социализму.

Как мы видели, принцип свободы торговли есть принцип свободы производства; он требует не только отмены покровительственных тарифов, но и устранения всевозможных стеснений производства.

Производство, за последнее время, стало испытывать на себе целый ряд стеснений вследствие концентрации предприятий и возникновения союзов между предпринимателями с целью ограничения размеров производства и повышения цены товаров; и стеснения эти с каждым годом начинают приобретать все большее и большее значение.

Источником этих стеснений, в некоторых случаях, являются временные монополии, которые создаются нашими законами а патентах; монополии эти являются как бы наградой от обществ за изобретения, и, хотя представляют из себя ошибочный способ вознаграждения, но все же имеют некоторое оправдание. Эти случаи оставим в стороне.

Затем, источником стеснений являются, нередко, тарифные преграды. Так американские сталелитейные заводчики, ограничившие недавно производство и разом поднявшие цену рельсов на 40 процентов, в состоянии были сделать это лишь благодаря тяжелой пошлине на привозные рельсы. Они имеют возможность, путем соглашения между собой, повышать цену стальных рельсов до той цены, по какой их можно выписывать из-за границы, плюс таможенная пошлина, но отнюдь не выше. Стало быть, с отменой этой пошлины не могло бы быть и речи о соглашении между заводчиками. Чтобы уничтожить конкуренцию, потребовалось бы тогда соглашение между сталелитейными заводчиками всего мира, а оно практически невозможно.

Нередко источником этих стеснений бывает возможность монополизировать естественные преимущества. Этот источник был бы устранен, если бы налог на земельные ценности сделал невыгодным владение землей без пользования ею. Отчасти источником такого рода стеснений промышленности является передача в ведение частных лиц тех предприятий, которые, по самой сущности своей, не допускают конкуренции, в роде железных дорог, телеграфов, газового освещения и т.п.

Я читал в газетах, что несколько представителей “интересов каменноугольной промышленности” собрались недавно (24 марта 1886) для переговоров в одном нью-йоркском учреждении. Их совещание, прерванное только ужином, продолжалось до трех часов утра. Они разъехались, согласившись сократить добывание каменного угля и повысить на него цену.

Каким образом могло это случиться, что какие-нибудь пять, шесть человек, сидя за столом в каком-то нью-йоркском учреждении, потягивая шампанское и покуривая сигары, оказались в состоянии лишить заработка пенсильванских рудокопов и повысить цену на уголь вдоль всего североамериканского побережья Атлантического океана? Это оказалось возможным для них благодаря следующим трем обстоятельствам:

1. Благодаря существованию покровительственной пошлины на уголь. Свободная торговля уничтожила бы ее.

2. Благодаря земельной монополии, дающей им право не допускать других до разработки каменноугольных залежей, не разрабатываемых ими самими. Свободная торговля, как мы видели, уничтожила бы ее.

3. Благодаря их власти над железными дорогами, дающей им право назначать перевозочные тарифы и делать различия между грузоотправителями.

Право назначать перевозочные тарифы и через них – давать, по своему произволу, одним лицам и местностям преимущества перед другими, есть по существу право того же рода, как право, проявляемое правительством при наложении пошлин на ввозимые товары. И принцип свободной торговли требует устранения стеснений, порождаемых произволом в железнодорожных тарифах, с такой же определенностью, с какой он требует отмены ввозных пошлин. Но тут мы наталкиваемся, однако, на необходимость положительных действий со стороны правительства. За исключением конечных или перекрестных пунктов, где пересекаются две или более железные дороги (да и тут путем соглашения обыкновенно устраняется конкуренция), железнодорожная перевозка товаров и пассажиров, – подобно телеграфам, телефонам, газовым, водопроводным и тому подобным компаниям, – всюду является монополией. И, стало быть, чтобы предупредить разного рода стеснения со стороны железных дорог и обеспечить за всеми равное право на пользование ими, предоставляется необходимым правительственный контроль над ними. Так что, доведя принцип свободной торговли до его логических заключений, мы неизбежно приходим к тому, что объявляют “социализмом” монополисты, желающие свободы обирать население, и что на самом деле есть социализм в смысле признания за обществом тех функций, которые по праву принадлежат ему.

Должны ли предприятия, являющиеся по природе своей монополиями, регулироваться законом или они должны находиться в руках государства, – это – уже вопрос о методе. Судя по имеющемуся опыту, мне думается, все же, что при государственном хозяйстве можно было бы достигать лучших результатов и притом с меньшим риском для нравственности правительства, чем при государственном надзоре. Тем не менее, благодаря великому упрощению правительственного механизма, которое должно было бы наступить в результате отмены теперешних сложных и деморализующих систему налогообложения, в огромной мере возросла бы легкость и точность, с какой можно было бы применять любой из этих методов. Принятие на себя государством всех тех общественных функций, при которых невозможна конкуренция, отнюдь не повело бы к напряжению правительственных сил и не вызвала бы ни малейшего развития подкупов и обманов, неразлучных с нашим теперешним способом собирания налогов. Более равномерное распределение богатства, – следствие реформы, упрощающей таким образом правительственный механизм, – подняло бы, сверх того, народное образование, облагородило общественную нравственность, и через это дало бы нам возможность встать на более высокий уровень честности и искусства в управлении государственными делами. Мы не имеем никакого права думать, чтобы и при том состоянии общества, когда наиболее бедный человек мог бы жить в довольстве, люди оставались бы такими же хищными и бесчестными, как теперь, когда болезненная жадность поддерживается среди них боязнью нищеты.

Еще одним путем истинная свобода торговли настойчиво ведет к социализму, в самом высоком и лучшем смысле этого слова. Всюду, где общественное развитие зашло далее известной ступени, ценность монополии, выражающейся в обладании землей, сделавшись достоянием общества. Стала бы доставлять доход, даже превышающий тот доход, который собирается теперь в виде налогов; в то же время, за отменой теперешних способов обложения последовало бы, как прямое или косвенное следствие ее, огромное сокращение государственных расходов. Таким путем образовался бы постоянно увеличивающийся вместе с ростом общества фонд, который можно было бы прилагать к общественным целям, теперь остающимся в пренебрежении. Цели эти сами собой представятся уму читателя: увеличение суммы человеческих знаний, развитие в народе эстетического чувства, содействие его благим начинаниям и пр.; но самая благородная из них, это – великодушная поддержка людей, которые лишаются своих естественных покровителей или не по своей вине делаются неспособными к жизненной борьбе.

Мы сочли бы стыдом и позором, если бы огромный пароход, прорезывая волны океана, не остановился, видя сигнал о бедствии с самого маленького рыболовного судна; заметив ребенка, привязанного к обломку мачты, величественный корабль направляется к нему, и стремительно спускаются шлюпки в бушующее море. Так могущественно повелевает людьми их человеческий инстинкт за пределами цивилизованной жизни. Но вот, рудокоп засыпан живым, маляр свалился с подмосток, сцепщик вагонов раздавлен буферами, купец болеет и умирает, потеряв состояние, и организованное общество оставляет их вдов и детей без всякой помощи или ограничивается каким-нибудь унизительным подаянием. Этого быть не должно. Право гражданства в цивилизованной стране само по себе должно уже представлять гарантию против судьбы такого рода. И Сандерз (английский демократ), имея в виду, что доход, который государство должно получать с земли, приобретающей ценность вследствие роста общества, есть в сущности не налог, а справедливая рента, так формулирует цель истинной свободы торговли: “никаких налогов и пенсия для каждого”.

И это величают “отъявленным социализмом” любители общественного пирога.

Если не ошибаются они в названии, то истинная свобода торговли ведет действительно к социализму⁰⁰⁹ .

Однажды мне случилось ехать в поезде вместе с духовым оркестром из Питтсбурга, возвращавшимся с какого-то празднества. Дирижер сидел на одной скамейке со мною, и между песнями, которыми они старались скоротать ночь, у нас с ним завязался разговор, начавшийся с политики и перешедший на тариф. Я не высказывал ему своих мнений и не оспаривал его, но предложил ему несколько вопросов относительно того, каким образом покровительство может благодетельствовать трудящимся. Его ответы, казалось, не удовлетворили и его самого, и он неожиданно обратился ко мне со словами:

“Послушайте, сударь, могу ли я вам предложить вопрос? Я не желаю обижать вас, но мне хотелось бы прямо спросить вас. Вы фритредер?

“Фритредер”.

“Настоящий фритредер, который желает отмены тарифа?”

“Да, настоящий фритредер. Я желал бы, чтобы торговля между Соединенными Штатами и остальным миром была столь же свободна, как между Пенсильванией и Огайо”.

“Позвольте же мне вашу руку, сударь”, воскликнул дирижер, вскочив со своего места. “Я люблю исключительных людей”.

“Братцы”, обратился он к некоторым из своих музыкантов, “вот человек, каких вы никогда не видали; это – настоящий фритредер и он не стыдится себя признавать им”. И в то время, как “братцы” жали мои руки, вероятно, также, как они жали бы руки “Живому скелету” или “Китайскому великану”, – дирижер продолжал: “верите ли, сударь, всю мою жизнь слышал я о фритредерах, и тем не менее вы – первый, которого я встречаю. Я видал людей, которых другие называли фритредерами, но когда наступала их очередь, они всегда отрекались от этого. Самое большее, что они допускали, сводилось к тому, чтобы понизить несколько тариф или несколько улучшить его. Но они всегда настаивали, что у нас должен быть тариф, и я стал верить, что настоящих фритредеров не существует или что они существуют только лишь в воображении”.

Мой питтсбургский приятель, мне кажется, был в этом отношении истинным образчиком большинства американских граждан нашего поколения. Единственными фритредерами, которых они видели или слышали, были люди, склонные отрекаться от этого названия, или, по крайней мере, люди, утверждавшие, что мы всегда должны иметь тариф и восстававшие против сильных понижений тарифа.

Что же удивительного, если заблуждения покровительственной системы продолжают расти, встречая лишь такое противодействие? Свободная торговля, низведенная до степени простой реформы таможенного тарифа, лишается всякой    гармонии и красоты; ее нравственная сила утрачивается; ее способность к подавлению общественных зол уже не может быть обнаружена, и не может быть изобличена несправедливость и гнусность покровительства. “Международный закон Бога” превращается в простой фискальный вопрос, который говорит лишь уму, а не сердцу, который может быть чувствителен для кармана, а не для совести, и который не может вызвать энтузиазма, необходимого для борьбы с могущественными интересами. Когда соглашаются, что таможни должны быть сохранены и должны взиматься ввозные пошлины, тогда средний человек приходит к заключению, что этими пошлинами могли бы быть и покровительственные, или, по крайней мере, начинает мало смущаться ими. Когда говорят, что следует остерегаться слишком быстрого движения, тогда люди вовсе не выказывают склонности к движению.

Такая защита свободной торговли отнюдь не может считаться способной вызывать разговоры, будить мысль и двигать вперед великое дело наперекор могущественной оппозиции. Половина истины обладает не половинной силой целой истины, и принижать такой принцип, как принцип свободной торговли, в надежде обезоружить оппозицию, значит ослаблять его способность находить поддержку в гораздо большей степени, чем ослаблять антагонизм, который он должен встречать. Принцип, который в чистом виде был бы постигнут народной мыслью, утрачивает свою силу, будучи затемнен уступками и изуродован компромиссами.

Но ошибка, которую делают такого рода защитники свободной торговли, коренится глубже, чем в непонимании своего образа действий. Этими защитниками, в большинстве случаев, являются люди, опирающиеся в своих взглядах на бессвязное учение оскопленной политической экономии, преподаваемой в наших университетах, или на политические традиции “государственных прав” и “точного смысла”, ныне разбитые и бессильные. Они не представляют свободной торговли в ее красоте и силе, ибо сами не видят в ней ни силы, ни красоты. Они не имеют смелости в убеждении, ибо у них нет убеждений. Они имеют мнения, но этим мнениям недостает той могучей силы, которая бьет ключом из живого убеждения. Они видят нелепость и расточительность покровительства; замечают нелогичность доводов в пользу его, и это оскорбляет их чувство справедливости и истины; но они не сознают того, что свободная торговля означает собой освобождение трудящихся, уничтожение бедности, возвращение обездоленным их природного права. Так фритредеры сильно напоминают собой те газеты, которые умеренно борются с протекционизмом перед выборами и бывают тише воды, ниже травы во время выборов. Они относятся к тому, что они называют свободной торговлей, с таким же расположением, с каким некоторые добряки относятся к обращению евреев в христианскую веру. Они будут говорить, когда это вполне удобно, писать, присутствовать на митингах, есть обеды или же давать на дело немного денег, но они едва ли решатся когда-нибудь порвать со своей партией или потерять какой-нибудь избирательный голос.

Даже наиболее энергичные из этих людей, наиболее преданные общественным интересам, терпят роковую неудачу при всякой попытке распространять свои убеждения в народе. Они могут достаточно хорошо выставить на вид злоупотребления покровительственной системы и раскрыть ее более явные софизмы, но они не могут объяснить тех общественных явлений, от которых покровительственная система получает свою действительную силу. Все, что они могут обещать трудящимся, сводится к тому, что возрастет производство и подешевеют многие товары. Но разве может это привлечь к ним людей, которые привыкли смотреть на перепроизводство, как на причину широко распространенного расстройства, и которые постоянно слышат, что тысячи людей, вследствие дешевизны товаров, лишены возможности пользоваться ими? И что может сказать фритредер такого типа перед лицом фактов, доказывающих несостоятельность перемены в тарифах в деле искоренения пауперизма и избавления от голода? Может ли он дать ответ, удовлетворяющий не только его, но и всякого, будучи спрошен, почему в Великобритании, невзирая на принятие предлагаемых им мер, так низка заработная плата и так ужасна бедность? Его философия допускала бы один ответ, один ответ он мог бы получить от политической экономии, излагаемой в фритредерских трактатах, – что жестокая борьба за существование, доводящая людей до нищеты и голодания, заключается в природе вещей. И всякий человек, определенно или смутно признающий этот ответ, – все равно будет ли он приписывать эту природу вещей сознательной воле разумного Творца или действию слепых сил природы, – окажется неспособным вызвать в себе или в других дух Кобденского призыва к Брайту.

Потому-то свободная торговля, представляемая только в виде простой фискальной реформы, может затрагивать лишь более низменные и слабые побуждения, – побуждения, недостаточные для того, чтобы двигать народными массами. Возьмите текущую фритредерскую литературу. Ее цель – скорее доказать непригодность покровительства, чем его несправедливость, и она знает только карманы, а не сердца людей. Но чтобы поднять и поддержать великое народное движение, следует обращаться скорее к нравственному чувству, чем к рассудочным способностям людей, скорее к их сочувствию, чем к их себялюбивым интересам. Ибо что бы ни говорили об индивидуумах, а в массе людей чувство справедливости бывает живее и надежнее их умственных восприятий, и до тех пор, пока какой-либо вопрос не примет форму вопроса о справедливости, он не может вызвать общего обсуждения и побудить к действию значительное число лиц. Притом же материальный выигрыш или потери сознаются нами тем слабее, чем больше число лиц, которые затрагиваются ими; тогда как сила симпатии растет, захватывая большее число лиц, приобретает массовый характер, становится как бы заразительной.

Но человек, доведший принцип свободной торговли до его логических заключений, может поражать покровительство в самый корень. Он может дать ответ на всякий вопрос и отстранить всякое возражение, а в своем призыве он будет обращаться к самым сильным инстинктам и к самым надежным побуждениям. Он будет видеть в свободной торговле не простую фискальную реформу, а движение, которое имеет своей целью ничто иное, как уничтожение бедности, вместе с ее следствиями: пороком, преступлениями и нравственным падением, путем возврата обездоленным их естественных прав и реорганизации общества на началах справедливости. Он будет вдохновляться делом, ради которого стоит и жить, и умереть, и энтузиазм его будет передаваться другим.

Правда, защита свободной торговли в ее полноте стала бы возбуждать противодействие интересов, несравненно более сильных, чем те, которые стоят на страже покровительственных тарифов. Но с другой стороны, она стала бы группировать у знамени свободной торговли силы, ез которых не может иметь успеха. А людям, желающим будить мысль, страшно не столько противодействие, сколько безучастие. Без противодействия нельзя вызвать того внимания, возбудить той энергии, которые необходимы, чтобы преодолеть косность, этот могучий оплот существующих злоупотреблений. Сосредоточить свои силы на вопросе, против которого никто не возражает, любая политическая партия может не более, чем пар в открытом сосуде достигнуть давления, необходимого для работы.

Рабочие классы в Соединенных Штатах, составлявшие на выборах опору протекционистов, в настоящее время уже подготовлены к движению в пользу истинной свободной торговли. Ибо в течение нескольких лет они испытывали на себе такого рода воспитательные влияния, которые подрывали их веру в покровительство. Если они еще не поняли того, что покровительство не может помочь им, то они, по крайней мере, вполне уже сознали, что покровительство не помогает им. Они уже начинают замечать тот факт, что в самом общественном порядке заключается несправедливость, хотя и не могут хорошо понять, в чем она состоит. Они уже начинают, понемногу, приходить к сознанию, что для освобождения труда требуются радикальные меры, хотя и не могут сказать, какие именно.

И вот, среди этой огромной массы, начинающей приходить в движение и искать выхода, быстро растет число людей, которые знают, в чем заключается эта основная неправда, – людей, которые видят, что в признании за всеми равного права на элемент, необходимый для жизни и труда, и только лишь в этом признании заключается надежда на избавление от общественной неправды.

К людям такого рода я и желал бы в особенности обратить свою речь. Люди эти – закваска, которая может поднять все тесто.

Уничтожение частной собственности на землю есть предприятие настолько великое, что на первый взгляд оно может представиться невыполнимым.

Но эта кажущаяся невыполнимость обусловливается просто тем фактом, что общество не сосредоточивало еще своего внимания на справедливости и необходимости этой великой меры. Ее осуществление есть просто дело пробуждения мысли. Нет надобности много заботиться о том, чтобы люди вотировали известным образом. Важно, чтобы они думали известным образом.

Но главным средством к развитию мысли является гласное обсуждение. А чтобы вызвать наиболее общее и решительное обсуждение какого-либо принципа, нужно воплотить его в конкретную форму и представить в виде практической меры так, чтобы люди, призванные вотировать, волей-неволей думали и говорили о нем.

Защитники какого-либо великого принципа в своей мысли не должны допускать компромиссов. Они должны провозглашать его во всей неприкосновенности и признавать своей целью его полное осуществление. Но ревность пропагандиста должна дополняться искусством политического деятеля. Первый не должен бояться того, что он вызовет оппозицию, тогда как второй должен стремиться ослабить сопротивление. Политическое искусство, подобно военному искусству, состоит в сосредоточении наибольших сил в точке наименьшего сопротивления; и чтобы провести в жизнь какой-либо принцип всего быстрее и успешнее, необходимо представить его в виде реформы настолько умеренной, чтобы она, не уклоняясь от этого принципа, встречала наибольшую поддержку и наименьшее сопротивление. Будет ли длинен или короток этот первый шаг – имеет мало значения. Стоит лишь тронуться с места в верном направлении, а там – нужно лишь сохранять его.

Именно таким путем вступают всегда в сферу политического действия великие вопросы. Важнейшие политические битвы начинаются со стычек на аванпостах, не имеющих, в сущности, особого значения, и решаются обыкновенно в споре не из-за главного вопроса, а из-за какого-либо второстепенного или производного. Таким образом, вопрос о рабстве в соединенных Штатах получил практическое значение в политике при возникновении спора о распространении рабства на новую территорию и был окончательно решен в споре о разделе. Имея в виду известную цель, аболиционисты могли, конечно, относиться с презрением к предложениям республиканцев, тем не менее эти предложения явились средством к осуществлению того, что тщетно пытались выполнить прямым путем аболиционисты.

Также и тарифный вопрос. Будет ли у нас покровительственный тариф или фискальный, в сущности, не имеет большого значения; ибо хотя бы отмена покровительства и усилила производство, тем не менее стремление к неравенству в распределении продолжало бы проявлять себя и вскоре нейтрализовало бы всю выгоду. Но что представляется, таким образом, неважным, как цель, обладает огромной важностью, как средство. Покровительство есть меньший разбойник, это правда, но оно имеет значение сторожевого и передового пункта для главного разбойника, является тем меньшим разбойником, которого нельзя захватить, не дойдя в борьбе до самой твердыни главного разбойника. Главный разбойник так хорошо укрепился, и люди с давних времен так привыкли к его вымогательствам, что было бы трудно подговорить их выступить против него. Но поддержав людей, занятых борьбой с этим меньшим разбойником, мы тем самым открыли бы легчайший способ к захвату главного разбойника и воодушевили бы на борьбу с ним⁰¹⁰ , чтобы обеспечить за всеми свободное пользование способностью к труду и полное обладание его произведениями, необходимо обеспечить равенство прав на землю.

Обеспечение равенства прав на землю, при современном состоянии цивилизации, может быть достигнуто только лишь одним путем. Такие меры, как поощрение крестьянского землевладения, ограничение размера земельных владений или раздачи лицам нуждающимся остатка государственной земли, отнюдь не ведут в обеспечению этого равенства, а наоборот, отклоняют от него. Они могут влиять лишь на сравнительно неважный класс, и на этот класс могут влиять только лишь временно, причем в конце концов они не ослабляют существующего землевладения, а скорее усиливают его, заинтересовывая большее число лиц в его сохранении. Единственный путь к отмене частной собственности на землю заключается в реформе обложения. Путь этот прост и прям. Требуется лишь отменять один за другим всевозможные сборы и налоги, обращаясь, для покрытия государственных расходов, ко взиманию ренты, в экономическом смысле, или отбиранию земельной ценности. Для полного освобождения земли и для полного освобождения труда, конечно, было бы необходимо, чтобы в общую пользу отбиралась вся эта ценность. Но так это неизбежно и последовало бы за решением покрывать из этого источника все необходимые расходы или, хотя бы, сколько-нибудь значительную часть их, все равно, как за вступлением в город победоносной армии последовало бы удаление армии, защищавшей его.

В Соединенных Штатах самым прямым путем к изменению прав собственности на землю было бы соответственное изменение в местных налогах, которые уже в известной мере взимаются с земельных ценностей. И этим путем, без сомнения, можно было бы придти к окончательному и решительному перевороту. Но так как государственная политика господствует у нас над политикой отдельных штатов, то и всякий вопрос может быть пущен на обсуждение несравненно быстрее и удобнее, как вопрос общегосударственный, а не местный.

Но чтобы выдвинуть известный вопрос в область политики, нет надобности составлять какую-либо партию. Партии не фабрикуются; они складываются сами собой из существующих партий, когда возникают вопросы, по которым люди расходятся во мнениях. И в тарифном вопросе мы имеем у себя под руками средство выдвинуть на всестороннее обсуждение самые основы нашего обложения. А вслед за ними и весь общественный строй.

Как мы видели из исследования, произведенного нами, рассмотрение тарифного вопроса неизбежно приводит к рассмотрению вопроса о строе самого общества. И всякое гласное обсуждение тарифного вопроса в настоящее время не может не пойти дальше великобританской агитации против Хлебных законов или споров о тарифе между вигами и демократами, ибо прогресс мысли и успехи изобретений сделали самое распределение богатства жгучим вопросом нашего времени. Потому превратить тарифный вопрос в вопрос общегосударственной политики в настоящее время значило бы вызвать обсуждение, – во всякой газете, на каждом митинге, на каждом перекрестке, при встрече двух человек, – вопросов о работе и заработной плате, о капитале и труде, о распределении налогов, о сущности и законности права собственности, и того вопроса, к которому ведут все эти вопросы, – вопроса об отношении людей к планете, которую они населяют. А при таком обсуждении для экономического образования народа в один год может быть сделано больше, чем в других случаях могло бы быть сделано в целые десятилетия.

Потому-то я и зову всех серьезных людей, стремящихся к освобождению труда и к установлению политической справедливости, отдать все силы своей души движению в пользу свободной торговли и выдвинуть на очередь вопрос о таможенном покровительстве. Я зову сосредоточить свои силы на движении в пользу свободной торговли не потому, что клонящееся к ней решение тарифного вопроса больше согласуется с интересами труда; не потому, что рабочие могут подняться до сознания своих прав лишь тогда, когда они расстанутся с мыслью о труде, как о чем-то жалком, несчастном, нуждающемся в покровительстве, и о работе, как о подаянии милостивых капиталистов и отеческих правителей; но потому, что движение в пользу свободной торговли есть, в сущности, начало борьбы за освобождение труда. Неважно, если еще робко выражается в настоящее время протест против покровительства; это лишь тонкий конец клина. Неважно, если мы можем надеяться сделать сразу лишь немногое; общественный прогресс свершается по необходимости постепенно, и тот шаг, на котором мы должны сосредоточивать свои силы, всегда будет лишь ближайшим шагом⁰¹¹ .

Не имеет также значения и то обстоятельство, что люди, деятельно стремящиеся в настоящее время к свободной торговле, не питают сочувствия к нашим целям, что они не понимают нас и отрекаются от нас. Наше дело – поддерживать их, укреплять их и возбуждать их. Как бы скоро они ни предполагали остановиться, а то направление, в каком они желают идти, есть как раз то самое направление, в каком должны идти и мы, желая достигнуть нашей цели.

И присоединяя свои силы к их силам, мы вовсе на отдадим себя на служение их целям, а лишь воспользуемся ими в собственном интересе.

Но и эти люди, сами по себе, начав надлежащим образом дело, увлекаемые спорами, зайдут далее, чем они воображают теперь. Это как бы закон такого рода движений, что они становятся, чем далее, тем радикальнее. И хотя нам, в Соединенных Штатах, особенно посчастливилось на таких вождей протекционизма, которые не отступают ни на шаг, не будучи к тому принуждены, зато и наши политические условия отличаются от политических условий в Великобритании 1846 года. Ибо рабочие классы лишены были там политической силы, а современная уступка со стороны защитников покровительства задержала на время естественный ход движения и помешала требованию отмены покровительства превратиться в требование отмены лэндлордизма. Тот класс, который в Великобритании только лишь теперь вступает в обладание политической властью, у нас уже обладает ею.

Однако в Великобритании нетрудно усмотреть неизбежные следствия движения в пользу свободной торговли. Не только отмена покровительства расчистила путь для несравненно более важных вопросов, начинающих в настоящее время озабочивать британских политических деятелей; не только толчок, данный фритредерской агитацией, привел к реформам, сосредоточившим политическую власть в руках большинства; но не остановилось и то дело, которое имели в виду люди, начавшие противодействие покровительству и не желавшие довольствоваться одной отменой его. Напротив, дело их превратилось в могучий фактор, ведущий к перевороту, который находится еще в зачаточном состоянии, – который закончится лишь тогда, когда британскому народу будет возвращено его естественное право на его родную землю.

Ричард Кобден понимал, что агитация против таможенного тарифа должна была бы в конце концов перейти в агитацию против частной собственности на землю; и, судя по тому, что я слышал о нем, я склонен думать, что если бы он был жив и здоров в настоящее время, то он стоял бы во главе движения с целью возврата британскому народу его естественного права на землю. Но как бы то ни было, после британского движения в пользу свободной торговли сохранился некоторый “остаток”, постоянно проповедовавший, подобно Томасу Бриггзу⁰¹² , необходимость довести принцип свободной торговли до его конечных заключений. И наиболее важным революционным учреждением, из действующих в настоящее время в Великобритании, является Ливерпульская ассоциация финансовых реформ, которой “Ежегодник” и другие издания в огромной мере содействуют ознакомлению британского народа с тем процессом захватов и похищений, который превратил землю Великобритании в частную собственность некоторого класса людей и взвалил на плечи британского народа бремя тяжелых налогов. Однако Ливерпульская ассоциация финансовых реформ составилась из людей, которые в большинстве случаев отказались бы от сколько-нибудь намеренного нападения на частную собственность. Они являются просто фритредерами манчестерской школы, достаточно логичными, чтобы заметить, что свободная торговля означается собой отмену фискальных тарифов наравне с покровительственными. Но в своей борьбе против косвенных налогов они волей-неволей наносят тяжелые удары частной собственности на землю и подкапываются под самые основы аристократии. Ибо, выясняя историю косвенных налогов, они выясняют тот путь, каким арендаторы государственной земли сделались ее фактическими собственниками, и предлагая восстановление прямого налога на земельные ценности, поднимают дело, которое должно будет повести к полному возвращению британской земли британскому народу.

Приняв принцип свободы, они уже не могут не идти все дальше и дальше, и из горячих защитников свободной торговли, в конце концов, превращаются в защитников свободы труда. То же должно произойти и в Соединенных Штатах. Лишь только тарифный вопрос сделается народным вопросом, как и приверженцы свободной торговли в своей борьбе против покровительства должны будут сделать нападение на всю систему косвенных налогов. Покровительственная система засела так крепко, что деятельные члены фритредерской партии, еще не добившись фискального тарифа, минуют уже ту ступень, на которой они могли бы удовольствоваться им; и прежде чем будет достигнута отмена косвенных налогов, обсуждение всей системы налогов, а равно природы и следствий частной собственности на землю, зайдет так далеко, что все остальное станет уже делом времени.

Собственность на землю так же мало можно защищать, как собственность на людей. Она является такой нелепостью, с политической точки зрения, такой гнусностью, с нравственной, и таким возмутительным извращением истинного права собственности, что ее можно было установить лишь силой и поддерживать лишь затемнением в народном сознании различия между собственностью на землю и собственностью на те предметы, которые суть результаты труда. Но лишь только выяснится это различие, – а его должно выяснить теперь полное обсуждение тарифного вопроса, – и судьба частной собственности на землю будет решена.

Один богатый господин, которого я некогда поддерживал сам и призывал других поддерживать на выборах в президенты, вообразив его демократом школы Джефферсона, опубликовал недавно письмо, призывавшее нас к защите броненосными укреплениями нашей береговой линии, дабы иностранные суда не явились к нам и не бомбардировали нас. Этот совет трусости имел соей, едва прикрытой, целью вызвать такой огромный расход государственных денег, что сделалось бы невозможным всякое сокращение налогов и через это была бы обеспечена на более долгое время за союзами промышленников возможность грабить под прикрытием тарифа. Совет этот прекрасно иллюстрирует всю низменность стремлений протекционизма, который понимает истинное достоинство Американской Республики и величие ее будущности так же мало, как материальные нужды огромной массы ее граждан – “бедняков, принужденных трудиться”.

Хорошее гармонирует со всем хорошим, а зло всегда тяготеет к злу. Бокль в своей “Истории цивилизации” с полным основанием прилагает термин “покровительство” не только к системе ограждения при помощи тарифов, но и ко всему тому духу, который внушает неравенство, ставит на место благородного патриотизма ничтожное самолюбие и мелочную зависть и питает собой политику вражды и войн. Не случайно вышло то, что желая освободиться от излишка дохода, с целью предупредить требование отмены покровительственных пошлин, господин Тильден стал предлагать расходование денег на броненосные форты, а не на какие-либо общеполезные цели. Укрепления, военные суда и постоянные армии не только соответствуют целям протекционизма, требуя постоянных расходов и вызывая развитие класса людей, который видит в военных расходах собственную выгоду и счастье, но вполне гармонируют и с той теорией, которая учит нас, что наши интересы противоположны интересам других наций.

Не стесняемая враждебными соседями, не запутанная в европейских спорах, наиболее могущественная из всех стран на земле по своему населению, Американская республика может отвечать лишь презрительным смехом на всякую мысль, будто она должна подражать вооружениям Старого Света, как она должна отвечать смехом на мысль, будто ее промышленность была бы уничтожена, если бы ее гавани открылись для мировой торговли.

Величайшая из стран не должна ставить свою безопасность к зависимость от броненосных крепостей и панцирных судов, которые через несколько лет, благодаря прогрессу изобретений, превратятся в бесполезный хлам даже во время войны; лишь в своем народонаселении, в своем богатстве, в образовании, изобретательности и мужестве своего народа должна она видеть надежную опору для себя в трудное время. Ни одни народ на земле не решится без причины напасть на нее. И ни один не нападет на нее безнаказанно. Если мы будем вести когда-либо войну с другим государством, то это будет лишь война, затеянная нами самими. Достаточно могущественные, чтобы не бояться нападения, мы должны, однако, быть настолько справедливыми, чтобы не производить его. Открыв наши гавани для мировой торговли, мы обеспечим свою безопасность несравненно лучше, чем одев их всеми теми бронями отечественного производства, какие только может изготовить кружок наших сталелитейных заводчиков. Ибо свободная торговля не только бы вернула бы нам то господство на океане, которого мы лишились благодаря покровительству, не только дала бы толчок к развитию производительных сил, в которых заключается истинная боевая способность, но избавила бы нас от удовольствия когда-либо видеть у себя тех гостей, от которых не могли бы защитить нас броненосные форты, от воздушных шаров, разбрасывающих динамит, и смертоносных воздушных кораблей, долженствующих явиться ближайшим продуктом искусства разрушения. Дух протекционизма, который, собственно, и требует защиты стальными панцирями, есть дух международной вражды и ссоры. Дух свободной торговли есть дух братства и мира.

Американской республике открыт более благородный путь, чем путь рабского подражания европейским безумствам и порокам. Вместо того, чтобы подражать в низком и гнусном, она может служить примером в великом и благородном. Союз самодержавных штатов, решающий споры общим судом и не представляющий никаких помех для торговли и путешествия, имеет возможность дать миру нечто большее, чем римский мир.

В чем заключаются истинные, основные преимущества нашего Союза? Разве не в абсолютной свободе торговли, которая им обеспечивается, и не в общности интересов, которая вытекает из этой свободы? Если бы наши штаты стали выдвигать друг против друга враждебные тарифы; если бы ни один гражданин не мог перейти через пограничную линию штата без обыска багажа, или если бы книгу, напечатанную в Нью-Йорке, нельзя было получить за рекой в Джерзей Сити, не уплатив сначала пошлины, то долго ли мог бы просуществовать наш Союз, и имел ли бы он тогда какую-либо цену? Все великие благодеяния нашего союза, и, главное, мир, который он обеспечивает между штатами, обусловливаются именно тем обстоятельством, что он воспрепятствовал установлению тарифов между штатами и дал нам свободу торговли на большей части материка.

Мы можем “расширить область свободы”, лишь только того пожелаем, лишь только применим к нашим сношениям с другими народами тот самый принцип, который мы применяем к сношениям между нашими штатами. Мы можем вполне объединиться с Канадой, лишь только разрушим ту тарифную стену, которой мы окружили нашу страну. Нам не надо будет искать взаимности; ибо, когда мы уничтожим наши таможни и удалим наших досмотрщиков багажа и конфискаторов Библии, тогда и Канада не пожелает и не будет в состоянии поддерживать своих. А через это по существу дела обе страны превратятся в одну. Захотели ли бы канадцы удерживать отдельный парламент и выдавать британскому наместнику деньги на содержание комичного двора в Ридо-Голле, – это нимало не касалось бы нас. Близкие отношения, которые установились бы при нестесняемой торговле, в скором времени сгладили бы пограничную линию; а взаимный интерес и взаимное удобство стали бы побуждать к немедленному распространению на обе стороны одних и тех же общих законов и учреждений.

То же произошло бы между нами и нашими родственниками по ту сторону океана. С уничтожением наших таможен и открытием наших гаваней для свободного ввоза всевозможных товаров, торговля между Британскими Островами и Соединенными Штатами приняла бы такие размеры, сношения сделались бы настолько близкими, что мы превратились бы в один народ и неизбежно должны были бы настолько согласовать принципы денежного обращения, почтовые системы и общие законы, что англичанин и американец начали бы чувствовать себя в такой же мере гражданами одной страны, как ньюйоркец и калифорниец. Три тысячи миль поверхности океана представляли бы к этому не большее препятствие, чем три тысячи миль сухопутного пространства. А при столь тесных отношениях стали бы проявлять свою власть узы крови и языка, и взаимный интерес, общие удобства и братское чувство в скором времени могли бы привести к соглашению, которое, выражаясь принятыми у нас словами, объединило бы все народы, говорящие по-английски, в один союз, долженствующий “установить справедливость, обеспечить внутреннее спокойствие и внешнюю безопасность, водворить всеобщее благосостояние и принести с собой благословения свободы”.

Таким образом, свободная торговля снова соединила бы то, что разлучил, что лет тому назад, протекционизм; и в союзе народов, говорящих по-английски, – на мировом языке будущего, – был бы сделан первый шаг к союзу всего человечества.

И на наши отношения к другим народам наш отказ от покровительства оказал бы подобное же влияние. Никакие посылки делегаций для установления торговых сношений с сестрами-республиками Испанской Америки не будут приводить ни к каким результатам до тех пор, пока мы будем поддерживать тариф, отталкивающий их торговлю. Но нам нужно лишь открыть наши гавани, чтобы привлечь к себе их торговцев и пользоваться всеми естественными преимуществами этих стран. А более могущественным, чем что-либо другое, оказалось бы нравственное влияние нашего поступка. Зрелища континентальной республики, такой, как наша, действительно полагающейся в своих делах на принцип свободы, влияло бы самым решительным образом на весь цивилизованный мир.

Ибо, как было показано нами, то нарушение естественных прав, которое заключается в наложении тарифных пошлин, нераздельно связано с тем нарушением естественных прав, которым народные массы вынуждаются платить дань за привилегию существовать. Одно из этих нарушений не может быть уничтожено без уничтожения другого. И республика, которая довела бы, таким образом, принцип свободной торговли до его конечных заключений, которая признала бы через это равные и неотчуждаемые права людей, сделалась бы, действительно, как бы городом, стоящим на верху горы.

Республике грозят опасности не извне, а изнутри. Ее целости страшна не армада, отчалившая от европейских берегов, а туча бродяг, собирающихся на ее дорогах. Что Крупп отливает чудовищные пушки и что в Шербурге и в Вулвиче складываются снаряды неслыханной разрушительности, – это не должно пугать ее; но мрачное предзнаменование для нее тот факт, что в Пенсильвании рудокопы работают за 65 центов в день. Никакой победоносный завоеватель не может вступить на нашу землю до тех пор, пока язва “крупных поместий” не вызовет “неурожая на людей”.

Против опасностей, грозящих ей, не защитят ее форты и броненосцы и не помогут постоянные армии. Их нельзя избежать подражанием европейскому протекционизму; они являются следствием нашей измены тому духу свободы, к которому мы обращались при образовании Республики. Мы можем избежать их, лишь согласовав наши учреждения с принципом свободы.

Не будем забывать истины, провозглашенной первым Национальным собранием во Франции, что “невежество, пренебрежение или презрение к человеческим правам суть единственные причины общественных бедствий и испорченности правительств”.

И вот наше общее заключение: тот принцип, что мы должны поступать с людьми так же, как хотим, чтобы и они поступали с нами, что мы должны уважать права людей так же совестливо, как желаем, чтобы уважались наши права, – есть не просто совет к достижению личного совершенства, но есть закон, с которым мы должны согласовывать общественные учреждения и правительственную политику, если только желаем достигнуть благословенных изобилия и мира.