КОНДИЛЬЯК

ТОРГОВЛЯ И ГОСУДАРСТВО,
РАССМОТРЕННЫЕ В ИХ ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ

(О ВЫГОДАХ СВОБОДНОЙ ТОРГОВЛИ)

[Étienne Bonnot (Abbe) de Condillac. Le Commerce et le gouvernement considérés relativement l'un à l'autre (1776).
Кондильяк. О выгодах свободной торговли. Ч. I–II
/ Пер. с франц. Николая Амосова. – СПб.: Морская типография, 1817. 320 с. 192 с.]

————————————

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, содержащая в себе первоначальные о торговле понятия, основанные на предположениях, или Начальные познания политической экономии
Глава XVII. О банках или переводе денег
Глава XVIII. О займе с процентами
Глава XIX. О сравненных ценностях металлов, из коих делается монета
Глава ХХ. О истинной цене вещей
Глава ХХI. О монополии
Глава XXII. Обращение хлеба
Глава XXIII. О хлебе, рассматриваемом в виде меры ценностей
Глава XXIV. Как произведения усоразмеряются с потреблением
Глава XXV. О распределении земель
Глава XXVI. О распределении людей в обществе, имеющем простые нравы
Глава XXVII. О роскоши
Глава XXVIII. О налогах – источнике государственных доходов
Глава XXIX. О взаимных богатствах народов
Глава ХХХ. Краткое повторение главных пунктов сей первой части

————————————
————————
————

От чего банковые производства, будучи сами по себе просты, сделались на всех языках столь трудными для понимания? Ужели банкирам невозможно изъясняться явственнее? — я совсем не учился их языку, но в моем намерении объяснить несколько сию статью торговли нужно мне лишь исследовать действия банков или перевод денег; когда составлю себе о том точные идеи, то они объяснятся сами собой.

Я хочу переслать сто тысяч франков из Парижа в Бордо. Если бы мне надобно было их туда перевозить, то сие причинило бы издержки; сверх того, я бы должен пуститься на отвагу. Но в Париже находятся бордосцы, желающие присылки денег из Бордо, и некоторые купцы, имеющие на том городе долг за посланные ими туда товары.

Я ищу и нахожу бордосца, имеющего пятьдесят тысяч франков в Бордо и желающего получить их в Париже. Теперь состоит дело только в том, чтобы поменять пятьдесят тысяч франков, состоящих в Бордо, на таковое же оных число, находящееся в Париже. Мы же оба чувствуем в том пользу, потому что она избегаем и издержек, и опасностей отваги. Вследствие чего я отсчитываю ему 50 000 франков в Париже, а он дает мне на имя своего поверенного в Бордо письмо о заплате той же суммы, с получения моего приказания, подателю. Вот одна половина моей суммы уже переведена в Бордо; другую я перешлю таким же образом; ибо найду купцов, имеющих в оном городе должников, и сии купцы дадут мне подобные же письма, получив от меня в наличности 50 000 франков.

Посредством сих писем разменивают суммы, находящиеся в разных местах, и потому называют из векселями⁰⁰¹.

Во всех государствах есть люди, в подобном моему положении, и во всех прибегают к векселям, потому что торговля, взаимно производимая, поставляет их беспрестанно должниками, одних в отношении к другим. Надобно только заметить, что сие пособие обычайнее в городах купеческих или таких, где бывает большее скопление народа.

Но если всякий раз, когда встретится нужда в векселе, бегать из дома в дом, для отыскания купца, могущего оным снабдить, то поистине это будет величайшее затруднение. Вот что возбудило изворотливость некоторых частных, и возбудило изворотливость некоторых частных, и нечувствительно учредило сословие людей, называемых маклерами или производителями промен, от того что с их письмами делается мена суммам, находящимся в разных местах.

Из многого числа способов учреждения сего сословия я представляю один. Предполагаю какого-нибудь частного богача, владеющего землями в разных провинциях, который, не зная как получить с них доходы свои, приказывает управителю о том похлопотать. Сей отыскивает в Париже выписывающих из оных провинций товары купцов, которые, следовательно, имеют надобность пересылать туда деньги. Он им дает на них векселя и уплачивает за то наличными деньгами в Париже. Как скоро один только раз он учредил свое сношение с сими купцами, то уже доходы его господина получаются ежегодно с легкостью.

Господин, не понимая как это все делается, удивляется расторопности своего управителя, не перестает выхвалять его смышленость; и потому все богатые люди относятся к сему человеку, который их изумляет, равномерно.

Вот маклер посредством своей корреспонденции, непрерывно распространяющейся, он в состоянии доставлять деньги везде; и к нему прибегают отовсюду. Тогда ему уже нет надобности служить у господина. Он избирает дом, учреждает в нем свою контору, и для отсчитывания денег стол, называющийся банк (banque), от коего он получает имя банкира. Если бы он был только один, то возвысил бы сколько можно свою плату; но к счастью общества, достаток его, служащий доказательством прибыльности, восстанавливает соревнователей, и банкиры размножаются.

Прибыль, доставаемую банкиром от своего ремесла, сначала называли ажио⁰⁰² ; знаменование, сделавшееся ненавистным, и означающее ныне непомерный и лихоимный барыш, производимый в банках.

Без сомнения, банкирам надлежала выгода, ибо они иногда бывают обязаны перевозить деньги; тратят на производство корреспонденции; сверх того, жертвуют своим временем и попечениями.

Казалось бы, что их плата, как и всех прочих, установится соперничеством. Но в переводе денег находится множество обстоятельств, неведаемых обществом, и банкир, умея приобрести доверенность, может употребить ее во зло от того более, что отправляет свое ремесло, некоторым образом, исключительно. Обозрим перевод денег между различными городами одного государства, а потом и между самими государствами.

В торговле тот, который берет товары в долг с тем, чтобы заплатить в условленный срок, обязывается в исполнении сего письменно, и сие обязательство называется верющим письмом, потому что удостоверяет в надлежащей расплате. Сие верющее письмо относится к долгу так же, как и заимодавец к должнику.

Я предполагаю, что парижские купцы имеют на Бордо верющих писем на сто тысяч франков; а бордоские купцы на таковое же число денег имеют их на Париже. Все сии верющие письма уничтожатся простым переводом, т.е. в Бордо купцы, должные Парижу, заплатят тем, коим должен Париж, а в сем последнем учинится то же.

Если Париж должен Нанту сто тысяч франков, Нант такую же сумму Бордо, Бордо оное же Лиону, а Лион Парижу, то для расплаты всех сих долгов довольно послать Парижу в Нант векселей на сто тысяч франков, имеемых на Лионе, ибо ими Нант уплатит Бордо, а Бордо Лиону. В подобном случае торгующие могут сделать перевод между собой, без посредства банкира, и исполнение сего весьма легко.

Но я, не производя торга и не зная о происходящем на бирже, поневоле обязан отнестись к банкиру, когда хочу переслать деньги из Парижа в какую-либо провинцию. Банкир же, хотя должен только заплатить издержки за доставку от него до каких-нибудь парижских купцов, однако же, воспользуясь моим незнанием, потребовал бы весьма высокой платы. Сие злоупотребление конечно бы существовало, ежели бы в Париже находился только один банкир, но есть много честнейших и соревнование побуждает быть таковым каждого.

Всякий вексель предполагает долг на том, с кого взят. Бордо, например, не может их дать на Париж иначе, как только тогда, когда Париж оному должен. А сии долги или взаимные верющие письма устанавливают все производства перевода денег.

Между двумя городами долги могут быть с обеих сторон равны: Лион может быть должным Парижу сто тысяч франков, и сей последний такую же сумму первому. А также могут быть и неравны, например, Лион должен Парижу только триста тысяч франков, а Париж Лиону четыреста.

В случае равенства долгов с обеих сторон ( не принимая в рассуждение ничего прочего), конечно, два купца — из коих один в Париже имеет нужду во 10 000 франков на Лион, а другой, будучи в Лионе, желает получить таковую же сумму в Париже — должны только поменяться равными суммами, ибо обоим выгодно отдать сто тысяч за сто тысяч, и поскольку сия мена не обязывает ни одного из них делать издержки более другого, то ни один и не имеет права требовать свыше ста тысяч франков.

Когда перевод денег из одного города в другой состоит в одинаковых суммах, то оный называется равнокурсным (au pair), т.е. при сем переводе нет ни выигрыша, ни проигрыша.

Заметьте, что я сказал в суммах, в не в ценностях, ибо сии два слова не однознаменательны. Когда я даю вам в Париже сто тысяч франков для получения их в Лионе, то суммы равны; но между тем я даю ценность, меньшую в отношении к себе за большую, если мне сто тысяч франков выгоднее иметь в Лионе, нежели в Париже. То же и с вами, если достать сии деньги находите полезнее в Париже, нежели в Лионе. Должно только вспомнить сказанное нами о менах.

В случае неравенства между двумя городами долгов ( когда, например, Париж должен Лиону 400 000 франков, а Лион Парижу только 300.000), можно уплатить векселями 300 000, но останется 100 000 франков, долженствуемых быть перевезенными из Парижа в Лион.

Квитая векселями 300 000 взаимных долгов, купцы могут сделать между собой перевод раснокурсный, т.е. равную сумму за равную.

Остается еще уплатить 100 000 франков. Парижские купцы относятся к банкиру, который, не имея существенности в Лионе, обязан туда всю сумму доставить, и которому, следовательно, сверх платы надлежит еще дать на издержки за перевоз. Я же полагаю, что за все согласятся заплатить ему по четыре процента на сто; итак, отсчитают ему 4000 франков в Париже, а он даст на Лион векселей на 100 000 франков.

В сем предположении перевод денег поднимается свыше равнокурсного, потому что даваемая купцами в Париже сумма больше той, которую отпустят им в Лионе.

Лионские купцы имеют верющие письма в Париж; следовательно, им не к чему посылать туда деньги; напротив, нужно еще получить их оттуда.

Если в таком обстоятельстве кто-нибудь предложит выдать им 98 000 франков за 100.000, имеющихся по векселям в Париже, то они согласятся на сие предложение, потому что перевод их денег в Лион стоить им будет только 2000 франков вместо 4000, кои бы заплатили их корреспонденты банкиру.

Когда дается меньшая сумма для получения большей, то говорят, что перевод ниже равнокурсного.

По сим изъяснениям можно судить, что перевод, равно как и мена, есть ничто иное, как купля с одной стороны и продажа с другой. В сей торговле деньги суть единственный товар, и покупаемый, и продаваемый, и банкиров можно почесть купцами, торгующими деньгами. Дабы говорить явственно и с точностью, необходимо нужно рассматривать вещи в настоящем их виде.

Приняв перевод за куплю, можно почитать ценой его сумму, даваемую мною в Париже за другую, долженствуемую мне к отпуску в Лионе; почему оную и называют ценой перевода.

Переводы установились бы определительно, если бы всегда с точностью было известно состояние взаимных долгов между двумя городами; но это невозможно; а особенно когда еще перевод делается между такими городами, как Париж и Лион, производящими один с другим обширную торговлю.

Если знают, например, что Париж в долгу, так неизвестно количество оного, или по причине ежедневного изменения сего количества, или потому, что торгующие, собирающиеся на бирже, не могут быть все тотчас уведомлены о сих изменениях; или от того, наконец, что иные побуждаемы выгодой долг увеличивать, а другие оный уменьшать.

Те увеличат его, которые, желая продать векселя на Лион, захотят поднять цену перевода до 4 на сто свыше равнокурсного; а те уменьшить, которые, имея надобность купить векселей на Лион, хотят заплатить свыше равнокурсного не более как по два на сто.

Сначала произойдет спор; а потом сблизятся, и цена перевода установится на сей день и следующие до первого собрания, например, по 3 на сто.

Итак, цена перевода бывает в трех разных положениях: равнокурсном, высшем и низшем.

Когда она в равнокурсном, то дается сумма, равная за равную. Может быть покажется удивительно слышать, что одна сумма есть цена другой, равной с нею суммы, например, что 100 франков есть цена ста франков, и скажут: тут нет никакой цены, потому что не прибавляют ничего ни с той, ни с другой стороны.

Но надобно вспомнить, что цена вещи есть относительна к нужде выменивающего оную; по сей-то нужде ее почитают, и по мере чувствуемой в ней надобности назначают ей большую или меньшую цену. Предположив сие: сто франков, получаемых вами в Париже, суть для вас цена ста франков, назначаемых мне вами к отпуску в Лионе; ибо вы сами почитаете, что деньги сии, полезные вам в Париже, имеют более ценности, нежели в Лионе, где они вам и не нужны.

Хотя суммы и равны, однако же ценности их не будут таковыми; и не должно, как мы уже заметили, смешивать сумму с ценностью.

Когда перевод состоит ниже равнокурсного, и я вам даю, например, 96 ливров в Париже, чтобы получить 100 в Лионе, то, по упомянутой же причине, сии 96 ливров в Париже суть для вас цена 100 лионских. Они суть цена их, повторяю я, также, как и 104 ливра будут ценой оных, при переводе свыше равнокурсного. Кажется теперь ясно, каким образом мы даем взаимно друг другу меньшую ценность за большую, несмотря на обоюдное отношение количеств сумм.

Но если для пересылки денег из Парижа в Лион или из Лиона в Париж мы уговариваемся с таким человеком, которому все равно иметь свои деньги в том или другом городе, то, конечно, тогда ценности, относительно к нему, будут соразмерны количествам сумм; 104 ливра, например, возымеют для него большую ценность, нежели 100; а 102, высшую, нежели 96. Вот истинное положение банкиров; и от сего-то они при переводе денег выигрывают вдвойне; т.е. и от желающего переслать деньги из Парижа в Лион, и от хотящего получить из Лиона в Париж.

Поднимается ли перевод свыше равнокурсного или спадает ниже, только оный всегда может доставлять выгоду банкиру, которому все равно, в одном или другом городе будут его деньги. Он, не находясь в положении торгующих, не ищет другой пользы, как только чтобы приобретать за меньшую сумму большую, которая для него всегда имеет и высшую ценность.

Но скажут: если в переводе торгующий всегда дает меньшую ценность за большую, то кажется должен бы всегда выигрывать; а между тем он под конец разорится, ежели дает при всяком случае большую сумму за меньшую.

Это справедливо; однако же сие возражение есть софизм, предполагающий, будто я говорю, что торгующий всегда в переводе дает большую сумму за меньшую, и что сия большая сумма имеет всегда ценность меньшую.

А потому скажу, что он дает иногда большую сумму, иногда меньшую; и что сия сумма, какова бы ни была, имеет для него всегда ценность меньшую, потому что он почитает вымениваемую для себя полезнее. Вот истина, которую всякий может узнать на опыте.

Напоследок, поскольку перевод неизбежно подвергается попеременно возвышению и понижению курса, то ясно видно, что купцы, сообразно с тем, должны будут давать иногда большую сумму за меньшую, а иногда опять меньшую за большую; и может случиться, что по прошествии некоторого времени последствия будут для одних и других такими же или около, как бы они всегда производили перевод равнокурсный.

Мы заметили, что невозможно с точностью знать взаимного состояния долгов между многими городами. Видно только то, что они должны более, нежели сами имеют на других, когда у них перевод состоит свыше равнокурсного; а если оный ниже, то им должны более, нежели они. Однако же и сие правило не совсем без исключений, ибо многие обстоятельства, независимо от состояния долгов, могут причинять в цене перевода изменения.

Если в то время, когда в Лионе перевод состоит ниже равнокурсного и платят только 96 ливров для получения ста в Париже, многие вдруг потребуют на Париж векселей, на сумму от пяти до шести сот тысяч франков, то такое требование возвысит цену перевода до того, например, что дабы купить сто франков на Париж, надобно будет заплатить и в Лионе вместо 98 франков сто, или даже 102 и 103. Здесь происходит то же, что мы заметили на торгах, где цены возвышаются и понижаются, следуя соразмерности между количеством вещей, выставленных на продажу, и количеством требуемых. Если на бирже предлагают векселей более, нежели спрашивают, то они будут ценой ниже; а в обратном случае выше.

Одна зависть банкиров может иногда причинять изменения в цене перевода.

Я предполагаю, что в каком-нибудь городе богатый банкир, снискавший доверенность, захотел бы один отправлять свое ремесло. Для достижения сего он имеет надежное средство удалить всякое соперничество; ему стоит только вдруг понизить цену перевода и продавать свои векселя с убытком; он пожертвует, ежели будет нужно, от 15 до 20 тысяч франков, зато отнимет охоту у тех, которые хотели бы с ним отправлять сие ремесло; когда же останется один, то вскоре наквитает еще с прибытком свою потерю. Ежели в сем городе есть много банкиров, пользующихся доверенностью, то они могут условиться в произведении общими силами того, что я приписал одному. Известно, что все торгующие стараются сколько возможно уменьшить число своих соперников. Банкиры же, в сем отношении, имеют более удобности, ибо уверены, что банк есть весьма трудное дело; да и действительно, их вымышленный язык очень нелегко понимать. Даже в торговых местах самая величайшая похвала, которую только можно сделать купцу, состоит в том, чтобы сказать: он разумеет производство банка. Видно, как невежество предает купцов в полную волю банкирам.

Многие причины, подобные исчисленным, могут производить изменения в цене перевода; но поскольку они зависят от случая, то бесполезно было бы нам на оных останавливаться. Довольно вспомнить себе, что, исключая таковые обстоятельства, перевод свыше и ниже равнокурсного показывает, город ли должен, или ему должны.

Во всех городах, имеющих какую-либо взаимную торговлю, перевод возвышается и понижается попеременно. А сии очередные возвышения и понижения, под которыми он показывается то в одном, то в другом городе, я называю вексельным курсом; и вот все таинство торговли сего рода!

Банкир наблюдает за вексельным курсом сам и через своих корреспондентов; следовательно, он знает не только то, что в таком-то городе оный возвышается, а в таком-то понижается; но еще и то, сколько именно поднимается свыше или падает ниже равнокурсного.

По известному состоянию перевода опытный банкир может все предвидеть, так сказать, по приливу и отливу торговли; и там, где курс высок, он не умедлит его понизить, а где низок, возвысить.

Я прибавлю даже, что он часто может судить о том с точностью. Ибо если только обстоятельно предуведомлен своими корреспондентами, то узнает, какие города и во сколько месяцев должны сделать большие отправления товаров; следовательно, преждевременно рассудит, что в таком-то месте, по причине долга, хотят ныне курс и высок, однако же через несколько месяцев, когда оно приобретет верющие письма, сделается низок. Если, например, Лион должен Парижу, то в нем курс будет высок и надлежит платить там 103 ливра для получения на Париж векселя на 100. Через шесть же месяцев он сделается низок, если Лион достанет на Париж верющие письма.

Коль же скоро банкир узнал наперед возвышения и понижения курса в главных торговых городах, то ему легко будет издалека взять меры, для обращения того в свою пользу. Он уловит мгновение и, пересылая с быстротой свои деньги или кредит из места в место, в каждом из них в короткое время выиграет по два, по три, по четыре на сто, или еще и более. Представим пример.

Я предполагаю двух, имеющих кредит, банкиров, из коих один находится в Париже, а другой в Лионе. Лионский банкир видит, что перевод состоит в трех на сто свыше равнокурсного, потому что Лион должен Парижу более 500 .000 франков; знает также, что приготовляется большая пересылка товаров в сию столицу, которая, по сей причине, через три месяца, сама будет должна Лиону более 500 000 франков.

В таком обстоятельстве сей банкир уловляет все случаи, чтобы достать векселей на своего парижского корреспондента, и для получения предпочтения он удовольствуется, если будет нужно, приобретением на каждом векселе по два с половиной на сто.

Спустя же три месяца, когда Париж задолжает Лиону, и когда по сей причине там перевод поднимется до трех на сто свыше равнокурсного, его корреспондент учинит такой же оборот. Итак, впоследствии окажется, что каждый из них, доставая друг на друга векселя, получил прибыли по два с половиной или по три на сто.

Заметьте, что добыванием векселей они не упускают своих капиталов; ибо когда парижский банкир платит 100 франков, то лионский их получает, и обратно. Следовательно, сверх прибыли от перевода они пользуются еще плодом сих 100 000 франков, которые продолжают приносить доход. Т.е. вексель покупается наличными деньгами и по оному уплачивается в срок. Вы даете 100 000 франков в Лионе теперь с тем, чтобы через месяц принять таковую же сумму в Париже. Следовательно, лионский банкир в продолжение месяца пользуется плодами отсчитанных вами 100 000 франков, и парижский, в течение такого же времени, получает доход со 100 000 франков, кои он должен вам заплатить еще через месяц.

Вот великие обороты, нас изумляющие; потому что не понимая вещей в настоящем их виде, мы всегда готовы удивляться; мы все похожи на того господина, который чудился разуму своего управителя.

Изложенные нами правила перевода между различными городами одного государства служат оными, в таком же виде по сему предмету, и между различными государствами; разница состоит только в наречии; ибо монеты не имеют ни одинакового наименования, ни одинаковой ценности. Банкир вам скажет: цена перевода с Парижа на Лондон состоит по 60 су, за 20, 31 или 32 динаров стерлингов; и из сей речи вы не могли бы судить: равнокурсный ли это перевод, или высший, или низший оного, потому что не знаете, сколько стоит динар стерлинг.

Он скажет вам еще, что цена перевода с Парижа на Амстердам состоит по 3 ливра за 54 или 60 голландских грошей; одним словом, он все будет вам говорить так, что вы не поймете. Но уразумели бы его, если бы он сказал: сумма, которую вы желаете переслать в Лондон, содержит в себе столько-то унций серебра; теперь перевод состоит равнокурсный; вот вексель, по коему вы получите в Лондоне то же количество унций англинской монетой, и вам отпустят столько-то фунтов стерлингов. Таким-то образом он сам собою оценивает монеты разных земель. Ибо очень хорошо знает, что с Парижа на Лондон или Амстердам, как и с Парижа на Лион, перевод состоит равнокурсный, когда дается 100 унций за 100 унций; свыше равнокурсного, если дается более, и ниже, когда платится менее.

Я не знаю, почему банкиры употребляют такой темный язык; но известно, что сие наречие препятствует видеть явственно их производство, и что оно уменьшает число их соперников, ибо заставляет полагать, будто банк есть весьма трудная наука. Находясь не в состоянии выведать всех средств, употребляемых ими для достижения большей прибыли, я буду говорить только о тех, которые примечаю из существа дела.

Положим, что в Париже поручают мне переслать в Амстердам 1000 унций серебра, когда перевод состоит в шести на сто свыше равнокурсного; положим также, что оный с Парижа на Лондон, в то время, состоит в четырех на сто свыше равнокурсного, а с Лондона на Амстердам, в двух на сто ниже равнокурсного. В таком случае видно, что гораздо выгоднее достать прежде на Лондон, дабы получить потом с Лондона на Амстердам, нежели прямо достать на Амстердам. Итак, изворотливость банкира состоит в том, чтобы иногда избирать кривой путь вместо прямого.

Приносят ко мне 1000 унций серебра, должных Лондону Парижем, и платят четыре на сто за доставку; но поскольку я имею в Англии кредит, то, вместо отправления сей суммы, пошлю туда векселей. Следовательно, выигрываю разом и заплаченные мне четыре на сто, и выгоды, которые 1000 унций серебра принесут Франции.

Пока мой кредит в состоянии продлить долг, я не перестану повторять сие производство, и могу тем обратить в свою пользу две, три, четыре тысячи унции серебра, или более.

Проценты в Голландии ниже, нежели во Франции, и ее торгующие часто имеют денег гораздо более, нежели могут употребить в торговлю. Если я у них в доверенности, то особенно отнесутся ко мне, дабы достать векселей на Амстердам. Я добываю их столько, сколько требуют; выданные мне за то деньги останутся в моих руках более или менее времени; я уплачу ими в Голландии проценты по два с половиной или по три на сто и достану, ими же, во Франции от пяти до шести. Таким образом, обращаю на свои выгоды чужие суммы. Чем более обогащаюсь, тем более вхожу в доверенность и тем более от своего торга получаю прибыли; я почти один овладею банковым ремеслом.

Вот слабое понятие о получаемых банком выгодах. Из него видно, что ежели бы искусство сообщать ценность землям оказало такие же успехи, как и искусство сообщать ценность деньгам, то наши земледельцы не были бы в таком скудном состоянии.

Откупщик, нанимающий землю по договору, платит владельцу из произведения условленную часть; и это уже так заведено.

Но заемщик находится ли в том же положении, как и откупщик? Или приносят ли деньги такие плоды, из коих часть заемщик должен дать заимодавцу? — одна четверть хлеба может произвести двадцать, тридцать или более, смотря по доброте почвы и искусству земледельца.

Деньги, конечно, не произрождаются таким же образом, но зато не с хлебом их должно сравнивать, а с землей, которая, подобно им, не размножается.

В торговле же деньги: приносят плод, смотря по изворотливости заемщика, как и земля, согласно с искусством откупщика.

И действительно, подрядчик поддерживает свою торговлю только по мере, как употребленные им вперед деньги возвращаются к нему с прибытком, в коем находит он содержание для себя и для своих работников, т.е. свою и их плату.

Ежели бы он был один, то довел бы сей прибыток до высочайшей степени; но как скоро многие занимаются одинаковой торговлей, то все они принуждены продавать с понижением друг против друга и довольствоваться меньшими выгодами. Таким образом, соперничество определяет прибыток, который они могут получить по надлежащему от сделанных ими предварительных издержек; а сии издержки для них суть то же, что для откупщика расходы на возделание.

Если бы торговля могла производиться только подрядчиками, достаточными для снабжения ее сущностью, то малое их число отправляло бы оную исключительно. Будучи слабее побуждаемы соперничеством к уступке с понижением, они довели бы свою плату тем до высшей степени, чем бы менее принуждены были продавать свой товар, и чем легче могли бы согласиться ожидать мгновения воспользоваться нуждой сограждан. Тогда их плата может дойти до ста на сто и более.

Если же, напротив, торговля производится подрядчиками, коих ссудили существенностью, то они будут побуждаемы к распродаже, дабы заплатить в срок по своему обязательству. Следовательно, не в их воле пережидать со дня на день того, пока усилится нужда на их товары; сверх сего и соперничество понудит довольствоваться меньшей платой, тем сильнее, чем они, быв в большем числе и необходимости добывать скорее деньги, встретят более затруднений сговориться. Без сомнения желательно, чтобы торговля производилась подобными подрядчиками.

Я предполагаю, что за вычетом всех торговых издержек останется каждому подрядчику в плату чистых от 15 до 20 на сто.

Что делать бедному человеку, который мог бы отправлять какую-нибудь торговлю с успехом? Ему предлежит два способа: или занять несколько товаров, или для покупки оных денег; следовательно, оба сии средства означают одно и то же.

Он относится к богатому купцу, который ему говорит: “то, чтобы я “тебе уступил наличные деньги за “100 унций серебра, дам в долг, с “условием получить с тебя через год “110 унций”. Он соглашается на такое предложение, в коем усматривает для себя прибыли от 5 до 10 на сто, вместо 15 или 20, получаемых обыкновенно с собственной существенности.

Никто не осудит сей торг, заключенный без принуждения, который выгоден обоим договаривающимся и который, умножая число торгующих, увеличивает соперничество, необходимое в торговле, направляемой к пользам государства.

Нельзя не согласиться, чтобы богатый купец не имел права требовать процента на отдаваемое заимообразно, которого может и лишиться. Конечно, он полагается на честность и изворотливость заемщиков, но, со всем тем, разве не в состоянии обмануться? Это иногда действительно случается; следовательно, надобно непременно, дабы исправно платящие вознаграждали его убытки, причиненные другими. Справедливо ли будет осудить его на такие издержки, в которых бы он часто мог терять и никогда не вознаграждаться? Он, конечно, не согласился бы их делать.

Сверх того нельзя оспаривать, чтобы купец, верящий в долг товар, не был вправе получить часть прибытков, которые оный товар долженствует принести; получить только часть прибытка тогда, как не давая в долг, мог бы располагать всем.

Мы видели, что ссудить подрядчика товаром или деньгами, нужными ему для покупки оного, есть одно и то же. Следовательно, ежели в первом случае заимодавец вправе требовать процентов, то имеет такое же право и в другом.

Заем с процентами действительно способствует торговле; сверх того, уже доказано, что оный умножает число купцов; следовательно, увеличивает соперничество, а сим направляет торговлю к выгодам государства. Итак, заем на проценты есть дело правдивое и должен быть позволенным.

Я знаю, что казуисты осуждают его, когда он делается деньгами; но мне также известно, что они его не порицают, ежели он производится товарами. Они позволяют купцу ссужать за проценты по 10 на 100 товарами, например, ценностью в 1000 унций серебра; но не позволяют отдавать, за такие же проценты, 1000 унций серебра в наличных деньгах.

Когда я говорю, что казуисты позволяют ссужать товарами за проценты по 10 на 100, то тем не приписываю им сей речи: ссужать за проценты по 10 на 100; они бы сим весьма чувствительно себе противоречили; я разумею только, что они позволяют купцу продавать десятью на сто дороже товары, отдаваемые в долг на год. Кажется, теперь противоречие не столь ощутительно!

Сочинители законов во Франции рассуждают еще хуже казуистов, если только это возможно; они осуждают заем на проценты и его терпят; осуждают его, не зная за что; и терпят, по необходимости. Их законы — произведение невежества и предрассудков — при не наблюдении, бесполезны, а при действии, вредны в торговле⁰⁰³.

Заблуждение, в которое впали казуисты и законодатели, происходит единственно от составленных ими для себя запутанных идей. Они не осуждают банков, но порицают заем на проценты. Почему же деньгам там иметь цену позволительно, а здесь нет? Ссужение и заем означают ли что другое, кроме банкового производства? Если при переводе выменивают суммы, находящиеся в отдалении по месту, то займом выменивают суммы, отдаленные по времени, и поскольку расстояния суть не одного рода, то ужели мена в одном случае не должна быть ею в другом? Не видят того, что ссужать за проценты значит продавать, а занимать на проценты, значит покупать; что ссужаемые деньги, суть уступаемый товар, а долженствующие к отдаче суть платимая за него цена, и что проценты и прибыль, продавцу следуют по справедливости. Вероятно, если бы в займе усматривали только продажу и выгоду, то его бы не осуждали; но в нем видят единственно слова: заем, процент, деньги, и, не отдав себе порядочного отчета в их значении, присудили им: не быть совместными.

Проценты по 10 на 100 суть мое предположение, в коем я имел нужду; они могут быть выше, также как и ниже; только это такой предмет, в котором законодатель не должен ничего устанавливать, ежели не желает оскорбить свободы. Обычай, учредящий проценты, побудит их изменяться, и сему изменению не надобно препятствовать. Рассмотрим, как проценты должны необходимо возвышаться и понижаться попеременно.

В каком бы изобилии деньги ни были, но ежели много находится ищущих занять и мало охотников ссудить, то проценты будут высоки.

Положим, что те, у коих главнейшее есть деньги, имеют сами в них нужду, для произведения в действо начатых предприятий, и не могут быть в долг иначе, как оставя свои намерения; следовательно, в таком случае они тогда только согласятся ссудить, когда будут уверены в прибытке, равном ими предназначенному или еще большем оного. А потому и должно будет платить высокие проценты.

Но и при редкости денег проценты будут низки, ежели деньги главнеше находятся в руках многих бережливых хозяев, ищущих отдать их для своей пользы.

Итак, проценты возвышаются и понижаются, следуя соразмерности между количествами денег, требуемых взаймы и предлагаемых на ссужение. Сия же соразмерность может изменяться беспрестанно.

В то время, когда богатые владельцы делают большие издержки всякого рода, заем увеличивается, во-первых, потому, что они сами часто находятся принужденными занимать; во-вторых потому, что для удовлетворения всех их потреблений заведется много подрядчиков или таких людей, которые большей частью находятся в необходимость занимать. Вот одна из причин, почему во Франции проценты выше, нежели в Голландии.

Напротив, в то время, когда владельцы, более бережливые, станут издерживать немного, число заемщиков умалится, ибо владельцы, вместо того, чтобы самим занимать, имеют деньги для ссужения; и поскольку потребляют мало, то уменьшат число подрядчиков, а следовательно, и заемщиков. Вот одна из причин, от чего проценты в Голландии ниже, нежели во Франции.

Когда новый род потребления произведет новую ветвь торговли, тогда подрядчики не упустят размножиться, в соразмерности с чаянием получить более выгод, и проценты возвысятся, потому что увеличится число заемщиков⁰⁰⁴.

Положим, что сия новая ветвь торговли исчезла; тогда деньги возвратятся к ссудившим оные, кои постараются опять их отдать, и проценты понизятся, ибо число заимодавцев увеличится.

Ежели подрядчики ведут свою торговлю с бережливостью и искусством, мало-помалу, приобретут сами те суммы, кои прежде занимали. Следовательно, их надобно уже исключить из числа заемщиков и причесть к числу заимодавцев тогда, когда достанут денег более, нежели им надобно для производства своей торговли⁰⁰⁵.

Наконец законы, позволяющие заем на проценты, увеличат число заимодавцев (ныне же во Франции напротив, они стремятся их уменьшить).

Бесполезно было бы стараться выводить все средства, причиняющие изменения в соразмерности, состоящей между деньгами, требуемыми и предлагаемыми к займу. Я довольно, кажется, показал, что проценты должны иногда возвышаться, а иногда понижаться.

Как на торгах цена устанавливается спорами продавцов и покупщиков, так равно проценты или цены денег на биржах входят в свое состояние прениями заемщиков и заимодавцев. Французское правительство признает справедливым, что оно не должно издавать узаконений для определения цены вещей, на торгах продающихся. Зачем же полагает обязанностью установлять проценты или цену денег?

Дабы выдать по сему предмету закон мудрый, надобно, чтобы оно постигло соразмерность между деньгами, требуемыми и предлагаемыми к займу. А поскольку сия соразмерность непрерывно изменяется, то оно или совсем ее не уловит, или уловит только на одно мгновение, и то наудачу. Итак, предопределено уже, чтобы французское правительство, сочиняя всегда новые законы, не могло быть уверенным издать когда-либо хорошего; или, ежели оно, не умея сделать других, усердствует в наблюдении им сочиненных, то сим только препятствует торговле. В потаенных торгах будут уметь увернуться от сих узаконений; и проценты, кои оно думает ограничить, возвысятся тем более, чем заимодавцы, имея закон против себя, ссужают с меньшей уверенностью.

На биржах же, напротив, проценты всегда хорошо устанавливаются и сами собой, потому что там предложения заимодавцев и требования заемщиков постановляют на вид соразмерность, существующую между деньгами, предлагаемыми и требуемыми к займу.

Проценты не только переменяются со дня на день, но еще повинуясь роду торговли; и это остается нам исследовать.

Надобно, чтобы купец, занявший на заведение лавки, кроме собственного содержания, добывал еще и на уплату должных процентов. Ежели он задумал великий оборот и производит его в действо с искусством, то его издержки на свое содержание будут малозначущи в сравнении с ожидаемым прибытком. Следовательно, он найдется более в состоянии расплатиться; а потому и ссужать его настоит менее опасности. Итак, ему дадут с большей доверенностью, а следовательно и за низшие проценты.

Но ежели торговлей малоприбыльной он едва достает на прокормление, тогда нужное для его содержания, гораздо ближе подходит к его прибытку. Следовательно, при ссужении его уверенность уже на такова; а процентам существенно возвышаться, по мере уменьшения доверенности заимодавцев.

В Париже торговки платят процентов по пяти су за один ефимок в три ливра еженедельно. От сих процентов, хотя и вздорожала продаваемая ими на улицах рыба, однако же народ соглашается лучше покупать у них, нежели ходить для того на рынок.

Сии проценты восходит слишком до 430 на 100 в год; и хотя они весьма непомерны, однако же правительство их терпит, или потому, что они выгодны торговкам, могущим за сию цену производить свою торговлю, или потому еще, что не в состоянии сего запретить.

Со всем тем нет никакой соразмерности между ценой, накладываемой заимодавцем на свои деньги, и барышом, доставаемым торговками. По сему-то упомянутые проценты суть ненавистны, и делаются злоупотребительнее более от отго, что заем производится скрытно.

Но не то бывает с займами подрядчиков, ведущих большую торговлю. Требуемые проценты усоразмерены с получаемой прибылью и определены обычаем, ибо деньги на бирже имеют свою цену также, как и товары на торгах; договариваются всенародно, или по крайней мере не скрываются, и продают свои деньги также, как бы и товары.

Единственно на биржах можно убедиться, что процент, извлекаемый из своих денег, есть правдив; всякий заем, сообразный с производимым на бирже, есть честен, потому что основан на правилах.

Ежели теперь у меня спросят, что такое лихоимство? То я скажу, что в сих займах его нет, ибо они получают цену от самих купцов, кои накладывают ее на деньги непринужденно.

Но займы торговок суть лихоимны, ибо не имеют правил, производятся скрытно, и в них сребролюбие заимодавца пользуется тиранически необходимой нуждой заемщика.

Когда взирать на займы в сих двух крайностях, то легко можно видеть, в котором находится лихоимство; но ежели промежуток заместить различными ценами, кои деньги могут иметь, тогда не столь удобно будет определить, где начинается лихоимство. И поскольку на биржах сия цена установляется между купцами, почитающими взаимно друг друга исправными (solvables); то ужели за оную же цену надлежит ссужать и такого купца, коего дела находятся в беспорядке? Если это справедливо, то ему не дадут ничего, и он неизбежно разорится. Итак, кажется в подобном случае, опасность отваги позволяет требовать цены, высшей существующей на бирже. — А как она велика? — она необходимо должна изменяться, сообразно со степенью доверенности, внушаемой честностью и искусством заемщика. Следовательно, определить ее невозможно; а потому правление обязано дать по сему предмету полную волю.

Если бы торговля наслаждалась совершенной непринужденностью, то потаенность, служащая признанием в нечестном поступке, была бы истинной печатью лихоимства, а страх быть открытым служил бы оному величайшим обузданием. Ныне во Франции, когда закон запрещает проценты, долженствуемые позволиться, потаенность не значит уже ничего; потому что скрываются только от одного закона, признаваемого несправедливым; уклоняются от него явно, и даже к тому принуждены. Почитаемые сим законом лихоимные займы, получившие право от обычая — настоящего их судьи — знакомят с займами всякого рода; сначала не боятся стыда, а под конец сделываются лихоимцами всенародно.

Но одна ли цена денег в состоянии быть лихоимной? Не может ли иногда назваться таковою же цена товаров? И купец, употребивший во зло мою доверчивость или нужду для получения прибытка более надлежащего, не есть ли лихоимец? — без сомнения так; и лихоимец безнаказанно. Почему же французское правительство, желая, чтобы одни только торгующие деньгами не могли делаться лихоимцами, вопреки самому себе, позволяет быть ими банкирам? Итак, лучше бы ему терпеть все то, чего запретить не в состоянии.

Медь, серебро и золото, употребляемые в монету, имеют, как и все другие товары, ценность, основанную на их пользе; ценность же сия возвышается и понижается, по мере мнения о редкости или изобилии сих металлов.

Представим себе, что в Европе находится меди во сто раз более серебра, а серебра в двадцать раз более золота. В таком предположении, где мы берем в рассуждение только соразмерность количества, должно будет дать сто фунтов меди за один фунт серебра, и двадцать фунтов сего последнего за один фунт золота. Тогда для изъяснения сего отношения скажут, что медь содержится к серебру как сто к единице, а серебро к золоту как двадцать к единице.

Но если откроют весьма изобильные рудники в серебре, и особенно в золоте, то сии металлы перестанут уже иметь ту же относительную ценность; медь, например, будет содержаться к серебру как 50 к 1, а серебро к золоту как 10 к 1.

В торговле не может находиться всегда одинаковое количество каждого из сих металлов; следовательно, относительная их ценность от времени до времени должна изменяться; однако же она переменяется не только от соразмерности количеств, но и от другой причины, хотя количества остаются теми же.

Употребление, делаемое из металла, может быть более или менее в обыкновении. Если бы на большую часть посуды, вырабатываемой из глины, стали употреблять медь, то сей металл сделался бы реже, и тогда вместо содержания его к серебру как 50 к 1, мог бы относиться как 30 к 1; ежели на кухнях, вместо медной посуды, начали бы употреблять чугунную, то медь тогда могла бы относиться к серебру как 80 к 1.

Итак, не по одному только количеству мы судим о изобилии или редкости какой вещи, но по количеству, рассматриваемому в отношении к делаемому из оной нами употреблению. А сие относительное количество уменьшается по мере употребления вещи на большее число потребностей, а увеличивается смотря по употреблению ее на меньшее число оных.

Мы то же скажем о серебре и о золоте. Если, например, в то время, когда сии металлы между собой в отношении 20 к 1, войдет в обыкновение украшать серебром платье и мебель, то серебро станет реже и может относиться к золоту как 10 к 1. Если же опять на таковое употребление предпочтется золото, то и оно, в свою очередь, сделается реже и может содержаться к серебру как 1 к 15.

Итак, изобилие или редкость металлов, зависит от большего или меньшего употребления их на потребности. Следовательно, дабы судить о их относительной ценности, надобно сравнить существующие из каждого из них употребления.

Но как судить о сих употреблениях и их сравнивать? — по количеству каждого из сих металлов, требуемому торгу; ибо покупают вещи только по мере надобности их на потребность. Следовательно, относительная ценность металлов назначается на торгах. Хотя сие и не с геометрической точностью, однако же одни торги только устанавливают на то правила, и правительство обязано им последовать.

Если сия ценность должна от времени до времени изменяться, за то ее изменения никогда не могут быть внезапны, ибо обыкновение переменяется всегда медленно. А потому серебро и золото, во взаимном отношении, будут сохранять на долгое время одинаковую ценность.

Между соседственными народами торговля стремится повсюду сделать равное изобилие во всех вещах, и, следовательно, назначает им повсюду одинаковую ценность, а особливо, если вещи сии, как серебро и золото, могут быть легко и беспрепятственно доставляемы. Тогда они обращаются между разными народами, как бы в одном государстве, и продаются на всех торгах, как бы на одном всеобщем.

Предположим, что все европейские государства запрещают ввоз и вывоз золота и серебра, и что сие запрещение находится в своем действии.

Предположим еще, что в Англии и во Франции находится одинаковое количество золота, а серебра в одном из сих государств более, нежели в другом, и что, наконец, в Голландии золота гораздо более, нежели где-либо, а серебра гораздо менее.

В сих предположениях, поскольку относительное количество золота к серебру неодинаково между государствами, то и относительная ценность сих металлов не может быть одинаковой на торгах всех трех государств; золото, например, будем иметь в Англии одну цену, во Франции другую, в Голландии третью.

Но если сим металлам не возбраняют обращаться непринужденно между всеми европейскими народами, тогда их не будут уже оценивать сообразно взаимному оных отношению, существующему во Франции, в Голландии или в Англии; но смотря по их отношению, у всех народов вместе взятых.

Хотя они разделены и не поровну, однако же достигнут равного повсюду количества, ибо излишнее, например, количество золота против других в одном государстве завтра может перейти в другое. Вот от чего на всех торгах Европы судят о взаимном отношении золота и серебра так, как бы на одном всеобщем рынке.

Итак, видно, каким образом относительное достоинство золота и серебра оценивается одинаково во многих государствах, где сии металлы переходят из одного в другое непринужденно. Но когда отдаленные государства не могут иметь взаимной непрерывной или, так сказать, ежедневной торговли, то сие достоинство в каждом из них оценивается различно, потому что оно тогда установляется на торгах, не имеющих между собой достаточного сношения, и, следовательно, не могущих считаться одним всеобщим рынком. Например, в Японии золото к серебру содержится как 1 к 8, тогда как в Европе оно относится к нему как 1 к 5.

Я сказал, что торги налагают закон на правительство. Дабы сие понять, предположим, что на всех торгах Европы золото к серебру содержится как 1 к 4, и что между тем во Франции правительство оценивает сии металлы в содержании 1 к 5. Посмотрим, что из того произойдет.

Во Франции для заплаты за одну унцию золота надобно 15 унций серебра, тогда как у других за одну унцию золота платят 14 серебра; следовательно, французы, выменивая у иностранцев, будут всегда выигрывать из 15 по 1 унции серебра, а от того нечувствительно серебро выйдет из государства. Когда впоследствии правительство захочет его возвратить, то потеряет еще 1/15, потому что за одну унцию золота не дадут ему более 14 унций серебра. Итак, оно бы избежало всех сих потерь, если бы согласовалось с ценой всеобщего рынка.

Мы теперь видели, как на всех торгах разных народов устанавливается одинаковая цена золота и серебра, когда сии металлы могут беспрепятственно переходить от одного к другому непрерывно. Рассуждая по тем же правилам, нам будет легко судить и об истинной цене каждой вещи.

Я предполагаю, что в обширной земле, какова, например, Франция, запрещена всякая торговля между провинциями, из коих между тем есть такие, где собираемой жатвы всегда недостаточно; другие, где в обыкновенные годы добывается хлеба только потребное на потребление количество; и некоторые, где почти всегда находится избыток. Это должно воспоследовать.

Рассмотрим сначала такую область, где собираемой жатвы всегда недостаточно. Если мы предположим, что внутренняя торговля наслаждается там полной свободой, то все торги по сему имеют взаимное сообщение, и, следовательно, припасы, в каждом отдельно, продаются так, как бы на одном всеобщем рынке, ибо один за другим все узнают, что они находятся на всех, и тогда невозможно будет продавать их на одном за гораздо высшую перед другими цену. Таким-то образом золото, на всех торгах Европы, имеет цену одинаковую или почти совершенно одинаковую.

В сей области собираемой жатвы всегда недостаточно; и поскольку мы предполагаем еще, что в ней запрещена всякая внешняя торговля, то, следовательно, другие области не могут дополнять ее недостатка.

Посему хлеб будет тем в высшей цене, чем его находится менее, а требуется более, и как от сей необходимости жители должны ограничиться в такое число, которое может тут пропитаться, то область сия неизбежно обезлюдеет.

В такой провинции, где жатвы всегда почти избыточны, хлеб (предположив внутреннюю торговлю совершенно вольной) будет продаваться на всех торгах почти за одинаковую цену, основываясь на сказанном нами выше.

В сей    области, по нашему предположению, также запрещена всякая внешняя торговля, следовательно, нет вывоза; а потому ее хлеб будет тем в низшей цене, чем его находится более, а потребно менее.

Сей избыток будет в тягость земледельцу, ибо он не может продавать большего количества хлеба, да и малое уступает за низкую цену; следовательно, перестанет обсевать часть своих полей. Он будет даже принужден к тому, ибо с малозначащей прибылью от продаваемого им хлеба не может предпринять значительного возделывания земли, более от того, что каждый поденщик, по дешевизне хлеба, добывая ежедневно количество, достаточное для прокормления двух, не захочет работать всякий день, или потребует за то самой высокой платы.

Итак, неизбежно воспоследует, что в сей области жатвы уменьшатся, дабы войти в соразмерность с народонаселением; так же как в первой убавится народонаселение, дабы войти в соразмерность с собираемыми жатвами.

Рассмотрим теперь ту область, где жатвы в обыкновенные годы доставляют только нужное для потребления, и предположим, что в ней, как и в двух других, внутренняя торговля производится непринужденно, а внешняя совсем запрещена.

Поскольку в обыкновенные годы сия область собирает только нужное для потребления, следовательно, в некоторые окажется недостаток, а в другие избыток. Цена хлеба станет от того год от года изменяться; в обыкновенные годы будет она ниже, нежели в той области, где, по нашему предположению, жатвы всегда недостаточны, и выше, нежели там, где они всегда почти избыточны.

В сей области хлебопашество и народонаселение могут пребывать в одинаковой степени или около. Только она подвержена большим изменениям цены, ибо, по нашему предположению, ей при недостатке хлеба не пришлется ниоткуда, а при избытке от нее никуда не вывезется.

В сих 3-х областях мы видим три различные цены: в 1-ой высокую, в 3-й низкую и во 2-й посредственную.

Итак невозможно, чтобы какая-нибудь из сих цен в одно и то же время была для всех истинной ценой хлеба, т.е. таковой, какую всем должно за него давать.

Каждая оценивает хлеб по отношению, замечаемому, или кажущемуся ей, между количеством и нуждой. Ежели думать, что количество неудовлетворительно, то цена возвысится; ежели же полагать его достаточным, то оная будет низка.

Цены, устанавливающиеся на таковых отношениях, я называю соразмерными. Посему видно, что каковы бы цены ни были, однако же они всегда соразмерны, ибо всегда основаны на мнении, имеемом о количестве относительно к нужде. Но хотя цена, существующая в какой-либо из наших областей, и соразмерна для нее, однако же для других будет несоразмерной и им неприличной.

Цены хлеба от того только столь различны в сих 3-х областях, что мы запретили всякую между ними торговлю. Дадим же им свободу взаимного вывоза от одних к другим, и цены уже не будут таковыми.

И действительно, при беспрепятственной торговле на торгах всех 3-х областей последует то же, что происходило на торгах каждой отдельно. От взаимного между собой сообщения везде хлеб станет продаваться за одинаковую цену, как бы на одном всеобщем рынке. Тогда сия цена, одинаковая для всех и вместе соразмерная у каждой, будет та, которую надлежит всем равномерно давать за хлеб, и следовательно, для всех 3-х она есть истинная цена.

Сия цена выгодна для той области, где почва по своему качеству доставляет произведение с избытком, ибо она может тогда количество хлеба, остающееся за потреблением, продавать. Следовательно, не будет подвержена убавлению возделывания земель, для приведения жатв в соразмерность с потреблением.

Сия цена выгодна также и той области, где почва по своему качеству не очень плодоносна, ибо она станет покупать недостающее у нее количество хлеба, а потому не будет подвержена уменьшению народонаселения, для приведения оного в соразмерность с собираемыми жатвами.

Наконец, сия цена не менее выгодна и той области, где почва в обыкновенные годы доставляет только нужное для потребления; она не будет подтверждена видеть внезапные изменения цены на свой хлеб, потому что при избытке станет продавать его за цену общего рынка, а при недостатке покупать за таковую же цену. Одним словом, сия истинная цена хлеба заставит непрерывно избыток одной области переходить в другую, следовательно, повсюду произведет изобилие.

Я сказал она произведет повсюду изобилие, ибо неурожай не может причинить голода даже и в самой неплодородной области, потому что она получит избыточный хлеб других, который, посредством свободной торговли, всегда готов к ней доставиться.

Если я говорю, что она купит за ту же цену, как и две другие, то это потому, что принимаю в рассуждение только куплю всеобщего рынка, где цена для всех 3-х одинакова, и исключаю издержки за доставку, которые она, сверх того, должна заплатить. Я не говорю подобно некоторым писателям, будто издержка на доставку не составляет части цены хлеба; ибо поистине, не платили бы сих издержек, ежели бы не полагали, что хлеб стоит оных. Но исключаю их для того, что дыба судить о истинной цене, долженствуемой быть одинаковой для всех областей, надобно принимать в рассуждение куплю и продажу только всеобщего рынка. Я прибавлю, что сей торг производится всегда в той области, где хлеб избыточествует, или в той, которая по положению своему должна служить для всех местом общей складки. Туда-то стекаются отовсюду для покупки.

Рассуждения, теперь мною представленные о 3-х областях, могли бы простираться и на большее число, и на все, например, области Франции; тогда увидели бы, что свободная торговля между ними установила бы цену всех вместе одинаковую, и между тем соразмерную для каждой, и которая бы была, следовательно, истинной ценой для Франции, или выгоднейшей для всех ее областей.

Неизвестно, какая есть истинная цена хлеба в Европе, и даже нельзя того знать. В каждом государстве находится своя цена, истинная только для оного. Из всех сих цен ни одна не в состоянии быть соразмерной для всех вместе; следовательно, ни одна не может быть истинной для всех равномерно.

Ежели в такое время, когда англичане и французы между собой не торгуют, жатвы в Англии избыточны, а во Франции неудовлетворительны, то установятся две цены, основанные на количестве, относительном к нужде, и обе будут различны; ибо количество, относительное к нужде, неодинаково в обоих сих государствах. Итак, ни одна из сих цен не будет соразмерной для обоих вместе, ни одна не будет для них выгодной, и, следовательно, ни одна не будет для обоих ценой истинной.

Но если бы англичане и французы торговали между собой с полной и совершенной свободой, то хлеб, избыточный в Англии, поступал бы во Францию, и поскольку тогда количество, относительное к нужде, было бы одинаково для обеих государств, то установилась бы и цена, одинаковая и истинная, ибо оная была бы им равномерно выгодна.

Из сего видно, как нужно всем европейским государствам уничтожить те препятствия, которые они, по большей части, поставляют для привоза и вывоза.

Невозможно, чтобы в один год у всех был равный неурожай, ни одинаковый урожай. Свободная же торговля, обращающая избытки, произвела бы такое действие, как бы везде был урожай одинаков, т.е. удовлетворительный на потребление. Хлеб, за вычетом издержек на доставку, сделался бы во всей Европе одинаковой цены, которая была бы непременной и выгоднейшей для всех государств.

Но когда они запрещают вывоз и привоз, или дают на каждый права, равные запрещению, когда, позволяя вывоз, запрещают привоз, когда, наконец, под предлогом соображения с обстоятельствами, запрещают то, что позволяли, и позволяют то, что запрещали, попеременно, внезапно, без причин, без правил, коих не имеют и даже иметь не могут, тогда невозможно, чтобы хлеб был цены одинаковой и истинной для всей Европы, нельзя даже, чтобы где-либо он имел цену непременную. От сего-то происходит, что в одном государстве оный возвышается до чрезвычайной цены, тогда как в другом падает почти до ничтожной.

Я не говорю, чтобы истинная цена могла быть во все годы совершенно одинаковой; она, без сомнения, должна изменяться, но со всем тем пребудет между двух состояний, мало различествующих одно от другого. Это надобно объяснить.

Хотя мы заметили, что жатвы не в состоянии быть во всей Европе ни равно хороши, ни равно дурны, однако ж можно понять, что в некоторые годы они будут вообще изобильные, или вообще не очень хорошие. Следовательно, истинная цена хлеба иногда возвысится, а иногда понизится.

Она при большем всеобщем изобилии понизится, по мере превышения количества хлеба над потреблением, а при меньшем всеобщем изобилии возвысится, по мере сближения количества хлеба с потреблением.

Я говорю, что она возвысится при меньшем всеобщем изобилии, а не при неурожае; ибо весьма бы странно было предположить годы, неурожайные для целой Европы. Они могут быть лучше одни других, и лучшие-то годы произведут понижение цены хлеба.

Если бы все государства производили свободную между собой торговлю, то Европа, в обыкновенные годы, собирала бы столько зерна, сколько она потребляет, ибо землепашество установилось бы тогда на потреблении. Следовательно, цена хлеба была бы основана постоянно на одинаковом количестве, относительном к нужде, а потому она сделалась бы также и постоянно одинаковой.

Положим, что четверть хлеба стоит двадцать четыре ливра, то при большем всеобщем изобилии он может понизиться до 22, до 20, или даже и до 18, но, при всем том, общее изобилие никогда не будет столь велико, чтобы цена спала почти до ничтожной.

Также и при меньшем всеобщем изобилии она может возвыситься до 26, 28 или 30, но неурожай никогда не может быть столь велик, чтобы поднять цену до непомерности. Я с трудом даже полагаю, что она может изменяться от 18 до 30, ибо сии два состояния кажутся мне очень отдаленными.

Напротив, когда европейские государства возбранят взаимную торговлю запрещениями или правами, равными оным, тогда, конечно, цена хлеба должна попеременно, то в одном, то в другом, изменяться до такой степени, что невозможно будет определить состояния цены самой высокой и самой низкой. Одна и то же государство вдруг увидит хлеб спадающим до 10 ливров и возвышающимся до 50-ти. Остановимся на пагубных следствиях таковых изменений.

Когда хлеб находится в цене 10 ливров, то землепашец продает его более, нежели как бы он был в 50 ливров, потому что потребляют его более. Но он от того только уступает по 10 ливров, что имеет его гораздо свыше, нежели может распродать, а сие превышение есть для него бесценок. Между тем он не находит вознаграждения в продаваемом хлебе, ибо уступает его весьма за низкую цену. Следовательно, за свою работу не в состоянии получить никакой прибыли; может быть даже, что не покроет и издержек, употребленных на возделывание.

Итак, ему невыгодно обсевать столько земли, сколько вздумает. Если бы он сего захотел, то не может исполнить, ибо не в силах употребить предварительных издержек.

Он не в силах употребить предварительных издержек, говорю я, во-первых, потому, что не получил достаточного от продажи своего хлеба, во-вторых потому, что поденщики, как мы уже заметили, добывая ежедневно количество, довольное для 2-х, работают вполовину менее; следовательно, они в редкость, а потому и дороги. Таким образом, при уменьшении прибыли земледельца увеличиваются его расходы.

Итак, он посеет менее, следовательно и соберет менее; а в случае неурожая жатва его будет уже весьма малозначуща.

Скажут, что избыток предыдущего года послужит дополнением; и я отвечаю: если бы земледелец мог уступать его иностранцам, то получил бы более прибыли, ибо продал бы его за лучшую цену и в большем количестве. Он был бы в состоянии обсевать более земель, находил бы в том свою выгоду, и жатвы стали бы изобильнее.

Он не мог сохранить избытка своего хлеба без издержек и ущерба; но вырученные деньги сберег бы в совершенной целости; следовательно, с сими деньгами был бы богаче, нежели с избытком хлеба, у него остающимся. Самое верное и неиждивительное средство сохранять хлеб состоит в переведении оного на деньги; ибо все равно: сберегать хлеб или деньги, за кои всегда можно его купить. Зачем принуждать земледельца строить житницы, оставлять свой плуг для осведомления о хлебе и платить работникам, дабы они действовали? Ежели он не так богат, чтобы делать подобные расходы, то его хлеб пустить отростки, истребится насекомыми, и избыток, на который надеялись, уничтожится.

От сего-то происходит, что за изобилием следует недостаток, и что хлеб из дешевой цены переходит в непомерную. Цена же сия, будучи в тягость народу, не вознаграждает и земледельца, которому неурожай от того менее доставит хлеба, что он засеял только часть своих земель.

Мы заметили, что когда хлеб в низкой цене, тогда поденщики очень дороги; здесь же скажем: когда хлеб в цене непомерной, тогда они работают весьма за дешевую цену.

В первом случае, поскольку для покупки хлеба надобно доставить малое, то многие проводят дни без всякой работы; напротив, в другом все наперерыв требуют ее всякий день и договариваются за дешевую цену; некоторые даже вызываются бесполезно. Земледельцы, претерпев потери, суть не столь богаты, чтобы нанимать всех представляющихся.

Итак, в сии времена изменений, по необходимости, плата во всем то слишком высока, то слишком низка; ибо ремесленник, как и поденщик, продает свою работу с понижением при дороговизне хлеба, и с повышением при дешевизне оного.

Во время сего беспорядка все состояния более или менее расстраиваются. Большое число ограничит себя даже в необходимом; богатые люди откажут себе, по крайней мере, в прихотях; многие работники не будут иметь дела; мануфактуры упадут, и видимая бедность распространится в деревнях и городах, кои торговля могла бы привести в цветущее состояние.

Ежели бы торговля всегда и везде наслаждалась полной и совершенной свободой, тогда истинная цена зерну установилась бы постоянно, и беспорядок прекратился бы. Плата, усоразмеряющаяся по постоянной цене хлеба, довела бы всякую работу до ее настоящей цены. Земледелец обстоятельнее мог бы судить о преднамереваемых расходах, и не боялся бы делать их, будучи уверен приобрести в жатве свои издержки и прибыль. Я скажу то же и о подрядчиках всякого рода; все употребили бы большее число работников и все обнадеживались бы в прибыли, долженствуемой их искусству. Тогда не стало бы праздных рук; в деревнях и городах работали бы равномерно, не принуждены бы были отказывать себе в необходимом, напротив, могли бы пользоваться новыми наслаждениями, и торговля сделалась бы сколько возможно цветущей.

Спросят, может быть, как распознается истинная цена? — Она заметная тем, что ее изменения заключаются всегда между двух состояний, мало отдаленных одно от другого; и в сем-то смысле и называю ее постоянной. Если, например, она изменяется только от 20 до 24, то при 20 она будет низка, при 24 высока, и при 22 средственна. Всякая другая цена будет ложной и получит название дороговизна, когда поднимется свыше 24, и дешевизны, когда спадет ниже 20. Сия ложная цена необходимо причинит беспорядки, ибо при дешевизне будет обидно производителям, а при дороговизне потребителям. Истинная же цена для всех без изъятия равномерно выгодна.

Монопольствовать значит продавать одному. Сие слово, сделавшееся ненавистным, не должно быть таковым всегда. Великий живописец продает один свои творения, потому что он один только может их производить.

Он возвышает плату свою сколько можно, и не имеет к тому другой меры, кроме богатства любителей, жаждущих получать его картины.

Вздумает ли кто быть им срисованным — потому что он всегда потрафит в сходстве и его украсит — он потребует за портрет ста луидоров или более, ежели спрашивают их столько, что он не успевает делать. Его польза состоит: работая мало, получать много; работать мало на тот конец, дабы делать портреты лучше и утверждать тем свою славу.

Сия цена может показаться непомерной, однако же она не такова; но напротив есть истинная; она установлена непринужденным соглашением между живописцем и срисовываемым, и никто из них не обижен. Ежели вы не столь достаточны, чтобы платить за портрет 100 луидоров, то не заказывайте его рисовать; вы можете обойтись и без оного. Если же вы довольно богаты, то вам предоставляется выбирать: сберечь ли свои 100 луидоров, или променять их за портрет.

Поскольку сия цена есть истинная, то она основана на количестве относительно к нужде. Здесь нужда есть ваше хотение быть срисованным, а количество единица; ибо мы предполагаем только одного живописца, который в состоянии вам угодить. Итак, чем сильнее ваше хотение, тем живописец более вправе требовать от вас высшей платы. И хотя бы ваш портрет стоил вам 100 луидоров, однако же он не дорог, т.е. не превышает истинной цены.

О наслаждениях, доставляемых по прихоти, по своенравию, по моде, не должно рассуждать так, как о наслаждениях совершений необходимости. Если бы вы только одни продавали хлеб и принуждали меня платить по 100 франков за четверть, то не могли бы сказать, что продали его мне по непринужденному нашему соглашению. Тут ясно видно, что я был приневолен нуждой, а вы жестоко воспользовались моим положением. Вот монополия, сделавшаяся ненавистной, ибо оная не справедлива.

В торговле необходимых вещей цена ( ежели она истинна) пребывает постоянной; и посему-то, как мы уже заметили, она распознается.

В торговле же излишних прихотей цена не есть постоянна, не может ею быть и изменяется наравне с модой. Сего дня в уважении один художник, завтра другой; вскоре вместо одного соперника найдет он многих. Следовательно, будучи принужден к меньшей плате, станет уступать за низкую цену то, что прежде продавал за высокую. Невзирая, однако же, на сие изменение, цена пребывает истинной; изменение же показывает единственно то, что цена излишних вещей не в состоянии определиться, и может быть весьма высокой, в сравнении с ценой вещей необходимых.

Поскольку в торговле вещей необходимых истинная цена есть цена постоянная, то ясно видно, что она не может существовать при монополии, которая возвышала бы ее непрестанно и значительно. Но если тот, кто продает один, производит поднятие цен, тогда для понижения оных нужно только размножить продавцов.

Они же размножатся сами по себе, если не противопоставится им препятствий. Поскольку всякий род торговли доставляет выгоду, то не должно опасаться, чтобы оный не установился. Ежели дать свободу в его производстве, он учредится, и число купцов возрастет по мере прибыли, которую они при соперничестве в состоянии получить к своему содержанию. Если они размножатся слишком, что иногда должно случиться, тогда некоторые бросят невыгодную для них сию торговлю, и их останется настоящее, нужное число. Надобно только отдать на произвол действовать, и свобода избавит общество от монополии.

Каждый продавец желает получить сколько возможно более прибыли; и нет ни одного, который бы не хотел, удалив всех своих соперников, продавать один.

Всякий покупщик желает покупать за самую низкую цену, и хотел бы, чтобы продавцы, одни перед другими наперерыв, предлагали ему вещи с уступкой.

Между тем каждый продавец в одном случае есть покупщик в другом, и ежели ему выгодно быть без соперников, то нужно также, чтобы продавцы, у коих он покупает, имели оных много; а им не менее того надобно, чтобы он был не один.

Из сих противных польз следует, что общая выгода не в том состоит, дабы продавать за цену самую высокую, а покупать за самую низкую, но чтобы продавать и покупать за цену истинную. Итак, сия истинная цена соглашает пользы всех членов общества; установится же она тогда, когда в каждой ветви торговли будет самое большое, по возможности, число купцов.

Великие только художники; как мы заметили, единственные в своем роде, могут без несправедливости монопольствовать. Они, посредством своих талантов, приобретают исключительное право единопродавства.

Что же касается до торговли вещей необходимых, в которой, по счастью, не нужно редких способностей, то я называю монополистами малое число купцов, продающих и покупающих исключительно, и говорю, что всегда, когда сие число не столь велико, сколько возможно, существует монополия, а следовательно, несправедливость и беспорядок.

Ныне вся торговля Европы производится монополистами. Я не хочу упоминать о таможнях, пошлинах, исключительных привилегиях, стесняющих внутреннюю между областями торговлю; мы поговорим о сем злоупотреблении в другом месте; теперь же я касаюсь только препон, существующих в торговле между государствами.

Когда Франция запрещает привоз английских товаров, то уменьшает тем число купцов, которые бы ей продавали, и, следовательно, французские купцы становятся монополистами, продающими за самую высокую цену, чего бы они не могли сделать при соперничестве купцов английских.

Когда Франция запрещает вывоз в Англию, то уменьшает тем число продающих там купцов, и, следовательно, производит для англичан то же, что выше сказано о Франции.

Ежели приведем сии рассуждения повсюду, где правление запрещает привоз и вывоз, то познаем, что государства кажуься забывшими истинные свои пользы, для изыскания средств доставлять самые высокие выгоды купцам монополистам.

И действительно: как запрещением привоза мы уменьшаем число нам продающих и покупаем от того по самой высокой цене, так точно запрещая вывоз, уменьшаем число своих покупщиков, и продаем оттого все за самую низкую цену, т.е. мы не попадаем никогда на цену истинную.

Дабы купить дорого, у нас она выше; а чтобы продать дешево, ниже. Хотя по справедливости это есть дурной способ производить выгодную торговлю; однако же выдумали сии запрещения, в надежде покупать от того дешевле, а продавать дороже. Государства захотели вредить друг другу взаимно, и, между тем, каждое повредило само себе. Единственно соперничество сколько возможно большего числа продавцов и покупщиков в состоянии ввести вещи в истинную их цену, т.е. в такую, которая, будучи выгодна равно всем государствам, исключает вместе и дороговизну, и дешевизну.

Когда ожидания будущей жатвы имеют хлеба, например, только на 9 месяцев, и ежели ниоткуда нет привоза, то, конечно, должны опасаться недостатка. Тогда хлеб вздорожает тем более, чем менее надеются его откуда-либо получить.

Сие вздорожание, поднимающее его свыше истинной цены, становится дороговизной. Тогда жалуются на голод, не потому, чтобы хлеба совершенно недоставало, а потому, что угрожаемы недостатком, и потому, что те, кои не могут его покупать поднявшейся ценой, уже в нем нуждаются.

Сей истинный голод (ежели действительно хлеба не довольно) есть только воображаемый, когда хлеба, находясь достаточно в житницах, не видно на рынке, что при монополии случится. Монополисты медлят продажей, дабы когда он вздорожает, получить более прибыли. Их алчность тревожит народ, воображаемый голод увеличивается, и хлеб поднимается до цены непомерной.

При голоде истинном мы можем только от иностранцев ожидать помощи; надобно, чтобы они доставили нам хлеба столько, сколько нужно.

При голоде же воображаемом довольно, ежели они нам хлеб только покажут; по одному слуху о его привозе купцы, желающие воспользоваться, пока оный находится еще в высокой цене, поспешать распродажей; и следовательно, вскоре произведут тем понижение цены.

При самом даже изобилии произойдет дороговизна и подобие голода, ежели имеющие хлеб упорствуют в хранении его в своих житницах, или в продаже такого только количества, которое неудовлетворительно на дневное потребление. И при самой большей редкости произойдет дешевизна и подобие изобилия, если принудить их отпустить в продажу весь свой хлеб разом, или такое оного количество, которое слишком удовлетворительно на дневное потребление.

В первом случае народ потерпел бы также, как и при голоде истинном; а во втором, было бы обидно земледельцам и купцам.

Итак: равно вредно выпускать в продажу вдруг количество хлеба, достаточное на несколько месяцев, или при каждом разе продавать количествами, неудовлетворительными на потребление от одного торга до другого.

Следовательно, хлеб должен выходить из житниц мало-помалу. Довольно, ежели будут выпускать его столько, сколько требуется, и ежели продажа станет производиться в соразмерности с нуждой. Но земледельцы, для выгоднейшей продажи, желали бы, чтобы он был редок на торгах; а народ, для сходнейшей покупки, хотел бы видеть его в избытке. Между тем в одном и другом случае было бы обидно какой-нибудь стороне, и даже обеим вместе.

Правда, что земледелец, продавая дорого, получает большие выгоды; но зато он продает в меньшем количестве, ибо принуждает народ питаться грибами, кореньями, картофелем и проч., и ограничивая тем потребление, уменьшает свою долю для будущих годов продажу, а следовательно и доход. Что, если народ взбунтуется и разграбит житницы! Итак, земледелец, жаждущий продавать дорого, соделывается жервой своей алчности.

Народ, желая покупать с дешевизной, не менее ошибается. Правда, что он сначала находит в том мгновенную выгоду, но мы видели, что за дешевизной следует всегда дороговизна, и народ, нуждаясь в хлебе, не может даже его вырабатывать.

Итак вред, причиняемый себе взаимно земледельцами и народом по очереди, дороговизной и дешевизной, обращается на обоих.

Следовательно нужно, чтобы хлеб продавался ни слишком в большом количестве, ни слишком в малом; ибо надобно, чтобы он был ни дорог, ни дешев. Но поскольку его потребляют всегда, то и должно, чтобы находилось в продаже столько, сколько нужно для потребления. И тогда-то он будет в истинной своей цене.

Хлеб не везде равно родится; в городах, при самом величайшем его потреблении, не растет ни одного колоса; там даже и не знают, как он родится, и потому-то в городах обыкновенно худо рассуждают о хлебной торговле.

Как бы то ни было, но дабы хлеба находилось в продаже всегда и везде достаточное количество, надобно, чтобы из мест им избыточествующих переходил он туда, где в нем нуждаются. А сие может последовать только движением быстрым и никогда непрерываемым; быстрым, говорю я, и никогда непрерываемым, потому что всякий день потребители имеют в нем одинаковую нужду. Сие движение называю я обращением хлеба.

Переход хлеба делается или по соседственности, или издалека.

По соседствености: когда привозят хлеб на торги и когда оный переходит последовательно от одного у другому.

Сии торги, служащие местами складки, не могут слишком размножиться. Надобно, чтобы они были везде и в местах самых удобных для продавцов и покупщиков; они должны учреждаться по их выбору, без всяких прав и принуждений.

Переход издалека делается, когда из одной области посылают хлеб в другую, или, когда доставляют его иностранцам.

Для сего нужны дороги, каналы, судоходные реки и купеческий флот. Никаких пошлин, никаких таможен, никаких привилегий.

Вот путь обращения; рассмотрим, как оно должно производиться.

Попечение о земледелии не всегда позволит откупщику продавать свое зерно даже на торгах самых ближайших. И подлинно, в дни, благоприятные посеву, к жатве, оставит ли он свои поля на отвагу, опасаясь не иметь опять столь удобного времени? Будучи же не в состоянии возить всегда свой хлеб лично на соседственные торги, еще менее может предпринять доставлять его на отдаленные.

Следовательно нужно, чтобы учредились купцы, покупающие у откупщика, для перепродажи потребителям.

Сии купцы суть люди образованные опытностью. Они получают удачу в своей торговле единственно по мере, как займутся ею исключительно и возымеют познания, приобретаемые только со временем.

Им надобно знать качество хлеба, дабы не ошибиться в выборе; уметь перевозить его с самым лучшим расчетом, исчислить ущерб, издержки на доставку и все опасения, коим подвергаются; знать, откуда может прибыть хлеб в те места, куда они намереваются его везти, и предвидеть, когда оный туда прибудет; ибо купцы, являющиеся первыми, суть одни, кои могут быть уверены продать с выгодой.

Итак, надобно еще, на случай ошибки, приготовить другие намерения, и знать, куда тогда везти свое зерно, дабы не быть принуждену продать его с накладом.

Поскольку невозможно самому собой всего видеть, а особенно предприняв обширную и отдаленную торговлю, то должно иметь корреспондентов, знающих, внимательных, коих расторопность была бы испытана; а иначе ложное уведомление введет в разорительное предприятие. Необходимо также увериться в точности и верности всех тех, кому поручается хранение или продажа хлеба, и надобно иметь людей, на коих равномерно можно было бы положиться. Через споспешествование множества действующих, находящихся в непрестанном движении, производится обращение хлеба. Народ в городах весьма далек от того, чтобы сие вообразить.

Теперь кстати различим два рода купцов, торгующих хлебом. Одни, производя сию торговлю оптом, подряжаются довольствовать отдаленные области внутри или вне государства; другие, отправляя ее по частям в ограниченном месте, удовлетворяются снабжением какого-нибудь округа. Сими-то особенно производится соседственный переход хлеба.

Первым нужны большие магазины в разных местах, многие служители для хранения их хлеба, корреспонденты торговых обществ и повозки, некоторым образом, на всех дорогах. Ясно видно, что если они могут доставать много прибыли, то также подвергаются великим опасностям. Чем торговля их обширнее, тем более должны они делать расчетов и тем успехи предприятия ненадежнее. Употребив великие предварительные издержки, они хотят получить и большую прибыль. Следовательно, не торопятся продавать, а выжидают удобного мгновения. Но поскольку хлеб есть такой припас, который невозможно сохранять долгое время без значительных издержек, без ущерба, всегда увеличивающегося и без опасения отваги, то ежели случай, для получения большей прибыли, ожидается слишком, тогда они бывают принуждены довольствоваться меньшей; тогда они сами себя связывают и служат обществу против воли. Им нет нужды в долгой опытности, для узнания, что всегда продавать выгодно, когда продажей можно наверстать все свои издержки и приобрести прибыль

другие же покупают у откупщиков для перепродажи. Им едва ли надобен магазин; а если его имеют, то смотрение за ним не иждивительно. И они не должны опасаться большого ущерба, потому что опоражнивают его тотчас по наполнении; им довольно одного служителя и одной лошади для перевозки зерна; они не имеют нужды в корреспонденции, ибо производят свою торговлю в малом округе, где живут сами.

Для них предлежит не столько предварительных издержек, как для больших купцов, не столько расходов, не столько опасений, и потому они ограничиваются меньшей прибылью; сверх того, всегда принуждены доставать ее, ибо не столь богаты, дабы решиться на отвагу ожидать большей. Их выгода состоит в поспешнейшей продаже, для новой покупки и новой продажи. Для своего содержания им нужно, чтобы повторяемые покупки и продажи непрестанно передавали через их руки употребленные предварительные издержки с прибылью.

Итак, обращение хлеба производится множеством купцов первого рода, и еще большим числом, второго.

Ежели мы нуждаемся хлебом, то сии купцы нуждаются также в продаже оного. У нас будет достаточно, когда полная свобода произведет большое соперничество.

Предположим, что богатый купец, в намерении сделать дороговизну в какой-нибудь области, закупит или приторгует с задатком весь хлеб; он тем, конечно, причинит вздорожание, но только мгновенное; ибо тотчас из всех соседственных областей прибудет хлеб, и купец, обманутый в своем ожидании, найдется принужденным великим числом соперников, понизить цену своего хлеба. Следовательно, не покусится впредь повторить такого производства. В сей монополии находится только опасение и потеря; знающий купец никогда ею не займется.

Вместо старания произвести дороговизну в земле, изобилующей зерном, где, следовательно, она не может продолжиться, купец, для выгодного отправления торговли хлебом, имеет простейшее и вернейшее средство; оно состоит в том, чтобы посылать хлеб всюду, где дороговизна есть естественное следствие неурожая. Ему надобно бдить над целой Европой, и всегда быть в готовности делать доставки. Ежели он достоверно извещен о состоянии жатвы, или о мнении касательно оной в каждом государстве, то впредь можем видеть, где цены возвысятся, и взять свои меры для благовременных доставок.

Сим-то образом, при совершенно свободной торговле, множество купцов назидает за нуждами всех народов. Итак, обеспечим себя выгодой, которую они имеют не заставлять нас нуждаться хлебом; дадим им волю действовать, и мы никогда не встретим в нем недостатка. Поскольку всегда в некоторых местах существует естественная дороговизна, представляющая им верную прибыль, то займутся ли они искусственными средствами причинить ее, когда сии средства не обнадеживают их в такой же прибыли. Чем более мы полагаем представляющихся им выгод, тем более должны верить, что они умеют соблюдать свою пользу.

Итак, движимые сею пользой купцы, оптовые и мелочные, размноженные сообразно нашим нуждам, заставят хлеб обращаться, приведут его везде в уровень и в истинную цену. Каждый будет увлекаем всеобщим движением, коего он не может ни ослабить, ни ускорить.

Следовательно, скажут, монополия прекратится? Без сомнения ее не будет, ежели торговля хлебом станет наслаждаться свободой полной, совершенной и непрерывной. В сем только предположении я рассуждаю теперь об обращении хлеба. Мы увидим в другом месте, каким образом монополия может весьма легко последовать⁰⁰⁶.

Мы видели причину, по которой металлы, из всех товаров, суть самые удобнейшие служить общей мерой. Но поскольку от одного столетия до другого они сами соделываются или реже или изобильнее, и следовательно имеют более или менее ценности, то и не могут быть взяты за меру, которая была бы достаточна определить, в каком отношении ценность какого-либо товара в одно время была с ценностью сего же товара в другое время, например: я предполагаю, что в XII столетии, при редкости серебра, одна унция оного была ценой аршина сукна; ныне же, когда серебро находится гораздо в большем изобилии, надобно платить за аршин того же сукна две, три, а может быть и четыре унции.

Следовательно, ценность денег сама по себе слишком непостоянна, чтобы служить во все времена мерой всех ценностей. А от сего-то, как мы заметили, в одном столетии, когда они вдвое реже, с 50 унциями дохода суть столько же богаты, как в другом столетии, при соделании денег вдвое изобильнее, со 100 унциями.

Деньги не только не могут быть точной мерой для всех времен, но даже и для всех мест, ибо не везде они имеют одинаковую ценность.

Приученные привычкой судить о ценах по количеству денег, платимых за вещи, мы опрометчиво предполагаем, будто то, за что мы в большом торговом городе даем две унции серебра, есть двойная цена того, что в уезде, имеющем мало способов для торговли, мы платим только одну унцию. Но в подобном случае сей металл есть ложная мера. В уезде без торговли оный имеет более ценности, по причине своей редкости; в торговом же городе, где он изобильнее, получает ценность меньшую. Итак, может ли оный измерять отношение между ценами, существующими в одном месте, и ценами, состоящими в другом?

Обращение денег в деревнях ослабевает сообразно отдаленности их от главных городов; предположив же одинаковое расстояние, оно замедляется еще соразмерно препятствиям, соделывающим доставку товаров иждивительнее. Но лишь только деньги обращаются менее, то уже становятся реже; а следовательно, приобретают более ценности, и от того дают их в меньшем количестве за покупаемые вещи, которые, по сей причине, и кажутся в низшей цене, нежели они суть в самом деле.

Итак, судя о доходах по количеству денег, ежегодно получаемых, живущий в городе кажется богаче, нежели он есть; а в деревне он есть богаче, нежели кажется. Это значит, что с того времени, как деньги приняты общей мерой ценностей, привыкли видеть богатства только там, где примечают много серебра и золота. Сия ошибка произошла от городов, где деньги составляют все богатство. Но наш образ рассматривать не переменяет существа вещей. И какая подлинно нужда иметь более или менее денег, ежели малое стоит большего? Если со 100 унциями серебра я могу в деревне делать такие же потребления, какие вы в городе с тремя или четырьмястами, то не столь же ли я богат, как и вы?

Ежели бы какой-либо товар, всегда равно необходимый, был во все времена и во всех местах в одинаковом количестве относительно к нужде, тогда бы оный имел всегда и одинаковую ценность; тогда он сделался бы мерой, которую мы могли бы оценивать достоинство денег во всех веках и во всех местах. Сей товар есть хлеб.

Излишним было бы убеждать, что хлеб всегда равно необходим; довольно, если докажем, что оный находится всегда в одинаковом количестве относительно к нужде; а это весьма легко, ибо сей вопрос, как и все касающиеся до политической экономии, разрешается сам собою.

При большем народонаселении потребляется хлеба более и оный произращается в большем количестве. Тогда же, когда народонаселение менее, потребляется и хлеба менее, и произращается оный в меньшем количестве. Это уже доказано.

Итак, произведение, в обыкновенные годы, всегда соразмерно потреблению. А потому количество, относительное к нужде, есть в обыкновенные годы всегда одинаково. Поскольку же хлеб оценивается по количеству, относительному к нужде, то оный и имеет всегда одинаковую ценность, установившуюся и непрерывно постоянную.

Но не то будет с таким припасом, который можно заменять другим, и который, следовательно, сделается меньшей необходимости. Например, вино не может иметь ценности, установившейся и непрерывно постоянной.

Между тем надобно заметить, что хлеб, сам по себе, не иначе может иметь постоянную и неизменяющуюся ценность, как при предположении, что торговля оным производится с совершенной и непрерывной свободой. Ежели же оная затрудняется правами, запрещениями, монополией, то хлеб не достигает истинной цены; а не приобретя ее, он будет иметь ценность, беспрестанно изменяющуюся. Когда по временам станут принуждать народ питаться кореньями, тогда невозможно будет обозначить количества хлеба относительно к нужде, а следовательно, и нельзя установить его ценности. Я оставляю судить: имеет ли Европа какую-либо меру, для определения ценностей всех времен и всех мест.

При существующем обыкновении отдавать земли на откуп за деньги, откупщику всегда невыгодно, когда хлеб дешевеет; а при вздорожании оного терпят хозяева. Сей обычай от того более вреден, что откупщики, быв принуждены платить в одинаковый срок и, следовательно, обратить в продажу все разом, причиняют ежегодно в одно время, для своего убытка и прибыли монополистов понижение цен на хлеб. Итак, для хозяев, для откупщиков и вообще для государства выгодно было бы, ежели бы плата за откупы давалась произведениями. Сие полезно не только тогда, когда хлебная торговля затрудняется, но даже и тогда, когда оная свободна, ибо сделалась бы от того еще свободнее, потому что откупщики не были бы принуждены продавать в одно время более, нежели в другое.

Объяснив все касающееся до истинной цены вещей, я вознамерился рассмотреть: причины успехов хлебопашества и художеств, распределение земель, распределение людей, роскошь, государственные доходы и взаимное богатство народов. Вот предмет, коим окончу сию часть.

Обоюдные нужды граждан поставляют их во взаимную зависимость.

Хозяева земель суть обладатели всех богатств, ими производимых. В сем отношении кажется, что они независимы и что все остальные граждане им подвластны; и действительно, все состоят у них как бы на жалованье. Даваемое ими платой содержатся откупщики, ремесленники, купцы; и по сему-то писатели, по предмету политической экономии, полагают их независимыми.

Но ежели бы земли не возделывались, то ремесленники не имели бы первоначальных материалов; купцы нуждались бы товарами, а у обладателей земель недоставало бы произведений всякого рода, и земля сделалась бы неудовлетворительной для существования своих обитателей. Тогда бы не стало, в настоящем смысле, ни ремесленников, ни купцов, ни хозяев.

Итак, откупщики, как начальная причина произведения, кажутся в свою очередь содержащими всех граждан в своей зависимости; их трудами кормятся все они.

Однако же, ежели бы первоначальные материалы перестали обрабатываться, то землепашество и все ремесла не имели бы самых нужнейших орудий; следовательно, не стало бы художеств, и общество или рушилось бы, или перешло бы в самое бедное состояние. Итак, все граждане суть в зависимости у ремесленников.

Наша колония не имела нужды в купцах, когда хлебопашцы, будучи единственными обладателями земель, жили на возделываемых ими полях. Тогда каждый, меной с своими соседями, мог доставать для себя нужное. Иногда покупали недостающий припас за избыток другого припаса; а иногда сим избытков платили ремесленнику за обработанный им первоначальный материал. Сии мены производились без монеты, и тогда еще не старались изыскивать средств, для оценения с большей точностью достоинства вещей.

Но по мере переселения хозяев в города им сделалось труднее доставать для себя нужное, от того более, что они увеличили свое потребление. Следовательно, надобно было, чтобы завелись магазины, из коих они могли бы довольствоваться.

Сии магазины суть столь же необходимы для ремесленников, кои ежедневно имеют нужду в первоначальных материалах и кои не могут каждый раз ходить для покупки их в деревни, часто отдаленные. Наконец, они необходимы и откупщикам, коим надобно, при каждом прибытии в город, поспешнее продавать свои произведения и покупать, в то же время, всякую нужную для них утварь. Вот эпоха, в которую все граждане впадают в зависимость купцов и в которую вещи начинают приобретать достоинство, оцененное всеобщей мерой.

Таков вообще характер людей, что всякий, от коего зависят другие, старается усиливаться; и все, ежели бы могли, сделались бы деспотами. Но когда по различным отношениям, зависимость есть взаимна, то все принуждены уступать друг другу, и никто не в состоянии употребить во зло имеемую в нем нужду. Таким-то образом, пользы сближаются и совокупляются. Хотя люди и кажутся зависимыми, однако же все они суть независимы. Вот устройство, происходящее от взаимных и соединенных выгод всех граждан.

Между сими взаимными и совокупленными пользами есть одна, кажущаяся причиной все других, т.е. польза обладателей земель. Поскольку в городах производится самое большее потребление, в коем участвуют значительно владельцы, то их вкус и служит правилом откупщикам, ремесленникам и купцам. Соображаясь с оным, стараются более разводить те припасы, коими они охотнее довольствуются; обрабатывают вещи, кои более им нравятся, и торгуют преимущественно такими товарами, коих они требуют.

Сие происходит весьма естественно. Поскольку хозяева, владея землями, обладают и всеми оных произведениями, то они одни только могут давать плату, для содержания откупщика, ремесленника и купца. Все деньги, долженствующие обращаться, а следственно и служить ценой всех торговых предметов, принадлежат начально им. Они получают их от своих откупщиков и расходуют по своему желанию.

Надобно, чтобы сии деньги возвращались к откупщикам непосредственно, когда они сами продают владельцам, или посредственно, когда они продают ремесленнику и купцу, коим от владельцев перешла платой часть из оных денег.

Сие обращение будет быстро, ежели откупщики, ремесленники и купцы хорошо узнают вкус владельцев и будут с оным соображаться, что они, конечно, сделают, ибо в том состоит их выгода.

Предположит, что от одного поколения до другого владельцы привыкли делать одинаковое потребление; из того можно заключить, что пока не происходило изменения в их вкусе, все разводили одинаковые произведения, занимались одинаковыми работами и отправляли тот же род торговли.

Вот состояние, через которое должна была проходить наша колония. Привыкнув к простой жизни, она через долгое время довольствовалась первыми познанными ею произведениями, а посему и в торговле не было других.

Став же впоследствии разборчивее, она, предпочитая в одно время то, что бы отвергла в другое, и отвергая то, что бы предпочла, сделалась в своих вкусах непостоянной.

Однако же тогда вещи, наиболее колонией любимые, не будут в соразмерности с установившейся в них нуждой, ежели откупщики, ремесленники и купцы не станут наперерыв стараться о способах удовлетворять сему новому ряду потребления.

Стараться же о том есть их выгода, ибо, как сии вещи, вначале довольно изобильные, будут в высокой цене, то следовательно, обнадежат и в большей плате.

Они не удовольствуются наблюдать за переменами, доставляющими им новые выгоды; но едва заметят, что перемены сии возможны, как и употребят все свое старание, дабы их произвести; и от того последует переворот в торговле, ремеслах и хлебопашестве. Прежде потребление устанавливалось сообразно произведениям; тогда же, напротив, произведения станут соображаться с потреблением.

Торговля, сделавшись обширнее, заключит в себе и большее число предметов. Она возбудит искусство ремесленников, земледельцев, и все получит новую жизнь. Но сие должно произойти только при совершенно свободной торговле, а иначе оная вскоре перейдет в смутное состояние, которое, причиняя без всяких правил повышение и понижение цены вещей, понудит ко множеству предприятий, для других разорительных, и произведет в имуществах беспорядок.

Наша колония до того еще не достигла. Ее торговля, предполагаемая мною не простирающейся в другие владения, без сомнения долженствует производить изобилие; она открывает все источники оного и их расточает; поля, бывшие до того бесплодными, возделываются и становятся плодоносными. Неоспоримо, что ежели ее торговля в состоянии поддерживаться единственно произведениями ее почвы, то множество потреблений, в съестных припасах или первоначальных материалах, еще более побудит откупщиков извлекать из недр земли все заключаемые ею богатства.

Вот действие торговли, внутренней и свободной. Тогда народ подлинно богат, потому что сии богатства суть его собственные, в своих только владениях он отыскивает все источники и единственно своим трудом дает им направление.

Итак, потребления, увеличенные новыми и вознаграждающимися вкусами, должны до того умножить произведения, пока остаются не возделываемые земли, или пока возможно сообщать им большую ценность. Богатства станут возрастать до тех пор, пока не остановит их уже последняя степень возможного усовершенствования земледелия. Блажен народ, который, будучи богат от собственной земли, непринужден торговать с другими!

Произведения можно размножать не иначе, как в соразмерности с количеством земель, обширностью оных и тщанием о их возделывании.

Ежели мы предположим, что всем землям сообщена ценность, и что каждая из них производит все возможное количество, тогда произведения будут в последней степени изобилия, и уже нельзя их более размножить.

Тогда если мы захотим иметь, в каком-либо роде припасов, большее изобилие, то необходимо должны ограничить себя в другом, например, для доставания более сена, надобно обратить в луга те поля, кои обыкновенно засевались, и следовательно, от того уменьшится количество хлеба.

Не все произведения равномерно годны для питания животных всякого рода. Следовательно, ежели земли определены для корма множества лошадей, то они уже не могут пропитать того же числа людей.

Итак, смотря по распределению земель, народонаселение будет большее или меньшее.

Поскольку люди потребляют более или менее, в соразмерности с их нуждами, то смотря по умножению сих последних уменьшится народонаселение; или ежели оное не убавится, то, конечно, найдены средства умножать произведения, сообразно с потреблениями.

Одним словом, во всякой земле находится жителей не более того, сколько она может пропитать. Ежели каждый из них увеличит свое потребление, то жителей уменьшится. Если же притом часть земель определена на такие произведения, которые не служат к их пропитанию, то их убавится еще более.

Обратимся теперь к нашей колонии. Предположим, что в занимаемой ею земле находится десять миллионов десятин, равно удобных к возделыванию, а дабы отнять у нее способы распространить свои владения, то поместим ее на острове посреди океана; или, чтобы лишить ее помощи, морем доставляемой, заключим ее земли в обширную степь, которая с краев песчана и совершенно бесплодна.

При начале, как мы уже заметили, у ней существует мало нужд. Она одевается древесной корой или кожами, грубо сшитыми; спит на соломе, не зная даже ничего удобнейшего; ей неизвестно употребление вина; питается единственно зерном, овощами, молоком и мясом своих стад; и быв обеспечена от голода и погоды, не желает ничего более.

Находясь в малом числе, в отношении к занимаемым землям, она может весьма легко усоразмерять свои произведения с потреблением, ибо по тем припасам, коих мена производится на рынке, она в состоянии судить о роде и количестве произведений потребляемых; а сообразно с тем и распределять свои земли.

При достижении до таковой соразмерности колония будет жить в изобилии, потому что имеет все для своих нужд; и пока сие изобилие будет согласно с малым числом жителей, народонаселение станет возрастать. Известно, что люди размножаются по мере уверенности родителей в доставлении детям пропитания.

Я предполагаю, что в нашей колонии для прокормления каждого человека потребно не менее одной десятины земли. А как у нее их десять миллионов, то по сему народоноселение может возрастать до десяти миллионов; достигнув же до сего числа, оно уже перестанет умножаться.

И до десяти миллионов оно возрастет единственно тогда, когда люди будут продолжать жить в первобытной своей грубости и не установят для себя новых нужд.

Когда же, по приведенным нами причинам, некоторые владельцы увеличат свое имущество, и соединясь в городе, станут искать большего приятства в пище, в одежде, в жилище, тогда потребления их умножатся, и плод одной десятины будет уже недостаточен на содержание каждого из них.

Ежели они потребляют много мяса, то должно содержать более скота, и, следовательно, обратить в пастбища земли, бывшие под хлебом.

Если они пьют вино, то надобно занять виноградом часть земель, кои прежде были засеваемы. Если для них потребно много дров, то должно некоторые земли обратить в лес.

Таким образом, потребления, умножающиеся согласно с нуждами, переменяют распределение земель. Из того видно, что произведения, необходимо нужные для жизни человека, уменьшаются в соразмерности увеличения других.

Чем более новые потребления размножатся, тем более окажется действия в торговле, обогащающейся ежедневно новыми предметами. Следовательно, будет необходимо нужно содержать более лошадей для перевозки товаров из деревень в города и из одного округа в другой; а потому это послужит новым поводом умножить сенокосы на счет земель, засеваемых хлебом. Что же последует, ежели владельцы, живущие в городах, захотят для своего удобства иметь также лошадей, и вздумают из тщеславия содержать оных много? Что будет, если они займут гульбищами и садами земли, бывшие под хлебом? Всякий должен убедиться, что в таком положении один может для своего содержания потреблять произведения 10, 12, 15, 20 или еще и более десятин. Следовательно, народонаселению должно уменьшиться.

Весьма естественно, что обогатившиеся купцы и ремесленники станут подражать владельцам и начнут делать также большие потребления; каждый из них, по своей возможности, захочет наслаждаться удобствами, введенными обычаем.

Те только люди наименее переменят свой образ жизни, которые, доставая с трудом на ежедневное пропитание, не будут иметь способов поправить своего состояния. Таковы суть: лавочники, мелочные ремесленники и хлебопашцы. Однако же и они, сколько возможно, постараются доставлять себе те же удобства, каковыми наслаждаются другие их состояния, мало-помалу до того достигнут, ибо нечувствительно станут получать возрастающую плату. Тогда все наперерыв будут увеличивать, смотря по способам, свои потребления. Хлебопашцы, например, начнут подражать откупщикам, потребляющим много по примеру владельцев. Таким образом, один по другому, станут потреблять более и более. Хотя, по истине, каждый учредит свои издержки сообразно с другими, одинаковой с ним степени; однако же во всех состояниях расходы необходимо увеличатся. Итак, на содержание самого последнего хлебопашца одной десятины земли сделается уже недостаточно, и ему надобно будет потреблять две, три или даже четыре.

А посему, принимая в рассуждение только нужды одних хлебопашцев, народонаселение может ограничиться в половину того, третью и четвертую долю. Взяв же в расчет единственно владельцев, потребляющих произведения 20 десятин, оно может дойти до двадцатой доли. Таким образом, новые потребления из 20 хлебопашцев убавят 15, а из 20 владельцев 19. Не нужно входить в сии исчисления с большей точностью. Я хочу только показать, как народонаселение, предположенное нами в 10 миллионов, может убавиться и дойти до 6 и до 5 миллионов.

Но как изменения в образе жизни не суть внезапны, то народонаселение уменьшится столь нечувствительно, что наша колония того и не приметит. Она в последнее время будет полагать свою землю столько многолюдной, сколько не была она никогда, и весьма бы удивилась, ежели бы ей утверждали противное. Она не вообразит, чтобы народонаселение могло уменьшиться в таком веке, когда всякий гражданин наслаждается большим изобилием и удобством, а между тем по сей-то причине оно и убавляется.

Сей переворот произойдет нечувствительно от одного поколения до другого, ибо, как при каждом поколении, потребления увеличатся с нуждами, то и невозможно, чтобы находилось всегда столько же семейств и чтобы оные были столько же многочисленны.

И действительно, каждый человек желает быть в состоянии содержать свое семейство в таком изобилии, которое обычаем обращено в нужду для всех, одинакового с ним состояния. Ежели хлебопашец полагает, что на сие содержание необходимо иметь две или три десятины, то он не прежде женится, как уже придет в состояние обладать оными; следовательно, будет принужден ожидать. Ежели такая минута для него не наступит, то он откажется от супружества и совсем не будет иметь детей; если оная наступит поздно, то он женится уже в старости, и, следовательно, не в состоянии размножить значительно своего семейства. Некоторые, без сомнения, вступят в брак, не поразмыслив о будущем; но бедность, в которую они от того впадут, послужит для других уроком, и их дети или погибнут от нищеты, или умрут без потомства. О купцах, ремесленниках и владельцах нельзя рассуждать таким же образом.

Заключим, что распределение земель переменяется сообразно, как размножающиеся нужды увеличивают потребления, и что тогда народонаселение необходимо уменьшается.

Если бы мы поставили нашу колонию в другом положении, то, конечно, она нашла бы пособия в местах, ее окружающих; она могла бы отделять туда колонии, и в таком случае народонаселение, вместо уменьшения, в состоянии бы даже увеличиться. Ежели бы сии места были заняты другими народами, то долженствовало бы вооружиться, и война уничтожила бы жителей, коих не может пропитать земля.

Я согласен, что когда стада потребят произведения великого числа десятин, тогда земли, оставленные на продовольствие людей, сделаются плодоноснее, ибо их будут гораздо лучше унавоживать; но со всем тем надобно согласиться, что сия плодоносность будет недостаточным вознаграждением. Если даже ( что невозможно) сии земли, порознь взятые, произведут столько, сколько все вместе, то и тогда они не будут удовлетворительны одинаковому же народонаселению в то время, как люди наперерыв потребляют всегда более и более.

Часто говорят, что о благоденствии государства можно судить по его народонаселению; но это не весьма основательно, ибо те времена, в которые я предположил колонию состоящей из 10 миллионов, без сомнения, не назовут благополучными; а между тем самое большее умножение народа не иначе может быть, как только тогда, когда люди, подобно ей, довольствуются, каждый произведением одной десятины.

Итак, о благоденствии государства должно судить не по большему народонаселению, не принимая в рассуждение ничего другого, но по народонаселению, в отношении к нуждам граждан всех классов, не препятствующему им наслаждаться всяким изобилием, на которое каждый без изъятия имеет право. Два государства могут быть населены неравно, хотя правление, как в одном, так и в другом, одинаково хорошо или дурно.

Например, Китай заключает в себе неисчисленный народ, от того, что единственной пищей всем служит сарачинское пшено, которого собирается во многих провинциях ежегодно три изобильные жатвы, ибо земля никогда не отдыхает; напротив, часто производит сто мер на одну. Сей многочисленный народ, имеющий мало нужд, совсем почти наг или одет хлопчатой бумагой, т.е. произведением столь изобильным, что каждая десятина может доставлять оного достаточное количество для одежды 300 или 400 человек. Итак, сие величайшее народонаселение нимало не служит свидетельством доброго правления; но только доказывает, что там земли весьма плодоносны, и что они возделываются народом трудолюбивым, имеющим мало нужд.

Земли приобретут ценность повсюду, где хлебопашество будет наслаждаться совершенной свободой; тогда народонаселение, соразмерное с потреблением, возрастет сколько возможно. Вот благоденствие государства.

Ежели бы спросили, что полезнее для государства: иметь миллион жителей, из коих каждый кругом питается произведением 10 десятин, или десять миллионов, кормящихся произведением одной десятины на каждого? — ясно видно, что сей вопрос можно заменить следующим: полезнее ли для государства, когда его жители имеют по возможности наименее нужд, или когда у них их много? Или еще: полезнее ли для государства, чтобы его жители остались в первобытном состоянии, в коем мы предположили свою колонию, или чтобы они из него вышли? — я отвечаю: желательно, чтобы они из него вышли. — Но где та степень, на которой должно их остановить? — мы рассудим о том в следующей главе.

В Америке, где земли оставлены природному своему плодородию и покрыты лесами, каждому дикому, для своего пропитания, потребно произведение 80 или 100 десятин, ибо животные, служащие им главнейшей пищей, не могут размножаться с успехом в лесах, где они не в состоянии находить достаточного кора; а сверх того, и дикие убивают из них более, нежели нужно на потребление.

Сим обширным и пустым землям мы можем противоположить землю нашей колонии, взяв ее в то время, когда число жителей равно числу десятин. Вот две крайности народонаселения.

Наша колония над дикой ордой имеет ту выгоду, что в местах своего обитания достает изобилие; однако же ей нужны многие ремесла, дабы выйти из того грубого состояния, в котором находится.

Я не берусь изъяснить, каким образом она их откроет; сие изыскание не касается моего предмета, но перехожу к тем временам, в кои она познала ремесла, относящиеся к самой глубокой древности, как то: искусство молоть зерно, делать из него хлеб, разводить стада, прясть и ткать шерсть, пух, хлопчатую бумагу, лен и проч., наконец, иметь первоначальные познания в зодчестве.

Тогда она в хлебе находит вкуснейшую пищу, нежели в зерне, потребляемом ею прежде в природном оного состоянии. В молоке и мясе стад своих видит прибавление к пище, приносящее ей более удовольствия. Такнье, коим она одевается, сберегает ее от суровости погоды лучше, нежели кожи, грубо сшитые; сверх того, оно, по мягкости своей, не препятствует телесным движениям, и, следовательно, доставляет новое препятствие. Наконец, ее жилища, став просторнее и прочнее, предоставили ей более спокойствия, и сделались вернейшим хранилищем всего того, что она желает сберечь.

Когда ее тканье прочно и покойно, тогда мало нужды, чтобы оное было обработано с большей тонкостью. Когда ее пища здорова и в довольном количестве, то, может быть, было бы даже вредно сделать ее нежнее; и если прочные постройки достаточны для помещения семейства со всеми нужными ему вещами, то ужели необходимо требовать еще всех приятств, кои обратились в привычку народу изнеженному?

Между жизнью грубой и изнеженной я помещаю жизнь простую, о которой постараюсь дать понятие с возможной точностью.

Грубой жизнью я разумею первоначальное состояние нашей колонии, а изнеженной то время, когда излишество во всех родах испортило нравы. Таковые крайности легко понять, и между ними-то мы должны найти простую жизнь. Но где оная начинается и где оканчивается? — вот чего нельзя определить иначе, как по приближению.

От жизни грубой мы переходим к простой, и от сей к изнеженной, по ряду тех вещей, кои привычкой обращены в нужду, и кои, по сей причине, назвал я вещами второй необходимости. Итак, надобно, чтобы ремесла оказали некоторые успехи, дабы извлечь нас из грубой жизни, и чтобы они остановились на некоторой степени, для воспрепятствования нам впасть в жизнь изнеженную. Переход из одной в другую неприметен; и как простая жизнь более или менее удаляется от одной из крайностей, и более или менее приближается к другой, то, следовательно, и невозможно говорить об оной со строгой точностью.

Легко себе представить, какова была простая жизнь в то время, когда люди, перед переселением в города, жили на обрабатываемых ими полях. Тогда, какие бы успехи ремесла ни оказали, все относилось к земледелию, как к первейшему искусству, выше всех почитаемому.

По мере же, как земледелие почиталось первым ремеслом, к которому должны относиться все другие, люди не только не изнеживались, но еще по необходимости были трезвы и трудолюбивы. Правление, будучи просто, довольствовалось немногими законами и не имело нужды входить в долгие исследования. Дела между частных людей решались посредничеством соседей, коих беспристрастие было известно. О пользе общественной рассуждали в собрании отцов семейств, или начальников, их представлявших; и порядок, у народа имевшего мало нужд, поддерживался, некоторым образом, сам собой.

Вот простая жизнь; ее легко можно узнать по распределению людей в обществе земледельческом, довольствующемся немногими законами. Сия простота будет существовать до тех пор, пока граждане не перестанут быть земледельцами; и даже некоторые остатки оной сохранятся во все то время, пока земледелие будет между ними несколько уважаемо.

По основании городов правление уже не могло быть столь же просто, и беспорядки возникли; обладатели земель, как богатейшие, присвоили себе верховную власть, и казались имеющими на то более права; ибо владея землями, они должны были принимать самое большее участие в общем благе.

Все захотели быть равносильны; однако же не все были в состоянии того достигнуть. Богатство давало преимущество одним; способность и таланты другим; а в подобном прении власть долженствовала быть колеблющейся до тех пор, пока какой-нибудь начальник партии ее не овладевал, или пока собравшийся народ не установлял порядка правления. Тогда-то, для соблюдения общественной пользы, учредили Сенат и поставили ему Короля, т.е. предводителя. Сие название сделалось титулом с того времени, как царское достоинство получило большое могущество; в начале же власть царей была весьма ограничена.

При сем новом виде правления все еще было мало законов; что служило доказательством простоты нравов. Законы умножаются с развращением, их выдают беспрестанно, потому что чувствуют в том нужду; и кажется, будто установление оных бесполезно, ибо вскоре они впадают в несоблюдение, и от того непрерывно долженствуют возобновляться.

Весьма справедливо, что когда народ неразборчив ни в пище, ни в одежде, ни в жилищах, тогда для существования его в довольстве и изобилии достаточно употребить одну четверть граждан на ежедневные работы к хлебопашеству и грубым ремеслам.

Другую четверть составляют слишком молодые или слишком старые, кои, по сей причине, не могут трудами своими способствовать благу общества. Следовательно, остается еще половина незанятой; сия-то половина переселяется в города; она заключает в себе: обладателей земель, на коих естественно возлагаются главнейшие должности правления; купцов, облегчающих доставление вещей, необходимых для жизни; и ремесленников, обрабатывающим с большим искусством первоначальные материалы.

Если ремесла пребудут в таком состоянии, что одной четверти граждан достаточно для всеобщих надобностей, то большая часть из не имеющих земель будет не в состоянии содержать себя, потому что останется без упражнения; и таковых людей найдется много.

Нельзя не согласиться, чтобы сие не послужило источником беспорядков. Ежели же нужно, чтобы каждый гражданин был в состоянии содержать себя работой, то не менее того известно, что тогда только можно доставить всем занятия, когда ремесла окажут достаточные к тому успехи. Следовательно, для блага общества нужно, чтобы они их оказали.

Ремесленники, упражняющиеся удачно в сих усовершенствованных искусствах, сделают полотно тоньше, сукно добротнее, орудия прочнее и полезнее, утварь всякого рода приличнее к новым употреблениям, или имеющей для старых более удобности, нежели бывшая. Никакое ремесло не воспрепятствует простоте, ежели в нем не окажется излишней разборчивости.

Разборчивость может существовать как в первоначальных материалах, так и в обрабатывании оных. В материалах тогда, когда предпочитают доставаемые от иностранцев, единственно по тому только, что они реже, хотя и не заключают в себе никаких других преимуществ; в обрабатывании тогда, когда предпочитают вещь по чистоте отделки, хотя оная от того ни прочнее и ни полезнее другой.

Когда же в первоначальных материалах и обрабатывании оных окажется менее разборчивости, тогда и вещи сделаются не столь дороги; а посему облегчится и возможность их иметь. Каждый гражданин будет в состоянии оными пользоваться, или, по крайней мере, надеяться до того достигнуть.

Исключительные наслаждения весьма способствуют изгнанию простоты.

Когда наслаждающиеся такими вещами, которых другие иметь не в состоянии, будут за то предпочитаемы, тогда начнут стараться заслуживать преимущество только подобными средствами; и даже не чувствуя наслаждения, станут притворяться наслаждающимися, думая тем отличиться. Тогда каждый выходит из простоты, не только потому, что делается не тем, что другие, но еще и потому, что хочет казаться не тем, что он есть в самом деле.

У нашей колонии распределены люди так, что она имеет чиновников, на коих возложены должности правления; земледельцев, занимающихся хлебопашеством; ремесленников, для грубых искусств, а других, для искусств усовершенствованных, и купцов, облегчающих всем гражданам способы доставать себе нужное.

В таком обществе все трудятся наперерыв; и как каждый волен в выборе для себя занятия, и пользуется совершенной свободой, то работа одного не вредит упражнению другого. Соперничество, управляющее распределением, поставляет каждого на свое место. Все кормятся сами собой, и от всеобщих трудов государство богато. Вот степень, до которой должны простираться искусства, и на которой они должны остановиться.

Если же для произведения новых успехов сделаются разборчивее в вещах употребительных, ежели обратят в необходимость множество вещей, служащих только к великолепию, ежели пустые прихоти сделаются нуждами, тогда граждане не только будут далеки от того, чтобы трудами своими способствовать возвышению и прочности политического здания, но напротив, покажутся подрывающими основание оного. Роскошь, о коей мы будем вскоре говорить, удалит ремесленников от искусств полезнейших, оторвет земледельца от плуга, возвысит цену на вещи, для жизни самые необходимые, и, доставив изобилие малому числу граждан, повергнет всех других в бедность.

Когда народ, не желая ходить босыми ногами, имеет покойную обувь, когда посуде деревянной, каменной или глиняной предпочитает по прочности сделанную из обыкновенного металла, когда носит белье, когда его одежда удобна к назначаемому употреблению, когда он пользуется всякого рода утварью такой цены, которая сообразна с состоянием каждого; одним словом, когда в ремеслах, им изобретенных или усовершенствованных, он будет довольствоваться вещами обыкновенными для всех, тогда народ сей нимало не выходит из простоты. Скажем в заключение: поскольку в обществе все граждане долженствуют быть заняты, то выгодно, или даже необходимо, чтобы искусства сделали достаточные успехи, для доставления упражнения всем. Вещи, в коих употребление заставляет чувствовать нужду, должны служить правилом к распределению людей, и доставлять одним средство кормиться работой, препятствуя в то же время другим изнеживаться.

Предмет сей главы пояснится еще в следующей, где мы будем рассуждать о роскоши, т.е. о таком роде жизни, который наиболее удален от простоты.

С того времени, как пишут о роскоши, некоторые ее защищают, другие злословят, и вообще не доказывают ничего, ибо не стараются разуметь себя.

О роскоши говорят так, как будто понятие об оно есть независимо, между тем как оно только относительно. То, что считается для одного народа роскошью, не есть оною для другого; и для первого даже, почитаемое роскошью в одно время, перестает быть ею в другое.

Роскошь, в первоначальном смысле, значит то же, что излишество; употребляя оную в сем знаменовании, нам удобнее будет разуметь себя. Когда же, забывая первый смысл, мы прибегаем ко множеству побочных идей, не останавливаясь ни на которой, тогда сами не знаем того, что хотим сказать. Итак, переменим на несколько времени слово роскошь на слово излишество.

Грубая жизнь нашей колонии, при начале ее населения, показалась бы излишней разборчивостью дикому, привыкшему кормиться охотой и рыбной ловлей, и не имеющему понятия о необходимых нуждах, установившихся для колонии. Поскольку он находит себе пищу на земле невозделанной, то, конечно, ему покажется, что обрабатывающие оную суть слишком разборчивы в способах содержать себя.

Итак, он почитает уже излишеством то, что не есть оным, ни по мнению колонии, ни по собственным нашим мыслям.

Каждое в нашей колонии нововводимое удобство может считаться излишней разборчивостью везде, где еще не чувствуют в нем нужды. Итак, ужели, по мере успехов искусств, она осуждена впадать из одного излишества в другое?

Люди судят о излишествах различно, потому что имеют различные нужды; и кажущееся излишеством одному весьма естественно не будет оным для другого. Вот от чего, без сомнения, столь трудно знать то, что хотят сказать, говоря о роскоши.

Я разделяю излишества на два рода; одни суть те, кои почитаются таковыми только по мнению некоторого числа людей; другие те, кои должны ими казаться всем. В сих-то последних заключаю я роскошь. Теперь рассмотрим, какие вещи должны быть всеми почитаемы излишествами.

Сколько бы вещи при начале ни казались затейливы, но ежели они, по естеству своему, удобны обратиться ко всеобщему употреблению, тогда они не суть излишества, а только степень искусства, до которой непременно должно довести ремесла; наступит время, что все станут почитать их необходимыми. Видно даже, что они нимало не препятствуют простоте.

Напротив, такие вещи, кои по естеству своему, не могут быть обыкновенны, и потому, как бы определены уже служить малому числу; такие вещи, говорю я, должны почитаться за излишество; и даже те люди, кои наиболее любят ими пользоваться, не могут сего оспорить. Итак, роскошь состоит в вещах, предоставленных, по естеству своему, исключительно только малому числу людей, и почитаемых всеми, по сей причине, излишеством.

Полотно, бывшее при начале роскошью, не есть оною ныне. Напротив, золото и серебро, в мебели и одежде, всегда ею были и будут.

Шелк у римлян почитался роскошью, потому что доставали его из Индии, и, следовательно, не все могли им пользоваться; для нас же оный сделался меньшей редкостью с тех пор, как стал производиться в нашем климате; и по мере размножения, сделался еще обыкновеннее.

Наконец, картофель, конечно, был бы у нас роскошью, ежели бы не вырастал на наших полях, и ежели бы должно было, с большими издержками, доставать его из Северной Америки, откуда оный вывезен. Богатые люди, коих вкус всегда сообразен с редкостью пищи, почитали бы его превосходным, и одно блюдо сих кореньев ( служащих ныне последним прибежищем крестьянам, в случае недостатка хлеба) в состоянии было бы тогда прославить званый стол.

Итак, дабы судить, находится ли роскошь в употреблении каких-либо вещей, часто довольно только узнать об отдаленности тех мест, откуда их доставляют. И действительно, когда торговля производится между двумя соседственными государствами, тогда роскошь может не входить ни в одно, ни в другое; ибо все вещи, посредством обмена, в состоянии сделаться для обоих обыкновенными.

Ноне то уже будет, ежели торговля происходит между двумя весьма отдаленными народами. Обыкновенное для нас делается роскошью в Индии, где оно по необходимости в редкость, и обратно.

Итак, роскошь состоит в употреблении вещей, получаемых издалека, и еще может также заключаться в употреблении вещей, доставаемых из соседнего государства, или даже и своих собственных.

Полагают, что ежели бы Франция платила за брюссельское кружево шампанским вином, то давала бы, за произведение одной десятины льна, более 16 000 десятин винограда⁰⁰⁷. Итак, хотя кружево привозится к нам и не издалека, но все есть такая вещь, коей употребление необыкновенно для всех, и потому оно должно почитаться роскошью. Но хотя бы кружево делалось и во Франции, однако же от того не менее было бы роскошью; оно даже продавалось бы еще за высшую цену, и, следовательно, вошло бы в большую редкость.

Итак, цена рукоделия преобразует в роскошные вещи первоначальные материалы, с изобилием у нас производимые. Много сей роскоши находится в нашей мебели, в наших экипажах, в наших драгоценностях и проч.

Хотя все рода роскоши устремляются к развращению нравов, но не все, однако же, равно вредны. Рассмотрим их прежде в отношении к государству, а потом уже и в отношении к частным людям.

Два государства торгуют между собой с одинаковыми выгодами, если получают взаимно друг от друга количества произведений, равные уступаемым. Но если какое-нибудь из них, за произведение одной десятины, дает произведение 16 000 десятин, то ясно видно, что оно непомерно теряет. Следовательно, роскошь в кружеве вредна для Франции; они отнимает знатную часть продовольствия, и потому стремится уменьшить народонаселение.

Для Европы могло бы быть выгодно отправлять в Индию избытки своих произведений. Но если она имеет сии избытки только на счет уменьшения народа, то лучше бы сделала, обратив свои земли на прокормление собственных жителей, и увеличив свои произведения для размножения народонаселения.

В сей торговли ей бы весьма полезно было сбывать часть золота и серебра, доставляемых Америкой слишком в большем изобилии. Но взамен получаемых из Индии роскошных вещей она теряет миллионы народа. Сколько его погибнет во время перевоза! Сколько в нездоровых климатах, где она обязана содержать места для складки товаров! Сколько в войне с индейцами! Сколько, наконец, в войне, причиняемой сей торговлей между государствами соревнующими! Я бы почел сию роскошь для Европы полезной, ежели бы было доказано, что она имеет избыток в народе.

Что же касается до роскошных предметов, доставляемых нашей почвой и нашими искусствами, то они могли бы быть несколько полезны, ежели бы не заключали в себе злоупотребления.

Когда богач покупает за 100 ефимков четверик молодого гороха, то, конечно, все согласны, что это есть роскошь. Но желательно, чтобы и другие излишества людей были такого же рода; ибо тогда все их богатство проливалось бы непосредственно на поля, и служило бы удобрением для их плодородия.

Суммы, издерживаемые нами на мебель, экипажи, драгоценности, конечно, расточаются также на наши поля, ежели на сии изделия употребляются наши работники; ибо тогда работники выдадут их по частям земледельцам, доставляющим им пищу; но с той разницей, что сие не происходит непосредственно. Оные суммы обогащают и приучают к роскоши работника, а его наслаждения возбуждают зависть или соревнование всех, которые льстятся получить удачу в подобном ремесле.

А как сей работник есть крестьянин, коего все родственники суть землепашцы, то его состояние, сделавшееся лучшим, покажет целой деревне, сколько городская промышленность имеет выгоды над деревенскими трудами. Следовательно, начнут уходить в города. Из 10-ти крестьян, занявшихся ремеслами, одному удастся, а 9-ти остальным нечем будет кормиться. Итак, в хлебопашестве утратится 10-ть работников, а в городе прибудет 9-ть бедных. Вот неудобства для государства, происходящие от роскоши, когда она заключается в предметах, отделываемых нашими работниками.

Дабы судить о неудобствах роскоши в отношении к частным людям, я разделю ее на три рода: роскошь в великолепии, роскошь в спокойствие и роскошь в суетности.

Первая кажется мне наименее разорительной, потому что часть из вещей, служивших для великолепия, может еще быть употреблена по-прежнему; и сверх того, как вещи сии, по естеству своему, не могут уничтожиться, то сохраняют большее достоинство, даже и по своем употреблении. Такого рода суть: посуда золотая и серебряная, алмазы, вазы из редкого камня, статуи, картины и проч.

Роскошь в спокойствии заразительнее, потому что соразмерна с состоянием большего числа граждан, и, следовательно, может быть до чрезвычайности иждивительна, ибо она возрастает по мере изнеживания; и большая часть вещей в оной употребляемых теряет все свое достоинство.

Наконец, роскошь в суетности, покоренная своенравию моды, беспрестанно ее под новыми видами восстанавливающей, ввергает в неограниченные расходы; и между тем сии пустые прихоти, по большей части, теряют свое достоинство через минуту после покупки. Может ли какое бы то ни было богатство удовлетворять всем сим родам роскоши? Итак, надобны способы, кои, по несчастью для конечного разорения, сыскиваются. Без сомнения, скажут, что роскошь доставляет средства кормиться множеству работников; и как богатства остаются в государстве, то нет нужды, что они переходят от одной фамилии к другой.

Но когда беспорядок водворился во все имущества, то может ли не существовать оного в государстве? Что произойдет со нравами, если главнейшие граждане, служащие примером, принуждены быть сребролюбивы и в то же время расточительны, беспрестанно чувствовать нужду в деньгах и доставать их без стыда, всеми возможными средствами?

Роскошь дает способы кормиться множеству работников, — я согласен. Но ужели должно смотреть сквозь пальцы на бедность, в деревнях распространяющуюся? Кто же имеет сильнейшее право на свое пропитание, ремесленник ли, удовлетворяющий роскоши, или хлебопашец?

Неоспоримо, что простая только жизнь в состоянии сделать народ богатым, сильным и счастливым. Взгляните на Грецию в ее цветущие времена; вы увидите, что единственно остатку простоты, она была одолжена сим могуществом, изумляющим изнеженные государства; посмотрите даже на азиатских народов до Кира. Они имели пороки и знали пышность; но роскошь не разливала еще на все части общества своего смертоносного яда. Если великолепие было видно в сокровищах, собираемых на нужды, в великих предприятиях, в работах, сколь необыкновенных, столь и полезных; если оно показывалось в мебели, в одеянии, зато не знали всех наших приятств, а и того менее, наших пустых прихотей, кои мы не стыдимся обращать в свои нужды. Даже роскошь в столе, какова бы она ни была, оказывалась только на пирах торжественных, и заключалась более в изобилии, нежели в разборчивости. Тогда не тщеславились, как у нас, даже в домах частных людей, бесчисленностью блюд, изящно приготовленных и с надменностью выставленных.

Я с удовольствием защищаю роскошь древних азиатских народов, ибо вижу, что оная, даже и в царских палатах, была согласна с простотой. Ежели она велика, так поддерживалась богатствами еще большими; и я не сомневаюсь, чтобы от того не была несколько полезна. Но мы, в своей бедности, имея только разорительные пособия, для достижения коих не боимся себя обесчещивать, мы хотим жить в недрах роскоши, и осмеливаемся желать, чтобы еще роскошь наша была полезна!

Рассматривая, как богатства производятся, разделяются и сохраняются, мы заметили, что торговля имеет нужду в покровительстве самодержавной власти. Доходы, собираемые сею властью, я называю государственными доходами. Теперь надобно знать, для чего и кем должны быть оные платимы.

Каждое гражданское общество основано на постановленном (expres) или доразуемваемом (tacite) условии, коим всякий гражданин в особенности обязывается способствовать общему благу.

Дабы способствовать сему благу, довольно быть полезным; а для сего надобно войти в какое-нибудь состояние и исполнять должности, с оным сопряженные.

Сей способ содействования есть обязательство, которое дает каждый гражданин, присоединяясь к общественному телу.

Следовательно, бесполезный человек не есть гражданин. Напротив, не делая ничего, он еще в тягость обществу, которое, по сей причине, и со своей стороны ничем ему не обязано.

Но не всегда довольно войти в какое-либо состояние и исполнять должности оного. С управлением каждого гражданского общества неразлучны расходы, необходимые и непременные; следовательно, вспомоществовать на оные обязаны граждане.

На сие есть только два средства: или самому трудиться в делах общественных, или доставлять трудящимся содержание. А как сии труды и содержание могут оцениваться деньгами, то мы оба средства вспомоществования заключим в плане денежных сборов. Если таковая плата зависит от произволения общества, тогда оная называется данью или пожертвованием; а если предписывается правительством, тогда называется налогом. Теперь спрашивается, кто должен платить дань и налоги?

Вообще граждане разделяются только на два класса: на владельцев, коим принадлежат земли со всеми произведениями, и на не имеющих ни земель, ни произведений, существующих платой, за труды получаемой.

Первый класс может вспомоществовать весьма легко; потому что в случае недостатка денег он обладает за то всеми произведениями, стоящими более их⁰⁰⁸ ; а сверх того и деньги, все без изъятия, переходят через его руки.

Второй класс того не в состоянии; он не может доставлять трудящимся пропитания, ибо не имеет произведений в своей собственности. Он не в силах снабжать их на покупку произведений и деньгами, потому что все его деньги состоят в получаемой за труды плате, ограниченной соперничеством до такой степени, что оная едва только достаточна для его собственного содержания.

Вообразим себе народов, изъятых от всех наших предрассудков; постановляли они правилом, “чтобы не имеющие ничего вспомоществовали на государственные расходы также, как и обладающие собственностью” или иначе: “чтобы имеющие одни только руки и способности для добывания всего вспомоществовали на государственные расходы деньгами, коих у них нет?” А как класс, живущий на плате, получает только деньги, необходимые для своего прокормления, то наложить на него дань не значит ли требовать платы деньгами, коих у него нет?

Налоги на промышленность нам потому кажутся благоразумны и справедливы, что, не рассуждая о вещах основательно, а иногда даже и не помыслив, мы почитаем все то благоразумным и справедливым, что встречаем в заведенном порядке; а между тем сей порядок есть часто ни что иное, как злоупотребление, в чем хотя мы и не хотим признаться, однако же оно доказывается нашими поступками.

И действительно, когда идем к таким купцам, на которых возложена новая подать, то нимало не удивляемся, если они требуют высшей платы; напротив, еще полагаем их причины справедливыми и выдаем просимую цену. Следовательно, противоречим сами себе: хотим, чтобы купцы вспомоществовали на государственные расходы, и вознаграждаем их, если они то сделают. Не удобнее ли же было бы нам взять на себя таковые издержки?

Но есть купцы и ремесленники обогащающиеся. Вот что, без сомнения, питает наш предрассудок. Итак, пускай заставляют их вспомоществовать; а они не преминут вознаграждаться; и следовательно, их к сему пособию принудить невозможно.

Скажут, может быть, что они, чувствуя необходимость продавать, не всегда получать вознаграждение, соразмерное с налогами, и потому непременно понесут часть оных.

Я в том согласен; но надобно заметить, что часть, которой они останутся обременены, возьмется из их платы, и следовательно необходимо побудить их к меньшему потреблению. А потому в таком государстве, как Франция, многие миллионы граждан найдутся принужденными отказывать себе в довольстве. Принесут ли же, спрашиваю я, земли одинаковый доход, если многим миллионам граждан будет продано меньшее количество произведений. Итак, в целости ли вознаграждают себя живущие платой, или только отчасти, но ясно, что в обоих случаях требуемые с них налоги равно обращаются на владельцев. Одним словом, действительно должно, чтобы сии последние платили все за кормящихся платой; ибо они же выдают и самую плату.

Какое бы старание к возделыванию полей ни прилагали, но всегда земля, либо в изобилии, либо только частью, доставляет необходимое своим обитателям.

В первом случае государство, будучи богато собственной почвой, не имеет нужды в других. А как произведения, составляющие все его богатство, принадлежат без изъятия владельцам земель, то сей класс, следовательно, и обязан один делать все государственные расходы.

В другом случае (я предполагаю, что государство занимает неплодородные земли, коих произведений достаточно на прокормление только десятой части граждан) оно, будучи собственной почвой осуждено к бедности, может сделаться богатым единственно по мере добывания произведений, произращаемых почвой чужестранной. Достанет же их своей промышленностью, или лучше сказать: оно не иначе могло постепенно размножиться, как только добывая нечувствительно иностранные произведения. Оно занимается торговлей; через него-то народы, не торгующие между собой без посредства, делают промен своих избытков, и государство сие, в получаемых от одних и других выгодах, находит нужные для себя произведения.

Его богатство, происходящее единственно от промышленности, не может быть прочно и рушится, коль скоро другие народы захотят делать мену сами. Следовательно, сие государство станет уменьшаться в народонаселении, по мере утрачивания своего торга; а лишась его совершенно, будет иметь жителей против прежнего только десятую часть; ибо мы предположили, что произведений его почвы достаточно лишь для прокормления сего числа.

Но до тех пор, пока его торговля процветает, девять десятых частей богатства сего государства или произведений, им потребляемых, принадлежит купеческому классу, приобретшему их своими трудами и промышленностью от иностранцев. Ежели бы сей класс не давал податей, то платимых единственно владельцами, было бы на государственные расходы недостаточно. Следовательно, должно, чтобы оный споспешествовал девятью десятых частей тогда, как владельцы, только одной частью.

Между тем сей класс, платя 9/10, получает их с других народов, коим он служит в торговле посредником. Следовательно, расходы торгового государства, большей частью, уплачиваются владельцами земель других наций.

Сие государство, требуя податей со своих купцов, поступает благоразумно; во-первых, потому, что не имеет другого средства удовлетворять общественным расходам, во-вторых, потому, что за его купцов платят не собственные, но чужестранные владельцы земель. На сих-то последних, по справедливости, обращает оно свои налоги, и кормится их произведениями.

В таком почти положении находится Голландия. И как в ней берется подать с промышленности, то ужели должно, чтобы и во Франции делалось сие таким же образом?

Скажут, может быть, что для Франции столь же выгодно, как и для Голландии, налагать подать на торгующих, ибо сии последние могут равномерно заставлять платить их владельцев земель иностранных.

Я отвечаю, что французские купцы, платив подать, также начнут получать оную отчасти с иностранных владельцев земель; но сия выгода все-таки не должна служить поводом к наложению на французских купцов подати.

Ежели Голландия налагает ее на своих купцов, так это не от того, чтобы она находила выгоду делать поборы с иностранных государств, но потому, что не имеет другого способа.

Всякий согласится, что Голландия производила бы весьма цветущую торговлю, если бы могла отправляющих оную освободить от всяких податей. Но будучи не в состоянии того сделать, должна со своих купцов требовать налогов; она принуждена к тому даже своим устройством, зависящим необходимо от местного ее положения; одним словом, если бы у ней подати собирались только с собственных земель, то их не было бы удовлетворительно на государственные расходы; следовательно, налоги на промышленность в Голландии есть зло, неразлучное с ее состоянием, и потому надобно, чтобы она с сим злом существовала. Таков вообще жребий всякого государства, коего богатства непрочны!

Но Франция не находится в необходимости налагать подати на промышленность. У нее класс владельцев земель обладает богатствами, которые были бы еще избыточнее, ежели бы земли лучше обрабатывались.

Франция богата произведениями, коих избыток служит ее купцам существенностью, для отправления торговли. Они, сей не нужной для их соотечественников избыток, вывозят, променивают, и, доставляя обратно полезные произведения, увеличивают массу богатств Франции.

Ежели не наложить на них подать, то они за вывозимый избыток станут требовать высшей цены; почему и продадут из оного менее, и в замену доставят меньшее количество иностранных товаров, коих цена для французов возвысится.

Тогда Франция сделается не столь богатой; ибо избыток, перестав быть потребляем, перестанет производиться, а следовательно, и лишит Францию тех богатств, кои доставлялись ей от промена оного.

Итак, обманчивые налоги на промышленность, упадая во всяком случае на владельцев земель, суть зло, долженствуемое тогда только быть терпимо, когда тесно сопряжено с устройством государства и не может искорениться. Оно неизбежно уменьшает потребление; а уменьшая оное, препятствует размножению произведений, и следовательно, вредит земледелию.

Мы разделили богатства на два рода: на движимые и недвижимые.

В число недвижимых богатств я помещаю не только все произведения, но и скот всякого рода, долженствуемый почитаться произведением земли, которая его питает.

В число же движимых богатств поставляю все то, что от ручной работы получило новый вид. Все богатства включаются в сии два рода; и кажется, невозможно выдумать еще третьего.

Золото и серебро, будучи, подобно хлебу, произведением земли и наших трудов, суть богатство недвижимое; когда же мы даем им новые формы, для приспособления к своим надобностям, т.е. когда мы делаем из них монету, вазы и прочее, тогда металлы сии, получив новый вид, входят в класс богатств движимых.

Мы видели, что все сии богатства размножаются от наших трудов. Работе земледельца мы обязаны всеми произведениями, а работе ремесленника и художника всеми формами, данными первоначальным материалам.

Мы видели также, что все сии богатства приобретают свою ценность только по мере обращения из мест избытка в места недостатка; и как сие обращение есть действие торговли, то и ценность богатств зависит частью от трудов торгующих.

Наконец, мы видели, что богатства, при добывании и сохранении своем, имеют нужду в могуществе, покровительствующем земледельца, ремесленника, художника и купца, то есть поддерживающем устройство, без малейшего пристрастия.

Итак, труды сего могущества споспешествуют увеличению и сохранению богатств. По сему сокращенному повторению ясно видно, что самое богатейшее государство есть то, в котором наиболее трудятся во всех родах.

Ежели все земли обрабатываются со всевозможным искусством, ежели все мастерские ремесленников и художников наполнены работниками, беспрестанно занимающимися; ежели достаточное число купцов производит скорое и непрерывное обращение избытков всякого рода; наконец, ежели неусыпность самодержавной власти, бдящей над всеми трудами, содержит беспристрастно устройство и свободу, тогда государство богато столько, сколько быть в состоянии.

Итак, пусть не спрашивают, что должно предпочесть: земледелие или мануфактуры? — не надобно предпочитать ничего, но заниматься всем.

Предпочтение принадлежит частному человеку, ибо он имеет право свободы, выбирать род труда ему приличный, если же бы правительство покровительствовало исключительно или преимущественно какой-либо род трудов перед другими, тогда частный потерял бы сие право.

Народ, предопределенный почвой своей заниматься земледелием, должен ли пренебрегать произведениями, которыми природа хочет наделить его? Должен ли он, говорю я, пренебрегать сими богатствами, которые ему лишь принадлежат, и которые никто не в силах у него похитить?

Ужели он их забудет, дабы проводить все свое время в мастерских? Конечно, сим способом он приобретет истинные богатства; но богатства второй степени, кои суть непрочны, и кои могут присвоить также и другие народы.

И обратно, если сей народ, упражняясь в хлебопашестве, пренебрежет всеми прочими трудами, не относящимися непосредственно к земледелию, захочет быть без ремесленников и художников, тогда сделается в необходимости добывать всякую движимость от иностранцев за высокую цену, ибо должен будет платить за доставку. Он мог бы содержать у себя множество работников, кои потребили бы его произведения; и вместо того, обязан посылать сии произведения с большими издержками, на прокормление работников иностранных.

Итак, чему бы народ ни давал преимущество, земледелию ли или мануфактурам, но ясно видно, что в обоих случаях он уже не столько богат, сколько бы мог быть.

Ежели пренебрегая земледелием и мануфактурами он займется предпочтительно торговлей, то следовательно, сделает себя только приказчиком других народов; не будет иметь никакой собственности, и существование его продлится до тех пор, пока народы не позавидуют получаемым им от них выгодам. Торговля посредническая тогда лишь должна быть предпочитаема, когда народ, не имея у себя в соразмерности с числом обывателей довольного количества съестных припасов и первоначальных материалов, не видит других средств к своему прокормлению.

Итак, дабы хлебородная земля была богата сколько возможно, надобно, чтобы она занималась также работами всякого рода; надобно, чтобы различные упражнения были разделены между гражданами, и чтобы число работающих в каждом мастерстве соразмерялось с имеемой в них нуждой. А мы уже видели, как сие распределение происходит весьма естественно, само собой, если торговля наслаждается полной, совершенной и постоянной свободой.

Да позволено мне будет предположить на одно мгновение, что европейские государства поступают по сим правилам, коих, может быть, никогда не узнают.

В сем предположении каждое из них приобрело бы истинные и прочные богатства, коих взаимное отношение зависело бы от плодородия почвы и промышленности жителей.

Они торговали бы между собой с совершенной свободой, и в сей торговле, обращающей избытки, каждое находило бы свои выгоды.

Будучи все равно заняты, они бы чувствовали одни в других нужду; не старались бы подрывать взаимно ни мануфактур, ни торговли; каждому достаточно было бы взамен своих продуктов получать труды других. И действительно, какая в том нужда франции, что некоторый род сукна вырабатывается в Англии, ежели англичане обязаны променивать свое сукно на другие изделия французских мануфактур. Итак, станем лишь трудиться, и тогда нам не в чем будет завидовать другим государствам. Сколько мы имеем нужды работать для них, столько же и они для нас; ежели бы мы пожелали обойтись без их изделий, то и они захотят не нуждаться нашими; следовательно, мы повредили бы им, а они нам.

Труды всякого рода и свобода в выборе, данная всем гражданам; вот истинный источник богатств! Который расточит большее или меньшее изобилие, смотря как оный будет более или менее волен в своем течении.

Сия глава тут бы окончилась, ежели бы я не был должен бороться с предрассудками.

Едва лишь одно государство предпримет новую торговлю, тотчас все захотят производить ее; заведет ли оно новую мануфактуру, каждое желает учредить таковую же и у себя. От сего кажется, будто мы, не думая о том, что может делаться у нас, стараемся подражать другим. Это значит, что будучи не в состоянии заниматься чем хотим, полагаем найти свободу в новом роде торговли или в мануфактурах, которые, как бы уверяют нас в покровительстве правления.

Если бы мы стали заниматься тем, к чему определены своей почвой и промышленностью, то не трудились бы напрасно, ибо иностранцы старались бы доставить наши произведения. Если же, напротив, они видят, что мы занимаемся тем, в чем они должны иметь лучшие успехи, то, без сомнения, нас оставят.

Но хотя бы нам также удалось, как и им, то неужели мы достигаем своей цели, делая лишь все то, что делают другие? Ежели наши прежние мануфактуры ослабевают, то к чему заводить новые? И прилично ли размножать фабрикантов, когда у нас есть земли, невозделанные или не достигшие до возможного совершенства? Нам предстоят многие работы, и мы, не упражняясь в них, завидуем лишь тому, что делают другие! А между тем, если бы для промена с ними у нас были только предметы, подобные их предметам, то не существовало бы между нами никакой торговли. Сии рассуждения весьма обыкновенны, я согласен; но для чего мне бояться говорить обыкновенное, когда другие не стыдятся не знать оного? Известны ли нам сии обыкновенные рассуждения, если для благоприятствования, как говорят, мануфактурам, мы запрещаем ввоз иностранных товаров, или накладываем на них непомерные пошлины?

Каждое из государств, желая наслаждаться выгодами торговли исключительно, старается лишь вредить другим; каждое хочет, чтобы в делаемых им менах вся прибыль была на его стороне, и между тем ни одно не видит, что по естеству мены прибыль необходимо находится с обеих сторон, потому что всегда дают меньшее за большее.

Частный человек, не знающий цены, на торгах существующей, может в своих покупках быть обманут; но государства весьма хорошо знают цену вещей, ибо у них производятся торги. Следовательно, каким же искусством принудим их давать нам всегда большее за меньшее в отношении к ним тогда, как мы сами даем им меньшее за большее в отношении к себе — это невозможно; а между тем сие искусство есть один из главнейших предметов политики, и философский камень, которого она ищет, и которого, вероятно, не найдет никогда.

Вы, может быть, скажете, что необходимо нужно привлекать к себе из иностранных государств сколько возможно более золота и серебра. А потому должно им препятствовать в продаже нам предметов, родящихся или обрабатываемых у них, и в то же время принуждать к покупке предметов, родящихся или обрабатываемых у нас.

Следовательно, вы полагаете, что миллион золотом и серебром есть большее богатство, нежели миллион произведениями обрабатываемыми или первоначальными материалами! Вы не знаете еще, что произведения суть первое богатство! Что же вы сделаете тогда, если другие государства, рассуждая столь же неосновательно, захотят также привлечь к себе ваше золото и серебро? Они непременно на то покусятся. Следовательно, все народы станут стараться, чтобы иностранные товары к ним не входили, и если в сем успеют, то неминуемо также и собственные их предметы никуда не будут вывозимы. И так из одного желания получать от торговли исключительно большую выгоду государства перестанут между собой торговать, и наперерыв лишат себя взаимно всякой пользы.

Вот следствие запрещений! Но между тем дерзнет ли кто уверять, что Европа увидит свои заблуждения? Я желаю сего, но, зная силу предрассудков, не смею надеяться на события.

Ныне торговля для Европы не есть промен взаимных трудов, в коем бы все государства находили свои выгоды, но некоторый род войны, в которой они стараются лишь разорять друг друга. Они рассуждают все еще также, как во времена варварские, когда народы для обогащения своего не знали другого средства, кроме разграбления соседей. Будучи всегда в соперничестве, они трудятся лишь ко взаимному вреду, и нет ни одного, которое бы не желало ниспровергнуть все прочие; и ни одно не думает о средствах возвысить истинное свое могущество.

Спросят, может быть, какая бы была польза или вред для государства, например: хотя для Франции, когда бы она первая дала полную и совершенную свободу на привоз и вывоз?

Я отвечаю: ежели бы она согласилась на то первая, а следовательно и одна, то не получила бы от того ни выгоды, ни вреда, потому что тогда она не вывозила бы ничего от себя, и не привозилось бы ничего к ней, ибо для соделания вывоза из Франции возможным надобно иметь позволение ввозить к иностранцам, и равномерно, дабы привоз имел свое действие, должно, чтобы иностранцы от себя вывозили.

Следовательно, сей вопрос был бы необдуман. Я бы лучше спросил: какая бы произошла для Франции польза или невыгода, если бы она дала на привоз и вывоз постоянную и непрерывную свободу тогда, как у других привоз и вывоз будут попеременно позволяться и запрещаться?

В Польше вывоз зерна был всегда позволен, потому что там, в обыкновенные годы, жатвы всегда избыточны. А как она все изделия получала от иностранцев, то для покупки оных имела в сем избытке надобность, и старалась своими трудами добывать его. Если бы у нее были все нужные мануфактуры, то ее жатвы сделались бы не столь избыточны, ибо она стала бы многолюднее; и может быть тогда запретила бы вывоз.

В Англии вывоз редко запрещается, но свобода привоза всегда более или менее ограничивается правами, переменяющимися по обстоятельствам.

Наконец, в других местах, при дешевизне хлеба, позволяют вывоз, а при дороговизне привоз. Между тем никогда нет ни на то, ни на другое, полной и совершенной свободы; оная всегда более или менее ограничена правами. Вот что почти происходит в Европе; я говорю почти, потому что для меня довольно рассуждать по предположению, и мои суждения всегда можно легко применять к поступкам правления разных государств.

Франция, по нашему предположению, только одна дает на вывоз свободу полную, совершенную, постоянную, без ограничения и без остановки; все ее порты всегда открыты, и никогда в оных не налагается прав, ни на вход, ни на выход.

Я утверждаю, что в сем предположении торговля зерном должна быть для Франции более выгодной, нежели для иного государства.

Известно уже, что продавец сбывает товары выгоднее тогда, когда множество покупщиков наперерыв у него оных требуют. Следовательно, Франция получит выгоду в продаже своего зерна, ежели сверх количества, потребляющегося у нее, она продаст еще и иностранцам.

Из сего следует, что если бы она могла равно ввозить во все европейские государства, то продавала бы еще выгоднее, ибо тогда большее число покупщиков предложило бы более требований. Итак, ежели ее прибыль есть не столь велика, как бы могла быть, то это потому, что она не имеет на ввоз повсюду равной свободы.

Скажут, без сомнения, что если Франция станет продавать свое зерно всем иностранцам, которые его требуют, то оно у нее вздорожает.

Но мы предположили, что во Франции привоз столь же свободен, как и вывоз, и заметили, что есть и другие государства, вывозящие зерно, и таковые государства, без сомнения, привезут его во Францию, ежели найдут в высокой цене выгоду там оное продать. Причем должно заметить, что сия высокая цена не есть дороговизна, но цена истинная, установившаяся соперничеством, и имеющая свои степени: высокую, низкую и среднюю.

Пока сия цена не достигнет самой высочайшей своей степени, до тех пор во Францию не привезут хлеба, и она не будет иметь в том нужды. Коль же скоро цена вступит в высочайшую степень, тогда все государства, вывозящие хлеб, доставят его во Францию, и она купит оный тем выгоднее, чем большее число продавцов сделает более предложений. Франция покупала бы еще выгоднее, ежели бы привозили к ней из всех европейских государств, ибо предложения умножаются по мере увеличения числа продавцов. Да помыслят теперь о положении Франции: будучи определена служить местом складки для Севера и Юга, могла ли бы она опасаться недостатка или дороговизны в покупке? Напротив, она сделалась бы общим торгом целой Европы.

Итак, Франция, как в продаже, так и покупке хлеба получила бы, в предположенном нами состоянии, великую выгоду от всех государств, запрещающих ввоз и вывоз; от всех, позволяющих только один из них, и от всех, наконец, дающих на оба свободу по обстоятельствам и с ограничениями; ибо те, кои запрещают ввоз, уменьшают число своих продавцов, и потому покупают за цену высшую.

Скажем в заключение, что ежели европейские государства будут всегда противиться дать полную волю торговле, то они никогда не сделаются столь богаты, ни столь многолюдны, как бы могли быть; что ежели одно из них даст торговле совершенную и постоянную свободу, тогда как другие будут ее позволять по обстоятельствам и с ограничениями, то сие государство сделается богатейшим из всех, и что ежели, наконец, все перестанут угнетать торговлю, то и все сделаются столько богаты, сколько быть могут, и тогда взаимные богатства народов будут зависеть от плодородия почвы и промышленности жителей.

Ценность вещей или назначаемое нами им почитание, основанное на их пользе, находится в соразмерности с нашими нуждами. Из сего следует, что избыток, рассматриваемый в собственном своем знаменовании, не имеет никакой ценности и приобретает ее только по мере, как соделывается нужным.

Наши нужды суть: природные или установленные.

В диком человеке природные нужды суть следствие его телосложения; в гражданине же они суть следствие устройства, без коего общество не в состоянии существовать.

Сии нужды суть не в большем числе и сообщают ценность только вещам первой необходимости. Напротив, установленные нужды располагаются с нашими привычками, и сообщают ценность множеству произведений и обрабатываемых материалов, включенных нами в число вещей второй необходимости.

Ценность вещей соразмерна с их редкостью. Или изобилием и изменяется также от истинного или ложного мнения, о редкости или изобилия имеемого.

Сии ценности, назначаемые по сравнению, суть цена вещей; откуда проистекает, что в менах вещи взаимно суть цена одни других, и что мы, в разных отношениях, и покупщики, и продавцы.

Цены устанавливаются соперничеством продавцов и покупщиков, и не в другом месте, как на торгах, где оные изменяются мало, если каждому позволено приносить туда все, что хочет и сколько хочет.

Мены же, на торгах происходящие, называются торговлей.

Они предполагают излишние произведения с одной стороны, и надобность в потреблении с другой.

Сами ли земледельцы производят между собою мены (тогда торговля происходит непосредственно между производителем и потребителем), или мены сии делаются через посредство торгующих ( тогда купцы суть каналы сообщения, между производителями и потребителями), но в обоих случаях в торговле находится только избыток.

Избыток, не имевший ценности в руках производителя, приобретает оную, перешед к потребителям. Следовательно, торговля сообщает ценность таким вещам, кои прежде ее не имели, и потому она увеличивает массу богатств.

Сия масса возрастает также с ремеслами, кои, давая первоначальным материалам формы, сообщают им ценность, ибо приспособляют их тем к разным употреблениям.

Искусству земледельца, ремесленника и купца общество обязано всеми своими богатствами. Сие искусство заслуживало плату; а плата, учреждаясь соперничество, устанавливает потребления, на которые каждый имеет право, и граждане, вследствие того, разделяются на классы.

У нас два рода богатств: богатства недвижимые, коими мы одолжены земледельцу, и кои, беспрестанно потребляясь, замещаются новыми, и богатства движимые, которые происходят от трудов ремесленника или художника, и которые, сверх замещения, еще накопляются.

Все сии богатства производятся, разделяются и сохраняются по мере трудов земледельца, ремесленника, художника, купца и самодержавной власти, поддерживающей устройство и свободу.

Богатства наиболее изобилуют по основании городов, потому что тогда увеличившиеся потребления дают новый ход искусствам; земли лучше обрабатываются и ремесла размножаются и усовершенствуются.

Все те, между которыми сии богатства разделяются, приобретают над ними священное и ненарушимое право собственности. Сие право приобретается каждым самим собой, через свой труд, или уступлением от тех, кои оное приобрели прежде. В обоих случаях каждый волен располагать своей собственностью; никакая власть, без несправедливости, не может назначать ей цену ниже той, которую мы даем ей сами, и единственно соперничеству предлежит устанавливать цену каждой вещи.

Как поле принадлежит хозяину, и как употребляющееся на возделание оного приобретают над произведением право сообладания, так точно во всех предприятиях находится существенность, принадлежащая снабдившим оную, и произведение, из коего они обязаны уделять часть трудившимся работникам. Сие обладание есть установляющаяся обычаем плата, коей нкто не должен быть лишен.

По размножении богатств торговля, сделавшись обширнее, заставила почувствовать необходимость оценивать достоинство каждой вещи с большей точностью. И потому стали искать общей меры.

Поскольку в менах ченности измеряются взаимно, то всякий род товаров в состоянии бы служить для сего употребления. Металлам дали преимущество, как такому товару, которым удобнее можно измерять все другие, и, вследствие, учредили монету.

Итак, металлы, будучи монетой, заключают в себе ценность только потому, что имели ее и прежде, находясь в виде товара, коим не перестают быть даже и сделавшись монетой.

Употребление монеты, облегчая мены, ускорило ход торговли и увеличило массу богатств, но послужило причиной заблуждения о ценности. Когда привыкли видеть цену вещей в мере, пребывающей всегда одинаковой, какова, например, унция серебра, то уже не сомневались, чтобы вещи не имели ценности независимой; и как они почитаются равными достоинством одинаковому количеству денег, то несправедливо предположили, будто в менах дается всегда равная ценность за равную.

Деньги тогда только облегчают торговлю, когда из беспрестанно променивают. Они собираются, дабы расточиться, а расточаются, дабы собраться вновь; и продолжая переходить от одних к другим, обращаются непрерывно.

Ежели сие обращение происходит непринужденно, то нет нужды, много или мало денег находится в торговле. Количество их может быть как малое, так и большое, и определить оного с точностью нельзя. Мы в состоянии лишь предполагать, что оно, каково бы ни было, равняется, по большей мере ценности произведений, в городах потребляемых.

Обращение денег называется тогда банком, когда посредством взаимной мены двух сумм, находящихся в разных местах, заставляют их некоторым образом для обоюдного замещения, перескочить отделяющее их расстояние.

Банк сделался ветвью торговли, в коей деньги суть единственный покупаемый и продаваемый товар. Производства оного, будучи просты, основываются на взаимных долгах городов, и доставляют величайшую прибыль тем, кои, отправляя их, приобрели доверенность.

Поскольку деньги имеют цену в банках, то они не лишены ее и в займах, и сия цена называется процентами. А как в торговле деньги приносят плод, то и дающий их взаймы должен пользоваться сим плодом также, как и владелец пользуется произведением земель, отдаваемых им на откуп. Проценты, возвышающиеся и спадающие по обстоятельствам, не могут устанавливаться иначе, как в торговых местах. Ежели торгующие соглашаются в степени оных непринужденно и всенародно, тогда проценты справедливы; если же происходит сие с притеснениями и тайно, тогда они лихоимны.

Металлы, переделываемые в монету, будучи редки или изобильны, сообразно своему большему или меньшему употреблению. Клонятся прийти в равновесие между государствами, торгующими взаимно свободно и безостановочно. И посему-то относительная их ценность устанавливается на всех торгах сих государств так, как бы на одном; у всех их, золото и серебро, имеют каждое одинаковую цену, ибо у всех металлы сии в одинаковом между собой отношении.

Как свободная и безостановочная торговля стремится сделать золото и серебро равно обыкновенными во многих государствах и приводит сии металлы у всех в одинаковую цену, так точно она стремилась бы сделать и хлеб равно обыкновенным во многих государствах, и привела бы его у всех в одинаковую цену.

Сия цена, основываясь на отношении количества к потреблению, сделалась бы для всех ценой истинной, потому что была бы выгоднейшей для каждого. Тогда плата всякого рода, соизмеряясь с постоянной ценой хлеба, не поднималась бы слишком высоко и не спадала бы слишком низко; словом сказать, каждая вещь была бы в истинной своей цене постоянно.

При несвободной же торговле, ежели в одном государстве хлеба недостает, то недостаток сей продолжается, доводит хлеб до непомерной цены, и тем угнетает потребителей; ежели в другом государстве оного избыточно, то сей избыток, оставаясь излишним, вводит хлеб в самую низкую цену, и угнетает тем самым производителей и, следовательно, вместо истинной цены существует лишь дороговизна или дешевизна, т.е. обида для покупщика или продавца.

При таковой торговле число купцов, обыкновенно, не столь велико, как могло бы быть, и монополия, поселяющаяся на развалинах свободы, выпускает хлеб в продажу либо слишком в большем количестве, либо слишком в малом, смотря когда ей выгоднее понизить или возвысить на оный цену. Между тем сколько нужно, чтобы хлеб продавался всегда, ибо всегда потребляется, столько же необходимо, чтобы оного было в продаже количество, достаточное на израсходование. А сию соразмерность тогда только в состоянии постигнуть, когда самое величайшее, по возможности, число купцов сделает обращение хлеба повсюду быстрым и безостановочным.

Ежели Европа не видит в хлебе меры, способной определить ценность, существовавшую в разные времена и в разных местах, так это от того, что сие обращение было всегда более или менее останавливаемо. Если же зерно не в состоянии войти в истинную свою цену и если оно не может иметь цены постоянной, то как ему послужить общей мерой, для всех времен и мест?

Одна только свобода в силах ввести каждую вещь в истинную ее цену и сделать торговлю цветущей. Тогда-то устройство естественно устанавливается; все роды произведений размножаются сообразно с потреблениями; все земли приобретают ценность; каждый гражданин содержит себя своими трудами, и изобилие расточается. Оно расточается, говорю я, по мере простоты нравов, с роскошью же начинается бедность.

Для поддержания сего изобилия нужна власть, которая бы покровительствовала ремесла и торговлю, т.е. которая бы сохраняла устройство и свободу. Сия власть не может обойтись без расходов, и одни только владельцы земель обязаны платить нужные ей подати и налоги.

Ежели сие могущество сохраняет устройство и свободу, то государство, упражняющееся во всем без исключительного предпочтения, сделается столько богатым, сколько быть в состоянии. Итак, нужно, чтобы правительства равно покровительствовали труды всех родов, и чтобы без ограничения и остановки позволяли вывозить и привозить вещи, даже самые необходимые. Тогда все государства сделаются богаты, и их взаимные богатства в соразмерности с плодородием почвы и промышленностью жителей.