[Кобден Р.
Ричард Кобден – Лига и борьба против хлебных законов. Речи Кобдена в парламенте
и на митингах. –
М.: Солдатенков, 1899. 314 с. (Библиотека экономистов. Вып. 10).]
————————————
Это последняя речь Кобдена, который был уже болен, когда произносил ее. Аудитория была весьма многочисленная и, чтобы она могла слышать его, он употреблял большие усилия, которые еще более уменьшали его силы.
С трудом вернулся он к себе, в Мидгорст, и с этого дня стал быстро угасать. В марте 1865 года он собрал было последние усилия, чтобы отправиться в парламент, где ему очень хотелось высказаться по вопросу об укреплениях в Канаде, но, приехав в Лондон, вынужден был слечь в постель и 2 апреля 1865 года скончался.
————————————
«Прежде чем приступить к изложению тех немногих соображений, которые я хочу представить вашему благосклонному вниманию, позвольте мне присоединить со своей стороны выражение глубокого сочувствия к тем проявлениям соболезнования, с какими вы относились к моему уважаемому другу и вашему, ныне отсутствующему и погруженному в глубокий траур соседу, г-ну Брайту. Сочувствие, выраженное здесь в этот вечер тысячами лиц, найдет отклик у миллионов других — во всех частях света. Да найдет он в своей скорби утешение в сознании глубокого чувства симпатии и грусти, вызванного в нас известием о постигшем его горе!
Упомянув об этом, я тем более не могу не обратить вашего внимания на другое пустое место на нашей эстраде в сегодняшнем заседании. Мне никогда еще не приходилось бывать в Рочделе на митинге, который не был бы одушевлен присутствием нашего почившего друга. Вы знаете, о ком я говорю, это г-н Олдермен Ливен. В его лице большая часть жителей Рочдейла потеряла любимого согражданина, а во многих случаях и сильного защитника и покровителя. Я совершенно уверен, что все классы общества и все партии соединятся, чтобы написать на его памятнике следующую эпитафию: “Здесь покоится честный и стойкий политический деятель, искренний и надежный друг”.
Милостивые государи, теперь, видя пред собой такое многолюдное собрание, – а это несомненно один из самых многолюдных митингов в этом помещении, на каком я когда-либо имел честь присутствовать, – я сожалею только об одном, – что не могу говорить настолько громко, чтобы все собрание могло хорошо слышать то, что мне хотелось бы сказать. Но если лица, сидящие в последних рядах, пожелают вооружиться некоторым терпением и хоть немножко применить принцип невмешательства в дела своих соседей, в защиту которого так красноречиво выступил сейчас наш друг г-н Ашворт, если они соблаговолят не пускать в ход локтей и ног, я, со своей стороны, приложу все старания, чтобы, не отнимая у вас много времени, быть услышанным всеми присутствующими.
Я сегодня являюсь перед вами, следуя, совершенно вопреки моим привычкам, несомненно хорошему для всякого представителя обычаю по крайней мере раз в год посетить своих доверителей и сделать обзор всего, что происходило в предшествующую сессию парламента. Вообще же я всегда рассчитывал, что вы сами следите за всем происходящим и не ждете от меня никакой ретроспективной критики. Но для последней сессии я склонен сделать исключение из принятого мной правила и предложу вам несколько замечаний по поводу того, что происходило в парламенте, собственно для того, чтобы выяснить и осветить вопрос, которого коснулся уже г-н Ашворт. Здесь я разумею вопрос о невмешательстве; я хочу показать вам, как, по моему мнению, события последней сессии парламента должны были неизбежно привести к полному перевороту в нашей иностранной политике и воздвигнуть, при помощи этого переворота, непреодолимую преграду между старыми традициями нашего министерства иностранных дел и теми, которые, я надеюсь, будут приняты в будущем за руководящее начало нашей иностранной политики.
В продолжение целых 30 лет, как я в первый раз выступил и устно и письменно с выражением моих мнений по общественным вопросам, я всегда придавал чрезвычайное значение принципу невмешательства в дела иностранных государств. Я смотрел на это как на основную статью политического кредо нашего государства, как в целях достижения хорошего внутреннего управления, так и для ограждения себя от затруднений и бесконечных осложнений извне. Вы, быть может, припомните, что в последний раз, как я имел честь обратиться к вам с речью в этом же помещении, я высказал сожаление по поводу беспрестанного нарушения этого принципа. Я сравнивал тогда положение государства, постоянно занятого наблюдениями за делами других народов, с положением, в котором очутился бы Рочдейл, если бы наш муниципальный совет стремился руководить делами Лидса или Блэкберна, вместо того чтобы заниматься собственными делами.
Итак, мы собрались на последнюю сессию парламента и из тронной речи познакомились с положением переговоров, ведущихся по вопросу о Шлезвиг-Гольштейне. Со времени открытия прений по поводу тронной речи и во все продолжение парламентской сессии, т.е. до конца июля, когда собственно сессия была закрыта, вся деятельность палаты, по крайней мере деятельность обеих главных партий, борющихся за власть и первенствующее значение в палате, все внимание ее было исключительно поглощено вопросам о Шлезвиг-Гольштейне. Из истории этого вопроса, самого запутаннейшего из всех вопросов иностранной политики, я напомню только об одном обстоятельстве, а именно вот о чем: в 1852 году, вследствие прискорбной деятельности нашего министерства иностранных дел, семь дипломатов собрались в Лондоне вокруг зеленого стола с целью решить судьбы миллиона жителей двух провинций – Шлезвига и Гольштейна, не обращая при этом ни малейшего внимания на мнения, желания, стремления, намерения и интересы их жителей. В предварительных замечаниях к договору, выработанному на этой конференции, говорилось, что цель стремлений семи дипломатов, состояла в поддержании неприкосновенности Датского королевства и в сохранении равновесия между европейскими державами. Император, король, владетельные князья – все имели своих представителей на этом совещании; но заинтересованный народ, вопреки всем его правам, не имел голоса в решении этого вопроса. Был заключен договор, целью которого было укрепить узы между двумя названными провинциями и Данией. Надо заметить, что громадное большинство жителей обеих провинций, население которых составляет в общем около одного миллиона, склонялось решительно на сторону Германии. С этого момента и до настоящего времени выполнение этого договора порождало беспрестанные волнения и несогласия; из-за него произошли обе войны, и в конце концов договор был уничтожен именно теми двумя правительствами, которые были главнейшими участниками при его заключении.
Вот история или скорее резюме (я не хочу вдаваться в подробности) всего того, что произошло.
Во все продолжение последней сессии внимание палаты общин, как я вам уже говорил, было целиком поглощено этим вопросом. Если вы откроете те тома парламентских прений Ганзарда, в которых напечатаны отчеты о заседаниях последней сессии парламента и найдете в Указателе рубрики: “Шлезвиг-Гольштейн”, “Дания” и “Германия”, то вы то и дело будете наталкиваться на обращенные к правительству запросы вроде следующих: “когда же будут внесены в бюро палаты голубые книги”, “когда же соберется конференция”, “когда же будут представлены парламенту протоколы?” Вот чем были заняты обе главные партии во все продолжение последней сессии, когда же они не вели прений по этому вопросу, то пользовались отсутствием документов и неимением под руками постановлений конференции или протоколов, и уж совершенно ничего не делали. Итак, в палате происходили большие прения и, пользуясь Ганзардом, вы можете увидеть, что многие из наиболее известных и влиятельных членов палаты общин – я имею в виду тех, кто вызывает целые сражения между партиями в палате, — многие из них даже говорили с неохотой, если дело не касалось Шлезвиг-Гольштейна. Палата лордов была увлечена этим вопросом еще более. Вообще я замечал, что во всех случаях, когда дело идет об иностранных вопросах, возбуждающих страсти, во всех случаях, могущих послужить оправданием для военной или морской экспедиции или для расходов из общественных сумм, палата лордов относится к делу всегда более страстно, чем даже палата общин; но зато вы никогда не увидите лордов, выходящими из своего обычного спокойствия или теряющими самообладание при обсуждении вопросов внутренней политики.
На этот раз один благородный пэр несколько раз выступал с обсуждением очередного вопроса; признаюсь, мне он показался как бы специально созданным для доказательства того, что можно обладать большим ораторским дарованием и при всем том быть совершенно лишенным здравого смысла и рассудка. Этот благородный лорд, в речи, произнесенной им по упомянутому вопросу в первую половину сессии, принялся сваливать вину на королеву; он обвинял Ее Величество в оказании давления на министров в пользу Германии. Но ведь наша страна – не республика.
Королева, пока она удерживает у власти первого министра, выбор которого ей продиктован, притом палатой общин, не имеет лично политической власти, а следовательно, не может нести и политической ответственности. Что наша теперешняя государыня сохраняет своего первого министра именно на этом, на не каком-либо ином основании, в этом мы имели, мне кажется, достаточно поводов убедиться. Но что сказать об этом рыцарском собрании, позволяющем нападать на отсутствующее лицо, на единственное в нашей стране лицо, стоящее вне защиты, и притом на женщину! А ведь за исключением лорда Рассела, говорившего скорее в защиту самого себя, чем в защиту короны, никто не поднялся, чтобы выразить порицание этому благородному лорду, человеку, нападавшему на свою государыню. Позднее, в течение сессии мы еще слышали речи этого благородного лорда, которому принадлежит заслуга вовлечения нас в крымскую войну и который был самым горячим защитником наших фортификационных работ и вообще всех ужасов новейшего времени. Он начал сессию нападками на государыню и закончил ее оскорблениями в адрес народа. Вот что говорил он в июле: “Я взывал к самым высоким и благородным чувствам парламента и нации, будучи убежден, что поведение, диктуемое великодушием, согласно также и с требованиями политики. Другие гораздо с большим успехом обращались к чувствам более низменным: к любви к благосостоянию, бездействию, покою, в особенности же к любви к деньгам, ставшей самой сильной страстью нашего народа”. Ну так вот что: если бы я вздумал сослаться на свидетелей в доказательство того, что в денежных вопросах народ наш является настолько рыцарски великодушным, что способен выдавать ежегодную пенсию человеку, не имеющему на нее собственно с нравственной точки зрения, никакого права, – человеку, который ни в какой другой стране не имел бы на нее никакого даже законного права, пожизненную пенсию до 7700 ф. ст. ежегодно, то лицом, на свидетельство которого я мог бы сослаться, был бы именно этот пэр, граф Элленборо.
Главный пункт, на который мне хотелось бы обратить внимание как этого собрания, так и всех тех, кто прочтет отчет о том, что мы здесь говорим, это события, последовавшие за прекращением этих прений. Газеты, принимавшие сторону правительства, до последнего момента перекладывали в больших передовых статьях на всевозможные лады свои доводы в пользу войны. Некоторые из них перечисляли даже номера полков, имена их командиров, названия судов и имена их начальников, которые должны были отправиться сражаться в Данию. В палате господствовало мнение, что в кабинете происходила ожесточенная борьба из-за вопроса: следует ли объявить войну Германии или нет? В конце июля первый министр заявил, что он готов представить протоколы и объявить решение правительства. Он заявил об этом намерении за неделю вперед, и все, чего я был тогда свидетелем, убедило меня, что мы совершили коренной переворот в нашей внешней политике. Вербовщики, – вы знаете, что я хочу этим сказать, т.е. те, которые в каждой из двух главных партий палаты заботятся о том, чтобы сгруппировать своих политических союзников и заручиться их голосами, – вербовщики провели целую неделю в допытывании мнения у членов палаты общин. И тогда-то открыто и резко высказалось общественное мнение против войны: ежедневно в продолжение этой богатой событиями недели депутаты самых крупных избирательных округов один за другим появлялись у тех депутатов, которые вели пропаганду правительственных взглядов в парламенте и решительно заявляли им, что не допустят возбуждения войны из-за такого вопроса, как шлезвиг-гольштейнский. Затем от каждого из крупных центров, от каждой группы из среды фабрикантов и торговцев стали поступать единодушные протесты против войны из-за Шлезвиг-Гольштейна. Беседы и разговоры, слышавшиеся в помещениях, прилегающих к палате общин, в библиотеке, буфете, курильной и пр., были чрезвычайно интересны и оживлены. “Каким образом, – спрашивали у представителя одного большого округа, – каким образом могло случиться, что провинциальные газеты стоят за войну?” – Провинциальные газеты стоят за войну потому, что лондонские газеты, держащие сторону правительства, объявили в своих передовых статьях, что война неизбежна. Но это только их собственное мнение, а не мнение, которое можно услышать на бирже. К концу недели, предшествовавшей речи первого министра, когда он представил в бюро палаты протоколы договора и выяснил политику, которой правительство решило следовать, произошло такое движение, такое оживленное проявление общественного мнения, что я вполне убедился, что никакое правительство, — что бы ни говорила печать и каково бы ни было мнение кабинета, – не будет в силах привести нас к войне во все продолжение парламентской сессии. И когда, наконец, настали ожидаемые прения, и мне было предоставлено слово, я предложил палате опровергнуть мое мнение, состоявшее в том, что в палате не найдется и пяти членов, расположенных высказаться в пользу войны по поводу шлезвигского или какого-либо другого связанного с ним вопроса. И в то время никто не возразил мне.
Что же касается Лондона и вообще общественного мнения вне парламента, то господствовавшее настроение состояло в чувстве сильнейшего негодования. Никогда палаты общин, даже во время голосования по хлебным законам, не подвергались такому осмеянию и унижению со стороны “негодного среднего сословия”, – как выразился один депутат, – как именно в тот вечер, когда лорд Палмерстон объявил окончательное решение правительства. Очевидно, средние классы Лондона думали, что вопрос еще колеблется между миром и войной, и, казалось, боялись, чтобы правительство не склонилось скорее на сторону войны, чем на сторону мира.
Такой оборот дел ставит, конечно, парламент и правительство, а до известной степени и всю нацию, представителями которой они являются, в положение не очень-то почтенное. Естественное решение подобного инцидента, при конституционной форме нашего образа правления, это взвалить на страну ответственность за подобную национальную нелепость. Оппозиция в палате общин служит именно механизмом, при помощи которого производится такая операция. В былые времена, как вам известно, министр, поставивший страну в подобное затруднительное положение, рисковал лишиться головы. В наше время его обезглавливают иным образом: его заставляют перейти с Даунинг-Стрит в холодный мрак оппозиции, по левую сторону президента. Но в занимающем нас случае оппозиция внесла предложение о выражении недоверия правительству, предложение, вносить которое она не имела, однако, никакого права, так как поведение парламента в продолжение всей сессии ясно показывает, что если страна и была введена в заблуждение, то оппозиция заслуживает за это гораздо большего осуждения, чем само правительство. Именно оппозиция неустанно побуждала правительство предпринять что-нибудь, угрожая ему в противном случае ответственностью за ничегонеделанье; она подала правительству весьма серьезные запросы и все время так искусно сохраняла свою серьезность, что мы никак уж не могли предполагать, что это была с ее стороны одна только шутка. Действительно, совсем не подобало этой оппозиции, в свою очередь злоупотреблявшей временем минувшей сессии, внесением своего предложения взвалить на правительство всю ответственность за то, что произошло по поводу Шлезвиг-Гольштейна, совсем не подобало ей принимать то положение, которое она приняла, ибо, если бы она действовала логично и последовательно, она не могла бы предложить выразить недоверие правительству за то, что оно сделало. Г-н Кинглек, никогда не относившийся одобрительно к положению, принятому оппозицией по вопросу о Шлезвиг-Гольштейне, изменил соответственное место постановления по этому вопросу в том смысле, что, не оправдывая и не порицая правительства, оно просто выражало удовольствие по поводу избежания войны. На этом вопрос и был закрыт.
Позвольте же мне, обращаясь к нашим добрым и почтенным фабрикантам и торговцам, еще раз сказать, что их поставили не в особенно почетное положение, допустив правительство выступить – вовлекая при этом и их самих, поскольку правительство может это сделать, – с поддержкой этому маленькому государству и поощрением его к борьбе с могущественной державой. Право, это очень похоже на то, как если бы кто-нибудь взял маленького мальчика, подзадорил его принять участие в боксерский бой и, наметив ему черту, на которую он должен ступить ногой, посоветовал ему стараться во что бы то ни стало сохранить позицию на этой линии, показав ему при этом, как следует ему держаться, а потом, в тот самый момент, как мальчик приготовился бы к бою, вдруг увернулся бы, предоставив мальчика самому себе.
Итак, вот в какое положение поставила нас, как нацию, политика, принятая в последнюю сессию по вопросу о Шлезвиг-Гольштейне. Нас изображали в карикатурном виде во всех государствах Европы. Тотчас же по окончании сессии я сам видел французские и немецкие карикатуры. Французы изображали Англию в бумажном ночном колпаке, а немцы рисовали британского льва, убегавшего со всех ног от преследовавшего его зайца. Как видите, это не представляет для нас ничего особенно утешительного, так как я допускаю, что до известной степени мы вполне заслужили это; да, мы заслужили это, если только мы не докажем, что удалились со сцены лишь потому, что не хотели сражаться; если мы не разъясним, что намерены на будущее время применять к иностранной политике новый принцип; если, наконец, мы не заявим, что другим нациям нечего опасаться, что мы затеем войну, если только она не будет в наших собственных интересах.
Торговые и промышленные интересы нашей страны находились в то время в состоянии, не оставлявшем желать ничего лучшего. Были приняты крупные заказы, и производители рассчитывали на мир, как на необходимое условие их выполнения. И капиталисты и рабочие сознавали, что если бы война вспыхнула в этот момент, она повлекла бы за собой страшные бедствия, которых нация никогда не вправе навлекать на себя, если этого не требует защита ее самых жизненных интересов и ее чести. Все это следовало бы раньше предвидеть и взвесить хорошенько, я не говорю о наших правителях, живущих традициями 50-х годов, но разумею по крайней мере столь развитое чувство нашего народа. Вы не можете помешать, чтобы честь или бесчестие нашего правительства не отразились на вас самих; вы солидарны с политикой исполнительной и законодательной власти, если вы предоставляете ей действовать вместо вас и от вашего имени.
Я хочу указать вам, что именно, по моему мнению, естественно явилось результатом нескольких прений по вопросу о Шлезвиг-Гольштейне. Члены обеих партий палаты до того ясно сознавали, что им предстояло потерпеть столь смешное фиаско, что они поставлены в столь унизительное положение, что, наконец, являясь представителями великой нации, они так злосчастно скомпрометировали вас, что все дали впредь обет невмешательства. Так бывает обыкновенно при головной боли после ночи кутежа, в то время даются клятвы до конца жизни не пить ничего, кроме воды, но обещание это никогда не сдерживается. Цель моя состоит в том, чтобы помешать возвращению к той печальной политике, благодаря которой для вас совершенно пропала последняя сессия парламента и которая, в конце концов, сделала вас смешными, как нацию, в той мере, в какой правительство может сделать смешной свою страну.
Но мне все-таки думалось, что мы сделали кое-какие успехи, судя по общему настроению, проявившемуся в палате общин после разъяснений выдающихся людей всех партий. Но что же мне пришлось услышать? Что я вижу? Я познакомился с отчетом о речи, с которой один почтенный и ученый джентльмен обратился к округу, – голосами и поддержкой его он хотел заручиться в предстоящих выборах, – к одному фабричному округу, которого я, впрочем, не назову, ограничившись только указанием, что он находится на берегах Роча. Я прочел речь этого почтенного и ученого джентльмена, речь, вызвавшую шумные рукоплескания со стороны фабричного округа, к которому она была обращена. Джентльмен этот излагает в ней длиннейшую программу иностранной политики, – программу, которая, если бы только она была принята и исполнена нашим промышленным государством, привела бы нас, я в этом уверен, к войне до конца наших дней. Вместо того, чтобы расходовать, как мы это, к сожалению, делаем в настоящее время, 25 млн ф. ст. на наши военные надобности, мы принуждены были бы ассигновать на эти расходы по меньшей мере
50 млн. Вот, между прочим, что предлагает этот почтенный и ученый джентльмен: поставить наши военные силы на такую ногу, чтобы быть в состоянии воспрепятствовать Франции поглотить Германию! Вот что я могу сказать на это со своей стороны: если бы французы действительно свершили такой подвиг, они приобрели бы такое ужасное несварение желудка с сорока миллионами тяжелых тевтонцев внутри, что способны были бы, вследствие этого, скорее вызвать жалость к себе, чем внушить страх. Серьезно, если люди, мнящие себя государственными деятелями, начинают говорить языком, как бы заимствованным из Похождений барона Мюнхгаузена или из Путешествий Гулливера, то можно ли говорить, что мы сделали крупные успехи? Если идеи, подобные приведенным мною, могут быть встречены рукоплесканиями в фабричном округе на берегах Роча, то чего же тогда мы должны ожидать от земледельческих округов в окрестностях Мидгерста?
Мой друг, достопочтенный г-н Бувери, выступил недавно с речью в Килмариоке, и если я не ошибаюсь, на одной эстраде с ним находилось также несколько судей, людей, одаренных, в общем, достаточно живым умом. В одной части своей речи он старался доказать, что вопреки всему, что происходило в последнюю сессию парламента, нам следовало бы держаться в вопросах иностранной политики и невмешательства точно такого же образа действий, какой привел к таким благим результатам в вопросе о хлебных законах, т.е. что мы без конца должны возобновлять и возобновлять, повторять и повторять наши речи до тех пор, пока не достигнем того, чего хотим. Это тот же прием, о котором О’Коннел часто говорил мне: “Я до тех пор не перестану повторять одни и те же аргументы, пока мне не придется услышать из уст других отражения, подобные эху, моих же собственных речей”. Мой друг г-н Бувери превозносит такое направление иностранной политики, которое основывалось бы на доброжелательстве и чувствах гуманности: по его мнению, мы должны применять принципы добра, истины и справедливости по отношению ко всему миру. Мое же личное мнение таково, что мы, как сложный организм, как политическая община, можем установить наши взаимные отношения на началах добра, истины и справедливости только тогда, когда сумеем применить эти принципы в нашей собственной стране, это все, что мы в состоянии сделать. Но я никак не допускаю возможности взять на себя ответственность за торжество добра, истины и справедливости во всем мире. Я полагаю, что если бы на нас лежала такая ответственность, Провидение одарило бы нас для выполнения этих обязанностей большей властью, чем та, которая нам дана. Мой друг г-н Бувери говорит, будто страна наша имела уже некогда обыкновение следовать этой политике чувства, и он возвращает нам при этом к царствованию королевы Елизаветы. По его уверению, это была государыня, делавшая все, что считала благим, истинным, справедливым и благоприятным для интересов протестантизма на всем европейском материке. Но мне кажется, что невозможно было выбрать пример более неудачный. Если когда-нибудь существовала голова, которой было недоступно никакое понятие о чувствах кротости, так это была ее голова; если когда-нибудь существовало сердце, чуждое романтических чувств, состоящих в стремлении к распространению повсюду добра и справедливости, так это было, по моему мнению, именно тюдоровское сердце нашей “доброй королевы Бесс”, как мы ее называем. Читая “Историю Голландской Республики” Мотлен, замечательную книгу, которую каждому следовало бы прочесть; читая историю Голландии и видя положение доблестного голландского народа в то время, когда вся родина его была разорена испанскими войсками и города ежедневно освещались кострами инквизиции; читая затем о приеме голландских послов, явившихся умолять королеву Елизавету о помощи, и видя, как при этом вымогались у них деньги, тогда как они просили у нее поддержки для своей гонимой религии, я заявляю, что я, несмотря на все мои принципы невмешательства, почти стыжусь за старую королеву Бесс. А затем эти Б¨рлеи и Уолсингемы были еще более, если только это возможно, жестоки и неотзывчивы, чем сама их государыня! Но поступая таким образом, они только, нисколько не маскируя своего эгоизма, применяли национальную английскую политику, они даже не понимали, что может существовать другая политика, кроме английской национальной, и проводили ее с эгоизмом, доходившим до самой беззастенчивой жадности.
Г-н Бувери упоминает затем о Чатаме. Но неужели вы думаете, что Чатам затем объехал весь свет, чтобы оказывать покровительство другим странам и заниматься их делами? Нет, он сделался коммивояжером единственно в интересах наших торговцев, о которых он заботился более чем кто бы то ни было из наших министров. Войдите только в Гилдголл в Лондоне и прочтите надпись на памятнике, воздвигнутом городом Лондоном лорду Чатаму. “Этот памятник воздвигнут, – говорится там, – в знак признательности, – я привожу подлинные выражения, – за выгоды, доставленные городу Лондону, так широко воспользовавшемуся развитием национального благосостояния”. Далее надпись напоминает, какими средствами этот великий человек достиг народного благосостояния, и говорит (я опять буквально привожу выражения текста): “Завоеваниями при помощи орудия и щедрых приношений во всех частях света и применением впервые войны к интересам торговли, в целях доставления ей процветания”. Итак, вы видите, что в прежние времена господствовали иные идеи, чем в наше время. В ту эпоху лорд Чатам воображал, что, затевая войну с Францией или захватывая Канаду, он доставлял английским купцам и фабрикантам новых клиентов; он публично заявлял, что делал эти завоевания специально с целью доставить английской столице монополию на завоеванные рынки, прибавляя при этом, что не допустит, чтобы обитатели колоний изготовляли для себя хотя бы лошадиные подковы.
Но хорошо, то были старые идеи, то было время, когда думали, что единственное средство достигнуть процветания торговли заключается в установлении монополий и что кровопролитие и насилие могут быть источниками благоденствия. В настоящее время мы думаем иначе. Мы знаем, что эти приемы теперь более не необходимы что они даже более невозможны. Теперь возьмем для примера знаменитого сына лорда Чатама, второго Питта, мы видим, что всякий раз, начиная войну, он тоже немедленно принимался за завоевание колоний. Так, с начала войны с Францией в 1793 году и в течение последующих трех или четырех лет, он направлял все усилия нашего флота исключительно на захват колоний, ост-индский островов и др., – все равно принадлежали ли они Франции, Голландии, Дании или другим странам, и этим средством надеялся сделать войну выгодной. Теперь мы знаем, что это уже невозможно. Мы знаем это, и я благодарю Бога, что живу в такое время, когда для англичан навсегда стало невозможно извлекать выгоды из войны. Итак, то, что мы понимаем под великой политической системой, состоит в следующем: постараться в совершенстве понять, воспользовавшись для этого всей силой современных знаний и просвещения, в чем состоят интересы нашего времени, и не допускать, чтобы нами руководили на основании правил и принципов, относящихся к отжившему уже порядку вещей. Все государственные люди только тогда становились великими, когда они проводили политику, соответствовавшую тому времени, в которое они жили, и когда они применяли к ней всю силу просвещения своей эпохи. Для государственного деятеля нет другого средства прославить свое имя, и я без колебаний скажу, что всякий государственный человек новейшего времени, думающий достигнуть известности и почестей применением в иностранной политике системы, устаревшей на 20 или 30 лет, жестоко ошибется; через два года после его смерти его уже забудут или будут вспоминать о нем, как о примере, не заслуживающем подражания.
Теперь я перехожу к крайне щекотливому вопросу. Недостаточно того, чтобы наше правительство перестало вмешиваться в дела других государств; недостаточно того, чтобы оно не навязывало своих мнений и советов иностранным державам относительно политики, которой они должны следовать, нужно нечто, гораздо большее. Необходимо, чтобы англичане при помощи своих политических ораторов и печати постарались внести в исследование иностранных вопросов дух, совершенно отличный от того, какой они проявляли до сих пор. Они обязаны сделать это как по отношению к другим странам, так и из уважения к самим себе. Высказывая мнения, которые не могут сопровождаться делами, вы просто обманываете иностранные государства. Вместо того, чтобы оказать услугу какой-нибудь стране, какому-нибудь соседнему народу, вы часто, при самых благих намерениях, причиняете им только один вред.
Из всех общественных деятелей, игравших сколько-нибудь заметную роль в политике, не найдется, вероятно, ни одного, который так старательно избегал бы, как мой друг г-н Брайт и я, публичных демонстраций в пользу какой-нибудь национальности, в пользу какого-нибудь народа. Ничего не могло быть для нас легче, в целях собирания по временам аплодисментов и приобретения широкой популярности, как отправиться на митинг в Гилдхолл или в другое какое-нибудь место, и произнести там пламенную и высокопарную речь по поводу поляков, венгров или иного какого-нибудь народа, живущего за тысячи миль отсюда. Но я всегда чувствовал, что, действуя таким образом, мы принесли бы, по всей вероятности, гораздо больше вреда, чем пользы тем, к которым мы питали самую искреннюю симпатию. Никто, я надеюсь, не может предположить, что друг мой г-н Брайт и я сам, а также последователи школы сторонников свободной торговли, вступившие в союз с нами, что все мы питаем меньше симпатии к другим народам, чем лица, которые стараются то произнести речь в общественном собрании, то написать что-либо в газетах якобы в защиту какой-нибудь народности. Я утверждаю, что добросовестный человек вполне исполняет свой долг, борясь за расширение области свободы внутри своего государства, – свободы торговли, литературы, свободы политической, религиозной, вообще свободы всякого рода, так как, работая в пользу развития свободы в пределах своего государства, он вместе с тем работает в пользу распространения свободы во всем мире. Посмотрите на все зло, которое произошло. Я без колебания высказываю свое мнение, опираясь при этом на авторитет лиц, которые сами были близко замешаны в события, о которых идет речь, и сами стали жертвами тактики, принятой в прошлом году в Париже и Лондоне по отношению к вопросу о Польше.
Именно парижские и лондонские манифестации и подстрекательства неизбежно способствовали развитию несчастного польского восстания прошлого года, если только его можно назвать восстанием. С самого начала оно не имело ни малейших шансов на успех. Я не люблю говорить непочтительно ни о каком подобном движении, – всегда найдется, Бог весть почему, достаточно людей, готовых бросить камнем в потерпевших неудачу, – но скажу, что польское восстание никогда не имело ни малейшей вероятности на успех. Масса народа никогда не благоприятствовала ему; небольшая кучка инсургентов состояла из великодушных энтузиастов, сплошь очень молодых людей. При населении, достигающем, по уверениям, которые приходилось слышать, нескольких миллионов и, как уверяли тогда, заинтересованном в этом восстании, никогда нельзя было встретить, по самым пристрастным отзывам, более 2000–3000 человек, которые бы разом принимали участие в какой-нибудь партизанской схватке. Теперь, однако, мы узнаем из отзывов лиц, наиболее компетентных в этом деле, что польские дворяне и землевладельцы, которым принадлежали все усилия в защиту национальной независимости, были разорены, если не совершенно истреблены, неудачей последней попытки. Эти дворяне, – их много и у нас, и во Франции, притом наиболее выдающихся по умственному развитию, – сами уверяют нас, что теперь бесполезно рассчитывать на новые попытки в том же роде и что класс, до сих пор бывший всегда впереди, совершенно не в состоянии более бороться.
Между тем в то время в Лондоне происходил митинг для обсуждения польского вопроса. В числе присутствовавших были члены парламента и благородные лорды, а председательствовал сам лорд-мэр. Мне, путешествовавшему именно в тех странах, о которых шла речь, хорошо известно, какую важность, какое преувеличенное значение придавали там митингу, происходящему в лондонском Гилдхолле, в присутствии лорда-мэра, членов парламента и лордов. Вы можете сколько угодно утверждать, что подобный публичный митинг имел только нравственное значение, стремился оказать только нравственную поддержку, но вы никогда не убедите народ той страны, за который неуместно вступаетесь, что такой важный митинг не мог иметь никаких других последствий и не означал, что Англия готова оказать ему не только нравственную, но и материальную поддержку. То же можно сказать и относительно Шлезвиг-Гольштейна. Решительно никто не сомневался в том, что Англия и ее правительство поощряли маленькое Датское королевство к бесполезному сопротивлению, зародив в нем с самого начала тщетную надежду, что мы придем к нему на помощь. Такое непрошеное вмешательство приносит только двоякий вред – как той стране, которая подавляет восстание, усиливая ее ожесточение, так и той, которая восставши возлагает, вследствие таких митингов, несбыточные надежды на соседей.
Все подобные соображения должны были бы сдерживать людей, имеющих самые лучшие намерения, и помешать им впутываться в какие бы то ни было проявления этого рода. Вы должны не только удерживать свое правительство от такого образа действий, но и не затевать ничего, способного ввести в заблуждение другие народы и побудить иностранные правительства к еще более репрессивным мерам по отношению к их населению.
Теперь, и вы знаете это, я не на шутку уверен, что мог бы сделаться вашим первым министром, если бы захотел вам льстить, вместо того, чтобы говорить эти жесткие истины. Если бы я сказал вам, что вы – самый великий, самый мудрый, самый лучший и самый счастливый народ в мире, я был бы первым министром. Мне по опыту известно, что многие делались первыми министрами, благодаря этому простому приему. Но я всегда имел привычку говорить, нисколько не заботясь о скоропреходящей популярности.
Мы, англичане, усвоили совершенно особую манеру обсуждать иностранные вопросы. Мы – единственный народ во всем мире, решающийся превращать иностранные вопросы в вопросы внутренней политики, жгучие и волнующие страсти. Никогда во Франции, в Германии, в Америке вы не увидите, чтобы газеты объявляли друг другу войну из-за решения вопросов иностранной политики и так ожесточенно нападали друг на друга из-за разногласия мнений по данному вопросу. В Англии, напротив, это вещь самая обыкновенная. От одного почтенного жителя этого города я получил письмо, в котором он мне заявляет, что не будет больше подавать голос за меня, так как я не держусь одинакового с ним образа мыслей по вопросу об американской войне. Я ответил, что вовсе не думал навязывать другим того, каких мнений им следовало бы держаться по такому чисто отвлеченному вопросу, как этот, но мне очень хотелось бы знать, кто уполномочил его быть моим политическим папой.
Как бы то ни было, а раз мы действительно знаем, чего нам следует держаться в том немногом, что мы на самом деле в силах сколько-нибудь изменить в политике других, мы можем, поступая благоразумно, сделать только одно, это изменить тон, которым мы говорим об иностранной политике, и заниматься обсуждением этих вопросов со спокойствием и уверенностью. Поэтому мне хотелось бы, в продолжение одной или двух минут, поговорить с вами по поводу американского вопроса.
Я отношусь очень терпимо ко всем, не разделяющим моего образа мыслей по вопросу об этой ужасной гражданской войне в Америке. Некоторые из моих друзей, и притом друзей самых близких, совершенно расходятся со мной во взглядах на это дело. Это нисколько не отдаляет меня от них и не мешает мне идти с ними рука об руку совершенно так же, как если бы наши мнения были совершенно тождественны. Более того, я всегда говорил, что если многие смотрят на американские дела как на прискорбное событие, это и мое мнение, то многие другие приняли сторону Юга только потому, что он – слабейшая сторона, сторона восставшая, а также и потому, что, рассматривая карту и видя протяжение страны, они не могли верить в возможность для Севера усмирить Юг. Они представляют себе, что это – безнадежная борьба, которой неминуемо следует положить конец разделом. Ну что же? Все эти мнения очень благородны, очень рассудительны, и к ним следует относиться с полной терпимостью, но в то же время, повторяю, у нас имеются политические партии, у которых не хватило даже благоразумия скрыть тайные пружины, вследствие которых им приятно быть свидетелями унижения Америки. Они не скрывали своих чувств, которые наблюдались и в палате общин: “Мыльный пузырь республики лопнул!” Они не могли достаточно нарадоваться, когда вспыхнула война.
Я хочу высказать вам свое мнение по вопросу о республике. На мой взгляд, мы в Англии извлекаем из наследственной монархии все те выгоды, какие может дать президентство с выборами через каждые 4 или каждые 6 лет. Вот моя теория. Но в то же время я вижу народ, избирающий образ правления, далеко опередивший все, что можно себе представить в деле управления, народ, который говорит: “Мы станем руководиться в деле управления чистым разумом; у нас не будет никакой государственной религии для наставления нас к вере и контроля наших поступков; не будет никаких родовых привилегий, и всякий почет, всякое возвышение должно исходить от народа и быть делом свободного выбора; мы стремимся к самоуправлению без всякой иерархии, без всякого привилегированного сословия”. Нельзя же не признать, что программа эта основана на самом высоком понимании тех задач, которые может себе ставить человечество. Возможно, что эта оценка человеческой нравственности ошибочна; возможно, что не настало еще время делать ей такую благоприятную оценку; возможно, что попытку эту постигнет неудача, но не требуйте от меня желания, чтобы эта оценка оказалась преждевременной, не требуйте, чтобы я радовался, как другие, если этим принципам придется потерпеть поражение: я отвергаю всеми силами самую мысль, что мог бы разделять подобные чувства.
Затруднения и несчастья, постигшие Америку, могут завтра же свалиться на нас самих. Мы владеем Индией. Никто никогда не предвидел затруднений, подобных тем, в какие мы поставлены в настоящее время, управляя населением в 130–140 миллионов человек, которые по географическому положению являются почти нашими антиподами и над которыми мы господствуем единственно только ради пользования их рынком. Я вам не поверю, если вы станете мне доказывать, что Англию связывают с этой страной какие-либо другие интересы, кроме торговых дел, которые мы с ней ведем. Я утверждаю, что это предприятие опасное, не имеющее ничего общего со свободной торговлей и находящееся в совершенном противоречии с новыми стремлениями, благоприятствующими самостоятельности отдельных народностей, а не чужеземному владычеству. В Индии вы постоянно находитесь в ожидании каких-нибудь осложнений. То же самое можно сказать также и об Ирландии.
Но неужели консерватизм состоит в том, чтобы прыгать от радости и ликовать по поводу того, что великая американская республика изнемогает от этой междоусобной войны, и то не вследствие ошибки одного какого-либо лица, но скорее – если вы захотите доискаться первоначальной причины – вследствие ошибки английского народа и английского двора, совершенной лет полтораста тому назад? Спрашивается: неужели наши консерваторы, или консервативные правящие классы Европы должны были поспешить воссоединиться, если так можно выразиться, с делом этого восстания? Рассмотрим вещи, как они есть. Перед нами крупная политическая распря, действующие в ней лица — люди очень достойные, мне известны вожди обеих сторон: они знали, что они делали; они знали, в какое ужасное положение они готовились поставить хотя бы, например, нашу страну, живущую за счет оборотов с хлопком. Распря, которую они затевали, должна была, и они знали это, потрясти до основания этот крупный и густонаселенный округ, в центре которого я нахожусь в данную минуту, и, вероятно, многие из присутствующих не явились бы сюда с такими бледными лицами, не будь этой гражданской войны. Что же делают они, виновники этой войны, чтобы оправдаться в глазах иностранных государств, чтобы добиться как от наших государственных людей, так и от правящих классов на континенте непосредственного признания их воюющими сторонами?
Во всех крупных политических катастрофах, какие только я могу припомнить, люди, пытавшиеся вызвать переворот, сопряженный с опасностью нарушить интересы какого-нибудь иностранного государства и причинить, таким образом, потери и затруднения другим народам, всегда публично заявляли программу своих требований и недовольств.
Где же теперь эта программа? Возьмите нашу междоусобную войну в эпоху, когда Кромвель и его партия, явившиеся на смену, как я всегда это думал, вслед за людьми, во многом их превосходившими, оказались виновными в еще больших жестокостях, в еще более тиранических поступках, чем Стюарты, которых они низвергли, и оставили после себя лишь очень незначительный благотворный след, за который потомство может быть им благодарно. Но что произошло, когда Кромвель со своей партией и заодно с парламентом низложили и обезглавили Карла I, свершив преступление, сопровождавшееся, как все кровавые преступления, реакцией, влияние которой продолжается еще и по наше время? Парламент составил программу своих недовольств, опубликовал ее на трех языках и распространил по всей Европе, объявив таким образом всему миру, почему он низложил Короля и учредил республику. Что произошло, когда бежал Яков II и когда на трон был призван Вильгельм III? Прочтите декларацию прав, которой парламент приветствовал Вильгельма III, вы найдете там изложение недовольства и жалоб против Якова II; вы найдете там программу и изложение условий, которые были предъявлены королю-преемнику; вы найдете там оправдание поведения парламента. Что сделали американцы, провозгласившие свою независимость в 1776 году? Они опубликовали декларацию своих недовольств, и не найдется ни одного англичанина, который, читая ее в настоящее время, не признал бы, что они имели основание восстать и отделиться от своей метрополии. Но в настоящее время происходит гражданская война еще более гигантских размеров, чем те, о которых я упомянул, даже чем все эти междоусобные войны вместе взятые, война, долженствующая привести к неминуемому разрушению, о котором вожди ее заранее знали и на которое они рассчитывали, как на средство успеха. Они хорошо знали, что своим восстанием они нарушали интересы мирной территории. Опубликовали ли они свою программу? Выставили хоть одно из своих недовольств? Я знаю этих людей и знаю, что никто не мог бы лучше редактировать эту программу, как мистер Джефферсон Дави. Он мог бы это сделать с таким же успехом, как Томас Джефферсон, редактировавший в 1776 году декларацию независимости Северо-Американских Соединенных Штатов.
Но такой программы не существует. Почему же ее нет теперь? Потому, что представители Юга могли выставить только одно требование — они хотели упрочить, увековечить и еще более распространить невольничество. Но что же вместо этого беспрестанно говорят эти выдающиеся люди, — я хочу сказать, выдающиеся по уму, — которые могли бы сыграть такую прекрасную роль, если бы решились говорить истину? – “Оставьте нас в покое”. Вот тот довод, который консервативные европейские правительства, а также значительная часть высших слоев среднего английского класса и почти вся наша аристократия признали достаточным основанием для оправдания этого возмущения. Что сказали бы они, если бы Эссекс и Кент, потерпев поражение в вопросе о хлебных законах (а мы знаем, что весь Эссекс единодушно голосовал против нас), если бы, я говорю, Эссекс и Кент захотели в восточной Англии организоваться так по правую сторону устья Темзы, как это сделали в Луизиане в устье Миссисипи сторонники Юга, и если бы на наше требование отчета в таком поведении они ответили: “Мы хотим, чтобы нас оставили в покое”? Да разве может существовать какое-либо правительство, если всякая отдельная область или часть населения в каждый данный момент вправе отделиться, потерпев поражение в мирной избирательной борьбе? Я еще раз спрашиваю: где же консервативные принципы наших правящих классов, и прихожу к тому заключению, что в общем охранительных принципов больше у демократии, чем у ее противников.
Недавно мы получили новые известия из Америки, которые, признаюсь, глубоко поразили меня, так как то, с чем они нас знакомят, является одним из величественнейших зрелищ всемирной истории: мы видим, как 23–24 миллиона жителей, рассеянных на территории в несколько тысяч квадратных миль, решают в один день при помощи избирательных записок вопрос, из-за которого проливались целые потоки крови. Вы видели, как был обнародован результат этого мирного избирательного решения; это было сделано с меньшим шумом, чем мне приходилось наблюдать в какой-нибудь жалкой деревушке Калн или в маленьком городке Киддерминстере. Да, я утверждаю, что это – факт, которым человечество может гордиться, которого не может приписать себе ни одна партия, но о котором также ни одна партия не может сожалеть. Народ, способный на такой акт, дал миру зрелище, какого, кроме него, не доставлял еще ни один из народов. Что же он сделал? Он постановил свое решение – заметьте это – после трех лет войны, стоившей почти каждому из двух семейств гибели одного члена или близкого родственника. Разногласие произошло по следующему поводу: “Генерал Мак-Клеллан поставил свою кандидатуру с целью положить конец войне и восстановить единство союза, но он не выставил в числе условий уничтожения рабства. С другой стороны, Авраам Линкольн просто сказал: “Мы положим конец войне и искореним невольничество”. И вот, когда этот призыв был обращен ко всему народу, уже настрадавшемуся от войны, этот народ предпочел, в интересах человечества, скорее на долгое время подвергнуться опасностям войны, чем допустить дальнейшее существование этого унизительного установления – рабства. Покончим же с этой старой историей, с мыслью, что эта война не имеет целью уничтожение невольничества: в настоящее время весь свет признает, что каков бы ни был исход этой борьбы, невольничество навсегда уничтожено и рабы освобождены.
Что же касается самого исхода войны, то я уже два года тому назад говорил вам, что никогда не надеялся дожить до образования в Северной Америке двух независимых государств. Я повторял это впоследствии и придерживаюсь этого мнения и теперь еще с большей уверенностью, чем когда бы то ни было. Я не верю, чтобы в настоящее время страна эта могла быть разделена на две части, так как географические условия ее представляют совершенно непреодолимые препятствия такому разделению. Возьмите, например, Миссисипи. В этой громадной западной области имеется до 20 000 миль течения судоходных вод, изливающихся в Мексиканский залив у устья Миссисипи. Чтобы иметь в своем владении устье этой реки, чтобы иметь, так сказать, в кармане ключ от своего дома, американцы купили Луизиану у Наполеона I за 3 млн ф. ст., на деньги всего Союза. И теперь каких-нибудь 200 или 300 тысяч водворившихся там жителей – французов, испанцев, ирландцев, англичан, американцев, – забрали себе в голову отторгнуть от Союза штат Луизиану и отдать устье этой великой реки и ключ от всех обширных ее притоков в руки чужого государства. Чтобы сделать этот вопрос более понятным, я уже вам привел к примеру Кент и Эссекс, я утверждаю, что Эссексу и Кенту было бы гораздо легче отторгнуть от всей страны устье Темзы и образовать восточную Англию, чем Луизиане отторгнуть от остальной Америки устье Миссисипи и составить независимое государство. А почему? Потому, что в долине Темзы население достигнет, может быть, когда-нибудь 10 миллионов человек, на которых отразится отделение устья этой реки, причем выше этого устья никогда не будет находиться более нескольких сотен миль течения судоходных вод. Иное дело – Миссисипи: когда-нибудь в долине этой реки население достигнет 200 миллионов человек, без сомнения, наиболее зажиточных, наиболее благоденствующих во всем свете. Вот почему 10 раз невозможно, если позволительно так выразиться, допустить когда-нибудь возможность загородиться устье Миссисипи. К тому же можно почти без всяких издержек помешать этому отделению: несколько канонерских лодок, крейсирующих по Миссисипи, могут обеспечить полное обладание этой рекой; в случае же, если бы нельзя было овладеть Луизианой иным образом, можно бы, если уж на то пошло, прорвать плотины (как это сделали голландцы относительно своих врагов испанцев) выше Нового Орлеана и затопить сплошь весь штат Луизиану.
Имейте в виду, что я говорю только о побудительных причинах, воодушевляющих воюющие стороны, о силах, которыми они располагают, но не высказываю ни моего личного мнения, ни моих личных желаний; я говорю исключительно о том, на что вам необходимо обратить внимание, чтобы составить себе мнение о вероятном исходе этой борьбы. Если вы воображаете, что г-н Джефферсон Дави и его южная федерация удовольствуются рабовладельческим государством, ограниченным хлопчатобумажными штатами; если вы предполагаете, что необходимо будет помешать им распространиться по ту сторону Миссисипи до Техаса, то вы допускаете решение, за которое они никоим образом не скажут вам спасибо. Цель, из-за которой они сражаются, это распространить свое рабовладельческое государство не только за пределы Миссисипи до Техаса, но также и на другие более отдаленные области. Сказать им, что воды Миссисипи никогда не будут в их руках, значит сказать, что они должны отказаться от главного основания всех своих притязаний. Я утверждаю, что главнейшая трудность, – в чем могли бы убедиться и наш руководящий класс и большая часть пишущих в газетах, если бы только они следили за событиями, – что главнейшая трудность заключается в географических условиях, на которые этим писателям следовало бы обратить внимание, потому что если бы они хорошенько всмотрелись в эти условия, то не стали бы доказывать, как они это делали, возможность торжества Юга.
Кстати о газетах. Есть в Лондоне одна газета, которая, я думаю, читается почти всеми и невежество которой в этой области меня крайне поразило. Так, в передовой статье говорится о реке с внутренним судоходством в 580 миль, в сравнении с которой наибольшая из наших рек не более как ручеек; эту реку заставляют течь к северу, на протяжении большого числа миль, а потом говорят, что она якобы впадает в другую реку и якобы эти две соединенные таким образом реки, воды которых на самом деле никогда и не смешивались, впадают еще в третью реку, в которую опять-таки ни та, ни другая не вливают ни одной капли воды. Но право, мне кажется, что в подобном невежестве тех, которых я должен назвать, за неимением лучшего выражения, руководящим классом нашей страны, – что в этом полном невежестве относительно всего, что касается Америки, заключается серьезная опасность. Эти господа могут, благодаря своему невежеству, поставить вас в затруднительное положение, из которого вы не можете выйти иначе, как поступившись весьма чувствительной долей своего национального достоинства. Будь я богат, я непременно сделал бы пожертвование на основание в Кембридже или в Оксфорде кафедры для преподавания новейшей истории и географии Америки. Я утверждаю без колебаний, что если бы взять сейчас кембриджского или оксфордского студента, показать ему карту Америки и попросить этого молодого человека указать на ней пальцем, где находится город Чикаго, то он указал бы положение этого города, может быть, с ошибкой на 1000 миль. А между тем Чикаго — город с 150 000 жителей, откуда мы ежегодно извлекаем средства к жизни для одного или двух миллионов нашего населения. В то же время эти молодые люди из Оксфорда или Кембриджа не ошибутся ни в чем, что касается знания географии древней Греции или древнего Египта.
То, что я собираюсь сейчас сказать, может вызвать на мою голову целый град греческих и латинских цитат. Во время моего пребывания в Афинах я вышел как-то в летнее утро с целью взглянуть на прославленную реку Илис. Пройдя несколько сот метров вдоль чего-то, что я принял за русло зимнего потока, я пришел к месту, где собралось множество афинских прачек, и тут я заметил, что они совершенно остановили течение этой знаменитой классической реки, воспользовавшись всей водой ее, до последней капли, для мытья белья и для других надобностей своего промысла. Теперь я вас спрашиваю: почему бы молодым людям, которым преподают со всевозможными подробностями географию этого Илиса, не знать хотя бы кое-чего из географии Миссисипи, Огайо и Миссури? В последнее время много говорилось о преимуществах классического образования. Я большой сторонник образования во всех его видах и говорю, что когда я встречаю таких людей, которые, как профессор Голдвин Сит или профессор Роджерс (из Оксфорда), кроме обширной классической эрудиции, имеют еще и основательное знакомство с современными событиями и которые, будучи учеными, являются в то же время и мыслителями, я действительно признаю их за людей высокообразованных и с почтением склоняюсь перед их высокими достоинствами. Но выпускать молодых людей из колледжей без малейшего знакомства со страной, в которой разыгрывается великая драма новейшей политической и национальной жизни; молодых людей, которые, при всем их невежестве относительно таких стран, как Америка, пользуются и будут пользоваться у нас большим влиянием, чем другие, не бывшие в таких колледжах; ставит таких молодых людей, лишенных всяких сведений по географии, новейшей истории, статистике и производительным силам такой страны, как Америка, на ответственные должности по управлению нашей страной, значит подвергать опасности важнейшие ваши интересы. Всякий общественный деятель, заботящийся о будущем благосостоянии своей страны, обязан самым настойчивым образом противодействовать такому направлению нашего образования.
Всем вам хорошо известно мое мнение о будущности Америки. Я вовсе не желаю видеть событий, оправдывающих мои слова. Я никогда не стал бы распространяться об американских делах, если бы лица, придерживающиеся противоположного со мной мнения, сами не говорили о них так много. Мне хотелось восстановить равновесие, помешать тому, чтобы весы склонились незаслуженно в пользу Юга. Я не требовал нашего вмешательства и не требовал ничего, кроме нейтралитета, но если мы действительно желаем сохранить полный нейтралитет, то, во имя любви к Небу, постараемся научиться вести себя сдержаннее при обсуждении вопросов, которые, к счастью, нисколько нас не касаются. Возьмите газеты и посмотрите, как они нападают и друг на друга, и на общественных деятелей за неимение определенных взглядов по иностранным вопросам.
Когда нападают на меня за мои политические убеждения по вопросам внутренней политики, я признаю, что нападающие имеют на то полнейшее право, и чем больше будут они это делать, тем лучше: все, что говорит каждый общественный деятель, все его поступки и его политика должны быть разбираемы самым тщательным образом. Но ссориться по поводу страны, на которую мы не в состоянии оказать ни малейшего влияния, представляется мне самым нелепым делом в мире. Ели бы мы никогда не вели войн, быть может тогда как нация мы могли бы еще с полным правом выражать сожаление при виде такого кровопролития в Америке, но я остаюсь немым, я вынужден молчать, когда вспомню, что с самого вступления моего на путь общественной деятельности я не переставал протестовать против войн со стороны Англии, войн в Индии, в Китае, в России, в Новой Зеландии, в Японии, во всем свете, но никогда не мог достигнуть того, чтобы помешать этим кровопролитиям. Вообще, мы ежегодно затеваем одну новую войну то с той, то с другой страной, и вот почему я молчу. Как сказать Америке: “Зачем ведете вы эту междоусобную войну?” Не будем ли мы поставлены перед необходимостью выслушать ответ: “Выньте прежде бревно из собственного глаза, а потом уже вытаскивайте соломинку из нашего!” Сравнивая себя с другими, я думаю, что я лично имел бы полное право ответить таким образом; но замечаю, что те именно люди, которые являлись защитниками всех войн, теперь благочестиво поднимают глаза к небу и возмущаются американской войной пред лицом всего мира, словно они были квакерами с самого рождения.
Милостивые государи, этим я покончу с вопросами иностранной политики; единственным мотивом, в силу которого я так долго говорил о ней, вопреки своему обычному правилу, является то, что, как я уже говорил, последняя сессия носила исключительный характер. Если я говорил теперь по вопросу о невмешательстве, так это потому, что в будущем желал бы иметь возможность поменьше говорить об этом, в виду того, чтобы нам можно было беседовать о наших внутренних делах, не встречая на своем пути этого вечного вопроса иностранной политики, отвлекающего наше внимание и мешающего нам что-нибудь сделать для нашей собственной страны. Я счастлив, что могу вам привести одно мнение, заимствованное из очень солидного источника и выраженное в немногих словах и которое я считаю безусловно верным, – а именно мнение относительно того, какова должна быть наша иностранная политика. В последнем номере Эдинбургского обозрения излагаются теории по вопросу об иностранной политике, которые во всем, что касается наших отношений к континентальным державам Европы, безмолвно приняты как нашим правительством, так большинством нашей нации. Вот собственные слова этого правоверного органа вигов. Имейте в виду при этом, что я говорю все это не от себя. Правда, я высказывал эти мысли несколько лет тому назад; но теперь я счастлив, что могу совершенно стушеваться лично и привести вам гораздо более влиятельные слова Эдинбургского обозрения:
“Страна наша не должна входить ни в какие официальные обсуждения вопроса; не должна принимать на себя никаких официальных обязательств по делам, касающимся ее только весьма отдаленно; она должна беречь свою силу и свое влияние для охраны английских интересов; она должна открыто выражать свое мнение только в тех случаях, когда уже решено поддерживать его и на деле; она должна предоставить другим государствам ответственность на действия, которые касаются их более непосредственно, чем нас”.
Вот неоспоримо мудрое и здравое учение. Меня удивляет только то, что нашлись люди, могущие думать иначе, и что еще теперь эта мысль находит свое выражение только впервые.
В палате повторяется та же история с головной болью, о которой я говорил вам выше.
Я очень счастлив, что имею возможность привести еще одно такое же правоверное публичное заявление по другому весьма важному вопросу. Автор его говорит о мерах, которые нам предстоит предпринять в нашей внутренней политике и которыми у нас будет время заняться, когда мы покончим со вмешательством в дела всего света. Вот собственные выражения, которые употребляет автор, говоря о внутренних преобразованиях, предлагаемых нашему вниманию:
“Во внутреннем управлении нам предстоит еще применить к земле и труду ту свободу, которая, получив применение к капиталам и к торговле, произвела столько чудес”.
Не забывайте, что это опять-таки не я говорю таким образом о применении принципов свободного обмена к земле.
Но я присоединяю к этим словам: “аминь”. Если бы мне было 25 или 30 лет, а не вдвое больше, как это, к сожалению, есть на самом деле, я вооружился бы Адамом Смитом, – я придерживался бы его, нисколько не скрывая этого, – вооружился бы Адамом Смитом и образовал бы Лигу для применения принципов свободного обмена к земле совершенно так же, как мы образовали некогда Лигу для применения принципов свободного обмена к зерновым хлебам.
Вы найдете у Адама Смита совершенно столько же аргументов в пользу первого, как и в пользу второго применения, и если дело было оставлено, если нельзя было надеяться на успех, придерживаясь революционной, радикальной или чартистской политической теории, то движение несомненно достигло бы своей цели, если бы дело было поставлено на политико-экономическую почву. И если вам удастся применить принцип свободы к земле и к труду – я разумею, когда вы развяжетесь с этими поистине отвратительными ограничениями со стороны приходов и с другими аналогичными препятствиями, – то я громогласно заявляю, что те, которые достигнут этой цели, сделают для Англии, по всей вероятности, гораздо больше добра, чем мы были в состоянии сделать, дав ей свободу торговли зерновыми хлебами. Итак, сделать все это необходимо.
Что, в сущности, всего более стеснительно для каждого представителя, являющегося только один раз в год перед своими доверителями, с целью побеседовать с ними о стольких разнообразных вопросах, – так это то, что он не имеет возможности основательно обсудить каждый предмет и поставлен в необходимость быстро перебегать от одного вопроса к другому. Так как, к сожалению, мой красноречивый друг не может говорить после меня, то простите, что я займу у вас еще 20 минут, чего я не сделал бы в другом случае. Кроме вопроса о парламентской реформе, которая лежит в основании всего, есть еще одна мера, которую следует предпринять в будущем году в области финансов, мера, которая была бы логическим следствием нашей новой иностранной политики и послужила бы примером тех выгод, которых можно от нее ожидать. Вы не можете не добиваться этой реформы, раз вы примете за правило, что война может быть допущена только для защиты ваших собственных интересов и вашей чести, причем слово “честь” я понимаю не в казарменном смысле и держусь того мнения, что при мудром управлении честь нашего великого христианского государства никогда не должна быть отделяема от его интересов. Но если вы решите никогда не предпринимать войны иначе, как в тех случаях, когда будут непосредственно затронуты ваши интересы или ваша честь, вам незачем будет поддерживать теперешнюю военную организацию и расходовать ежегодно более
25 млн ф. ст. на армию и флот. Вы не имеете никакого основания делать это, и мне уже приходилось слышать из достоверного источника, что в будущем году у нас будет произведено сокращение этих расходов. Я очень радуюсь этому, радуюсь, в сущности, за г-на Гладстона, канцлера казначейства. Г-н Гладстон несомненно самый лучший канцлер казначейства, какого когда-либо имела Англия, я говорю это, не упуская из виду, что одним из его предшественников был Вильям Питт. Но теперь я хочу сказать, что г-н Гладстон является, с известной точки зрения, и самым странным канцлером казначейства, какого мы когда-либо имели. Он показал себя большим мастером в искусстве распределения бремени налогов, отягощающих нашу страну. До него груз помещался на вьючном животном так, так будто имелось в виду сделать несение его возможно более трудным; он подвязывался к коленам животного, прикреплялся к его хвосту, свешивался на глаза, мешая ему глядеть, всячески стеснял его, заставляя спотыкаться на каждом шагу. Г-н Гладстон освободил все эти части тела от обременявших их тяжестей и очень остроумно поместил их на самом удобном, насколько это было возможно, небольшом седле, надетом на спину животного. Но ведь животное и теперь несет все ту же ношу и даже, пожалуй, гораздо более тяжелую, чем до применения этого прекрасного способа. До сих пор мы никогда не видели, чтобы наше правительство взимало с населения в мирное время 10 млн ф. ст. подоходного налога. У нас негодуют, когда заходит речь о расходах американцев. Один из моих друзей писал мне как-то, что американцы расходуют по 2 млн долларов в день, и спрашивал: что я об этом думаю? “А я полагал, – отвечал я ему, – что расходы эти еще значительнее, в сущности же я вполне считаю вероятной эту цифру”. Ну, так если принять в расчет обесценение американских денег и понижение теперешнего курса, когда доллар стоит в Америке 20 пенсов, а в Англии
2 шиллинга, то это составит приблизительно почти ту же сумму, какую г-н Гладстон взимает в мирное время с нашей страны. И заметьте, что пока англичане не отделаются от этой блаженной снисходительности к самим себе, благодаря которой они не могут иначе относиться ко всему, что встречают за границей, как только с презрением, до тех пор они всегда будут уверены в своих необыкновенных достоинствах и в том, что они делают все гораздо лучше других. Почему американцы удивили весь мир? Почему они шутили и подсмеивались над предостережениями всех ваших лондонских магнатов, всех ваших авторитетов в области финансов, говоривших, что они не смогут вести войну даже в течение шести месяцев без того, чтобы не обратиться к Европе за займом? Почему же американцы так обманули всеобщие ожидания и поставили в тупик всю Европу? Я отвечу вам так: потому что американцы никогда ничего не расходовали на войну, никогда не позволяли своему правительству тратиться на военные расходы в мирное время. Вот в чем весь секрет. Они тратили на нужды правительства от 15 до 17 млн
ф. ст. в год при населении, которое в момент, когда вспыхнула война, почти равнялось нашему, и сбережения, сделанные благодаря этому, позволили им теперь перенести это ужасное испытание. Посчитайте только по 10 млн ф. ст. экономии в течение 40 лет, прибавьте к ним ежегодное начисление из сложных процентов на всю наличную сумму сбережений и в результате вы будете поражены баснословной цифрой, которая при этом получится. Вам, пожалуй, нелегко будет даже вычислить ее. Именно это сделали американцы. Что же тем временем делаете вы? Вы пускаетесь в военные расходы в мирное время, вы вызываете недовольство страны этими безумными тратами, и результат, к которому вы приходите, тот, что если бы нам пришлось вести войну, ваши действия были бы, конечно, парализованы расходами, произведенными нами в предшествовавшее время.
Я надеюсь поэтому, что г-н Гладстон сумеет до будущей сессии значительно сократить теперешние расходы. Довольно уже с нас этих иллюзий, порождаемых сокращением количества или уменьшением суммы специальных налогов. То, на что я теперь хочу обратить ваше внимание, это общая сумма денежных средств, получаемых от нас правительством. Вот, например, один из приемов, употребляемых обыкновенно, чтобы пустить нам пыль в глаза: нам показывают отчеты о суммах, которые получались при взимании теперь отмененных таможенных пошлин и акциза, а также налогов, уменьшенных в течение последних 20 лет. Но я рассматриваю общую сумму, уплачиваемую нами в настоящее время, и подтверждаю тот факт, что в нынешнем году сумма эта превысит на 40 млн ф. ст. ту суму, которую мы уплачивали обыкновенно до производства этих сокращений.
Поэтому я утверждаю, что наиболее истинный метод, какой следовало бы применить в этой области, должен состоять в уменьшении общей суммы налогов, уплачиваемой каждым плательщиком. Я надеюсь, что будущая сессия не пройдет без того, чтобы г-н Гладстон не достиг осуществления своих собственных соображений, так как не следует забывать, что г-н Гладстон сам неоднократно говорил, что он находит наши расходы чрезмерными. Для министра это значит слишком уж идти напролом, когда он, подобно, г-ну Гладстону, пытается оправдываться, обращаясь к английскому народу со следующим заявлением: “Я расходую, по моему мнению, больше, чем должен; придите и постарайтесь помешать мне в этом”. Но я обязан сказать, что г-н Гладстон, благодаря своим выдающимся заслугам в других отношениях, является единственным человеком, способным доставить средства правительству без обременения народа. Я не требую ничего больше, как признания, что г-н Гладстон, благодаря своему искусству в области финансов, вполне оправдал то обстоятельство, что он до сих пор оставался в кабинете и имел возможность делать то, что он делал. Однако, я уверен, – и он сам признает это, – что искусство манипуляций с источниками налогов доведено им почти до последних пределов. Он отменил все покровительственные пошлины и сократил много других налогов. И хотя я далек от того, чтобы утверждать, что другие канцлеры казначейства не могли бы оказать нам еще большей услуги, дав нам прямые налоги вместо косвенных, однако в том, что касается покровительственной системы, г-н Гладстон завершил свое дело. Вот почему остальные услуги, которые ему остается еще оказать нам, должны заключаться в будущем в сокращении расходов и в уменьшении суммы уплачиваемых нами налогов. Он должен также напомнить себе слова, слышанные нами из уст наших противников. Недавно еще лорд Стэнли заявил, как вам известно, что он не может признать 60 млн ф. ст. расходов. Мне кажется, что когда канцлеру казначейства приходится слушать из уст своего противника, принадлежащего к противоположной партии, между прочим самого выдающегося члена оппозиции, подобные заявления относительно 60 млн, то это должно бы навести его на размышления. Мне кажется, что будь я на месте г-на Гладстона, я постарался бы дать объяснения относительно этой цифры по возможности скорее из боязни услышать обличения со стороны оппозиции, и я убедительно прошу его отнестись с доверием к заявлению лорда Стэнли. Да он и сам заявил, что настоящие расходы непомерны; “непомерные расходы” – это, кажется, именно то выражение, которое было им употреблено, и мне известно, что г-н Дизраэли тоже говорил о преувеличенных вооружениях; таким образом, наша финансовая политика со всех сторон подвергается порицаниям. Г-н Гладстон обращается с призывом к английскому народу. Не знаю, как английский народ мог бы теперь вмешаться в составление бюджета в палате общин; но так как в будущем году должны состояться общие выборы, то я предложил бы г-ну Гладстону именно на выборах посоветоваться с английским народом по вопросу о налогах и доставить ему таким образом случай высказать свое мнение; я склонен думать, что это единственная возможность вмешательства английского народа в эту область.
Но я полагаю, что действия палаты общин еще более безрассудны, чем действия правительства. Говорю вам это по личному опыту. Я заявил уже об этом и в палате. Со времени моего вступления в палату было вотировано более 500 млн ф. ст. на армию и флот, и во все это время я не видел уменьшения расходов по отдельным статьям, хотя бы на
1 шиллинг; напротив, я всегда замечал, что цифры отдельных статей увеличивались. Во время последней сессии правительство предложило сделать экономию в 200 000 ф. ст. и с этой целью не созывать йоменов (волонтеров), но провинциальные депутаты поднялись со своих мест и настояли на том, чтобы правительство взяло деньги. Да, палата общин безрассуднее правительства и всегда сама понуждает его к расходам. О, если г-н Гладстон захочет пригласить английский народ высказаться, воспользовавшись для этого единственным случаем, когда может быть услышан его голос, а именно общими выборами, я совершенно убежден, что народ окажет ему поддержку и откажет в ней, наоборот, всякому правительству, противящемуся уменьшению расходов. Чем же можно было бы несомненно помочь палате общин в ее теперешнем положении? Всем нам известно, что состав палаты общин нуждается хотя бы в небольшом притоке народного элемента. Я вижу перед собой представителей среднего класса, а за ними рабочих. И вот вам говорят, – и некоторые из вас вполне уверены в этом, – что руководящая роль в палате общин принадлежит среднему классу.
Но это грубое заблуждение. Элемент, вышедший из среднего класса, в палате общин весьма незначителен и становится все меньше и меньше. Мы час от часу все более и более становимся клубом богачей. О чем вам необходимо позаботиться, так это именно о большем приливе народного элемента, чего возможно достигнуть только путем расширения политических прав народа. И я советовал бы среднему классу не допускать, чтобы говорили, что это вопрос рабочего класса. Средний класс тоже заинтересован в парламентской реформе, чтобы иметь возможность добиться в парламенте влиятельного положения, потому что в настоящее время влияние его там весьма невелико, могу вас уверить; мы составляем лишь очень незначительную часть в составе парламента. Все в мире находится в вечном движении, и вы тем более не должны оставаться в покое. “Бьюсь об заклад, – говорил мне однажды один из моих друзей, – что американские негры скорее получат избирательные права, чем английские рабочие”.
Вот вам предсказание, подтверждения которого событиями мне не хотелось бы видеть; мне кажется, что это было бы недостойно нашей страны, всегда гордившейся тем, что она шла впереди свободных наций. Но есть одно обстоятельство, в котором я вполне убежден, – я говорю это, обращаясь к присутствующим здесь представителям среднего класса, – именно то, что вы не сможете и дальше, не поступаясь благоразумием, лишать громадную массу представителей трудящихся классов участия в избирательном голосовании, потому что – запомните это хорошенько, – до настоящего времени этот вопрос никогда еще не ставился так, как теперь. Несколько правительств подряд рекомендовали вам в своих тронных речах парламентскую реформу в смысле увеличения числа избирателей в стране. Но до сих пор ничего не было сделано, и народ чувствует, что над ним насмехаются. Нет ничего, что бы в такой степени способно было вызвать озлобление в сердце народа – вся история это доказывает, – как мысль, что он обманут. Вся история может убедить вас, что народ великодушен и прощает все, все, за исключением измены, жертвой которой он боится стать, хотя иногда и необоснованно.
Рабочие классы хранят по вопросу о праве голоса в парламенте весьма внушительное молчание. Такое положение дел – вещь новая, и я скажу, что если бы рабочие вовсе не шевельнулись, это даст среднему классу тем больше основания поставить вопрос на очередь. Наступают времена и обстоятельства, – а это случается каждые 20 или 30 лет, – когда необходимо сделать призыв ко всей стране, когда власть фактически попадает в руки народа, – я говорю фактически, потому что не формально она всегда находится в его руках, в какой бы момент он ни вздумал ей воспользоваться. И вот вовсе нежелательно оставлять народ с неудовлетворенным требованием – с требованием, до которого притом же он сам додумался, и которое – вы должны в этом сознаться, – вы сами зародили в нем своими заявлениями. Это – ваше правительство, ваш средний класс, ваша государыня, говорящая устами своего первого министра, – вот кто дает тон народной политике; это именно они заявляли, что рабочие должны иметь право голоса и обольщали их обещаниями в течение 10 или 15 лет, ровно ничего не сделавши для него. Я говорю, что поступать таким образом даже опасно, и оборот, который принимают прения, по моему мнению, весьма прискорбен, постановка вопроса расширяется и превращает дело в вопрос иного рода, а именно: должны ли рабочие, рассматриваемые во всем их составе, иметь право голоса или нет?
Но до сих пор вопрос этот никогда так не ставился: всем нам известно, что некогда, во времена цехов, рабочие классы пользовались несколькими видами представительства. У нас были городские поселения, в которых рабочие пользовались правом голоса при раскладке налогов; в Лондонском Сити, например, у вас были корпорации, в которых всякий человек, принадлежавший к известной профессии, мог воспользоваться избирательным правом в качестве свободного гражданина (freeman).
Неужели же вы можете допустить возможность в настоящее время, в эпоху, когда принципы политической экономии так высоко подняли рабочие классы по сравнению с их прежним положением, и когда это возвышение постоянно увеличивается, благодаря новым открытиям и механическим изобретениям, – неужели вы все еще считаете возможным бесконечно отказывать массе рабочих в избирательных правах? Вы говорите, что не должно предоставлять им пользоваться этими правами в полном объеме. “Но, – отвечают они, – вы нам не даете пользоваться ими даже и отчасти”. И я повторяю, что обязанности и вместе с тем интересы как нашего руководящего класса, так и среднего класса, якобы обладающего властью, требуют, чтобы этот вопрос был решен как можно скорее, и что оставлять его так долго без разрешения даже опасно.
Милостивые государи, я, как вам известно, никогда не делаю так называемого заключения речи; когда я оканчиваю то, что хотел сказать, то обыкновенно останавливаюсь и сажусь на свое место. Сегодня же я прошу вас принять в заключение мою самую сердечную благодарность. Войдя в эту залу, я, сознаюсь, чувствовал себя сильно смущенным, так как не надеялся, что смогу говорить настолько громко, чтобы быть услышанным всем собранием; но ваше благосклонное внимание и исключительная снисходительность сделали для меня приятным выполнение моей задачи, и я благодарю вас за то чувство, с каким вы меня приняли и выслушали».