[Кобден Р.
Ричард Кобден – Лига и борьба против хлебных законов. Речи Кобдена в парламенте
и на митингах. –
М.: Солдатенков, 1899. 314 с. (Библиотека экономистов. Вып. 10).]
————————————
В начале 1848 г. герцог Веллингтон написал одному из своих друзей письмо, потом обнародованное, в котором он с большой настойчивостью выражал мнение, что в виду значительных усовершенствований, введенных в тактику наступательной войны, необходимо оградить Великобританию от возможности внезапного на нее нападения и расширить ее систему самозащиты. В опровержение этого мнения Кобден произнес следующую речь.
————————————
«Я должен прежде всего поблагодарить вас, как от своего имени, так и от имени представителей северного и южного Ланкашира и западного Йоркшира, за оказанную нам честь. Я могу сказать с полным убеждением, что большинство депутатов этих двух графств находятся в настоящее время в рядах приверженцев свободной торговли и исполнят, я в том уверен, свой долг к удовольствию настоящего собрания.
Меня спрашивали уже, без преувеличения, раз 12 о предмете настоящего митинга. Поэтому заявляю, что я вовсе не ищу в нем случая торжествовать одержанный победы, а еще менее прославлять кого-либо из нас, или случая взаимно расточать друг другу похвалы. Я желал бы скорее, чтобы этот митинг послужил доказательством того, что мы одушевлены интересами будущего, что, начав со включения в наши законы свободы торговли зерновыми хлебами, мы, с помощью свободы мореплавания, желаем поставить решительную преграду тому, чтобы землевладельцы Ост-Индии продолжали облагать нас налогами в свою пользу; одним словом, мы желаем распространения на все предметы торговли принципов свободного обмена, примененных нами к торговле зерновым хлебом.
Но, милостивые государи, наш уважаемый председатель (г-н Мильнер Джибсон) обсуждал уже некоторые из пунктов вопроса, к которому я предполагал приступить по поводу сахара и других предметов, в видах применения к ним принципов свободной торговли; он сделал это с таким искусством, с такой силой и ясностью, что мне уже нечего возвращаться к ним. Сердечно благодарю его за речь, произнесенную по этому случаю, — одну из лучших речей, какие я когда-либо слышал в этом зале. Смею думать, что вопрос о свободном обмене хорошо усвоен во всех подробностях этим собранием, что все вы без исключения одобрили предмет настоящего митинга, и я нисколько не сомневаюсь, что все члены парламента, собравшиеся сегодня на этой эстраде, помогут нам провести наши принципы в жизнь. Но сегодня, господа, я намерен заняться другим вопросом. И хотя, по моему мнению, он тесно связан с вопросом о свободном обмене, я боюсь, однако, чтобы это не вызвало каких-либо недоразумений, а потому заявляю, что в том, что я намерен сказать, я отнюдь не являюсь выразителем мнений кого-либо из членов парламента или вообще хотя бы одного из лиц, здесь сидящих. Все, что я собираюсь сказать, будет сказано исключительно от моего имени. Мне хотелось бы, чтобы все знали, что я не вмешиваю сюда никого. Как вы уже догадываетесь, я хочу заняться рассмотрением объявленного в общее сведение намерения правительства увеличить наши вооружения.
Милостивые государи, вы, конечно, согласитесь со мной, что все продолжение этой долгой агитации в пользу свободной торговли, нашими наиболее усердными сторонниками были те, которые постоянно поддерживали принцип свободной торговли не только в виду материальных выгод, которые она должна доставить стране, но еще и под влиянием мотива более высокого порядка, — именно желания обеспечить сохранение международного мира. В этом главным образом заключается, по моему убеждению, причина большого сочувствия нашему предприятию со стороны стольких служителей церкви, — сочувствия, столь могущественно содействовавшего нашему успеху в конце агитации. Мне известна большая часть выдающихся людей, захваченных нашей борьбой, как основательно известны и их внутренние побуждения, и я могу вас уверить, что наиболее ревностные, наиболее стойкие, наиболее преданные из наших сторонников были увлечены именно этими благородными доводами чисто нравственного и религиозного характера, на которые я только что указал, и в особенности стремлением к миру. Я не могу сомневаться, господа, что все они были не менее моего смущены, когда, спустя лишь год после объявления всему миру о принятии нами принципов свободной торговли, мы были так неожиданно выведены из нашего спокойствия новостью об увеличении наших вооружений.
Я спрашиваю вас: каково может быть объяснение этого факта? Мы могли бы его найти в письме герцога Веллингтона, в его личных стараниях перед правительством, о которых он говорит в этом письме и в письмах, которыми он обменялся с лордом Джоном Расселом. Я могу, следовательно, возложить всю ответственность на герцога Веллингтона, на его письмо и на его настойчивые старания. Признаюсь, я не разделяю благоговения некоторых лиц перед счастливыми полководцами. Но, даже между самыми ярыми почитателями герцога, найдется ли хоть один человек, который, будучи одушевлен самыми обыкновенными чувствами гуманности, не пожелал бы, чтобы это письмо никогда не было написано, или по крайней мере никогда не было предано гласности? Жизнь его светлости перешла уже за границы обыкновенной человеческой жизни, и я могу сказать без риторических прикрас, что он стоит на краю могилы. Не правда ли, какое плачевное зрелище видеть эту руку, не способную в настоящее время владеть шпагой, и посвящающую те немногие силы, которые еще остались в ней, на написание письма, быть может последнего, с каким ему суждено публично обратиться к своим согражданам, — письма, сделавшего в настоящее время больше, ем что бы то ни было для возбуждения дурных страстей и ненависти в сердцах двух великих соседних наций? Не лучше ли было бы употребить это время на проповедь прощения и забвения прошлого, вместо того, чтобы будить воспоминания о Тулоне, Париже и Ватерлоо; — вместо того, чтобы подстрекать народ, преисполненный великодушными чувствами, к принятию насильственных мер; — вместо того, наконец, чтобы мстить за прошлые обиды и несчастья? Не лучшие ли было бы с его стороны дать нам более благородное зрелище, проливая бальзам на почти закрывшиеся в настоящее время раны, вместо того, чтобы прикладывать к ним раскаленное железо и бередить их, предоставляя другим поколениям заботу об исправлении сделанного им зла? Я не стану больше заниматься письмом герцога и ограничусь лишь одним замечанием, которое возникло в моем уме, как только я познакомился с этим документом. В конце письма он говорит: “Мне уже 77-й год”. Вот что объясняет все и, я думаю, извиняет.
Но оставим в стороне герцога Веллингтона; нам следует заняться людьми более молодыми, которые собираются воспользоваться авторитетом его имени для осуществления своих личных взглядов.
Я хотел бы, чтобы вы и весь английский народ прониклись тем убеждением, что занимающий нас вопрос не есть вопрос военный или морской, и что решение его принадлежит исключительно гражданам. Когда нам придется воевать, люди, одетые в красные мундиры и носящие шпагу, могут выступить вперед исполнить свое дело, — дело, достойное осуждения, как хорошо выразился сэр Смит в своей недавней речи. Но так как в настоящее время мы пользуемся миром, то мы желаем пожинать плоды мира и для достижения этого требуем, чтобы нам самим предоставлено было обсуждение вопроса о возможности возникновения войны. Это — вопрос гражданский, решение которого принадлежит гражданам, как им же предстоит оплачивать и военные издержки. Это — вопрос лавочников, купцов, фабрикантов, рабочих и земледельцев страны; это даже, да простит меня милорд Элсмир, вопрос ситценабивных фабрикантов.
Что означает эта перспектива войны? Откуда она взялась? Повторяю, что вы более компетентны, чем военные люди, чтобы судить об этом деле. Вы более беспристрастны, менее заинтересованы лично, и во всяком случае ваш интерес не на стороне войны. Всякий человек, могущий при помощи чтения ознакомиться хотя бы в переводе с французской периодической печатью, всякий, кто захочет взять на себя труд, так же как и военные люди, достаточно компетентен, чтобы высказать мнение о правдоподобности возникновения войны. Я лично имел больше возможности, чем всякий военный, сделать эти исследования, и я утверждаю, что ни в одну эпоху истории Франции и Англии стремление к мирной политике во Франции, и главным образом по отношению к нам, не было так велико как в настоящее время. Французский народ прошел через целый ряд тяжелых испытаний, которые почти лишают его права предпринимать войну. Он прошел через социальную революцию, так равномерно распределившую собственность, что повинности являются пропорционально различными по всей поверхности страны, и уплачивая в виде косвенных налогов большую часть налогов вообще, французы прямо заинтересованы в расходах, которые повлекла бы за собой война, и имеют об этом совершенно ясное представление.
Земельных собственников во Франции гораздо больше, чем в Англии Во Франции земля принадлежит приблизительно 5 или 6 миллионам собственников, в Англии же не наберется и десятой доли этого числа. Земельные собственники во Франции — все люди хозяйственные, стойкие к нужде, расчетливые, хранящие где-нибудь в углу свои маленькие сбережения, это — сверточки пятифранковых монет; все они озабочены тем, чтобы хоть что-нибудь справить своим детям, так как нет в мире народа, более склонного к семейным чувствам, чем французы. Я с ужасом, со стыдом и негодованием следил за отзывами некоторых из наших журналов о французах. Эти журналы поставили нас в глазах общества, в глазах всего света в положение столь унизительное и позорное, они в такой степени заклеймили нас печатью невежества, чтобы не сказать предрассудков, и отсутствия христианской любви к ближним, в котором подали повод обвинять нас, — что только негодование целого народа, или, по крайней мере, таких многочисленных собраний, как настоящее, и полное отречение от взглядов выраженных этими людьми, претендующими на то, будто они говорят и пишут от имени всей нации, — могут восстановить нас во мнении света и в нашем собственном.
В этом городе, Манчестере, издается газета, о которой мне всегда хотелось бы иметь право отзываться с уважением, — газета, говорю я, которая на прошлой неделе, если не ошибаюсь, серьезно выставила аргументы и соответственные доказательства, будто в Манчестере мы нуждаемся в полиции и даже в постоянном увеличении этой полиции для охраны — от кого? — от воров, мошенников, карманников и убийц, и что, следовательно, если приложить то же рассуждение к занимающему нас вопросу, нам необходимо увеличивать и наши военные и морские силы для охраны нас от французов. Выходит, что большая часть французов состоит из воров, мошенников, карманников и убийц? Если бы это было так, то как могли бы они жить в организованном обществе? И, однако, они образуют общество, так же правильно организованное, как и наше, потому что положение дел во Франции за последние 5-6 лет не менее устойчиво, чем в Англии.
В Лондоне есть другой журнал, журнал еженедельный, усвоивший привычку писать о себе с известной долей самоуважения; но мне представляется, что теперь он или охвачен паникой или потерял рассудок. Этот журнал заявляет нам, что предстоящая якобы война с Францией начнется даже без объявления войны, и прибавляет буквально, что нам необходимо позаботиться об охране королевы в ее осборнском дворце от этих мошенников французов, которые в противном случае могут похитить ее у нас! И какой урок дала наша храбрая королева этим людям: она отправилась во Францию без друзей, без охраны и высадилась на берег близ замка Э, воспользовавшись для высадки буквально плавучей каюткой морских купален. Это пример большого мужества — с одной стороны, или большого малодушия — с другой.
Милостивые государи, я смотрю на все эти страхи как на род периодической болезни, овладевающей нами от времени до времени. Я сравниваю ее иногда с холерой, так как, если не ошибаюсь, последняя эпидемия этого рода была перенесена нами приблизительно в эпоху холеры. В последний раз, когда раздавались подобные вопли, нам угрожали вторжением русских, о котором вам говорил уже мой друг (г-н Милнер Джибсон). Я достаточно замешан и заинтересован в этой истории вторжения русских. Именно благодаря этой истории я сделался писателем, общественным деятелем, и весьма возможно, что не будь этого безумия, охватившего некоторые из этих газет, — а многие из них и теперь так же безрассудны, как были и в то время, — я не вступил бы на поле общественной жизни. Ведь они утверждали тогда, что русские вот-вот внезапно появятся в один туманный день и высадятся в Ярмуте. Да, если бы не распространялись эти глупости, я никогда не сделался бы писателем, никогда не стал бы публиковать брошюр и оставался бы до сих пор только бережливым и трудолюбивым ситценабивным фабрикантом.
Еще раз повторяю, моя цель состоит в том, чтобы вы несколько яснее представляли себе, чего вам следует держаться по вопросу об иностранных делах. Вы припомните, быть может, что недели три или месяц тому назад, я имел случай обратиться с несколькими словами к избирателям, собравшимся в Ньютоне по поводу избрания моего друга г-на Генри. Я формулировал тогда некоторые замечания, относящиеся к уменьшению наших вооружений, и показал, какое важное значение имело бы для нас уменьшение расходов на этот предмет, если бы мы захотели поработать над реформой нашего фиска. Я даже не догадывался тогда, что почти в тот же час в Руане, этом французском Манчестере, происходило большое собрание, на котором присутствовало 1800 французов, и предметом которого было подготовка почвы для парламентской реформы. На этом собрании один из ораторов произнес речь, до того похожую на мою, что он счел нужным переслать мне отчет о ней с выражением удивления, что две речи, произнесенные без всякого предварительного соглашения между нами, могли выйти столь тождественными. Я хочу вам прочесть, если позволите, некоторые заключения этого оратора и указать, по мере возможности, на места, вызвавшие рукоплескания собрания, к которому он обращался. Вот что говорил г-н Висьен: “Сколько времени понадобится еще на переход из области теории в область практики той простой идеи, что, независимо от религиозных предписаний, на которые мы так любим ссылаться, но которые так редко применяем, и просто в силу хорошо понимаемых расчетов личной выгоды, народы земного шара должны иметь другое назначение, чем взаимно внушать друг другу страх? Сколько времени пройдет до тех пор, пока они отдадут себе отчет в грубо-эгоистических стремлениях своекорыстных людей, убеждающих их, что имя иностранца есть синоним врага? Когда же, наконец, узнают они, что, являясь детьми одного отца, они должны видеть истинных и единственных своих врагов, к уничтожению которых они действительно должны всеми силами стремиться , в невежестве, насилии, нужде, суеверии (Аплодисменты), и что только провозгласив взаимную дружбу, они достигнут упрочения миролюбивых отношений? Когда же поймут они, что содержание грозных вооружений в странах, населению которых не угрожает серьезная опасность, является злом для всех стран и ни одной из них не дает преимущества? (Возгласы: Правда! Правда!). Но чтобы лучше уяснить мою мысль, я предложу вам следующий вопрос: не думаете ли вы, что если бы, положившись на всеобщее стремление к поддержанию мира, мы могли из 500 миллионов, расходуемых нами на армию и флот, уделить 20 миллионов на народное образование и такую же сумму на обращение 20 000 солдат в строителей дорог, что если бы возвратили земледелию и промышленности остальные 50 000 солдат, оставляя в кармане деньги, расходуемые на их содержание и на уплату им жалованья, — не думаете ли вы, что такой исход был бы прекрасным результатом дружественного соглашения, я не говорю между правительствами, но между народами, которые не играют в дипломатию, и которым нет никакой выгоды защищать династические интересы (Аплодисменты)? Не думаете ли вы, что этот благоразумный пример, как доказательство доверия ко всеобщему спокойствию, не остался бы без влияния на другие страны Европы, не вызвал бы новых разоружений, облегчив в особенности фискальные реформы, нерешительно отказываемые под предлогом нужд фиска, — предоставляя в то же время производительной промышленности капитал и труд, поглощаемые к настоящее время непроизводительными занятиями? (Знаки одобрения).
В том же собрании другой оратор, один из выдающихся членов палаты депутатов, обратился с такими словами: “Дай Бог, — сказал он, — чтобы настало время, когда весь мир будет составлять только одну нацию! Бог дал нам землю не для того, чтобы мы орошали ее кровью, но чтобы сделали ее плодородной и цветущей (Аплодисменты). Господа, какая страна достигла в войне больших успехов, какая нация может похвалиться такими славными победами как Франция, воины которой устремились на поле битвы, чтобы найти там верную смерть или, вернее, бессмертие? (Аплодисменты). Но и слава имеет свою оборотную сторону, мы на себе доказали, что если война может доставить безмерные триумфы, тон она влечет за собой и безмерные несчастья. А затем оглянемся — какие перемены произошли вокруг нас! Если война в течение стольких лет была правилом, а мир исключением, то для нашего времени именно мир должен быть правилом, а война исключением (Аплодисменты). Посмотрите, что происходит в цивилизованной Европе? Народы вступают в братские отношения между собой, благодаря развитию промышленности и новым путям сообщения, почти уничтожающим расстояния. В четыре дня вы достигаете границ Германии, в пять дней вы можете посетить Берлин и Вену, в семь дней вы можете очутиться на берегах Вислы. Скоро мы будем также близки и к русской империи. Да и к чему теперь забота об увеличении территории, когда уже не существует преград между народами (Продолжительные Аплодисменты). Пусть мне не говорят, что это — мечта, утопия; мы уже начинаем осуществлять эту утопию. Благодаря взаимным сношениям народы начинают знакомиться и понимать друг друга; они постепенно отделываются от ненависти и прежних предубеждений, разделявших их до сих пор. Почему же они не могут соединиться в братский союз? Почему они должны быть врагами? Разве они не дети одного Бога? Не всем ли им присущ один и тот же бессмертный дух, это благословение Неба? А на земле не приходится ли им защищать одни и те же интересы и способствовать их дальнейшему развитию? (Продолжительное волнение; возгласы: Браво!). Я спрашиваю вас: если Франция, воинственная и победоносная, видела другие народы приносящими ей дань удивления, то какую роль она могла бы сыграть среди этого продолжительного всесветного мира? (Аплодисменты и продолжительный перерыв).
Милостивые государи, эти цитаты очень длинны, но я полагал, что они вас заинтересуют, показав, что происходит в народном собрании, являющемся выразителем общественного мнения первого промышленного города Франции. Убедившись, что выраженные выше чувства вызывают такое одобрение во французском собрании, вряд ли вы, жители Манчестера, станете верить, что французы — это нация разбойников, как вас хотят в том уверить некоторые из наших газет? Я не имею в виду утверждать, что во Франции нет предубеждений, которые следовало бы искоренить; но одному Богу известно, сколько подобный предубеждений следовало бы и у нас самих, в Англии, вырвать с корнем. Все, то я хочу сказать, это то, что вместо выискивания случаев к ссоре с несколькими ничтожными парижскими крикунами, людьми без положения, без значения, без влияния в своей стране, мы должны бы обращать внимание только на таких людей, слова которых я вам цитировал, и что таким людям мы должны протянуть руку в знак дружбы.
Мне хотелось бы теперь вполне высказаться по вопросу о вооружениях, так как мне уже не представиться случая снова обратиться к вам с речью до обсуждения вопроса в палате общин. Итак, только гражданам, как я вам говорил, принадлежит его разрешение; военные и моряки не должны иметь голоса в обсуждении его; это дело касается только вас, плательщиков налогов. Поймите же меня хорошенько. Я не хочу входить в технические подробности, я не требую от граждан — Боже меня сохрани от этого, — знакомства с ужасным военным ремеслом. Я настаиваю только на том, что, так как мы находимся теперь в состоянии полного мира, то именно вам, плательщикам налогов, принадлежит право высказаться: желаете ли вы, рискуя подвергнуться опасностям войны, сохранить в настоящее время свои деньги в кармане, или предпочитаете предоставить новым полкам людей в красных плащах и синих куртках жить в праздности под предлогом вашей защиты. Что до меня касается, то я заявляю, что мы должны с полным чистосердечием и прямодушием протянуть всему миру оливковую ветвь, я лично готов скорее подвергнуться риску всех могущих постигнуть меня случайностей, чем платить теперь налоги, предназначенные на увеличение нашей армии и флота.
Но вам, как гражданам, предстоит решить вопрос не только о том, желательно или нежелательно предполагаемое увеличение вооружений. Вы уже израсходовали в этом году на вооружение 17 миллионов фунтов стрелингов, и теперь вы имеете право приступить к разрешению вопроса: действительно ли из ваших денег было сделано возможно лучшее употребление; действительно ли, например, флот, для которого вы приносите такие крупные жертвы, был употреблен наиболее сообразно с той ролью, которую назначают ему люди военного искусства, с ролью, к выполнению которой они были бы в состоянии приспособить его, — если бы только вы дали им побольше денег. Я хочу говорить о нашей береговой обороне. Как, полагаете вы, употребляются все ваши большие военные корабли? Я открыл несколько секретов в чужих краях — как вы знаете, я много путешествовал и по морю, и по суше. Я не боюсь утверждать, что ни на одной точке земного шара невозможно найти большей праздности, чем на наших военных кораблях. А почему? Потому, что нашим военным кораблям решительно нечего делать. Где вы их видите? Где они, эти громадные военные суда, о содержании снаряжении которых газеты наперерыв сообщают сведения то об их отплытии, то о громадном количестве развиваемых ими сил? Направляются ли они в страны, с которыми мы ведем крупную торговлю? Отправляйтесь в Гамбург — вы никогда не увидите там ни одного английского военного корабля. Отправляйтесь в порты балтийского моря, где у нас также ведется значительная торговля, — лишь очень редко вы заметите там один такой корабль, и то разве только в дурную погоду, или когда на суше немного развлечений. Поезжайте, наконец, в Америку. Наша торговля с Северной Америкой, если не ошибаюсь, составляет пятую или шестую часть всей нашей торговли — по крайней мере, я надеюсь, что мы скоро этого достигнем. Ну, что же! Не думаете ли вы, что здесь именно вы встретите какой-нибудь из наших больших военных кораблей? Почему же, однако, нет ничего реже, как встретить там одно из наших судов и почему, как только оно покажется, его появление оповещается в американских газетах? А потому, что и туда тоже наши корабли не заходят, так как на суше там нет праздных людей, и наши офицеры не любят общества, которое там встречают. Да и сверх того , там нет решительно никакой надобности в наших кораблях и, если бы они туда направились, они принесли бы с собой больше худа, чем добра.
Куда же, наконец, они направляют свой путь? Я постараюсь теперь же дать вас необходимые разъяснения. Перед закрытием последней, столь короткой, сессии парламента, я внес в палату предложение закона, требующего опубликования одной росписи, которая может бросить хотя бы некоторый свет на этот предмет, и я вас попрошу обратить внимание на этот доклад. Вот в чем дело. Я требовал опубликования к первому числу каждого месяца истекшего года росписи с обозначением количества наших морских сил, сосредоточенных в Тахо и вообще в водах Португалии, с указанием наименований судов, количества пушек и числа людей экипажа. Когда это будет сделано, я нисколько не буду удивлен, если вы прочтете там, что в Тахо, в Дуэро и вообще у берегов Португалии сосредоточен английский флот, мало чем уступающий числу своих пушек, всему американскому флоту. Лиссабон — обворожительный город, где превосходно живется, я могу вас уверить в этом, так как я был там. Климат в нем чрезвычайно мягкий: герани там цветут на открытом воздухе в январе месяце. Я не оспариваю хорошего вкуса адмиралов и капитанов, стремящихся провести какой-нибудь год в Тахо, раз это им позволяется. Но я вас спрашиваю: какое дело делают они там за те деньги, которых они вам стоят? Способствуют ли они хоть сколько-нибудь успехам английских интересов? Нисколько. Наш флот находился в Тахо в полнейшем распоряжении португальской королевы. Вот и все, абсолютно и буквально все. Наши газеты сами признали, что наш флот был отправлен в Тахо, чтобы охранять португальскую королеву, чтобы доставить убежище ей и ее двору, на случай, если бы поведение ее народа заставило ее искать себе убежища.
Не правда ли, что это — предмет, о котором всякий взрослый мужчина, что я говорю? — всякая женщина может с полным правом высказать свое мнение. Я не люблю говорить непочтительно ни о какой стране и не хочу, чтобы моим словам был придан презрительный смысл, когда я говорю о Португалии, как о самом маленьком из государств Европы, самом бедном, самом приниженном и самом расстроенном. Я сожалею о ней, но все же — это факт. Что же может выиграть Англия, принимая эту страну под свое покровительство? Уж не делается ли все это ради торговых сношений с этой страной? Но ведь они для вас вполне обеспечены, так как вы потребляете четыре пятых ее портвейна, которого, если бы вы не стали его пить, все равно никто не пил бы вместо вас. Мне не хотелось бы, чтобы меня сочли способным к варварским чувствам, и тем, что я собираюсь сказать, я намерен только демонстрировать один аргумент экономического характера; но, право же, можно положительно утверждать, что если бы землетрясение, уже раз разрушившее Лиссабон, снова повторилось, и если бы при этом море поглотило всю Португалию, это было бы для Англии громаднейшим благом. В том, однако, что нас теперь занимает, Португалия нисколько не виновата. Зачем отправляются туда наши корабли? Чтобы помогать королеве и правительству Португалии дурно управлять народом. Если этот народ восстает, наши войска высаживаются и силой оружия приводят его к повиновению. Наши государственные люди даже присваивают себе право решать, кому управлять Португалией, и устраняют один португальский род от всякого участия в управлении. Они поставили также условием, чтобы, согласно с конституционными принципами, были избраны кортесы. Ну, что же? Кортесы избраны, и все почти все депутаты, избранные народом, благоволят именно тому государственному деятелю, который, если верить лорду Палмерстону и Ко, должен быть устранен от всякого влияния на дела Португалии.
Прошу я вас, господа, проследить этот вопрос об английском вмешательстве в португальские дела. Всмотритесь хорошенько в предмет, во всем его целом, обратите особенное внимание на увеличение ваших вооружений, являющееся следствием этой политики. Беспрестанно упрекают английскую публику в том, что она не интересуется иностранной политикой. Но в чем причина такого отношения ее к делу? В этом проявляется здравый смысл и очень верный инстинкт английского народа: он отвращает глаза и ум от иностранной политики, так как знает, что никогда не извлекал из нее ничего хорошего. Но вам все-таки предстоит исполнить одну обязанность: вы должны выйти из вашего индифферентизма и ознакомиться с делом, так как вам необходимо обратить особое внимание на деятельность вашего министра иностранных дел. Я не боюсь утверждать, что, если вы это сделаете, то сбережете почтенные суммы, а в трудные времена, какие мы переживаем, это все же будет успешный результат. Но вот на что я хотел бы обратить ваше внимание: если жители Брайтона, если старые бабы обоего пола так уж боятся, чтоб французы не похитили их ночью из их кроватей, почему бы им не возвратить английский флот из Тахо и не заставить его крейсировать в водах Ла-Манша? Я — не моряк, но я уверен, что ни один моряк не стал бы отрицать полезности этой меры. Это было бы гораздо лучшим делом, гораздо лучшим упражнением для экипажа и судов и подготовкой для офицеров и команд — это крейсирование флота по Ла-Маншу, — чем его деморализующая праздность в Лиссабоне.
Если вы направитесь в Средиземное море и проследите там за нашими кораблями, вы и там найдете точно такое же положение дел. Да, Средиземное море кишит английскими военными кораблями, но не потому, чтобы они служили там интересам вашей торговли: в этом отношении они ничего хорошего не могут сделать. Это — вопрос, который мы вполне определенно разрешили, отказавшись от защиты нашей торговли военным флотом. Однако вы найдете их там. Оставляя Портсмут, они плывут прямо на Мальту; Мальта — это обширное тайное прибежище для нашего флота. Я был на Мальте в начале зимы, в ноябре месяце. Во время моего пребывания одно судно пришло туда прямо из Портсмута. Покидая Портсмут, оно имело на борту 1000 человек и вошло в Лавалетту, когда я там был, с 999 человеками матросов и юнг, потеряв во время переезда одного человека. Спустя немного после прибытия этого судна, я покинул Лавалетту, отправился в Неаполь, потов с Египет и в Грецию, и, когда я вернулся, корабль еще не трогался с места. Его офицеры высадились на берег и жили в клубе; лейтенант и другие офицеры, которым приходилось нести службы, с великой неохотой приезжали на корабль, чтобы производить хоть подобие дела. Они приказывали экипажу то натягивать, то спускать паруса, то опять заставляли теперь палубу до того, что доски почти протирались насквозь. Меня представили американскому консулу на Мальте. Он говорил со мной в самом дружеском тоне о нашем флоте. “Мы, американцы, — сказал он мне, — находим ваш флот слишком изнеженным”,. — Изнеженным, — удивился я, — что вы понимаете под этим словом? — “Ну, если хотите, — ответил он, — слишком бездеятельным. Вы не можете иметь хорошо дисциплинированного экипажа, если он простаивает по 3-4 месяца в таком порте, как наш. Мы, например, никогда не держим в Средиземном море более 3-х или 4-х судов, и то редко более крупных, чем фрегат; инструкции, которые нам дает вашингтонское правительство, таковы: мы никогда не должны задерживать в порте американских судов; суда должны плавать от одного порта к другому, заботиться о безопасности торговли, следить за появлением пиратов, хотя это и редко бывает в Средиземном море. Наши корабли всегда в движении, и американские суда и матросы находятся в лучшем состоянии, в отношении дисциплины и экипировки, чем суда английские, потому что последние находятся в постоянном бездействии”. Еще раз говорю, это — вопрос, о котором всякий мужчина, всякая женщина нашей страны имеют право и возможность составить свое мнение; и повторяю, что я лично на вопрос об увеличении наших вооружений отвечу: раз вы боитесь неприятельского вторжения со стороны Ла-Манша, почему бы вам не вернуть на родину этих судов, строящих на якоре без всякого дела в Тахо и в Средиземном море? А если мне скажут, что наши военные корабли принуждены стоять на якоре в Тахо, чтобы оказывать защиту португальской королеве, я отвечу, что это дело приличествует более ее собственным подданным. Теперь еще одно слово по вопросу, лично меня касающемуся, который ни в чем не затрагивает мнений почтенных лиц, меня окружающих. Так или иначе я был принужден принять довольно большое участие в этом вопросе о вооружениях. Я высказал уже в Стокпорте несколько замечаний по этому предмету — замечаний самого невинного и случайного свойства. Говоря совершенно искренне, я не с тем отправился в Стокпорт, чтобы говорить о вооружениях или о налогах, но во время моей речи — очень многие из лиц, здесь присутствующих, могут подтвердить это, — кто-то крикнул: “А какое отношение имеет все это к налогам?” Тогда, под влиянием момента, я и высказался об армии, о флоте, об артиллерии, как о единственных статьях нашего бюджета, которые можно бы сократить, чтобы достигнуть уменьшения налогов.
Лондонские журналы — потому, без сомнения, что это им было на руку, — постарались по возможности выставить меня в смешном виде, навязывая мне слова, будто я хотел бы сберечь все суммы, расходуемые на армию, флот и артиллерию. Я без колебания готов познакомиться всякого с моими взглядами на этот предмет. То, что я так открыто высказал в Стокпорте, я готов повторить и здесь: вы до тех пор не достигнете значительного уменьшения ваших вооружений, пока в общественном мнении страны не произойдет серьезного переворота во взглядах на нашу внешнюю политику. Я неоднократно выражал эту мысль в моих сочинениях. Я сказал в Стокпорте, что вы не можете уменьшить этой статьи ваших расходов, пока не произойдет изменения в общественном мнении и пока английский народ не откажется от той мысли, что ему принадлежит роль руководителя делами всего света. Я вовсе не думал выказывать этим неуважения к нашим министрам, ни становиться по отношению к ним в оппозицию по вопросу о поддержании наших вооружений в их настоящем виде. Все, чего бы я хотел, это — обратиться к общественному мнению, как я это делаю теперь, и как я буду делать всегда. Когда общественное мнение, когда влиятельное большинство страны будет на моей стороне, я буду иметь удовлетворение видеть мои идеи осуществленными. До тех же пор я довольствуюсь тем, что по этому вопросу, как и по многим другим, принадлежу к меньшинству, и спокойно отношусь к меньшинству, пока не достигну большинства.
Но, милостивые государи, действительный вопрос, предложенный стране и требующий практического разрешения, это вовсе не вопрос об уменьшении наших вооружений, хотя в этом и пытались вас уверить. Вопрос вовсе не в том, чтобы разоружить наш флот и оставить наши арсеналы без защиты, как превратно утверждает манчестерская газета в своем последнем номере. Вопрос не в том, и нечестно говорить, будто мы ставим его таким образом. Истинный смысл вопроса состоит вот в чем: следует ли нам увеличить нашу армию, наш флот и нашу организацию?
Я допускаю, что общественное мнение не настолько благосклонно ко мне, чтобы я мог рассчитывать добиться при его содействии значительного уменьшения наших вооружений; но я в то же время утверждаю — я говорю это от имени западного Йоркшира, от Ланкашира, Лондона, Мидлсекса, Эдинбурга, Глазго, — я утверждаю, что по вопросу об увеличении вооружений общественное мнение в названных центрах — на моей стороне и против министров. И если это общественное мнение находит выражение и высказывается притом на публичных митингах, то — хотя бы мне пришлось остаться одному при следующем мнении, — я не колеблясь скажу, что добрая часть печати забыла или пренебрегла своими обязанностями в этом случае. Я говорю, что если общественное мнение высказывается против требуемого кредита на публичных митингах, устраиваемых по всей стране, еще до внесения этих требований в палату, то увеличение наших вооружений не может осуществиться. Но имеет ли место это проявления общественного мнения или нет, я заявляю, — говоря конечно только от себя лично, как отдельный член палаты общин, — я заявляю, что ни один шиллинг не будет прибавлен к ассигновкам на вооружение без того, чтобы я не потребовал по этому поводу публичного голосования палаты.
Я начал свою речь с того, что связал вопрос о вооружениях с вопросом о свободной торговле, теперь же, в заключение, скажу, что свобода торговли подвергается большой опасности по всей Европе, благодаря той политике, которой, по-видимому, собираются следовать. Я получаю парижские газеты и что же я нахожу в них? В Париже есть известное число приверженцев свободной торговли, которые образовали союз; они издают еженедельный журнал, подобно тому, как мы издавали журнал, направленный против хлебных законов. Журнал этот называется Le Libre Еchange и во главе его стоит мой почтенный, знаменитый и ученый друг, г. Бастиа. На прошлой неделе этот журнал жаловался на то направление, которому, как думают во Франции, Англия готовится следовать.
Посмотрим теперь, что говорит орган протекционистов — Le Moniteur industriel? Последний номер этого журнала наводнил не только Францию, но и Англию; в нем протекционисты, не скрывая своей радости, констатируют теперешнее состояние нашей страны. “Мы уже высказывали вам, — говорится в этом журнале, — что Англия не была искренна в вопросе о свободной торговле. Она сама не верит в свои принципы; увидев, что другие народы не следуют ее примеру, она готовится к вооружениям, чтобы силой взять то, чего она надеялась достигнуть хитростью”.
Итак, я увещеваю моих сограждан повсеместно воспротивиться этой попытке сделать ненавистными принципы, которые, будь они прилажены к жизни, восстановили бы — в этом глубоко убеждены приверженцы принципа свободного обмена, — мир и гармонию между народами.
Наибольшие энтузиасты из нашей среды никогда, конечно, не говорили, как это утверждают некоторые газеты, будто почти непосредственно вслед за осуществлением принципов свободного обмена мы ждем пришествия Мессии. Мы никогда не думали, что другие нации немедленно воспримут наши принципы, подобно тому, как и нас самим необходимо время, чтобы их усвоить. Но на одно, по крайней мере, мы твердо надеялись, а именно на то, что континентальная Европа, глаза которой с мучительным беспокойством устремлены на нашу страну и внимательно наблюдают за нами, не увидит нас первыми усомнившимися в собственных принципах и в их результатах, усомнившимися до такой степени, чтобы думать о вооружениях против всего света, тогда как мы рассчитывали только на ее дружбу и сохранение с ней добрых отношений. Что же касается тех честных и миролюбивых людей, которые присоединились к нашему движению, то нам удалось вполне утвердить их в мысли, что они должны смотреть на себя, как на провозвестников мира, наполнившего наши сердца. Мы насадили оливковое дерево, не надеясь, конечно, что плоды на нем созреют в один день, но мы ждем от него плодов в соответственное время, и с помощью Бога и вашей, оно принесет нам эти плоды».