[Кобден Р.
Ричард Кобден – Лига и борьба против хлебных законов. Речи Кобдена в парламенте
и на митингах. –
М.: Солдатенков, 1899. 314 с. (Библиотека экономистов. Вып. 10).]
————————————
Кобден был восторженно встречен наиболее многолюдным и наиболее избранным обществом, какое когда-либо присутствовало на митингах Ковент-Гардена. Когда тишина восстановилась, он сказал следующее:
————————————
«Господин председатель, леди и джентльмены! Сейчас я узнал, что доктор Боуринг, которыми вы надеялись выслушать сегодня вечером, был настоятельно вынужден отлучиться. Таким образом, я занимаю его, к сожалению опустевшее место. Я вряд ли мог бы сказать что-нибудь новое по вопросу о нашем великом деле, если бы вопрос этот, достигнув широкого распространения в стране, не вступал каждую неделю в какой-либо новый фазис, могущий служить предметом для наших бесед. На прошлой неделе в палате общин происходило два совещания, и если бы дух партий не исключил из обсуждения бедной политической экономии, заседания палаты могли бы сделаться для публикой великой школой, способной разъяснить ей предмет, который, как я предполагаю, не достаточно хорошо понимается. Я говорю о так называемом дифференциальном тарифе (Слушайте! Слушайте!). К сожалению, с обеих сторон палаты нашлись люди, которые, вместо того, чтобы видеть в этом обсуждении лишь вопрос о повышении или понижении покровительственных пошлин на 4 шиллинга, уверили себя, что дело касается достижения должностей, власти, влияния для них самих (Слушайте! Слушайте!). Таким образом, истинный вопрос был затемнен пререканиями, перебранкой и взаимными упреками по поводу действий, относящихся еще к 1835 году. Словом, и те, которые стоят у власти, и те, которые не стоят у дел, находились, по-видимому, под влиянием одной и той же причины мучительного беспокойства, а именно — удастся ли одним прогнать других и занять их место (Аплодисменты). Это помещение тоже является школой политической экономии, и если вы позволите, я прочту вам лекцию по вопросу, который был действительным предметом обсуждения в палате общин, но который с большим ущербом для общественных интересов был оттеснен другими, по-моему, гораздо менее важными предметами. Мне хотелось бы, чтобы значение слов дифференциальный тариф хорошо понималось в стране, и я надеюсь, что могу дать им такое простое объяснение, услышав которое ребенок будет в состоянии прочесть дома в свою очередь лекцию своему старому дедушке.
Вы знаете, что ковент-гарденский рынок, на котором продаются овощи, идущие на потребление метрополии, принадлежат герцогу Бедфордскому. Предположим, что некоторое число огородников, собственников известных земельных участков, находящихся по соседству, например, огородники гаммерсмитского прихода, побудить герцога Бедфордского установить налог в 10 шиллингов с подводы на всю капусту, привозимую из окрестных приходов, например, из Беттерси и других, кроме гаммерсмитского прихода. Что же получится в результате? Так как приход, который получил бы, таким образом, привилегию, не производит достаточного количества капусты для потребления метрополии, то огородники Гаммерсмита стали бы воздерживаться от продажи капусты до тех пор, пока не представилась бы возможность получить за нее ту же цену, что получают и огородники из Беттерси, которые, будучи вынуждены платить герцогу Бедфордскому 10 шиллингов налога, естественно присоединили бы эту сумму к нормальной цене своей капусты. Что же получилось бы в результате? А вот что: благородный герцог получал бы по 10 шиллингов с подводы за всю капусту, привозимую из Беттерси, и других мест. Огородники Гаммерсмита тоже продавали бы капусту на 10 шилл. дороже, чем прежде, но не платя налога, клали бы их в карман; что же касается публики, то она платила бы на 10 шиллингов дороже за всю капусту, откуда бы она ни привозилась.
Предположим теперь, что благородному герцогу понадобилось извлечь из своей капусты несколько больше дохода; но, желая, тем не менее, продолжать покровительство огородникам Гаммерсмита, он предполагает взимать с их капусты налог в 10 шиллингов, увеличив в то же время до 20 шиллингов налог на капусту из Беттерси и других мест. Посмотрим, какие были бы последствия этой меры. Как и в первом случае, жители Гаммерсмита будут воздерживаться от продажи, пока цена на капусту не будет установлена огородниками из Беттерси, принужденными платить налог в 20 шиллингов, в то время как их соконкуренты платят только 10 шиллингов. Как же отразятся эти комбинации на публике? Она будет платить на 20 шилл. дороже нормальной цены за всю капусту, какую только будет покупать. Герцог Бедфордский будет получать полностью 20 шиллингов налога с капусты из Беттерси, а огородники Гаммерсмита будут опять-таки класть в карман другие 10 шилл. Что же касается публики, то она и в том, и в другом случае будет платить налог в 20 шиллингов.
Спустя некоторое время огородники Гаммерсмита пожелали пользоваться несколько большей монополией. Попробовав сладкого, они не прочь еще раз полакомиться, что вполне естественно (Смех), и вследствие этого сговариваются и сообща пускают в ход все свои хитрости. Они не считают удобным потребовать от герцога Бедфордского нового увеличения налога на капусту из Беттерси, так как эта мера была бы в высшей степени непопулярна. Они решают кинуть клич: Дешевая капусту! и говорят благородному владельцу Ковент-Гардена: “Уменьшите налог на капусту из Гаммерсмита с 10 до 6 шилл., оставив в то же время налог на капусту из Беттерси в прежнем размере в 20 шилл.”. Закутавшись в мантию патриотизма, они обращаются к лорду Джону Расселу и просят его походатайствовать перед своим братом, герцогом Бедфордским, чтобы тот одобрил эту удивительную комбинацию. Благородный герцог, которого я считаю человеком предусмотрительным, возражает: “Ваш девиз — дешевая капуста, — только предлог, чтобы скрыть ваш эгоизм. Если я уменьшу вам налог на 4 шилл., оставив налог для Беттерси в прежнем размере в 20 шилл., то вы будете по-прежнему продавать капусту по той же цене, что и ваши соконкуренты, и единственным результатов будет то, что я потеряю 4 шиллингов, которые вы положите себе в карман, а публика будет платить ровно ту же цену, что и прежде (Аплодисменты). Поставьте слово “сахар” на место слова “капуста”, и вы получите ясное представление о предложении, внесенном недавно нашими исконными противниками, плантаторами Западной Индии (Слушайте! Слушайте!). Когда правительство предложило установить налог в 34 шилл. на иностранный сахар и в 24 шилл. на колониальный, то это было равносильно предоставлению производителям последнего взимать за свой сахар 10 шилл. сверх его нормальной цены, потому что, подобно тому, как и в примере гаммерсмитской капусты, количества, поставляемого колонистами, недостаточно для нашего рынка, а они не станут продавать ни одной унции сахара, пока не будут иметь возможности брать за него ту же цену, что и плантаторы Явы, принужденные платить с этой цены налог, превышающий на 10 шилл. налог, взимаемый с наших колонистов. Посмотрим теперь, какие суммы дает этот покровительственный налог. Наши колонии поставляют стране круглым числом около 4 000 000 цен. сахара; считая по 10 шиллингов с центнера это составит, если я не ошибаюсь, 2 000 000 фунтов стерлингов. Эта огромная сумма есть не что иное, как премия, или, как это называют, покровительство, которое предлагается оказать плантаторам Западной Индии. Каково же было отношение фритредеров к этой монополии? Мы выставили предложение об уравнении налога на весь сахар без различия и требовали, чтобы все производители сахара платили королеве Виктории одинаковую пошлину под видом налога, и чтобы никому не было дозволено класть часть этой пошлины в собственный карман. (Шумные аплодисменты). Мы поддерживали это предложение в палате общин, и хотя, как мне представляется, мы несомненно победили их своими доводами, они победили нас при голосовании. Тогда явилась поправка мистера Майлса, предложившего налог в 20 шилл. на колониальный сахар и в 30 шилл. на иностранный сахар. Но, внося в свое мероприятие различие между разными сортами сахара, упущенное правительственным проектом, он в то же время требовал, чтобы особый сорт иностранного сахара, называемый white clayed, оплачивался по 34 шилл. Мне хорошо известно, что очень многие в нашей просвещенной столице думают, что фритредеры были неправы, восстав против поправки г-на Майлса (Слушайте!). Прежде всего, с происхождением этого предложения было связано сильное подозрение, если не сказать больше; тем не менее я не стану судить о нем в зависимости от этого обстоятельства. Плантаторы Антильских островов жаловались на то, что предложение сэра Роберта Пиля вело к их разорению, и вот почему они противопоставили ему поправку г-на Майлса. Есть, однако, люди, достаточно простодушные, чтобы думать, что эта мера менее протекционна, чем первая. Но не будем судить по внешности и не станем оценивать меру в зависимости от того, кто ее предлагает, но рассмотрим обстоятельно ее значение и преследуемые ею цели. Понижение пошлины на 4 шиллинга. для колониального сахара относится ко всему сахару, независимо от его количество. Понижение же на 4 шиллинга для иностранного сахара — это только понижение для сахара известного качества. Постараемся определить, какой именно сорт иностранного сахара исключается из этого понижения, а следовательно, будет по-прежнему оплачиваться налогом в 34 шилл., так как в этом весь вопрос. Люди, не знакомые близко с торговлей сахаром, могут быть лишь крайне некомпетентными судьями в вопросе о значении и возможных результатах предполагаемого исключения. Некоторые из нас, приверженцев свободной торговли, нашли, что необходимо отправиться в столицу, чтобы ознакомиться, наконец, с тем, что такое этот clayed sugar, получаемый нами из чужих краев. Мы думали, что нам не остается сделать ничего лучшего, как обратиться за разъяснениями к десяткам двум сахаро-заводчиков и сахаро-торговцев, среди которых ... (и т.д.)
Здесь Кобден приводит мнение значительного числа специалистов, соглашающихся между собой в том, что сорт иностранного сахара (white clayed), исключаемого поправкой г-на Майлса из благодетельной меры, состоящей в понижении пошлины на 4 шилл., составлял в данный момент во всяком случае не менее 3/4 иностранного ввоза.
Исходя из этого, господа, я не колеблюсь заявить, что поправка г-на Майлса была не что иное, как ловушка, рассчитанная на невнимательность фритредеров (Слушайте! Слушайте!). Я не обвиняю г-на Майлса в том, что именно он был изобретателем или соучастником этого преднамеренного обмана. Я думаю, наоборот, что этот коварный план был придуман в Минчглэне людьми, прекрасно знавшими, что они делают, и надеявшимися изловить нас в палате общин в свои по внешности благовидные хитросплетения. Каковы же были бы результаты поправки, если бы она была принята? Пошлина с колониального сахара была бы понижена с 24 до 20 шилл. Громадное количество иностранного сахара оплачивалось бы пошлиной в 34 шилл. Таким образом, покровительственная премия в пользу колониальных интересов составляла бы 14 шилл., вместо 10 шилл. предоставляемых в их пользу министерским предложением (Слушайте! Слушайте!). Между тем, есть простодушные люди, которые говорят нам: “Так ведь поправка Майлса дает нам возможность приобретать сахар дешевле, то что за беда в том, что плантаторы тоже будут извлекать из нее некоторую выгоду?” Но в том-то и дело, что она нисколько не удешевит нашего сахара. Уменьшение на 4 шилл. пошлины с колониального сахара ограничилось бы только переложением известной суммы государственных доходов в карманы монополистов. Считая по 4 шилл. с 4 000 000 цент. сахара, ежегодно доставляемых нашими колониями, получим 800 000 фунт. ст., которые были бы отняты у государственного казначейства, и которые вы принуждены были бы возместить этому казначейству посредством какого-либо другого налога. Берегитесь этого: государственные доходы и национальные доходы плавают на одной ладье, а монополисты — в другой, и если вы отнимете что-либо от государственных доходов, чтобы уступить это монополистам, вы должны будете подвергнуться новому обложению. Что такое проект г-на Майлса? Это — не что иное, как присвоение монополистами дохода, предназначенного королеве Виктории. Есть люди, которые утверждают, что сумма, отнимаемая таким образом у государственного казначейства, незначительна. Но следует вспомнить, что дело идет о 800 000 ф.ст. ежегодно, и что эта сумма, считая по 4%, соответствует капиталу в 20 000 000 ф. ст. Таким образом, предложение г-на Майлса сводится не более ни менее, как к следующему: взять вторично 20 милл. ф. ст. из государственного кармана и предоставить их в пользу колонистов. Я уже говорил моим друзьям, и повторяю здесь, — так как по некоторым признакам я узнаю, что между вам есть люди, которые были введены в заблуждение этим предательским предложением, — повторяю, что уменьшение налога на колониальный сахар не понизит ни на один фартинг цены сахара до тех пор, пока налог на иностранный сахар будет оставаться тот же. А так как нам заявили, что в непродолжительном времени, кажется через год, ожидается глубокое изменение во взимаемых с сахара пошлинах, то воспользуемся временем, чтобы хорошенько уяснить себе, что такое дифференциальный тариф, и если нам удастся основательно ознакомить публику с истинной его сущностью, то будьте уверены, что в феврале будущего года не найдется министерства, которое решилось бы предложить их (Аплодисменты).
Повторяю еще раз, что, если бы правительство дошло даже до полной отмены налога на колониальный сахар, оставив в силе существующий налог на иностранный сахар, вы не платили бы за потребляемый вами сахар ни одного фартинга меньше. Вы не можете получать этот товар дешевле иначе, как увеличив количество ввоза. Нет другого средства увеличить цены на тот или иной товар, как посредством увеличения предложения при не изменившемся спросе. Итак, единственным результатом полной отмены налога на колониальный сахар была бы уступка монополистам 4-х или 5-ти миллионов в год из государственного казначейства — суммы, которую вы принуждены были бы возместить казне каким-нибудь другим налогом. Необходимо, чтобы эти вопросы были, наконец, ясно поняты публикой; необходимо, чтобы публика узнала, что они в себе заключают, и тогда мы скоро покончили бы со всеми этими обложениями народа в пользу частных интересов под видом дифференциального тарифа.
Так как колонисты являются в парламент и указывают на “покровительство” как на единственное средство против всех своих недугов, постараемся же узнать — полезна ли эта покровительственная система, по крайней мере для тех, которые ее требуют. И что же! Я видел почтенных джентльменов, землевладельцев из Западной Индии, которые, поднимаясь со своих мест в палате общин, жаловались на бедствия, постигшие их и их семьи: “Мы разорены, — говорили они, — наши имущества обесценены, вместо того, чтобы извлекать доход из наших владений, мы принуждены посылать отсюда деньги на их содержание”. И при каким условиях они терпят все эти бедствия? В тот самый момент, когда они пользуются безграничным покровительством, когда они свободны от всякой иностранной конкуренции, — так как вы можете покупать сахар у кого-либо другого вместо их, но не иначе, как подвергаясь налогу в 64 шилл., что равносильно запрещению. Если же эта монопольная система не дала им возможности выгодно вести свои промышленные предприятия, если они приходят в упадок и разоряются при такой системе покровительства, то не доказывает ли это, что они находятся на дурной дороге, и что эта система, столь тягостная для потребителей, не дала даже тех результатов, которых от нее ожидали те, в интересах которых она была введена? Необходимо видеть вещи в их надлежащем свете. Мой почтенный друг, г-н Мильнер Джибсон, был совершенно прав, когда, со свойственным ему остроумием, говорил следующее: “вместо того, чтобы обманным образом облекать премии монополистам в форму парламентского акта, имеющего якобы целью назначение субсидии короне, будем вотировать эти субсидии в отдельности, и если колонисты действительно имеют права, которые они могут заставить нас признать, пусть они точно установят их, и отдадим им тоже в отдельности то, на что они имеют законное право. Но раз они предстанут перед нами в этом новом положении, мы должны будем пойти дальше ознакомления лишь с материальным фактом их разорения. Нам необходимо будет узнать — управляли они соответственным образом своими владениями. Когда человек собирает своих кредиторов и заявляет им, что не может более исполнять своих обязательств, они естественно начинают справляться об образе жизни этого человека и разузнают, вел ли он свои дела с должным благоразумием и умением. Поставим, если хотите, несколько таким вопросов плантаторам Антильских островов. Я говорю, что они неспособны вести свои дела, так как они руководили ими без достаточного умения и бережливости. Помню, что семь лет тому назад мне пришлось переезжать через Атлантический океан в обществе одного очень просвещенного путешественника, объехавшего все страны земного шара, в которых произрастает сахарный тростник; он говорил мне: “Между возделыванием сахарного тростника и производством сахара в ваших западных колониях, с одной стороны, и в странах, не пользующихся одинаковой с ними монополией, с другой, — существует такая же разница, как между вашим теперешним бумагопрядением и тем, которое практиковалось у вас в 1815 году”. Поэтому если это так, я говорю: долой эту покровительственную опеку, делающую ленивыми и бессильными людей, засыпающих под ее влиянием! Поставьте колонистов в положение законного и полного равенства с их соконкурентами, и пусть они самостоятельно борются за себя, без покровительства и равным оружием, как мы сами принуждены это делать.
Джентльмены, я изложил вам мотивы, заставившие меня вотировать против предложения г-на Мильнера. Я искренне сознаюсь вам, что не догадывался о расставленной нам ловушке, еще до пятницы утром, т.е. до самого дня голосования. Еще в четверг я решил принять эту поправку, воображая — как я был наивен! — что от представителя Бристоля могло исходить что-нибудь хорошее (Смех). Я хочу думать, я даже не сомневаюсь в том, что некоторые из фритредеров, и притом самых ярых, подавали голоса за поправку под влиянием того же недоразумения, которое заставило бы меня самого ее принять, если бы обсуждение происходило накануне того дня, когда я получил необходимые разъяснения. Но, господа, если фритредеры впали в заблуждение чистосердечно, мы не должны скрывать от себя того факта, то другие лишь в палате общин видели во всем этом только вопрос партии. (Слушайте! Слушайте!). Я вижу, что печатные органы этих партий крайне недовольны тем, что мы, руководствуясь принципиальными, а не партийными и агитационными соображениями, отказались принять поправку, худшую, чем уже сама по себе довольно бурная мера сэра Роберта Пиля, тогда как, сделав это, мы могли бы способствовать остановке политической колесницы (Одобрение). Я не вижу в этих действиях парламента предлога для политической борьбы. Я никогда не подавал в парламенте голоса за агитационные меры и, надеюсь, никогда этого не сделаю (Одобрительные возгласы). Я стараюсь добиться возможно лучшего. Я никогда не предложу дурной меры, я никогда не стану поддерживать худшее, когда представляется возможность лучшего. Но даже если бы я был человеком партии, если бы я был расположен рассматривать этот вопрос лишь с точки зрения партийной тактики и сквозь призму оппозиции, то что я должен был бы подумать в данном случае? Перед нами соглашение. И какое соглашение! Я слышал от вполне благоразумных людей, что вскоре мы увидим в палате общин соглашение, что на торийских скамьях имеется 250 наиболее умеренных консерваторов, а со стороны вигов 100 наиболее консервативных либералов, политические взгляды которых теперь так близки к однородности, что они могли бы заседать бок о бок, под руководством одного политического вождя, если бы не трудно было уладить при этом некоторые личные притязания. Есть люди, думающие, что такого рода соглашение оправдывается с точки зрения здравого смысла и политических соображений. Но какого рода соглашение существовало в последний понедельник между либералами, с одной стороны, и ультрамонополистами, с другой? Между лордом Джоном Расселом с его вигами и лордом Джоном Маннерсом с его “молодой Англией”? Если бы дух партий не ослеплял людей, если бы он не препятствовал им видеть дальше своего носа, неужели они не задались бы вопросом — к чему все это может повести? Допустим, что это соглашение могло помочь им победить своего соперника, куда завело бы оно их самих? При первом же голосовании большинство, составленное из таких ингредиентов, распалось бы и превратилось бы в бессильное меньшинство. А какие результаты имело бы все это для сэра Роберта Пиля? Предположите, что королева послала бы за лордом Джоном Расселом и предложила бы ему сформировать кабинет, какой совет дал бы лорд Джон Рассел ее величеству? По всей вероятности — послать опять за сэром Робертом Пилем. Можно ли думать, то имея за собой большинство в 90 голосов по всем политическим вопросам, сэр Роберт Пиль может быть устранен при помощи таких жалких приемов. Если бы партии почти уравновешивались, если бы они обладали почти равными силами, с разницей лишь в 10-20 голосов, то может быть, это давало бы повод для такой партийной тактики. Но при большинстве в 90 до 100 голосов на стороне сэра Роберта Пиля, каким образом такого рода интриги могли бы привести его противников к власти? Нет, нет, средство для достижения власти, если только лорд Джон Рассел и виги желают этого, состоит не в том, чтобы, поступаясь принципами, объединяться с ультра-монополистами; такая тактика не привела бы ни к чему даже во Франции, где политические деятели отличаются меньшей щепетильностью, чем в Англии, и менее связаны просвещенным контролем общественного мнения. Но если благородный лорд желает достигнуть власти, пусть он обнаружит свои силы во внешних делах, чтобы таким образом усилить свое влияние в палате (Возгласы одобрения). Каковы же те средства, которыми он, как всякий политический деятель, обладает для того, чтобы создать себе престиж во внешней политике? Это — не ставить препятствий той самой свободе торговли, которую, по его заявлению, он допускает в принципе; но, наоборот, тесно примкнуть к этому принципу, которому предстоит или возвыситься или пасть вместе с ним. К сожалению, я должен заявить, что идеи, проникающие обе крупные парламентские партии, — я говорю о вигах и о тори, — таковы, что народ вовсе не заботится об одной более, чем о другой (Слушайте! Слушайте!), и я действительно думаю, что он охотно продал бы обе за ничтожное уменьшение налогов и запретительных пошлин (Смех). Джентльмены! Лига, по крайней мере по моему мнению, не принадлежит ни к одной из этих двух партий. Ни виги, ни тори не являются фритредерами на практике. Мы не получили еще никакого доказательства ни со стороны вождя вигов, ни, тем более, со стороны вождя тори, который послужил бы нам залогом для возможности вывести заключение, что кто-либо из них готов довести до конца принцип свободного обмена. Правда, мы слышали очень важные заявления, но это не может нас удовлетворить, и нам нужно опереться на голосование. Всегда найдется какой-нибудь предлог продолжать покровительстве торговле сахаром и какое-нибудь оправдание покровительству хлебной торговле. Пока же мы не заставим ту или иную партию принять, без всяких посторонних соображений, сторону дела свободы против протекционизма, который есть не что иное, как организованный грабеж, до тех пор я не думаю, чтобы Лига, как таковая, действовала благоразумно и политично, отождествляя себя с одной из них.
Джентльмены! Мое мнение таково: хотя мы изолированы как организация, но при условии, что мы останемся организацией, мы будем иметь гораздо больше силы и в палате и в стране, если бы даже и не опирались на численное превосходство, чем если бы мы дали себя поглотить вигам или тори. (Одобрение). Я вижу смешение партий, я вижу хаос, в который впали наши политические фракции; я этим не огорчаюсь. Но я говорю: составим сплоченную организацию фритредеров, и чем более будет осложнений и смут между вигами и тори, тем скорее мы достигнем торжества наших принципов (Восторженные аплодисменты).
Вслед за Кобденом поднялся священник Т. Спенсер, который произнес такую речь:
Господин председатель, леди и джентльмены! Я, как и все вы, с большим интересом слушал речь г-на Кобдена и радуюсь, что дух партий теряет свое прежнее значение, радуюсь при мысли, что пустым кличкам вигов и тори предстоит скоро исчезнуть.
Я надеюсь, — и я давно уже питаю эту надежду, — что на развалинах этих двух партий возникнет третья, которую народ назовет партией справедливости (Шумные аплодисменты), потому что она возведет себе в принцип не справедливость только для некоторых, а справедливость для всех (Возгласы одобрения), потому что она не будет покровительствовать богатым, бедным или средним классам, но будет воздавать должное всем равномерно, делая лишь то, что хорошо и справедливо во всякое время и при всяких обстоятельствах (Возгласы одобрения). Я надеюсь также на одновременную перемену духа периодической печати. Вместо органов печати, издающихся с целью ввести в заблуждение публику или приобрести популярность, вместо постоянного раздувания ими страстей, вместо этих отживших журналов вигов и тори, я надеюсь читать в будущем журналы, посвященные Истине, констатирующие события, не придавая им преднамеренной окраски, отмечающие факты как они есть (Аплодисменты), так чтобы народ мог верить тому, что он читает, а это теперь для него невозможно, так как чтобы добраться до истины, он принужден перечитывать журналы всех партий и являться судьей между ними (Возгласы одобрения). Как священник английской церкви, я бы не должен полагаться на собственное мнение, видя, что громадное большинство духовенства придерживается в деле политических вопросов иных воззрений, чем я. Тем не менее не невозможно, что меньшинство окажется правым. Бывали случаи, что истина опиралась на защиту незначительного числа людей и даже не человека, стоящего совершенно одиноко; во всяком случае, думать самому за себя есть право всякого.
Дело не в том, на чьей стороне численность, но на чьей стороне истина (Одобрение). Я в этом отношении, к сожалению, разделяю мнение епископа Баттлера, который говорил: “Большинство людей думают при помощи других”. Я не хочу сказать ничего такого, что бы уклонилось от уважения, которым я обязан своим ближним, но все же я думаю, что прелат был прав и что многие люди нравственно, если не физически, крайне инертны. Они не любят ни учиться, ни работать, ни думать, и даже тогда, когда они читают, что бывает часто, как он говорил, “проявлением лености”.
Мы видим их поглощающими роман, — это не изучение, или пробегающими журнал — в этом нет умственного труда, исследования, искания истины. Таким образом загромождается память, обременяется ум, пока приступ несварения не освободит и ту, и другой, — так как, позвольте мне сказать вам это, ничто не ослабляет более памяти, как непомерное чтение, материал которого не переварен посредством внутренней работы ассимиляции в самую сущность нашего сознания.
Первое препятствие, встреченное Лигой, я приписываю именно этому отсутствию мысли у народа. Лига принуждена думать за него. Она походит на людей, предоставляющий свое здоровье в распоряжение врача, свои именья — в распоряжение управляющего, свои оправдательные доводы — в распоряжение адвоката, свою душу в распоряжение священника (Смех и аплодисменты). Они не следуют Св. писанию, ибо оно говорит: “Наблюдайте”, а они говорят: пусть другой наблюдает за нас (Смех). Они слагают с себя таким образом всякую ответственность и не делают ничего иначе, как уполномочивая на это других (опять смех). Но лишь только народ этой страны захочет самостоятельно подумать, в особенности, когда он самостоятельно рассмотрит, что такое истинная религия, когда он поймет, что она не заключается в пустых кривляниях, в постных физиономиях, в чтении молитв и пении псалмов, но в том, чтобы влагать честность и справедливость в наши слова и наши поступки, — тогда Лига охватит всю страну, привлекая столько приверженцев, что успех в этом отношении нескольких недель затмит успехи, приобретенные целыми часами труда (Аплодисменты). Другая причина, препятствующая Лиге делать более быстрые успехи, состоит в том, что даже между теми, которые немного думают (а это неизбежно ведет к признанию принципа свободной торговли), есть много таких, которые предоставляют другим действовать за себя. Они говорят: “Мне нет нужды давать себе столько труда; вот г-н Кобден, он обо всем позаботится. Вот наш представитель в палате общин, это — чудный человек, он будет говорить за меня. Вот люди, созывающие митинги и пишущие петиции. Вот платные и неплатные агенты, вот Лига с ее журналами и памфлетами, — все это делает чудеса. К чему же мне тратить время, усилия, деньги, наживать себе врагов, запускать дела? Я предоставляю это другим (Аплодисменты). Вот что погубило уже не одно благородное дело (Крики Слушайте!).
Истинно великий человек говорит себе: Я буду действовать, хотя бы я остался один. Если другие и пренебрегают своими обязанностями, я буду исполнять свои, и хотя я верю в Божественное Провидение, но буду работать так, как если бы оно помогало только тем, кто сам себе помогает».
Оратор говорит затем о вопросе свободной торговли с точки зрения религии. Он заимствует доказательства из Библии, сборника молитв, из мнений наиболее знаменитых сектантов. Здесь, конечно, не место приводить эту аргументацию, основанную на принципе мира и любви между отдельными лицами и народами. Сам сэр Роберт Пиль признал, что самым прочным основанием торговли было предоставление “всякому покупать и продавать на наиболее выгодном рынке”. Отсюда оратор выводит заключение, что сэр Роберт Пиль, отказываясь предоставить свободу торговле, не может с чистой совестью произносить молитву о парламенте, в которой между прочим говорится так: “О Боже, дай, чтобы все делалось и устраивалось усилиями парламента на самом прочном основании ради того, чтобы мир и благоденствие, истина и справедливость, религия и благочестие царили между нами до самого последнего поколения”.
Далее он переходит к очередному вопросу — к различию в обложении двух категорий сахара. Как и следовало ожидать, он расточает при этом богатый запас библейской эрудиции с целью доказать, что правительство не имеет права стеснять потребителей внесением этих различий; несмотря на то, что все это казалось уже доказанным предшествовавшими ораторами, г-н Спенсер не преминул противопоставить правительственному проекту солидную аргументацию.
«Я убежден, — сказал он, — что в предначертании властелина, которому мы служим, нашего Творца, не входило подчинение нам требованию вникать в происхождение вещей, которыми мы пользуемся. Эта книга (он указал на сборник молитв) сделана из бумаги, произведенной при помощи труда рабочих. Бог не требует, чтобы мы трепетали на каждом шагу, и не вменит нам в грех употребления таких предметов. Вот почему я думаю, что правительство не право, вооружаясь такого рода идеями, в данный момент господствующими в публике, чтобы при случае воспользоваться ими как аргументом. Я не сомневаюсь, что каждый из членов, входящих в состав кабинета, имеет более правильные понятия, но они не хотят оскорблять чувства тех, которые думают иначе. Приходится сожалеть, что это чувство получило преобладание, приходится сожалеть, что оно существует в душе значительного числа честных людей. Когда сострадание и милосердие занимают в душе место справедливости, в результате получаются всевозможные ошибки. Я могу только сказать, что Библия не санкционирует такой замены справедливости милосердием. Она говорит: “Будьте справедливы”, и далее “любите милосердие”, основывайте все на истине, праведности, законности правосудии; платите все, что должны, делайте, что хорошо, а затем, если у вас есть средства к этому, проявляйте великодушие001 . К тому же библейское милосердие — это не современное милосердие, милосердие, оказываемое на общественный счет, говорящее людям: “Нужно, чтобы вы были хорошо одеты, хорошо согреты”, присоединяя пи этом: “обращайтесь в приход”; нет, библейское милосердие — это милосердие добровольное, и всякий черпает его из собственного сердца и собственного кошелька (Аплодисменты). Я расскажу вам об одном акте истинного милосердия, о котором я узнал вчера. Один из моих друзей рассказал мне, что он путешествовал в общественном экипаже в холодную зимнюю ночь вместе с одним английским лордом. Наверху экипажа, под проливным дождем и леденящим ветром, находилась жена солдата с ребенком. Узнав об этом, благородный лорд, несмотря на предстоявший ему долгий путь, усадил жену солдата вместе с ребенком на свое удобное место внутри экипажа и в течение долгих часов подвергался порывам жесточайшей бури (Аплодисменты). Джентльмен этот был благородный фритредер по имени Раднорд. (Все собрание поднимается со своих мест и горячо аплодирует). Принцип, который я хотел здесь установить, состоит в следующем: когда в стране царит нужда, не следует довольствоваться, по современной системе, сглаживанием, починками и заплатками; необходимо доискаться самого источника бедствия и уничтожить его первоначальную причину.
В другом месте оратор говорит:
Я не допускаю возможности беспрестанного возвращения к раз и навсегда твердо установленному правилу. Если, например, человек, изучив Библию, раз убедился в чистоте и достоверности всего, заключающегося на ее страницах, ему незачем уже обсуждать каждое отдельное выражение, и он должен держаться своего общего и первоначального вывода (Слушайте! Слушайте!). Каждая наука принимает за доказанные известное число аксиом и выводов. Эвклид начал с установления их. раз вы признаете их в начале, вы должны считать их установленными во все течение дальнейшего исследования. Точно также и Исаак Ньютон считает решенными некоторые задачи и простые теоремы в самом начале своей книги Principia. Раз мы согласимся с ними, нам не следует позже возвращаться к их обсуждению. То же может быть отнесено и к свободной торговле. Признаем ли мы, что свободный обмен составляет одно из прав человека, — что всякий имеет право извлекать самую большую пользу из своих рабочих сил на мировом рынке? Вы не должны затем в отдельных случаях уклоняться от этого принципа. Вы не можете сказать народу: “Ты не будешь поддерживать торгового обмена с Россией, так как поведение ее императора по отношению к Польше не заслуживает твоего одобрения; мы не станешь вести обмена с таким-то народом, потому что он исповедывает магометанство, и с таким-то, потому что он предан идолопоклонству и не воздает Богу должного поклонения”. Английский народ не может нести ответственности за все эти факты. Я спрашиваю: согласились ли мы в том, что свобода обмена основывается на справедливости? Если это так, что держитесь стойко того, что вы уже раз признали, будьте последовательны и не возвращайтесь беспрестанно к основаниям этого убеждения (Аплодисменты).
Да позволено мне будет высказать здесь одно соображение. Вопрос о сахаре в том виде, как он поставлен в Англии, не имеет для французов действительного интереса. Нам не приходится решать вопроса, откажемся ли мы от антильского сахара, отмеченного печатью рабства. Тем не менее я счел должным привести некоторые из аргументов, которые представлялись по этому поводу на митингах Лиги, и моя цель состояла главным образом в том, чтоб способствовать ознакомлению с состоянием общественного мнения в Англии. Французы, благодаря влиянию беззастенчивой периодической печати, пропитаны убеждением, то ужас перед рабством является в Англии не действительным, а лишь лицемерным чувством, рассчитанным исключительно на эффект и выставляемым напоказ с целью ввести в заблуждение другие народы и замаскировать глубокие соображения макиавеллистической политики. Мы забываем, что английский народ более, может быть, чем какой-либо другой, находится под влиянием религиозных идей. Мы забываем, что в течение сорока лет аболиционистская агитация работала над возбуждением этого чувства во всех классах общества. Как можно думать, что этого чувства не существует, когда мы видим, что оно ставит преграды осуществлению свободной торговли, признаваемой в принципе всеми просвещенными государственными деятелями Соединенного Королевства, — когда мы видим вождей Лиги, занимающихся, митинг за митингом, борьбой с его преувеличенными размерами? К кому относятся все эти речи, все эти аргументы, все эти доказательства? Неужели к нашим французским журналам, никогда не занимающимся Лигой и почти не подозревающим о ее существовании? Кого можно уверить в том, что монополисты с такой ловкостью воспользовались в данном случае, в собственных выгодах, несуществующим общественным настроением?
Это же соображение может быть отнесено и к торговой агитации. Наша периодическая печать никогда не говорит о ней, а если и бывает иногда принуждена сказать по поводу нее несколько слов под давлением какого-нибудь настоятельного случая, то лишь с тем, чтобы найти в ней то, что она называет британским макиавеллизмом. Если послушать ее, все эти почти сверхчеловеческие усилия, все эти речи, все эти митинги, вся эта борьба, все это имеет лишь одну цель — обмануть Францию, обморочить ее, увлечь ее на путь свободы, чтобы потом оставить ее одну идти по этому пути. Но, что всего необыкновеннее, Франция иногда не занимается Лигой, подобно тому как Лига, по-видимому, нисколько не занимается ею, и должно сознаться, что если агитация преследует только эту лицемерную цель, она наивно вредит сама себе, так как дело ее сводится к проведению в Англии тех самых реформ, в боязни которых ее обвиняют, не заставив сделать ни шага вперед наше таможенное законодательство.
Когда же мы покончим с этими ребячествами? Когда же французской публике надоест давать себя дурачить всем этим Presse, Commerce, комитету Mimerel, позволять им обращаться с собой, как с легковерным ребенком, всегда готовыми позволить оскорблять и унижать себя, лишь бы только в его ушах раздавались громкие слова: Франция, великодушная Франция! Англия, вероломная Англия! Нет, не могут быть названы французами те, которые своими софизмами постоянно держат Францию в детском возрасте, они не любят по-настоящему Франции — все эти люди, выставляющие ее на посмеяние других народов и изо всех сил работающие над понижением нашего нравственного уровня до самой низшей ступени общественной лестницы.
Что подумали бы мы, если бы узнали, что испанская пресса и испанская оппозиционная партия, пользуясь малым распространением французского языка по ту сторону Пиринеев, в течение целых десяти лет успешно работают над тем, чтобы убедить народ, что все, что ни делается, все, что ни говорится во Франции, имеет целью обманывать, угнетать и эксплуатировать Испанию? Что наши прения об адресе, о сахаре, о тайных фондах, о парламентской и избирательной реформах — не более как маска для прикрытия самых коварных замыслов по отношению к Испании? — Что подумали бы мы, если бы политические партии, вооружив национальное чувство против Франции, воспользовались этим, как боевым оружием, чтобы открыть пальбу по всем нашим министерствам? Мы сказали бы: добрые испанцы, вас одурачили. Мы нисколько не занимаемся вами. С нас довольно собственных дел. Постарайтесь уладить ваши дела и поверьте, что ни один великий народ не может действовать, думать, жить, дышать исключительно для того, чтобы обманывать другой народ. Заставьте свою периодическую печать и своих политических деятелей идти другим путем, если не хотите сделаться предметом презрения и сожаления в глазах всех остальных народов.
Вопрос же состоит в том, чтобы решить, что лучше — свобода или отсутствие свободы. Необходимо, по крайней мере, чтобы все, кто отдает преимущество свободе, признали также, что англичане добиваются ее вполне чистосердечно. Не ужасно ли и не печально ли слышать, как наши либералы изрекают непосредственно одно за другим два следующие противоречивые мнения: свобода составляет основание благосостояния народов, — англичане целые двадцать лет трудятся над завоеванием свободы, и в то же время эти либералы с коварной задней мыслью заставляют нас признать ее, с тем чтобы потом самим тотчас же отвернуться от нее. Можно ли придумать более чудовищную несообразность?»
Для полной характеристики митинга 19 июня 1844 года небесполезно привести выдержку из речи г-на Фокса, явившегося горячим последователем Кобдена. Вот как охарактеризовал он конец второго года деятельности Лиги:
«Настает момент констатировать успехи нашего дела, и результат этого предложения познакомит нас с состоянием общественного мнения в парламенте по вопросу о свободной торговле, сравнительно с прошлым годом. Сознаюсь, что в этом отношении я не питаю больших надежд. Почтенный служитель церкви, мой предшественник на это кафедре, очень кстати напомнил нам молитву, которая читается во всей Англии за палату общин. Но как бы искренне она не произносилась, я опасаюсь, что она будет почти также недействительна, как и попытка, сделанная в этом отношении несколько дней тому назад в одном земледельческом селении, фермеры которого страдают от той засухи, о котором говорил г-н Спенсер. Обратились к священнику с просьбой помолиться о дожде. Он пожелал узнать об этом мнение одного старого соседнего фермера и спросил его: присоединяется ли он к просьбе его остальных прихожан. “О! батюшка, — сказал фермер, — по моему мнению, совершенно бесполезно молиться о дожде до тех пор, прока будет дуть северо-восточный ветер” (Смех). Что касается меня, я опасаюсь, что все старания наши и служителей церкви окажутся не в силах способствовать установлению при посредстве палаты общин свободы торговли на основаниях истины и справедливости, пока господствующие ветры будут дуть из холодных и суровых сфер монополии (Аплодисменты). Я мало жду, в деле разрешения вопроса между отдельным классом и обществом, от собрания, основанного и избираемого этим классом. Недуг коснулся жизненных органов, и необходимо по меньшей мере обновление законодательного организма, чтобы миллионы наших собратий могли надеяться на справедливость, если не на милосердия, со стороны тех, которые связи на себя роль вершителей наших судеб. Есть, кроме того, симптомы, способные умерить наши надежды на предстоящее голосование в парламенте. Я не удивился бы, если бы наши силы оказались уменьшившимися со времени последнего обсуждения и не впал бы в уныние от этого явления, так как следует заметить, что всякий раз, когда партия вигов видит в будущем перспективу власти, немедленно повторяются заявления, что успехи наших споров являются вопросом устаревшим. Да и теперь лишь только эта партия заметила в последних событиях парламента возможность для себя стать на место своих противников, тотчас же в ее печатных органах появилась доктрина постоянного налога (Голос: Они вправе так действовать). Без сомнения, они в праве так действовать; они вправе восстановить постоянный налог, подобно тому, как вы вправе вырыть труп из земли, если эта земля принадлежит вам. Но вы не вправе бросить эту гниющую массу среди живых людей, говоря: вот один из вас, он разделит с вами ваши труды и ваши права (Аплодисменты). Не так давно, в великий день публичного голосования постоянный налог покончил свое существование, был погребен, истлел и забыт навсегда, а теперь появляется опять на сцену, только потому, что известная политическая партия думает, что положение ее улучшилось и что ей удалось пробить брешь по направлению к власти. Но Лига объявляет вечную войну постоянному налогу, как и подвижной шкале (Слушайте! ). Неприкосновенность нашего принципа исключает как один, так и другую. Мы никогда не примиримся с налогом на хлеб, в какой бы тони было форме, и мы отвергаем оба вида налога, как два различные вида преград, становящихся между дарами провидения и благосостоянием человечества...
По поводу министерских припасов, только что вызвавших один за другим закон о сахаре и 10-часовой билль, оратор восклицает:
Симптомы нашего успеха обнаруживаются в положении враждебных нам партий. Где та сплошная фаланга, которая поднялась против нас два года тому назад? Где та сила, которая во время выборов 1841 года, как вихрь, сметала все со своего пути? Разъединенная разногласием по поводу всех вновь возникающих вопросов, терзаемая внутренними раздорами по вопросу об епископате в Уэльсе, о часовнях диссидентов, о законе о бедных, о труде на мануфактурных производствах, теперь она опять вторгается в анархию по поводу закона о сахаре (Аплодисменты). Вот они перед нами: ортодоксальная церковь против умеренной, прежнее тори против новых консерваторов, старая Англия против молодой Англии! Вот то громадное большинство, на сплочение которого сэр Роберт Пиль положил целых десять лет труда (Смех и аплодисменты). Теперешнее положение палаты общин — это прекрасный нравственный урок будущим государственным деятелям. Он заранее указывает им на тщательность усилий, которые они могли бы попытаться сделать для того, чтобы организовать партии без руководящего принципа ими, что еще хуже, с дюжиной несимпатичных принципов. Находясь в оппозиции, сэр Роберт Пиль угождал всем политическим партиям, с удивительной ловкостью избегая явной близости к любой из них. Он давал им понять — без сомнения, конфиденциально, — что соглашение могло быть для них полезно. Дело было только в том, чтобы вытеснить вигов; остальное должно было прийти само собой. Наконец, соглашение состоялось, и вот оно ставит достопочтенного баронета в самое жалкое положение, в каком, с моей точки зрения, когда-либо находился первый министр Англии. Признанный только благодаря своей ловкости, всем нужный, всеми осуждаемый, всеми осаждаемый, он является в то же время предметом единодушных нареканий, и упреки, которыми его осыпают со всех сторон, с поразительным единообразием сводятся, однако, к одному слову “измена”...
Вчера была годовщина битвы при Ватерлоо. Воины, одержавшие победу в этот грозный день, отдыхают под сенью своих лавров. Некоторых из них занимают высокое общественное положение, и я желал бы, чтобы это обстоятельство навело их на мысль исследовать, каковы были причины, ослабившие общественное могущество Наполеона еще задолго до того, как его военному могуществу был нанесен решительный удар в битве при Ватерлоо. Я думаю, что для того, чтобы найти эти причины, нам нужно было бы, следуя за течением предшествовавших событий, вернуться к берлинскому декрету, объявившему блокаду Британских островов.002 Как было верно указано, его сломили, как тростник, естественные законы торговли. Общественное мнение отвернулось от него, и политика его потеряла всякое доверие и уважение в Европе раньше, чем его войска постигла 18-го июня поразительная превратность судьбы. Он сам нанес себе первый удар своими антисоциальными заявлениями, на которые я уже указал. Ну, так пусть же воины, расстроившие тогда блокаду Великобритании, хорошенько подумают прежде, чем соединяться с классом, который намеревается подвергнуть ее новой блокаде (Слушайте!). Хлебные законы — это блокада. Они удаляют от нас иностранные суда, они отрезывают нас от наших съестных продуктов, они ставят нас в положение осажденного народа, они осаждают нас как бы затем, чтобы вытеснить нас из страны при помощи голода. Блокада, которую расстроил герцог Веллингтон, не носила более существенных признаков блокады, чем та, которой нас подвергает теперь монополия, только первая оправдывалась, как предполагалось, высшей национальной политикой, тогда как вторая опирается лишь на ничтожные интересы одного класса. Дело касается уже не мирового господства, но вопроса о доходах частных лиц (Аплодисменты). Это уже не борьба монархов с целыми народами, частниками ее являются только интересы праздных землевладельцев, ради которых ведется эта война, ради которых подвергаются этой блокаде промышленные и трудящиеся массы Великобритании (Аплодисменты). Система монополии так же антисоциальна, как торговая политика Наполеона была враждебна истинным интересам Европы, и она должны рухнуть так же, как рухнула и эта последняя. Нет такой силы, каковы бы ни были временные успехи, которая могла бы сохранить монополию. Эта новая блокада тоже будет иметь свое ватерлооское поражение, а монополистическое законодательство — свой утес св. Елены за пределами цивилизованного мира (Продолжительные возгласы и аплодисменты). Я уверен, то воины, собравшиеся вчера, радуясь своим прошлым успехам, в глубине сердца не менее радовались тому, что им не представилось случая пожать новые лавры и что мир не был нарушен. О! если бы он никогда не нарушался! (Слушайте! Слушайте!). Но чему бы не приписать прекращения военного положения: истощению ли национальных ресурсов — что, без сомнения, имело немаловажное значение, — или прогрессу общественного мнения, которое, я надеюсь, не оставалось без влияния, каковы бы ни были эти причины, или в каких бы отношениях они не комбинировались, принципы, враждебные войне, одинаково враждебны и монополии. Если народы не могут более вести войну вследствие того, что силы их истощены, то по той же причине они не могут более выносить и гнета монополии. Если общественное мнение вооружилось против борьбы между отдельными народами, то же общественное мнение высказывается также и против борьбы между отдельными классами, в особенности, если дело состоит в том, чтобы дать богатым и сильным возможность присвоить себе часть дохода бедных и трудящихся классов (Аплодисменты). Действие этих причин, разрушившее один общественный бич, разрушит также, я надеюсь, и другой. Сущность их одинакова. Если война способствует общественном обнищанию, если она низвергает негоцианта с высоты его богатства, если она истощает финансы народов, если она ввергает бедняка все в более и более глубокую нищету, монополия рисует те же картины и производит то же действие. Если война опустошает землю, обращает в развалины города и превращает в пустыни поля, покрытые раньше волнующейся жатвой, то разве монополия не клонится к тому, чтобы улицы некогда густонаселенных городов порастали травой и целые провинции превращались в безлюдные и пустынные местности, которые, при свободном обмене, могли бы снабжать обильной пищей тысячи трудящегося люда, живущего в ином климате и при иных условиях. Если война губит человеческие жизни, если она пропитывает человеческой кровью поле битвы, — монополия также уничтожает тысячи существований, и то после медленной агонии, в стократ более мучительной, чем страдания, причиненные пушечным ядром или острием шпаги. Если война деморализует, если она подготовляет для мирного времени кандидатов для наполнения тюрем, — монополия тоже раскрывает все источники преступления, распространяет его на все общественные слои и возбуждает к преступлению и жестокости карающую власть закона (Аплодисменты). Так как война и монополия сходны по бедствиям, которые они порождают, подрываются действием одних и тех же причин, осуждены одним и тем же нравственным законом, в силу связанных с ними преступлений, то я вижу в этом доказательство общего божественного предопределения, направленного к их полному уничтожению (Восторженные аплодисменты)».