[Кобден Р.
Ричард Кобден – Лига и борьба против хлебных законов. Речи Кобдена в парламенте
и на митингах. –
М.: Солдатенков, 1899. 314 с. (Библиотека экономистов. Вып. 10).]
————————————
Когда со смертью сэра Мэтью Уда освободилась вакансия представителя от лондонского Сити, кандидатами на его место явились: г-н Паттисон, сторонник свободной торговли, и г-н Томас Беринг, протекционист. Избранным оказался г-н Паттисон, правда незначительным большинством голосов, но успех фритредеров, которому много способствовал Кобден своей речью, приводимой ниже, произвел очень сильное впечатление на общество.
————————————
«Мы далеки от мысли отрицать, что наша цель состоит в том, чтобы обсудить в вашем присутствии вопрос о предстоящих выборах и привлечь на свою сторону ваши голоса. Все наши собрания, — избирательные собрания; наша единственная цель — повлиять на мнение лондонских избирателей, которые все приглашены на это собрание.
Вопрос, который мы собираемся представить на ваше обсуждение, не дает простора красноречию и, желая всего лучше воспользоваться непродолжительным временем, находящимся в нашем распоряжении, мы принуждены привлечь все наше внимание на несколько, быть может, сухие материи.
Мы явились сюда с целью предложить на ваше обсуждение вопрос: подавать ли вам голос за монополию или за свободную торговлю? Но под словом “свободная торговля” я не разумею уничтожения всех пошлин, как думает один из ваших кандидатов, г-н Беринг. Причиной этого недоразумения является, мне кажется, только его невежество, так как сознательно придумать такое объяснение с целью ввести вас в заблуждение значило бы оскорблять вас, а я сомневаюсь, чтобы он хотел это сделать. Мы уже тысячу раз заявляли, что желаем удаления от исполнения обязанностей таможенных надсмотрщиков не агентов ее величества, но лишь агентов, приставленных к таможням привилегированными классами для сбора пошлин в пользу последних. Справедливость нашего дела до того очевидна, что всякий писатель, изучающий этот вопрос в тиши своего кабинета, всякий писатель, желающий, чтобы его имя пережило год издания его произведений, воздать должное превосходству нашей теории. Да что? Мы немало видели на своем веку государственных людей, которые, стоя во главе управления, были вынуждены силой логики и современного состояния знаний признать справедливость наших принципов, что, впрочем, не мешало им постыдно унижаться до проведения на практике диаметрально-противоположных принципов. Скажу больше: ваши кандидаты в изложении своих воззрений становятся оба на одну и ту же точку зрения, провозглашают одни и те же принципы. Вся разница в том, что один из них обещает постоянно оставаться верным своим утверждениям и энергически проводить их в жизнь, а другой отказывается от этого. Так вот какой вопрос должны мы предложить вам теперь: кого из них изберете вы своим представителем? Выберете ли вы человека, который признает превосходство теории свободной торговли, хотя я должен признаться, что по моему мнению он немного в ней понимает, но отказывается согласовать свою деятельность с высказанными убеждениями, или человека, который, признавая справедливость наших принципов, будет, вступив в парламент, считать себя обязанным и перед собой лично, и перед вами применять их к делу.
Г-н Беринг, как уже объяснил вам наш председатель, допускает, что принципа наши верны в теории: не значит ли это, что его принципы ложны в теории. Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы отец учил своих детей повиноваться 10 заповедям в теории? Случалось ли вам когда-нибудь слышать в Олд Бейли, чтобы осужденный, после обвинительного приговора, выставлял такое оправдание: “Да, я действительно украл этот платок, но только в теории”. Разве монополия — теория? Если это так, то я мог бы считать вопрос о г-не Беринге и о всех этих выборах поконченным. Но дело в том, что теория эта нашла себе воплощение в лице известных монополистов, которые уменьшают наполовину количество приходящегося на вашу долю сахара и отрезают толстые ломти от вашего хлеба. Вы видите, что это уже больше, чем простая теория.
Займемся на минуту рассмотрением аргументов наших противников, хотя в сущности эти господа своими заявлениями исключили всякую возможность спора с ними. Почему они отказываются применять на практике принципы, теоретическую верность которых сами признали? “Если вы откажетесь от монополии”, — говорят они во-первых, — то “откуда будете вы извлекать государственные доходы”. Если я верно понимаю это возражение, вот что оно значит: “Мы должны платить королеве столько налогов в пользу армии, флота, гражданской администрации, что мы никогда с ними не справимся, если не взвалим на ваши плечи приблизительно такую же тяжесть в форме податей, уплачиваемых герцогу Букингемскому и Ко. Что же иное может означать это возражение?
Нашему времени принадлежит печальная честь изобретения этого нового аргумента, к которому никто не думал прибегать при возникновении монополии. Посмотрим же, каким образом монополия благоприятствует росту общественных доходов. Возьмите хотя бы пшеницу и только за время, которое вам памятно. В течение 34-х лет — 1834, 35, 36 и 37-го средняя цена ее была 45 шиллингов; в казначействе приход превышает расход, и лорд канцлер мог даже рискнуть уменьшить налоги. Но затем наступили года 1838, 39, 40 и 41-й, когда монополия тяжелее, чем когда либо лежала на народе, но когда, по крайней мере, по утверждению ее защитников, она должна была всегда больше приносить дохода казне. Что же случилось? Государственные доходы понизились. В то время, как хлеб стоял в цене 65 шиллингов, первый министр, признавая невозможность облагать еще больше народ, объявил, что единственным средством является установление налога на доход средних классов. Что касается до меня, то я предпочитаю иметь дело с фактами и опытом, чем с утверждениями доктринеров, и думаю, что опыт вернее поможет мне составить определенное мнение, чем все заявления г-на Беринга.
Перейдем к сахару. Здесь мы имеем другую крупную монополию. И позвольте вам напомнить, граждане Лондона, что в Сити вы боретесь больше с сахарной монополией, чем с хлебной, — вы боретесь с той именно администрацией сахарных голов, о которой я так часто упоминал; вот — монополисты, которые занимают нас теперь; вот — отвратительнейшая олигархия. Минсинглен громко требует покровительства. Но что такое сахар для государственных доходов? Какова цена его в складе? 21 шиллингов за квинтал (50 килограммов). А сколько вы за него платите? 41 шиллинг. Вы переплачиваете, следовательно, на каждом квинтале 20 шиллингов, и так далее на 3-х или 4-х миллионах квинталов. Из-за такой цифры стоит поспорить — не правда ли? Я обращаюсь к вам, лавочники, мясники, булочники, бакалейщики, суконщики Лондона и спрашиваю: какая польза вам от этой монополии? Монополия, о, это таинственная личность! Она садится за ваш стол, когда вы пьете чай и за каждым куском сахару, который вы кладете в чашку, — тсс! она берет другой из сахарницы; когда ваша жена и дети поднимают глаза и требуют этот кусок сахару, который они заслужили и который считают принадлежащим себе по праву, эта таинственная плутовка, монополия, говорит им: “Я беру его за оказываемое вам покровительство”. А знаете ли вы, какой убыток приносит монополия государству? Г-н Мак-Грегор, государственный секретарь совета торговли (Board of Trade) в 1840 году в своем отчете перед комиссией по вопросу о вывозных пошлинах показал, что если бы сахарная монополия была уничтожена, народ мог бы за ту же сумму денег покупать двойное количество сахару, а казна получила бы 3 миллиона фунтов стерлингов лишних. Г-н Мак-Грегор до сих пор состоит секретарем совета торговли и, конечно, вполне достоин занимать этот пост. Его показание имело то огромное значение, что подтвердило перед лицом всего мира основательность наших нападок на существующую ныне систему.
Под каким же предлогом существует монополия на сахар? Нельзя ссылаться на выгоду государственного казначейства; нельзя также сказать, чтобы она была установлена в интересах английского земледельца или негров Западной Индии. Какой же довод выставляется в оправдание ее существования? А вот какой: мы не должны покупать “невольничьего” сахару.001 Если не ошибаюсь, в этом собрании находится бразильский министр, и мне кажется, что я могу, не оскорбляя его, представить себе, как происходило свидание, которое он имел с президентом нашего совета торговли. Его превосходительство допускается к аудиенции со всем почетом, которого требует занимаемый им пост. Он передает свои верительные грамоты; он явился, чтобы заключить торговый договор. Ясно представляю я себе, как президент совета торговли, принимая сосредоточенный, торжественный и религиозный вид, говорит: “Вы из Бразилии? Мы были бы очень рады вступить с вами в обмен, но, по совести, мы не можем принимать продуктов, произведенных невольниками”. Его превосходительство — человек, знающий толк в делах, как большинство иностранцев, приезжающих к нам для обсуждения торговых вопросов.
— Хорошо, — говорит он, — посмотрим, не можем ли мы обмениваться еще чем-нибудь. Что вы можете нам продать?
— Хлопчатобумажные ткани, — отвечает президент совета торговли, — в этом отношении мы самые крупные экспортеры в мире.
— Как, — восклицает его превосходительство, — хлопчатобумажные ткани? Откуда же вы берете хлопок?
— Гм, — отвечает президент, — главным образом из Соединенных Штатов.
Возражение не заставляет себя ждать:
— А скажите, пожалуйста, кем он добывается — невольниками или свободными людьми?
Предоставляю вам вообразить себе ответ и смущение президента совета (при этих словах что-то ломается в глубине залы, — происходит легкое замешательство). Не пугайтесь: это только скамья опрокинулась, — предзнаменование падения монополистов. Но интересно знать, найдется ли между нами хоть один человек, способный, благодаря своей гуманности и лучшим симпатиям, даться в обмен и попасться на удочку крикунов, ратующих против невольничьего сахара. Знаете ли вы, какие постановления существуют в нашем законодательстве относительно сахарной торговли? Мы посылаем продукты наших фабрик, хотя бы, например, в Бразилию и привозим оттуда бразильский сахар. Он рафинируется в складах, т.е. в магазинах, из которых англичане не имеют права покупать его, и оттуда отправляется нашими же купцами за границу, -теми самыми купцами, которые теперь ораторствуют против потребления невольничьего сахара. Да, эти люди и их компаньоны, ожесточенно нападая на невольничий сахар, имеют склады его в Ливерпуле и в Лондоне, и отправляют этот самый сахар в Россию, Китай, Турцию, Польшу, Египет, словом, во все страны в мире, общее население которых составляет не менее 500 миллионов. И тем не менее, эти люди запрещают вам употреблять здесь невольничий сахар. Почему? Потому что 27 миллионов жителей нашей страны отличаются от 500 миллионов, о которых я говорил, тем, что они — рабы этой сахарной олигархии — потому что эти купцы имеют над вами власть, которой не имеют над другими. О, лицемеры! Мусульмане верят в существование в загробной жизни целого ряда наказаний, тяжесть которых пропорциональна вине; самое тяжелое из этих наказаний предназначено лицемерам. Что же? Я нисколько не буду удивлен, если турки, прослышав о г-не Беринге и о спорах в палате общин, примутся молить небо за несчастных лицемеров нашей страны. Так вот из каких побуждений вас убеждают в 1843 году послать своим представителем в парламент человека, который будет стоять за монополию! Это делается для того, чтобы дать возможность нескольким купцам из Сити продавать нам квинтал сахару на 20 шил. дороже его естественной цены на мировом рынке. Какой отталкивающий, низкий, гнусный заговор! Я уже говорил и повторяю еще раз, что предпочел бы на время подчиниться управлению такого деспота, как, например, Мехмета-Али, деспота, но в то же время и гения, — чем сгибаться перед такой гнусной аристократией, как эта олигархия сахарных монополистов.
Мы можем ожидать, что защитники монополии станут упрекать нас, добрую половину года проводящих в Ланкашире, за то, что мы пожелали принять участие в выборах здешнего округа. Судя по тому, что я прочел сегодня в газетах, г-н Беринг заявил даже, что мы не имеем никакого прямого интереса участвовать в этих выборах. Как? Раз какой-нибудь закон принят, разве я не должен повиноваться ему в Ланкашире так же, как и здесь? Разве сахарная олигархия грабит только жителей своего округа и своих соседей? Нет, она грабит также и жителей Ланкашира. Впрочем, со стороны монополистов такой упрек вполне понятен. Люди, которые хотели бы оторвать нас от всего мира, стараются также оторвать Ланкашир от Миддлсекса, — ничего не может быть естественнее! Это показывает только широту и высоту их понимания; они верны своим принципам и дают нам ясное понятие о том, к чему стремятся.
Но вы, которые слышите все, что я говорю здесь об этих людях, не позволяйте искажать мои мысли; не позволяйте приписывать мне мнение, которого я никогда не высказывал, — будто большая или даже очень значительная часть лондонских купцов стоят за ограничение свободы торговли. Нет, самые честные, самые богатые торговцы лондонского Сити не стоят под знаменем монополии. Ссылаюсь на письменные и устные заявления наиболее выдающихся и наиболее состоятельных из них; в этих заявлениях я нахожу доказательства того, что их симпатии не склоняются в сторону монополистов, а также того, что уровень их развития выше, чем у последних. Есть в Сити люди, которые понимают, какая прямая и непосредственная связь существует между процветанием больших промышленных округов и этой крупной метрополии. Был, например, человек, именно Ротшильд, одаренный умом, способным доставить ему высокое положение, где бы то ни было, — человек, охвативший весь мир своими коммерческими предприятиями. Он хорошо понимал, что в своем лондонском бюро он был лишь исполнительным, пассивным орудием меновых сделок между промышленными округами и великими континентальными странами — производительницами. Вот что мы читаем в его показании перед банковой комиссией в 1832 году: “Что я получаю крупными суммами, то другие получат мелкими. Я покупаю на бирже векселя, переведенные из Ливерпуля, Манчестера, Ньюкастля и других мест на имя всех лондонских банкиров и торговцев. Я накупаю этих векселей на 6, 7, а иногда и на 10 тысяч ф.ст. в одну неделю и посылаю их в отделения моей конторы на материке; в свою очередь, мои отделения приобретают векселя данной страны, обменивающиеся на вино, шерсть и другие товары”.
Ротшильд, если бы он был жив, не сказал бы обитателям Ланкашира: “Мне нет до вас никакого дела”, и я счастлив, что могу прибавить, что лицо, носящее его имя, если не ошибаюсь — сын его, является одним из самых горячих сторонников Паттисона.
Есть в Сити другой джентльмен, который достаточно богат и умен, чтобы выдержать в этом отношении сравнение с кем угодно, если только в ваших глазах богатство дает право на уважение, а ум на удивление и симпатию. Я говорю о Самуэле Джоне Ллойде. В брошюре, написанной им к 1840 году, он говорит: “Кто может не интересоваться жизнью этого громадного промышленного улья, этой благородной, хотя и недавно возникшей торговой столицы, где так удивительно соединены лучшие качества человека: честность, энергия, ум, промышленная деятельность, предприимчивость, быстрота решения, свобода мысли, великодушие чувств? Как англичанин, я могу гордиться Манчестером и его торговлей. Да, процветание Манчестера — это синоним благосостояния Англии. Когда богатство и процветание этого громадного города и связанного с ним населения перестанет расти, — звезда Англии достигнет своего зенита. Упадок торговли быстро подорвал бы основания, на которых покоятся все остальные интересы. Наше громадное, быстро размножающееся население было бы лишено работы, и эта прекрасная и счастливая страна превратилась бы скоро в бесплодную пустыню, кишащую бедняками. Но и на этой ступени упадка не остановилось бы наше обратное движение. Густое население, обезумевшее от разочарований и доведенное до отчаяния нуждами, которых оно не в силах было бы удовлетворить, впало бы скоро в такое ужасное состояние, что лучше не останавливаться на подобном предположении”.
Я привел вам мнение человека, который по праву может занять место между самыми богатыми и самыми образованными банкирами и торговцами вашего Сити. Но не одним крупным коммерсантам принадлежит право решать занимающий нас вопрос. Не также ли глубоко заинтересованы в его решении и остальные классы?
Кажется, существует стремление уверить публику в том, что настоящая избирательная компания имеет целью подорвать доверие к правам собственности. Чтобы усилить усердие землевладельцев, вам говорят, что Лига против хлебных законов заинтересована в этих выборах и что члены Лиги держатся теории, отрицающей право собственности; меня, в частности, обвиняют в произнесении речей, рассчитанных на то, чтобы ослабить уважение к этому праву. Господа, если в Англии есть человек, который мог бы назвать себя защитником права собственности, то, смею сказать, этот человек — я. Да, вся моя общественная деятельность в течение последних 5 лет была направлена к тому, чтобы возвратить право собственности тем, у которых оно несправедливо отнято. Так как существует особый вид собственности, который г-н Беринг, кажется упустил из виду, то лучшее, что я могу сделать, это — сослаться на Адама Смита. Вот что говорит он по этому поводу: “Право собственности каждого человека на свой труд, который к тому же лежит в основании ее, есть самое священное и неприкосновенное из всех прав. Все достояние бедняка заключается в силе и ловкости его рук, и препятствовать ему употреблять эту силу и ловкость по своему усмотрению, раз это делается не во вред другим, есть явное нарушение самого священного из прав собственности; это — явное посягательство на действительную свободу как рабочего, так и тех, которые могли бы воспользоваться его трудом”. Опираясь на авторитет Адама Смита, я говорю, что, по-моему, г-н Беринг и его сторонники, защищая хлебные законы и другие монополии, нарушают право собственности в лице рабочих и — повторяю то, что уже говорил им на предыдущем собрании, — они подкапываются этим под основы права собственности вообще.
Позвольте мне, господа, еще раз обратить на минуту ваше внимание на интерес многочисленного сословия столичных избирателей. Предоставляю миллионерам защищаться самолично, — он сумеют справиться с этим, я же имею в виду исключительно лавочников, ремесленников и рабочих и спрашиваю их: какой им интерес поддерживать монополию на что бы то ни было? Неужели вы, жители столицы, дадитесь в обман тем, которые утверждают, что вопрос от отмене хлебной и сахарной монополии имеет значение только для промышленников? Я желал бы спросить у лавочников, как шли их дела за последние 5 лет, желал бы знать, во сколько они в разговорах со своими женами и детьми оценивают прибыль настоящего и прошлого года. Возможно, что они не так скоро почувствовали на себе влияние кризиса, как промышленники. Но хотелось бы мне знать, сколько времени прошло со дня нашего первого собрания избирателей в 1839 году до того момента, когда всеобщая нужда — очевидное доказательство верности наших предсказаний, — начала подрывать их интересы? Есть ли в столице хоть одна оптовая торговая, хоть одна отрасль мануфактурной промышленности, которая бы не имела своих лучших клиентов в промышленных округах. Возьмем книжную литературу, которая считается с умственными интересами масс; я могу утверждать с уверенностью, что половина народной литературы, возникшей в Лондоне, нашла себе сбыт в промышленных округах. Возьмите винокуров, пивоваров, аптекарей, ведущих оптовую торговлю, ювелиров и золотых дел мастеров, — разве они отправляют своих приказчиков за заказами в графство герцога Букингемского? Не посылают ли они их прямо в Манчестер, Глазго, Ливерпуль или в какой-нибудь другой крупный промышленный центр? Обратитесь теперь к вашей местной торговле: кто ваши настоящие клиенты? Десяток ли лиц, имеющих монополию на сахар, или все обновляющаяся масса покупателей? Часто ли вы видите в ваших магазинах кого-либо из этих “сахарных тузов”? И когда они к вам обращаются, разве они платят вам вдвое дороже за ваши товары, подобно тому, как сами заставляют вас платить вдвое за свой сахар? Нет, поддержку торговле оказывают только торговцы же, и вы не насчитаете и одного крупного землевладельца или сахарозаводчика на 20 коммерсантов или промышленников, даже одного на 50, одного на сотню, а между тем эта небольшая горсть людей приносит общему делу столько вреда, сколько только может. А когда этот вред не ограничивается теми ударами, которые он наносит вашим интересам, но затрагивает и казну, вы же должны платить все новые налоги с ваших доходов и нести другие тягости, чтобы заполнить пустоту, которую эти крупные монополисты образовали в государственном казначействе. При существующих условиях вы даже не можете привлечь к себе ремесленников, которые превосходят своей ловкостью рабочих в самых тонких и сложных отраслях промышленности, но которыми можно пользоваться лишь в том случае, если на продукты их труда будет такой же спрос в промышленных округах, как и в других. Как можно так нагло и нахально отделять интересы Лондона от интересов Ланкашира! Справьтесь у торговцев с самых роскошных ваших улиц, хотя бы с Риджентс-Стрит, например: считают ли они крупных землевладельцев и сахарозаводчиков своими лучшими клиентами? Как-то на днях я спросил у одного ювелира, как шли его дела за этот сезон. “Очень плохо”, — сказал он. — Почему же, — возразил я, — ведь арендная плата в этом году была довольно высока. — “Может быть, — отвечал он, — но мне мало выгоды видеть в моем магазине землевладельцев, потому что если они даже и покупают, что не платят. Мы особенно любим клиентов из Бирмингема, но за последнее время их приезжает меньше, чем прежде, а наши дела никогда не пойдут хорошо, пока мы будем лишены возможности ощипывать этих местных птичек”.
Было бы лишней потерей времени прибавлять еще хоть слово в доказательство того, что монополия вовсе не благоприятствует нашим интересам, интересам всего народа, исключая монополистов. Цель этого митинга — пригласить избирателей отмстить за нарушение ваших прав и поддержать всеобщие интересы.
Но как достигнуть этой цели? Прежде всего, я надеюсь, что все избиратели поспешат подать голоса за г-на Паттисона. Из всех, кто будет подавать голос за свободную торговлю, нам будет принадлежать лучшая, прекраснейшая роль! Я убежден, что избиратели, живущие далеко отсюда, предпримут паломничество, чтобы поддержать дело свободной торговли. Что касается до не имеющих права голоса и живущих за пределами города, они могут оказывать влияние на членов корпораций, они должны постараться склонить их голоса на нашу сторону. Я читал в газетах, что генеральный прокурор сделался избирательным агентом, но я думаю, что и каждый из членов нашей Лиги может быть не худшим избирательным агентом, чем сам генеральный прокурор. Этот митинг — единственный случай избирательной пропаганды, и на вас обращены взоры не одного только Ланкашира, весь цивилизованный мир следит за нашей борьбой. Несколько времени тому назад один из наших друзей отправился в Америку, чтобы вести там проповедь против невольничества. Знаете, каков был первый отзыв, который он прочел о себе в газетах? Его подняли на смех, ему советовали возвратиться и работать над освобождением белых рабов в Англии, лишенных свободы даже в деле потребления необходимых жизненных припасов. Вот что рассказывает господин адмирал Нэпир о том приеме, какой ему оказал в Египте старый хитрый турок Мехмет-Али: “Наша система, — сказал паша, -быть может и плоха, но мы при ней выросли; что же касается до Англии, то когда я посылаю туда хлеб, я не могу продать его выгодно, благодаря хлебной монополии”. Наконец, вот что я прочел как-то в газете “National” (как вы, вероятно, знаете, это — ультра-либеральная французская газета). “Вы (речь идет об англичанах) должны стереть со своего герба изображение льва и заменить его изображением голодного рабочего, просящего о куске хлеба”. Вот как говорят о нас иностранцы, вот как принимают наших миссионеров! — Лондонские избиратели! Вам предстоит решить, подчинитесь ли вы добровольно этому гнету или усилием, достойным вас, вы порвете навсегда цепи, опутывающие нашу страну. Вы можете это сделать, господа, и вы сделаете это; борьбы эту вы можете предпринять без всякого риска; со шансов против одного, что, приложив старания, мы добьемся успеха!
Но мы имеем противника, который, судя по обще распространенному слуху, прибегал лично или через своих агентов к таким приемам, которых мы не можем потерпеть в Лондоне. Вероятно, все знают о том, что произошло в Ярмуте в 1835 году. Мне, может быть, скажут, что это сделалось без ведома кандидата, но тогда естественно является вопрос: кто же руководил этой интригой? Я глубоко убежден, что подкупы всегда производятся с разрешения и на средства кандидата. Ч говорю это по собственному опыту, так как сам был кандидатом. Но я никогда не тратил и 10 фунтов стерлингов, не зная на что; не думаю, чтобы другие тратили 12 000 фунтов, не получая должной оплати в виде избирательных голосов.
Судя по газетным известиям, к таким же интригам обратятся, вероятно, в одном из кварталов Лондона. Лондонский избирательный округ — самый обширный в государстве и вместе с тем самый добросовестный, но начало испорченности гложет уже одну из окраин столицы. Я считаю нелишним предупредить всех тех, которые могли бы поддаться этой интриге, что теперь, принимая подачку, они подвергаются большей опасности, чем прежде.
Прежде всего, если говорят избирателю: “Предоставьте дело самому себе, все устроится, когда истечет срок, назначенный законом”, то я должен предупредить его, что избирательное мошенничество не стесняется никакими предписаниями. Между различными целями, которые поставила себе Лига, она считает искоренение избирательных подкупов одной из важнейших, и ее члены твердо решили применить во время настоящих выборов выработанный ими план действий для достижения этой цели. Мы намерены преследовать судебным порядком всякого, кто будет уличен в том, что платил или только предлагал заплатить, требовал или принял плату за избирательный голос. Кроме того, Лига постановила присуждать награду в 100 ф. ст. тому, чье показание будет способствовать осуждению виновного. Итак, пусть самый бедный избиратель знает, что если он предлагает свой голос за деньги или если ему предлагают деньги за его голос, то это — преступления, подлежащие наказанию. В самом деле, если кто-нибудь предложит деньги бедному избирателю, я советую ему схватить искусителя за шиворот, выдать его полицейскому и препроводить его к ближайшему судье, следя внимательно, чтобы во время пути он не разорвал какой-нибудь бумаги или не бросил какого-нибудь предмета. Я думаю, что таким способом нам удастся уничтожить подкупы в Сити.
Я ничего не говорю относительно петиций о признании кандидатуры недействительной, потому что не допускаю возможности избрания г-на Беринга; но будет ли он выбран или нет, повторяю еще раз, что всякий, против кого можно выставить подкрепленное доказательствами обвинение в принятии или в предложении денег за избирательный голос, будет преследуем судебным порядком. И я напоминаю вам, что обыкновенно в таких случаях осужденный приговаривается к 12-ти месячному одиночному заключению. Мы охотнее предпочли бы преследовать того, ко предлагает, чем того, кто получает плату за голос; поэтому я советую бедному избирателю, который вздумал бы продавать свой голос за 30 шил., открыть глаза и посмотреть, не лучше ли ему честно заработать 10 ф. ст. Но неудивительно ли, что у нас то и дело издаются законы против подкупов, что законы эти насчитываются сотнями, — загромождение ими палаты общин доходит до смехотворных размеров — и что никому, тем не менее, не пришел до сих пор в голову такой простой способ покончить с этим злом. Рассказывают, что однажды, еще до своего возведения в сан пэра, канцлер Т¨рлоу собирался дать очень обстоятельное, по обычаю людей его профессии, определение подкупа, когда какой-то шутник заметил: “Стоит ли труда определять подкуп — как будто не всякий знает, что это такое”.
Вот, что мы собираемся сделать, господа, чтобы положить конец избирательным подкупам: мы обратимся не в комиссию палаты общин, а к суду наших сограждан и к этому средству мы будем прибегать повсюду, где только будут практиковаться подкупы. В наших руках имеется снабженный обстоятельными подробностями список всех сделок, заключенных во время последних выборов.
Неужели справедлив упрек, что наша цель недостаточно чиста, подобно средствам, которые мы хотим употребить для ее достижения? Пусть говорят что угодно о насильственности наших мер, о революционном характере наших действий. С другой стороны нас упрекают за недостаток энергии, в том, что мы, располагая некоторыми имущественными средствами и принадлежа к среднему классу, не призвали на помощь физической силы наших соотечественников. Я могу простить кандидату, которому грозит неудача, что он изощряется во всевозможных вымыслах, но, по правде сказать, г-н Беринг в данном случае не обнаружил большого дара воображения. То, что он говорил о гильотине и кровавой революции, было жалкой пародией на другую пародию, разыгранную в палате общин; я говорю о фарсе убийства002 . Господа, наша цель, как я уже сказал, — всеобщая польза; не спорю, что некоторое число лиц пострадает временно от отмены монополии, но в конце концов нет ни одного класса граждан, который не вынес бы прочных выгод от отмены этих несправедливых законов.
Заметьте, я не заявляю себя врагом фермеров и землевладельцев; я явился на это собрание в качестве уполномоченного от 25 митингов, происходивших в различных графствах под открытым небом, которые все пришли к решению — добиваться отмены монополии. Вот почему я говорю, что, подавая голоса за свободную торговлю, вы не только служите своим собственным интересам, но в то же время служите самым законным интересам всех классов народа. Я уверен, что, имея это в виду, вы поступите, как люди, привыкшие руководиться в своих действиях началами гуманности и справедливости, и на следующем же собрании в Лондоне я надеюсь поздравить вас с победой, которая вызовет всеобщее ликование, от северной до южной, от восточной до западной окраин страны, так как результатом нашей борьбы может явиться только или всеобщее отчаяние на всем пространстве страны, или радостный возглас близкого торжества».