[Кобден Р.
Ричард Кобден – Лига и борьба против хлебных законов. Речи Кобдена в парламенте
и на митингах. –
М.: Солдатенков, 1899. 314 с. (Библиотека экономистов. Вып. 10).]
————————————
Незадолго до открытия заседания палаты в 1843 году произошло одно очень важное событие. Секретарь Роберта Пиля, мистер Друммонд, был убит выстрелом из револьвера, направленным в него в упор рабочим из Кардиффа. Поговаривали, будто убийца сделал показание, что выстрелил в секретаря по ошибке, приняв его за министра. Слух этот сильно способствовал увеличению волнения, охватившего общество, а так как в то время в среде обеих великих исторических партий, вигов и тори, вошло в обыкновение считать Кобдена и его сторонников революционерами, проповедниками возмущения и убийства, то можно себе представить, до каких недостойных предположений доходили при этом некоторые лица.
В такой обстановке 13 февраля 1843 года открылось обсуждение тронной речи. Лорд Говик внес предложение, чтобы палата занялась рассмотрением того именно места тронной речи, которое относилось к промышленному кризису и народным бедствиям. На пятый день обсуждения ответного адреса короне Кобден произнес необыкновенно энергическую речь, которую мы здесь воспроизводим. В этой речи, обращаясь к Роберту Пилю, он открыто призывал его к суду и объявил, что считает его лично ответственным в плачевном положении страны.
Как только Кобден сел на свое место, Роберт Пиль поднялся в свою очередь в сильнейшем возбуждении. Волнение, выражавшееся в лице и позе первого министра, было тем необычайнее, что вообще Роберт Пиль всегда отличался во время споров невозмутимым хладнокровием.
“Почтенный джентльмен, — сказал он, — в очень сильных выражениях заявил здесь то, что он уже неоднократно заявлял в собраниях “Лиги против хлебных законов” — что он считает меня, меня лично...”.
Здесь оратор был прерван взрывом волнения, внезапно охватившего палату под впечатлением его повышенного голоса и все возраставшего гнева, проявлявшегося во всех его движениях.
“...лично ответственным, — продолжал он, — в бедствиях и страданиях страны. Да, он возлагает ответственность на меня лично. Но, каковы бы ни были последствия этих инсинуаций, никакие угрозы, ни в этой палате, ни вне ее, не заставят меня согласиться с мнением, которое я считаю...”.
Ему не дали докончить: вся палата поднялась с мест с заявлением протеста против Кобдена, как бы действительно поверив, что великий вождь Лиги хотел вызвать убийство первого министра. Все усилия Кобдена заставить палату выслушать его оправдания не привели ни к чему, и только в конце заседания, после продолжительной сумятицы, ему удалось дать разъяснения, которые были в конце приняты самим Робертом Пилем.
————————————
«Мы имели возможность видеть, — говорил Кобден, — какая крупная оппозиция возникла против внесенного в палату предложения. Мы слышали, как автора этого предложения обвинили в том, что он внес его в виду партийных соображений. Что касается меня, то я во всяком случае могу утверждать, что я не причастен по отношению к внесенному предложению ни к каким партийным видам; я даже отсутствовал в Лондоне, когда оно было представлено на рассмотрение. В этом случае я менее всего человек партии, и если я могу сделать предложению какой-либо упрек, то лишь в том, что оно, вместо того, чтобы требовать расследования промышленного и земледельческого кризиса, потребовало расследования одного только промышленного кризиса. Не случись этого, мы не видели бы раздвоения палаты на защитников с одной стороны интересов “промышленности”, а с другой интересов “агрикультуры”, в лице членов той стороны палаты мы видели исключительно ответчиков, принужденных оправдывать действие закона лишь постольку, поскольку оно служит их непосредственным интересам.
Я предлагаю палате вопрос — находятся ли в настоящее время наши земледельческие округа в том состоянии, которое позволяло бы сказать, что эти законы (так как обсуждение превратилось в прения о хлебных законах), что эти законы, вредные для мануфактурных округов, в то же время полезны для земледельческих? Перед нами почтенный депутат от Дорсетшира [мистер Бэнкс], один из самых ярых противников Лиги против хлебных законов. Он, вероятно, потребует слова по этому вопросу; времени у нас для этого достаточно, да мы могли бы и отложить прения, если бы это понадобилось, — и своей речью он может ответить на мой вопрос и опровергнуть меня, если я не прав. Итак, остановимся на дорсетширском округе, представителем которого является почтенный депутат. Возьмем хотя бы его собственные владения. Я обращаюсь к нему с вопросом: получают ли в настоящее время рабочие в его владениях что-нибудь, кроме скудного заработка в
8 шиллингов в неделю? Я прошу его, чтобы он, если может, доказал мне, что я был не прав, утверждая, что в той местности, где находятся его владения, рабочие получают за свой труд меньше всего, хуже одеты и менее грамотны, чем в любом уголке нашей страны. Я положительно утверждаю, что при 8 шиллингах недельного дохода содержание одной рабочей семьи в его владениях, состоящей в среднем из
5 человек, обходится дешевле содержания одного заключенного в любой из тюрем дорсетширского графства. И спрашиваю у вас — у вас, крестьяне которых живут бок о бок с вами и ведут жизнь худшую, чем нищие и преступники, имеете ли вы право утверждать и можете ли вы доказать, что существующий порядок вещей благоприятен для земледельцев? Я настойчиво требую, чтобы вы без всяких отговорок показали, какими такими благами осыпают хлебные законы земледельцев. Обратите внимание, что вас я не называю земледельцами. Нельзя называть землевладельцев земледельцами; это — неправильное выражение, которое слишком долго было терпимо. Земледельцы — это люди, возделывающие землю, прилагающие к ней свой труд, ручной или умственный, вкладывающие в нее свои капиталы. Вы же — только собственники земли, вы можете жить в Лондоне или в Париже, называть вас земледельцами так же смешно, как называть судовладельцев моряками. Меня занимает в данную минуту вопрос о земледельцах, а не о землевладельцах, живущих за счет ренты; и я утверждаю, что вы не можете мне доказать, что земледельческие рабочие находятся в лучшем положении, чем мануфактурные, возбуждающие столько сострадания.
Я сам пользуюсь трудом рабочих, и мои интересы, как и ваши, связаны с провинцией. У меня такие же рабочие, как и у вас, без каких бы то ни было специальных знаний, может быть, даже в большей степени, чем ваши рабочие. Я пользуюсь ими для мытья, чистки, прядения и аппретуры и плачу им по 12 шиллингов в неделю, но не ввожу у себя никакой покровительственной системы. Возьмите Девоншир, Суссекс, Вельтшир, Оксфордшир и другие земледельческие графства, посылающие сюда своих сквайров для защиты этой возмутительной системы; из числа этих графств вы не найдете ни одного, в котором процент бедных был бы меньше, чем в любом из промышленных графств. Возьмите хотя бы Дорсетшир. Сейчас в палату была представлена таблица населения и доходов страны по округам; мы видим из нее, что в 1840 году, — в том именно году, когда мы имели счастье покупать хлеб по 66 шиллингов за квартер, — в Дорсетшире 1 бедный приходился на 7 жителей. Если мы перейдем затем к Суссексу и другим графствам, присылающим своих представителей, чтобы защищать существующую систему якобы ради пользы земледельцев, то в этих-то именно графствах мы и найдем самое сильное развитие пауперизма.
Теперь я займусь вопросом о фермерах. Почтенный оратор и другие почтенные депутаты очень любят указывать на меня, как на злейшего врага класса фермеров. Милостивые государи, я более, чем кто-нибудь из членов этой палаты, имею право отождествлять себя с этим классом. Я сам — сын фермера. Почтенный депутат от Суссекса высказался в своей речи, как друг фермеров; я сам — сын фермера из Суссекса, и все мои предки были представителями этого класса, так много страдавшего от существующей системы; мои предки страдали от нее, и я, следовательно, имею столько же, если не больше, права, чем кто-нибудь из вас, выступить в качестве друга фермеров и указать палате на несправедливости, от которых они страдают. Итак, я спрашиваю вас: какие блага извлекли для себя фермеры из покровительственной системы, о которой вы так много прокричали? Я настоятельно требую ответа, и еще раз требую, чтобы вы показали, какую пользу могут извлечь фермеры из закона, который вы изобрели для увеличения цен на земледельческие продукты? Вы должны ответить на этот вопрос; вы еще ни разу не дали на него ответа на тех митингах, на которых вы говорили фермерам, что вы и они должны или погибнуть, или действовать заодно, и что интересы ваши тождественны. Но придет время, и вас заставят объявить фермерам, — тем фермерам, в сознание которых уже начинает проникать луч света, какие такие выгоды извлекали они до сих пор и какие могут извлечь в будущем из действующих хлебных законов. Всякий разумный фермер предложит вам следующий вопрос: “Раз фермеров больше, чем земельных владений, не очевидно ли, что взаимная конкуренция между ними, съемщиками земли, повлияет на увеличение земельной ренты, а вместе с тем и на увеличение цен на продукты пропорционально с земельной рентой, какова бы ни была высота ее, установленная вашими законодательными актами?”
Тот же разумный фермер мог бы еще сказать вам: “Если бы земельных владений было больше, чем фермеров, и если бы вы повысили при этом цены земледельческих продуктов, вы вступили бы во взаимную конкуренцию друг с другом, что было бы не без пользы и для фермеров. Понятно, что в этом случае фермеры могли бы извлечь из этого некоторую пользу в виде добавочной платы, так как вы принуждены были бы лучше оплачивать их труд по возделыванию ваших земель”.
Все это ясно как солнце. Почтенный депутат от Дорсетшира поносил Лигу против хлебных законов, о которой он говорил как об ассоциации, задавшейся целью распространять не только далеко не полезные, но прямо вредные сведения. Мы знаем, что все дорсетширские фермеры, все избиратели дорсетширского округа получили по пакету с дюжиной необходимых разъяснений. Распространение этих пакетов не было предоставлено воле случая; их даже не доверяли почте, а специальные агенты разносили их по назначению переходя из дома в дом, взбираясь на горы, спускаясь в долины. Поэтому можно утвердительно сказать, что во всем округе нет ни одного арендатора, который не был бы осведомлен относительно этого вопроса почти столько же, сколько и мы сами. Не дает ли это возможности предположить, что в будущем году на собрании сельских хозяев в Блендфорде почтенный депутат от Дорсетшира скажет своим слушателям, что “хлебные законы — это солнце нашей социальной системы, золотящее верхушки церквей, купола дворцов и соломенные крыши коттеджей”? Найдется, конечно, и какая-нибудь паршивая овца, которая прибавит: “И трубы на крышах землевладельцев”.
В течение настоящих прений нам пришлось выслушать немало неприятных речей по адресу упомянутой Лиги. Я далек от мысли касаться здесь столь чуждого для наших занятий вопроса, как цели и деятельность этой ассоциации. Я не считаю также нужным отвечать на забавные сплетни, которые нам здесь порассказали. Но Лига подвергалась нападкам и при других обстоятельствах. Достопочтенный баронет [сэр Роберт Пиль] бросил в ее сторону черные инсинуации в конце прошлогодних собраний палаты, когда некому было ответить ему, и с тех пор мы то и дело слышим крики, что “Лига против хлебных законов есть союз возмутителей и революционеров”. Мы не принимали никаких мер, чтобы опровергнуть это обвинение. Как же оценило общество ваши нападки? Чуткое и проницательное население Англии и Шотландии представило в залог доброй нравственности и безупречного поведения оклеветанного союза до 50 000 ф. ст., а я уверен, что если бы распространение ложных обвинений продолжалось и в следующем году, то же население представило бы в поручительство за тот же союз и на 100 000 ф. ст. больше. Нет, мне незачем выступать в защиту этой ассоциации!
Были сделаны попытки взвалить на членов Лиги путем инсинуаций ответственность в гнусном, ужасном, скажу даже — безумном акте, имевшем место на днях. Пытались, не в этой палате, но вне ее, как по крайней мере утверждают носящиеся слухи, клеветать — что деятельность Лиги не чужда прикосновенности к этому ужасному событию.
Я не верю, я не могу верить, что на самом деле был пущен такой слух; я не в состоянии верить, чтобы буквальный или внутренний смысл слов, приписываемых ученому и знаменитому лорду [лорд Брум], соответствовал тому, что было им сказано в действительности. Если эти слова действительно были произнесены, я скорее способен приписать их увлечению неустановившегося ума, чем злому умыслу. Сваливать последствия несправедливости на жертв этой несправедливости — это такой же старый маневр, как и несправедливость сама. Кто не помнит, как во время вотирования позорного закона о хлебных пошлинах, в 1815 году, один из министров того времени обвинил в этой же палате мистера Беринга, теперешнего лорда Ашбертона, в том, будто он вызвал все те волнения, убийства и кровопролития, которые произошли тогда в столице, и все это только потому, что мистер Беринг был одним из самых упорных противников хлебных законов, и что он бросил в палате упрек по адресу этих законов в том, что они имеют в виду увеличение арендной платы за счет промышленных классов и благосостояния страны. Милостивые государи, если что-нибудь может способствовать усилению чувства внутреннего удовлетворения, которое я испытываю от сознания того, что мне пришлось играть активную роль в этой ассоциации, так это душевное благородство лиц, с которыми я вступил в союз. Да, они доказали это оказанными ими услугами, они доказали это характером своей общественной и частной жизни, и они по праву могли бы выдержать сравнение с членами этой палаты или другого более прославленного собрания. Но довольно об этом.
Перехожу к вопросу, предложенному на обсуждение палаты. На последнем заседании партий, борющаяся против хлебных законов, поставила такой вопрос: что нужно сделать, чтобы облегчить положение страны? Тот же вопрос я ставлю вам сегодня. Я обращаюсь к правительству, я обращаюсь к почтенному джентльмену, сидящему против меня, со следующим вопросом: что думаете вы в настоящее время о состоянии нашей промышленности, о положении страны? Судя по некоторым словам, вырвавшимся у наших почтенных сочленов, заседающих на противоположных скамьях, я могу заключить, что они намерены бороться против внесенного в палату предложения. Они намерены бороться против него; но какими же доводами они располагают для этого? Говорят, что существуют большие разногласия между членами той стороны палаты, к которой я имею честь принадлежать. Я признаю это. Эти разногласия существуют между некоторыми членами нашей стороны и мною самим, между благородным лордом, депутатом от Северного Ланкашира и мною; разногласия между ними и мною так же велики, как между мной и членами той стороны палаты. Партия этой стороны находится именно в таком состоянии, в каком она изображена почтенным депутатом, заседающим против меня: она разбита на атомы, которые, может быть, никогда более не соединятся. Но уменьшает ли это ответственность правительства, которое считает себя настолько же сильным, насколько, по его мнению, слаба оппозиционная партия? Покончим ли мы когда-нибудь с приемами, употребляемыми лишь затем, чтобы сваливать с себя всякую ответственность, с обвинениями, бросаемыми из одного лагеря в другой, с этими кличками вигов, тори и радикалов и с рознью во взглядах, которая за ними предполагается? Неужели с той стороны всегда неизменно будут повторяться одни и те же крики? Сколько времени, спрашиваю я вас, будет еще продолжаться этот образ действий? Как долго еще будут прибегать к такого рода аргументам? Если наши противники будут настойчиво держаться такого образа действия, что скажет правительство в свою защиту? Разница во взглядах всегда существовала между обеими сторонами, на которые делится палата; но это нисколько не может служить извинением для достопочтенного баронета, ставшего во главе правительства и взявшего в руки бразды власти, с громко провозглашенным намерением предложить меры, способные прийти на помощь нуждам современного положения. Но из мер, принятых правительством, не было ни одной более или менее серьезной меры, которая не была бы заимствована у школы свободного обмена. Товарищи достопочтенного баронета, говорившие в этом собрании, ввели в повестку вопрос о хлебных законах и обсуждали современные бедствия с точки зрения теории свободного обмена. Но что же говорит об этом достопочтенный вице-президент Торговой палаты [Board of Trade] мистер Гладстон? Что он говорит? Он говорит, что теория свободного обмена не допускает двух точек зрения. Что же говорит достопочтенный баронет [сэр Р. Пиль], глава правительства? Он говорит, что на этом пункте мы все сходимся. Достопочтенный баронет, секретарь министерства внутренних дел [сэр Дж. Грэм] говорит, что принципы свободного обмена — это принципы здравого смысла. В последнем заседании, к моему глубочайшему удивлению, канцлер государственного казначейства [г-н Гольберн] сказал, что не может быть двух точек зрения на этот вопрос, и что никогда не было никаких разногласий по этому поводу. Я уверен, что благородный лорд депутат от Северного Ланкашира [лорд Стэнли], еще не говоривший в этом собрании, выскажется в том же духе. К такому же образу действий будет считать себя обязанным и достопочтенный государственный казначей [сэр Е. Кначбол]. Этот достопочтенный джентльмен и этот благородный лорд могут и не высказывать своего согласия с принципами свободного обмена; но они оба — честные люди и, следовательно, должны руководиться этими принципами, так как оба они сами утверждали, что хлебные законы увеличивают арендную плату. Достопочтенный государственный военный казначей так именно и заявил в палате, что хлебные законы были введены затем, чтобы дать возможность земельным собственникам сохранить свое положение в стране. Благородный лорд, депутат от Северного Ланкашира, сказал, что хлебные законы повышают цены продуктов питания и нисколько не влияют на повышение заработной платы; из этого следует, что он разделяет то мнение, что землевладельцы увеличивают свои доходы на счет средних классов. Оба они должны сообразовать свой образ действий со своими принципами. Итак, установив тот факт, что четверо из членов кабинета разделяют принципы свободного обмена и предполагая, что двое других, сообразно с их убеждениями, высказанными на избирательных собраниях, должны тоже сочувствовать этим принципам, я ставлю вопрос: почему же все они не приводят в действие своих принципов? Что же мне отвечают на это? Достопочтенный вице-председатель торговой палаты соглашается со справедливостью теории свободного обмена, он высказывается против монополий, но тем не менее руководствуется своими разумными принципами только в теории. Я же протестую против исключительно теоретического разрешения вопроса. Каждая минута, которую мы здесь проводим, не работая активно для благосостояния страны, является потерянным временем. Я заявляю почтенному депутату, что я — человек практический. Я не теоретик и спрашиваю вас — к чему нам здесь теория? А между тем достопочтенный джентльмен является последователем учения о свободном обмене только в области теории. Но я повторяю еще раз — с теориями нам здесь нечего делать.
Достопочтенный джентльмен воспользовался другим аргументом. Он заявил, что существующая система держалась в течение столетий и что теперь невозможно от нее отказаться. Если генеральный прокурор находится в этом собрании, а я надеюсь, что он здесь, то интересно, что сказал бы он по поводу применения подобного аргумента, например, к судебному разбирательству дела о воровстве. Допустил ли бы он такой аргумент? Неужели он сказал бы: “Я знаю, что теоретически на вашей стороне право и справедливость, но незаконное обладание чужой собственностью продолжалось так долго, что невозможно от него вдруг отказаться”? Какой же приговор мог бы состояться по такому делу? Конечно, приговор не теоретического характера, а приговор о непосредственном восстановлении на деле права собственности на незаконно присвоенное имущество. Достопочтенный джентльмен признал, что принципы, защитником которых я являюсь, должны бы получить осуществление на деле; он говорит, что хлебные законы носят лишь временный характер. Я спрашиваю: зачем хлебным законам быть временными? Справедливые законы не бывают временными. Существенный признак справедливых законов — тот, что они вечны. В нашем законодательстве есть законы против убийства и грабежа, и никто не говорит, что их не следует сохранить. Так почему же хлебные законы временны? Потому что они не справедливы, потому они и не хороши и не действительны. Они были установлены для обогащения земельных собственников, для возвышения их на общественной лестнице на счет остального населения страны.
Почтенный депутат из Бридпорта [г-н Бэлли Кокрэн] сделал в последнем заседании заявление, враждебное Лиге против хлебных законов, но сделал его таким любезным тоном и вложил столько мягкости в свое обвинение, что разрушил весь его эффект. Этот почтенный депутат — молодой человек и, может быть, не знает всей силы того, что он сказал. А между тем этот почтенный депутат сделал заявление, которое вряд ли может служить в пользу вашей системы. Почтенный депутат сказал: “Если бы хлебные законы были уничтожены, аристократия принуждена была бы уменьшить арендную плату на свои земли не могла бы более вести жизнь, достойную аристократии”. Люди, делающие подобные заявления, — вот настоящие возмутители, настоящие революционеры, настоящие разрушители аристократии. Я считаю своим долгом предупредить против них добросовестные элементы нашей аристократии. Эти элементы не должны допустить, чтобы их причисляли к числу тех, которые боятся быть разоренными уничтожением хлебных законов. Добросовестная часть аристократической партии должна знать, что аристократия не имеет права поддерживать свой престиж богатством, омытым слезами вдов и сирот и составленным путем отнятия куска насущного хлеба у крестьянского населения. Вопрос отдан на суд всей страны, и решение его должно состояться не в том смысле, в каком хотели бы видеть его разрешенным богатые. Народ знает, как следует понимать их образ действий. Конечно, как на пример всеобщего благосостояния мне укажут на прибавление одной или двух фабрик, на увеличение числа акционерных банков, но я обращаю ваше внимание положение всей страны, я спрашиваю вас: неужели ее общее положение не хуже, чем было хотя бы полгода тому назад? Положение это час от часу ухудшается. А какие средства исцеления вы предлагаете? Какими мерами рассчитываете вы поднять благосостояние страны? Или мы все еще находимся в области теории? Вы не можете отговориться тем, что наши заседания близятся к концу, или что вы слишком обременены общественными или частными делами. Никогда еще разбирательству парламента не подлежало так мало интересных дел, как в настоящее время. Итак, есть ли у вас какое-нибудь средство извлечь страну из бедственного положения? Если у вас его нет, я открыто заявляю, что вы нарушаете свои обязанности перед страной и что вы измените своим обязанностям по отношению к вашему государю, если хотя на минуту останетесь у дел, после того как ваши усилия найти средство против народной нищеты окажутся тщетными. А между тем достопочтенный джентльмен не предлагает ничего. Меры, которые он принимал, с тех пор как находится у власти, не принесли стране никакого исцеления. Обо мне могут сказать, что я — пророк, сам осуществляющий свое пророчество, но я все-таки говорю вам, что ваша политика будет лишь все более и более ухудшать положение дел, и что все более и более будут возрастать затруднения, семена которых посеяны на Севере Англии — да, именно на Севере, а не в хлопчатобумажных округах. Угрожающая вам опасность надвигается из земледельческих округов, так как в случае взрыва народного негодования неимущее население земледельческих округов присоединится к такому же населению округов промышленных.
Неужели достопочтенный джентльмен, не могущий не знать положения страны, сомневается в истине моих слов? Я получаю письма со всех частей нашего государства, но что такое моя корреспонденция по сравнению с его корреспонденцией? И он должен знать, что все, что я говорю, истинная правда. Пора перестать заниматься в палате киданием друг в друга кличками “виг” и “тори”, пора приняться за серьезное изучение положения страны. Достопочтенный джентльмен не может скрывать от самого себя истинного положения дел: капиталы иссякают, пауперизм растет, торговля и промышленность не оправляются от упадка. Какими чертами можно еще хуже изобразить наше положение? И чего можно ожидать в будущем, если все это продлится, как не разрушения и распадения государства? Когда четыре года тому назад началась агитация в пользу отмены хлебных законов, достопочтенный баронет весьма подробно отвечал на наши обвинения, доказывая, что торговля расширяется, что сберегательные кассы процветают, что государственные доходы увеличиваются, и что народное потребление все растет. Когда депутация от мануфактуристов обратилась к нему с изложением плачевного состояния торговли, он отказался выслушать их жалобы и в ответ на последние стал распространяться относительно непомерного увеличения народного потребления и государственных доходов, неоднократно присоединяя к этому оптимистические разъяснения официального характера. Я предлагаю достопочтенному лорду вопрос: может ли он в настоящее время стоять на той же почве? Может ли он сказать стране и государю, что настоящее положение вещей, по-видимому, близится к концу? Каким другим целительным средством располагает он, кроме того, которое мы предлагаем? Может ли он указать на что-нибудь лучшее?
Если вы [сэр Роберт Пиль] думаете попробовать иное средство вместо того, которое мы предлагаем, скажите — какими шансами располагаете вы для улучшения положения страны? Вы создали хлебные законы собственными руками, по своему личному вкусу, и затем преобразовали их сообразно со своими личными взглядам. Вы заявили, что были чужды в этом деле всякого постороннего влияния. Вы действовали по своему собственному усмотрению, вы отказались следовать доводам других, стало быть, вы сами ответственны за последствия ваших действий. Вы сказали, что вашей целью было найти для растущего населения более многочисленные поприща деятельности. Но кто же был в состоянии указать вам развитие каких рынков представлялось возможным, как не те, по всей вероятности, в чьих руках находится руководство торговлей и промышленностью страны? Я не хочу этим сказать, что все торговое и промышленное сословие разделяет мои взгляды на хлебные законы, но достопочтенный баронет должен знать, что в торговых и промышленных округах все партии относятся неодобрительно к его законам. Я говорю не о Лиге, а о большинстве торговцев, и предлагаю вопрос: на какой из бирж Англии, Шотландии или Ирландии, где “собираются купцы” или “встречаются мануфактуристы”, найдете вы двенадцать человек, сочувственно относящихся к хлебным законам, которые вы навязали всему торговому и промышленному сословию, сообразуясь только со своими убеждениями и вопреки нашим взглядам. Вы провели эти законы, вы отказались выслушать мануфактуристов, и вас я считаю ответственным за эту меру. Новые законы не дали торговле обещанного развития; они вдобавок разорили тех, которые спекулировали на хлебных законах. (Смех). Вы можете смеяться, сколько угодно, но какой же это успех — разорить торговцев хлебом и причинить убытка более чем на 2 млн ф. ст.? Когда вы разорите торговцев, спекулирующих на хлебных сделках, кто же будет вам доставлять иностранный хлеб? Таково уж свойство хлебных законов, что при их действии ни один истинный торговец не захочет впутываться в хлебную торговлю. Спросите у любого из купцов, и вы узнаете, что ни один из них, каких бы размеров не достигал его оборот, не заключает в настоящее время сделок на заграничный хлеб, хотя по-прежнему делает их на сахар или на кофе. Ни один купец не решается заняться хлебной торговлей. Один из западных штатов Америки предложил мне, или, вернее, Лиге против хлебных законов, подписаться на партию хлеба с условием доставки его по Миссисипи за наш счет. Мы произвели предварительный расчет стоимости перевозки и оказалось, что сумма, которую мы получили бы от продажи этого хлеба, не покрыла бы издержек. Приняв во внимание 20 шиллингов пошлины и стоимость доставки, мы нашли, что, продав хлеб здесь, мы не получили бы ни одного сантима в пользу Лиги. При теперешней постановке дела, каким образом такие купцы, как Беринг или Браун из Ливерпуля, могут совершать сделки на покупку хлеба за границей, когда они даже не знают, придется ли им платить по прибытии хлеба 20 шиллингов пошлины а, пожалуй, и более. Подобные законы устраняют возможность предварительных расчетов и тормозят развитие торговли.
Возьмем другой товар — сахар. Достопочтенный джентльмен уменьшил введением своего тарифа пошлину на 700 различных товаров, но при этом он старательно обошел два главных предмета торговли, идущих к нам из северной и южной Америки, — единственных стран, торговля с которыми еще могла бы поднять нашу промышленность, приходящую в настоящее время в упадок. Да, достопочтенный баронет изменил пошлину на икру и кассаву, но оставил во всей силе тяжелые монопольные пошлины, лежащие на хлебе и сахаре. Достопочтенный баронет уменьшил пошлины на фармацевтические товары, но он совершенно не коснулся двух товаров, удовлетворяющих наиболее насущным жизненным потребностям, товаров, которые — все торговцы хорошо знают это, — одни могли бы способствовать расширению нашей торговли. Я не хочу этим сказать, что он сделал это с предвзятым намерением принести вред нашей торговле, но, так или иначе, он этого достиг. Достопочтенный баронет действовал сообразно со своими взглядами, он оставил в силе пошлины на два товара, для которым, по всеобщему признанию, требовалось уменьшение пошлин, и уменьшил пошлины на такие товары, торговля которыми не может существенно повлиять в благоприятном смысле. Это — или безумие, или невежество (Возгласы: О! О!). Да, только безумие или невежество могло повести к преобразованию системы пошлин, не коснувшемуся ни хлеба, ни сахара. Уменьшение пошлин на фармацевтические и тому подобные товары годилась бы для какого-нибудь товарища министра (Under Secretary), на котором лежат второстепенные функции, но это дело недостойно министра и потому не имеет никакого смысла. Это одно из наименее полезных преобразований, какие когда-либо предпринимались правительством.
Теперь посмотрим, что сделано относительно строевого леса. Я допускаю, что само по себе уменьшение пошлины на этот предмет торговли — дело хорошее, но вы избрали для этого неподходящий момент, — момент, когда на пространстве 20 миль вокруг Манчестера пустует 10 000 зданий, и когда значительное количество судов стоят без дела в наших портах. И в это-то самое время вы отнимаете у наших торговцев возможность способствовать оживлению дела, отказываясь уменьшить пошлины на два важнейших товара, привозимых нашими судами. Вы уменьшили пошлины на строевой лес как раз в то время, когда не было нужды строить новые фабричные здания и когда суда, имеющиеся в наличности, оставались без употребления. Вот предначертания достопочтенного баронета, вот единственные меры, которые он может предложить для поднятия благосостояния страны! Но не может ли он испытать другие меры? Оттолкнет ли он средство, предлагаемое ему взамен почтенным депутатом от Уайтгавена [г-н Аттвуд]? Неужели он откажется произвести те перемены, к которым его приглашает почтенный депутат от Бирмингема [г-н Мунц]? Почтенный депутат от Шрисбюри [г-н Дизраэли], а также принадлежащие к его партии органы печати, тоже имеют свои планы, но он [сэр Роберт Пиль] не хочет принять ни одного из них. Он говорит, что его долг состоит в том, чтобы судить обо всем совершенно самостоятельно и действовать, не поддаваясь никаким давлениям со стороны; но я, в свою очередь, должен сказать достопочтенному баронету, что долг каждого честного и независимого депутата состоит в том, чтобы, не обязуясь, привлечь его лично к ответственности за теперешнее положение страны.
Я не человек партии. Мои почтенные товарищи хорошо знают это. Но вот что хочу я сказать достопочтенному баронету: какая бы партия ни стояла у власти, виги или тори, в тот день, когда я увижу, что не могу уже, голосуя “за” или “против” вигов или тори, отстоять то, что я считаю справедливым в интересах пославших меня избирателей, я ни одной минуты не останусь более в этой палате. Я говорю достопочтенному баронету, что мне, по крайней мере, нет никакого дела до вигов или тори. Я уже сказал, что никогда не стану действовать в пользу того, собственно, чтобы доставить власть вигам; теперь же я говорю ему, что вся ответственность за опасное и плачевное положение страны падает на него лично. Ему не пристало взваливать эту ответственность на кого бы то ни было из членов этой стороны палаты. Я утверждаю, что никогда насилия, смуты и беспорядки не достигают такой степени, как в эпохи, отмеченные крайней безработицей и недостатком необходимых жизненных продуктов. Достопочтенному баронету принадлежит право действовать так, как ему кажется всего лучше. Но если он не хочет действовать, ему принадлежит другое право, — право, которое он требовал, говоря с благородным лордом [Палмерстоном], бывшим государственным секретарем министерства иностранных дел, — сложить с себя свои обязанности. Я говорю, что именно это и составляет его обязанность. Это — его обязанность теперь потому, что он не чувствует в себе достаточно силы, чтобы окончательно привести в исполнение те меры, которые он считает полезными для блага страны. Но как бы то ни было, — сделает ли он это или нет, — я верю в избирательный принцип, я верю в средние классы, опирающиеся на самую просвещенную часть рабочих классов и руководящиеся самой честной частью аристократии, я верю в большинство нации, а это большинство потребует от правительства, — все равно, будет ли во главе его стоять достопочтенный джентльмен или любая из партий, — потребует проведения в жизнь принципов, которые, по всеобщему признанию, имеют существенное значение для благосостояния страны. Достопочтенный джентльмен согласился со справедливостью, политической важностью и истинностью этих принципов. Он согласился, следовательно, что они должны в конце концов восторжествовать. Повторяю, я верю в средние классы, верю в избирателей, верю в лучше элементы рабочего класса и в наиболее честных представителей аристократии; они сумеют заставить достопочтенного баронета или его преемников осуществить на практике те принципы, которые он сам признал и мудрыми, и справедливыми, и политически целесообразными».