ГОРН

ДЖОН ЛО
ОПЫТ ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ ФИНАНСОВ

[J.C. Horn. John Law. Ein finanzgeschichtlicher Versuch.
Горн. Джон Ло. Опыт исследования истории финансов
/ Пер. с нем. И. Шипова, с предисловием Н. Х. Бунге. СПб., 1895.]

————————————

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ЧТО ЛО ОСТАВИЛ ПОСЛЕ СЕБЯ

XXVI. Бешенство реализации; вздорожание всех предметов; преступления.
XXVII. Насильственная колонизация; грустное положение дел на Миссисипи.
XXVIII. Спекуляция в Англии.
XХIX. Распространение ажиотажной горячки на Голландию.
XXX. Падение акций и билетов; обыски и конфискации.
XXXI. Отчаянные попытки к спасению; слияние Компании с Банком; запрещение платежей звонкой монетой.
XXXII. Частичное банкротство; позднее раскаяние; уничтожение 47 000 акций.
XXXIII. Полное отсутствие денег; осада банка; кровавые сцены; насмешливые стихи и памфлеты.
XXXIV. Неудача «крайних» мер; полное банкротство системы; смещение Ло и его тайное бегство.
XXXV. Страдания, вызванные системой; банкротство; виза и кровопускания; прочные последствия системы; намерения Ло и их осуществление.

————————————
————————
————

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ЧТО ЛО ОСТАВИЛ ПОСЛЕ СЕБЯ

Ло не мог радоваться своему возвышению. Достигнув, по внешности, высшей доступной для него власти, он чувствовал, что почва колеблется под его ногами. Подкопана она была уже давно, но теперь "Система" грозила рухнуть. Далее будет выяснено участие в столь неблагоприятном обороте дела как личных противников Ло, так и противников его создания; теперь достаточно заметить, что влияние это было очень незначительно. Самые решительные, смертоносные удары были естественным, неизбежным следствием частью основной идеи Системы, частью поспешности, с которой она была осуществлена.

Первое и величайшее зло возникло в самой улице Кенкампуа, а именно со стороны сильнейших ажиотеров, которые были обязаны Системе своими сказочными богатствами. Ажиотеры превратились в "Realiseurs", обращавших акции в имущество разного рода. Ослепление, страсть к наживе, а вследствие этого и стремление покупать, правда, были очень велики; провинциальное дворянство, подобно тому, как это позднее случилось и в Англии, спустило замки своих предков, благородные дамы — свои вековые фамильные драгоценности, чтобы на вырученные деньги попробовать счастья в Кенкампуа. Демарэ некогда верно сказал Людовику ХIV: "Как только Вашему Величеству угодно создать новую должность, Бог сотворит безумца, который ее купит". Ло же летом и осенью 1719 г. мог сказать с еще большим основанием Филиппу Орлеанскому: "Как только Ваше Королевское Высочество соизволите на новый выпуск акций, из улицы Кенкампуа вырастут сотни безумцев, чтобы оспаривать их друг у друга". Но без искусственных маневров, который были пущены в ход опомнившимися и поэтому стремившимися к реализации крупными спекулянтами, акции никогда не могли бы достигнуть цены, далеко превосходившей самые блестящие надежды, которые можно было возлагать на будущность Компании. И именно вследствие того, что этими маневрами были достигнуты высшие цены акций как раз в тот момент, когда должна была наступить реакция, так как столпы "Системы" начали отчаиваться в ней, падение должно было сделаться лишь более резким и стремительным. Сам Ло, стараясь противодействовать падению акций, которое должно было повлечь за собой это отступление, — способствовал только тому, что они продавали свои акции по более высоким ценам, а также, что некоторые из преданных воспользовались благоприятным моментом для продажи.

Отсюда всеобщее стремление новых миллионеров выменять свои бумажные богатства на более реальное имущество, отсюда их ревностная поспешность относительно приобретения дворцов, домов, мебели, золотой и серебряной посуды. Впрочем, в этом отношении Ло первый им подал пример: в продолжение немногих месяцев он купил барские имения: Линья (Ligny), Буасcи (Boissy), Домфрон (Domfront), Танкарвилль (Tanacarville), Ламарк (Lamarque), Герман (Guermand) и еще восемь других больших имений; приобретение библиотеки аббата Биньона (Bignon) за 180 000 ливров было, в сравнении с этим, безделицей, которой Ло хотел оплатить свое назначение академиком. Впрочем, иногда еще более ловкие люди перехитряли ловких реализаторов; те должны были платить полновесным металлом за то, что они надеялись приобрести за свои легкие бумаги. Даже Ло не избег этой неприятности. Президент парламента де Нувион (de Nouvion) распустил слух, что он хочет продать поместье за 400 000 ливров. Ло спешил явиться в числе покупателей. Он находит, что назначена слишком низкая цена; продавцу, вероятно, неизвестно общее повышение цен последнего времени, за его поместье не будет слишком дорого заплатить и 450 000 ливров. Нувион благодарит за надбавку, остается при своей прежней цене, но ставит условием, чтобы ему уплатили золотом. Ло не смеет показать, что он делает различие между уплатой золотом и банковыми билетами, он попадает в собственные сети и должен платить золотом. Но эти дело еще не оканчивается. На другой день является сын Нувиона, чтобы воспользоваться правом родственника на выкуп имения. Ло должен принять обратно свои 400 000 банковыми билетами... Вообще, однако, первые миссисипийцы находили довольно продавцов, так как они платили любую цену и успевали поэтому освободиться от большей части своих акций и прочно поместить свое состояние. Пока они, повелители и воротилы улицы Кенкампуа, имели продажные акции, все приводилось ими в действие, чтобы, по возможности, выше поднять курс и поддержать его на этой высоте. Когда это кончилось, падение должно было сделаться еще стремительнее, так как уменьшилось число простых владельцев, а предложение увеличилось. Миссисипийцы второго, третьего и низших разрядов старались теперь все больше реализовать; предложение росло, спрос падал; масса бумаг подавлялась своей собственной тяжестью.

Страсть реализации, стремившейся приобретать за какую бы то ни было цену всякого рода действительные ценности, кроме того, усиленное потребление и расточительность — неизбежные последствия быстрого обогащения — все это должно было вызвать невероятное вздорожание всех предметов необходимости и съестных припасов. К этому присоединилось еще следующее обстоятельство: по мере того, как торговля акциями становилась менее оживленной, а курс их падал ниже, большая часть бумажных денег, которые были выпущены для оборотов акциями и ими поглощались, оказалась излишней и вследствие этого обесценилась. Это произошло совершенно независимо от того, что при тесной связи между Банком и Компанией, недоверие к акциям должно было вскоре распространиться и на банковые билеты. Неизбежным последствием этих обстоятельств явилась всеобщая дороговизна, несмотря на таксы, которыми старались ее предотвратить то правительство, то парижский купеческий цех. Так, например, Бюва сообщает, что локоть элбефского сукна стоил 25 ливров, бархат 42 ливра, пурпурная ткань 41 ливр, унция золотых галунов 21 ливр, извозчики не хотели брать менее 60 су за час езды. Это были предметы, потребные преимущественно для богатых людей, которые могли не обращать внимания на цены. Но дороговизна распространилась и на предметы ежедневного необходимого потребления всех классов общества. Дрова и уголь, например, достигли более чем двойной своей цены; ломовые извозчики требовали 6—10 ливров за перевозку меры дров, стоившей 12 ливров. Охапка сена стоила 17 су; сноп соломы 15 су; сетье овса 15 ливров; свечи поднялись с 32 су до 9 ливров; кофе с 50 су до 18 ливров; фунт хлеба второго сорта до 3—6 денье и даже 4 су, а лучшего до 5 су; мясо до 10—12 су. Один парижский трактирщик, который увидел, что в Руане продают пучок лука за 1 су, в то время как в Париже он стоил 5 су, привез в столицу целый груз лука и нажил на нем в течение 10 дней более 20,000 франков, продавая меру лука по 50—55 су. Повсеместно начинают устанавливаться различные цены смотря по тому, предполагался ли платеж звонкой монетой или бумажными деньгами. В провинции не принимают банковых билетов. В Руане, например, в Лионе, в Бордо и других городах, в первых числах февраля, наплыв публики для размена билетов так велик, что банковые отделения остаются совсем без звонкой наличности и должны посылать нарочных в Париж за монетой. В Баноме (Bapaume), в Перонне (Peronne), в Аррасе (Arras) никто почти не принимает банковых билетов по их номинальной цене; в Лилле они теряют 18%; в Шампаньи и Бургундии крестьяне предпочитают воздержаться от продажи хлеба и вина, чем отдать их за банковые билеты. Несмотря на баснословные прибыли, которые внезапно выручались сотнями и тысячами лиц, новые богатства еще не успели распределиться между всеми слоями народонаселения; те лица, доходы которых не увеличились или даже уменьшились за последние годы, чувствовали в дороговизне только страшный гнет Системы, не вкусив ни действительных, ни воображаемых ее благодеяний.

Еще прискорбнее был всеобщий упадок нравов, вызванный ажиотажем, что, в заключение, привело к полному отсутствию личной и имущественной безопасности. Так как всякий хотел разбогатеть и разбогатеть не трудясь, то вскоре исчезла разборчивость относительно выбора средств для достижения этой цели. Кому не удавалось выиграть или кто снова терял в игре быстро нажитые средства, тот старался присвоить себе достояние своих более счастливых товарищей по игре обманом, воровством или убийством. Почти ежедневно было слышно об убийстве ограбленных банкиров, ажиотеров или маклеров. Сама "улица", с ее постоянной и густой толпой, с ее бесчисленными надземными и подземными трущобами, способствовала этому. Выдающееся преступление вызвало выдающееся наказание, но тем яснее обнаружило глубину пропасти. Граф Антон-Иосиф фонрн (Horn), полковник кавалерии, потомок великого, по страданиям, сотоварища графа Эгмонта, второй сын Эммануила-Филиппа, князя Горна, и Антуанетты, княгини де Линь (de-Ligne), состоявший в родстве с первыми княжескими владетельными домами Европы, а также с Регентом, сделался даже в Париже 1719 г., т.е. среди всеобщего распутства, заметным своим развратным и безнравственным поведением. Постепенно падая все ниже и ниже, он дошел до того, что вступил в разбойническое сообщество в Лестангом (Lestang), сыном фламандского банкира и отставным капитаном графом Милль (Mille). Один бедный обойщик, состоявший маклером для безымянных игроков акциями в улице Кенкампуа, попал в их сети. Они ему предложили бумаги по цене, сулившей большие барыши; назначили свидание на следующее утро и отправились для мирного заключения сделки в харчевню "Деревянной сабли", находившуюся в маленькой и узкой улице "Венеции" (Rue de Venise), за улицей Кенкампуа. Покупатель, захвативший с собой 150,000 франков, пал, пронзенный десятью ударами кинжала. Это не могло обойтись без шума; хозяин заметил и послал за стражей. Главный виновник, граф Горн, выпрыгнул из окна, но, вскоре схваченный, был вынужден сознаться в преступлении. Это убийство с целью грабежа, совершенное средь бела дня потомком одной из первых дворянских фамилий, вызвало необычайное волнение в Париже; было почти невозможно остановить ход правосудия. Дворянство Франции и Европы содрогнулось от позора, который на него навлекла бы публичная казнь. Более 8,000 писем в течение немногих дней прибыли из Брюсселя и Нидерландов влиятельным особам французского двора, с просьбой ходатайствовать у Регента о виновном. В просьбах и представительствах не было недостатка; но на этот раз Регент проявил несвойственную ему твердость. "Когда у меня накопляется дурная кровь" — возразил он родственникам, — "то я прибегаю к кровопусканию... Не эшафот позорит а преступление". Но говорят, будто он обещал Сен-Симону не велеть колесовать Горна, потому что эта казнь считалась особенно позорной и лишала в Германии потомство казненного до четвертого колена права на получение придворного звания. Сен-Симон, однако, уехал тот же день, а Ло и Дюбуа, находившие нужным, для поддержания общественной безопасности и для успокоения капиталистов дать внушительный пример наказания, — снова склонили Регента к строгости. Когда все просьбы и мольбы у Регента оказались тщетными, тогда маршал д'Изенгиен (D’Isenghien) и принц Робек-Монморанси (Robeck-Montmorency) сумели проникнуть в темницу и потребовали от Горна, чтобы он принял яд, но не могли его убедить. "Негодяй — воскликнули они на прощанье, — ты недостоин иной участи, кроме смерти от руки палача!" Таков и был его конец: в страстную пятницу, через четыре дня после совершения преступления, он был заживо колесован на Гревской площади вместе с отставным капитаном Миллем; Лестанг же спасся бегством... Убийства с целью грабежа от этого не прекратились. В ночь после казни нашли вблизи Темпля (Temple) женщину, разрубленную на куски, у которой было похищено 300 000 ливров; в следующие восемь дней в одном Париже было открыто одиннадцать злодеяний подобного рода. А сколько их осталось необнаруженными! "Из Сены вытаскивали множество рук, ног и прочих частей трупов людей, умерщвленных и разрубленных на куски"... (Бюва)... Да и могло ли быть иначе после того, как убили всякую мораль и нравственность и возбудили в сильной степени во всех классах общества страсти к игре, наживе и наслаждениям?

Единственная серьезная сторона, представляемая творением Ло — колонизация долины Миссисипи — тоже, вследствие излишней поспешности и насилий парижских властей, возбудила только ненависть против Системы и делала ее достойной этой ненависти. Ло, вероятно, уже давно ощущал необходимость придать все-таки известную основу своему колониальному акционерному предприятию, т.е. серьезно взяться за эксплуатацию своей колонии. Дело требовало времени и терпения, а недоставало ни того, ни другого. Лихорадочно возбужденная "улица" не могла ждать; Ло поступил и в этом случае со стремительностью и насилием, свойственными его природе. Правда, он выписал около 6,000 немцев и переселил их на свой собственный счет в Америку, — этого было недостаточно. Главный контингент должна была доставить Франция; но француз того времени был так же мало склонен к переселению и колонизации, как и теперь. Менее всего обнаруживалось охоты искать сомнительного счастья в девственных лесах Америки в ту пору, когда богатейшие золотые россыпи были, по-видимому, для сего света открыты на "улице". Равным образом, дошедшие из колонии печальные истины или слухи, как например, что 1500 французов, едва высадившихся на берег, были убиты дикарями, давно рассеяли иллюзии, которые вначале старалась распространить Компания. Ло прибегнул к самым насильственным и неправильным мерам, чтобы заселить свою колонию. Сперва очистили парижские тюрьмы и женские исправительные дома, сотнями повенчали воров на развратных женщинах, а затем отправили в Луизиану интересные парочки, скованные узами гименея и крепкими железными цепями; таким образом, например, 18 сентября 1719 г. соединили церкви св. Мартина сто восемьдесят пансионерок Сен-Лазара с 180 преступниками и отвезли их с некоторой торжественностью в Ла-Рошель (La Rochelle). После них, по-видимому, дошла очередь до обитательниц общественных веселых домов; 8 октября проехали по Парижу тридцать экипажей, занятых 200 девиц этого рода, а рядом с каретами такое же число молодых парней пешком. "Donselles", проезжая через столицу, пели с беззаботным весельем, окликали по имени тех, кого узнавали в толпе, с кем ближе были знакомы, не щадя также petits collets и приглашая их на совместное путешествие в долину Миссисипи.

Эти поддонки парижского населения могли принести с собой в молодую колонию лишь пороки, заразительные болезни, преступления и смуты. Колония протестовала против дальнейшей присылки подобных переселенцев, а ссылаемые, вследствие испытываемого ими бесчеловечного обращения еще на французской территории, на дороге из Парижа до гавани, восставали всеми своими силами против придуманного для них назначения. "Не было принято никаких мер для содержания стольких жертв во время пути и даже в гаванях. В местах остановок ночью загоняли их в сараи, без раздачи какой бы то ни было пищи, или даже в городские рвы... Их жалобные вопли возбуждали сострадание и негодование... Подаяний не доставало... Громадное число их погибло от этих страданий" (Сен-Симон). Чего же должны были ожидать оставшиеся в живых от морского путешествия и жизни в колонии? 150 девиц, которые были доставлены с большим трудом в Ла-Рошель, момент, когда их сажали на суда, накинулись с бешенством отчаяния на своих сторожей, "Действуя руками и ногами, зубами и ногтями". Солдаты употребили в дело ружья; шесть девушек были убиты, двенадцать других ранены; остальные покорились своей участи. Еще более прискорбные случаи происходили в Марсели, куда интенданты Прованса, Дофинэ, Лангедока и Гаскони отправляли всех девушек дурного поведения из окрестностей.

Этот способ колонизации пришлось оставить. Взамен его попросту начали хватать лиц, действительно или, по-видимому, не имевших определенных занятий. В этом отношении дошли до того, что, например, лакей, бывший без места четыре дня, был схвачен в качестве бродяги и отослан в Луизиану; ремесленники должны были возобновлять свидетельства своим подмастерьям и ученикам каждые восемь дней, ибо взятого с просроченным свидетельством могли выселить в Луизиану. Агенты Миссисипи (handouliers du Mississipi) отрядами по 12 человек день и ночь обходили улицы, и так как Компания выдавала известную плату с головы за каждого пойманного человека, то они схватывали всякого, кого только можно было схватить; за хорошую дачу на водку припрятывали докучных кредиторов и других лиц, удаление которых было желательно; сыновья и дочери лучших семей парижских граждан не избегли их лап. Рассказывали о 5000 лицах, захваченных в течение семи дней. Доходило до кровавых схваток между жителями и индейцами Миссисипи; из числа последних двадцать были убиты, другие тяжело ранены. Не скоро правительство решилось издать запрещение, которое, однако, оно или не сумело, или не захотело удержать в силе. Ненависть, возбужденная этими насилиями, обрушилась на Компанию, именем которой они были совершены, на Систему и на Ло, которыми они были вызваны.

Ло, впрочем, не пренебрег также и более мягкими способами вербовки. Он сам посещал приюты для бедных и рабочие дома, чтобы там набирать девушек и молодых людей. Утверждали, что в одном Париже Бисетр (Bicetre), Питье (Pitie), Сальпетриер (Salpetriere), воспитательный дом и в особенности основанный в 1656 г. обширный приют для нищих, могли поставить до 4000 переселенцев. Нужно было только сговориться с духовными обществами, управлявшими этими учреждениями и извлекавшими доходы от работы своих нахлебников. Ло не скупился на деньги, т.е. на банковые билеты. Так, например, в госпитале Сальпетриер он набрал известное число честных девушек, которых Компания снабдила приданым и небольшой денежной суммой и отправила в Луизиану, чтобы там выдать их замуж. Ло обещал учреждению миллион в возмещение выгод, которые оно могло бы извлечь из труда своих питомиц. Парижане сострили:

Comme autrefois de Pharaon
Le grand econome,
Par sa grande precantion
Soulagea le royaume;
Ainsi Law, prevoyant lo mal
Dont son sort nous menae
Porte des fonds a l'hopital
Ou son projet nous place⁰⁰¹

16 января Компания послала в Луизиану 500 разных ремесленников и снабдила их деньгами и инструментами; в конце февраля ей удалось в Германии, Италии и Швейцарии склонить к переселению обещаниями значительных выгод 800 семейств, имевших мужчин, способных к труду. Они должны были основать 40 селений, по двадцать семей в каждом, каждая семья, помимо полевых орудий и необходимого продовольствия в течение года, получила в собственность 224 морга земли, которыми она могла пользоваться без платежа налогов в продолжение трех лет, а позже обязывалась уплачивать десятину хозяину участка, т.е. лицам, пожалованным, милостью Ло, в герцоги, маркизы и бароны, между которыми были распределены земли Миссисипи. Эти меры, проведенные с осмотрительностью и настойчивостью, могли бы, несмотря на десятину, быть может, поднять колонию, а вместе с тем и помочь Компании; но теперь было уже слишком поздно, потому что падение Системы во Франции обнаруживалось очевиднее и неудержимее.

Мы не знаем, осуществились ли, и вообще насколько осуществились эти последние попытки колонизации. Французский путешественник Шарлевуа (Charlevoix) пишет в 1721 г. о "новой Франции": "Люди, которых туда посылают, жалкие существа, изгнанные из Франции вследствие преступлений и дурного поведения; другие пополнили ряды, чтобы избегнуть преследований своих кредиторов.... Все смотрят на страну лишь как на место ссылки; им там все противно; они безучастны к развитию колонии и принадлежат ей против воли". Один из новейших писателей совершенно верно замечает: "Нельзя оплодотворять девственную почву посредством непокорного населения, привыкшего к беспутной жизни; для этого, напротив, нужны люди, преданные делу, здоровые и сильные натуры" (Кошю — Cochut). Вряд ли ошибочно предположение, что эта истина не укрылась и от Индийской Компании; но она, конечно, меньше заботилась о серьезном развитии колонии, чем о распространении во Франции убеждения, что нечто делается, и что блестящая будущность обеспечена заатлантическим владениям. В конце февраля 2720 г. "узнали в Париже, что незадолго перед тем французы были изгнаны вооруженной силой из Пенса-Кола (Pensa-Cola), близ Луизианы. Это вооруженное столкновение не обошлось без многих убитых и раненых, но уверяют, что оно нам стоило еще более". Это известие, помещенное в Gazette de France, по приказу Дюбуа, в последнюю минуту подлежало снятию с набора; типографщику Лефису (Lesflis), который хотел воспротивиться цензурному постановлению, пригрозили Бастилией. Хотели, во что бы то ни стало, заставить верить в процветание предприятия Миссисипи.

Компания, впрочем, и теперь не скупилась на интересные зрелища. Так, например, были привезены с берегов Миссури десять дикарей и одна дикарка. Первые показывали перед королем и двором свою ловкость на охоте в Булонском лесу; перед парижанами они исполняли национальные танцы в итальянском театре. Дама, которую они сопровождали, была королева из царственной семьи, именовавшейся поколением солнца. Напали на мысль выдать ее замуж во Франции, чтобы между дикарями основать французское вассальное государство. Королева была молода, обладала пикантной фигурой и в женихах не было недостатка. Выбор ее пал на Дюбуа (Dubois), статного капрала гвардии. Крещение дочери солнца и ее бракосочетание были отпразднованы с большим торжеством в соборе Notre-Dame. Но едва Дюбуа I, король Миссури, успел прибыть в свои владения, как у его дикой супруги снова превозмогли природные инстинкты; Дюбуа был убит и, быть может, скушан при Миссурийском дворе... Этот быстрый переход от трона к вертелу не был ли верным подобием судьбы Миссисипийской игры, которая после полноты временного блеска должна была вскоре перейти к полноте беспредельного уныния?

Конечно, увлечение было чудовищно, опьянение — беспредельно. Но можно, кажется, извинить или, по крайности, понять то и другое при взгляде на преувеличения еще более безумные, до которых дошли иноземные подражатели. Странно, что таковыми были именно те два народа, по характеру принадлежащие к наиболее рассудительным и трезвым обитателям Европы, которые в то время занимали первенствующее место в мире торговых оборотов и издавна были знакомы с кредитным делом. Обстоятельства, извиняющие или, по меньшей мере, объясняющие во Франции благосклонный прием проектов Ло, а именно: легкомысленный нрав нации, склонной к преувеличениям, упадок ремесленной и торговой деятельности и полное незнакомство с механизмом кредита — не существовали ни у англичан, ни у голландцев.

Собственно для ажиотажа Англия была, правда, подготовлена более Франции. Royal Exchange представлял уже в последнее десятилетие 17 столетия весьма оживленную торговлю бумагами. Там имели своих представителей испанцы и французы, голландцы и итальянцы, турки и немцы. Известно, что при Вильгельме III в Англии водворился государственный долг. Великая революция 1688 г. с ее продолжительными междоусобными войнами, упорная борьба Вильгельма против Франции привели в сильный беспорядок финансы страны. В 1697 г. недоимки достигли 20 миллионов фунтов стерлингов; расходы превышали доходы на пять миллионов. Война за испанское наследство, хотя и победоносная, обошлась, тем не менее, Англии очень дорого; говорят, что на нее пошло в Англии 37,5 миллионов долга. Средства для борьбы правительство всегда находило у богатого народа, хотя, например, биржа в 1716 г. не без успеха препятствовала займу в 600 000 фунтов стерлингов, потому что он ей показался слишком дешевым (4%); а заключение займов, еще мало упорядоченное в то время, представляло для богатых финансовых деятелей частые случаи нечестной наживы и ростовщического ажиотажа. В это же время, по-видимому, не без потворства со стороны Вильгельма, продажность среди высших правительственных лиц и в палатах достигла весьма обширных размеров; уверяют, например, что в течение одного года из 5 миллионов фунтов стерлингов, разрешенных парламентом в виде военной субсидии, только 2-1/2 миллиона попали в казну; палата общин после Утрехтского мира представила королю, что из разрешенных на военные действия сумм расход в 35 302 107 фунтов стерлингов не мог быть оправдан.

Биржевая игра поэтому процветала в Англии уже в начале XVIII столетия. Биржевые короли производили такие маневры на повышение и понижение, в сравнении с которыми фокусы наших современных финансовых дельцов являются ученическими попытками. "Ажиотеры не скупились на хлопоты и труды для получения верных известий и для распространения ложных". Когда Яков II, после своей неудачной экспедиции, снова отплыл во Францию, то неизвестные ажиотеры провезли с большой поспешностью через незначительный порт карету, запряженную шестью лошадьми, и распространили известие, будто в карете везут в Лондон побежденного и плененного претендента. Слух дошел до столицы; курсы поднялись, а пленник, карета и кони пропали без следа. В другой раз гонец промчался через город с вестью о кончине королевы Анны; бумаги упали, а королева в то время продолжала здравствовать, тем более должны были здравствовать те, которые устроили этот маневр и на следующий день могли за дорогую цену вновь продать дешевле купленные бумаги... Общественное мнение, правд, осуждало подобные проделки, но печальное финансовое положение государства не допускало энергетического противодействия. "Армия находилась в походе", — говорила жалоба, исходившая от некоторых сановных лиц, — "но казна была пуста". Сборщики податей не хотели возобновлять своих ссуд. Банк отказал дать в заем 100 000 фунтов стерлингов под самое надежное обеспечение. Морское ведомство задолжало 11 миллионов фунтов стерлингов, и в ежегодных доходах оказывался громадный дефицит.

Парламент пытался еще в 1701 г. обратить в отвержденный долг часть обязательств казны, по которым не было в срок уплачено. Заведывание этим долгом, доходившим до 10 миллионов фунтов стерлингов, было поручено Южноокеанской компании, образованной Гарлеем (Harlay). Все проделки, которые Ло, как мы видели, применял в 1717—1718 годах для подъема своего предприятия Миссисипи, Гарлей пустил в ход с равной смелостью и ловкостью, хотя и не с таким успехом. Открытия Драке (Drake) и фантазии Ралея (Raleigh) были подновлены самыми яркими и блестящими красками; акционерам, в полном смысле слова, обещаны в Америке золотые горы и алмазные утесы. Однако, более трезвый ум англичан не дал себя так легко одурачить. В течение войны с Людовиком ХIV дела компании Южного океана вообще не могли процветать. Ее положение несколько улучшилось, когда, после Утрехтского мира, она приобрела монополию торговли неграми. Она могла в 1717 г. прийти государству на помощь новой ссудой в 2 миллиона фунтов стерлингов и согласиться на уменьшение причитавшихся ей ежегодных процентов с 600 000 на 500 000 фунтов стерлингов. Но ее развитие оставалось умеренным, ее прибыли скромными.

Лишь процветание французской «Компании Миссисипи» придало деятельности и этого общества сильный толчок. Один из его тогдашних директоров, сэр Джон Блэнт (Blunt), "наделенный смелостью, изворотливостью и бессовестностью, необходимыми для подобного предприятия", — хотел сделаться английским Ло и навязать компании Южного океана роль, которую играла в Париже Индийская Компания. И она должна была скупить все обязательства по государственным долгам и сделаться единственным кредитором казны. Его план, сообщенный канцлеру Эйслеби (Aislabie), был одобрен и в начале 1720 г.: внесен в парламент, который 22 января приcтупил к его обсуждению в комитете. Билль прошел с большой легкостью в нижней палате; в верхней же палате несколько лордов, правда, выступили с заявлениями об опасности ажиотажа и о голословности обещаний компании, но их возражения остались без последствий. Компания предложила выкупить своими собственными бумагами государственный долг в 30 098 712 фунтов стерлингов; она должна была получать 5% роста до 1727 г., а засим лишь 4%; кроме того, она предложила уплатить за эту привилегию 5 миллионов; директоры «Компании Южных морей» немедленно созвали чрезвычайное собрание, которое их уполномочило дойти до 7-1/2 миллионов. Банк хотел дать еще больше, но безуспешно, потому что Компания Южного океана имела покровителей в высших кругах. Предложение поделить предприятие между двумя общества Блэнт (Blunt), знаток библии, отвергнул, воскликнув: No, sir, we will never divide the child⁰⁰² .

Вследствие слухов, что «Компания Южных морей» собирается поглотить Банк, Ост-индскую Компанию и Казначейство, ее бумаги в конце 1719 г. поднялись до 126%. Когда стало известно, что она вышла победительницей из борьбы с Банком, то ее акции стали расхватываться в Лондоне и в провинции с лихорадочной поспешностью. В течение пяти дней был подписан один миллион фунтов стерлингов, хотя нужно было вносить государственными бумагами тройную номинальную цену акций. Неделю спустя, подписная цена удвоилась, и на месте акции продавались по 340%; 2 июня они стояли на 890 и вскоре поднялись до 1000%. Тогда многие директоры, "за их выдающиеся заслуги", были пожалованы в баронеты. Но сильнее этих пожалований повлияло, вероятно, обещание дивиденда в 50% и слухи о необычайных сокровищах, ожидаемых из Америки. Компания скоро выпустила на 37,8 миллионов фунтов стерлингов акций; они, поднятые ажиотажем в десять крат против номинальной своей цены, представляли капитал 10 миллиардов франков.

Аллея дисконта (Exchange Alley), где с 1698 г. ютилась лондонская торговля бумагами, так как она почувствовала себя стесненной в Royal Exchange, превратилась в лондонскую улицу Кенкампуа. Всякое различие между партиями, полами, сословиями и возрастами исчезло перед общим и единственным стремлением покупки акций и наживы; государственные деятели и служители церкви, англикане и нонконформисты, виги и тори, доктора и адвокаты, купцы и простые рабочие теснились и бешено суетились то по аллее, то в одной кофейне, то в другой. "Пэры королевства забывали свою спесь, ландлорды свой домашний очаг, духовенство свой сан и леди врожденную скромность среди горячечного стремления к наживе. Исаака Ньютона (Newton) считали чудаком, потому что он не только говорил против ажиотажа, подобно доктору Арбутеоту (Arbutheot), но даже сумел не заразиться им. Пример ведь подавался свыше. Говорят, что немецкие фаворитки короля выиграли большие суммы и отослали их в Ганновер; на герцога Аржайля (Argylle), Робурга (Roeburgh) и лорда Стэнгопа (Stanhope) указывали, как на единственных между вельможами и министрами, руки которых остались чистыми. Что же касается самого короля, то герцогиня Ормонд (Ormond) (18 апреля 1720 г.) пишет Свифту (Swift): "Теперь король усыновил ее («Компанию Южных морей») и называет своим любимым детищем; вы, правда, возразите, что если он любит ее не более своего сына, то это еще немного значит; но он ее любит также сильно, как герцогиню Кэндаль (Kabdeale)". Принц Уэльский пошел в директоры общества добывания меди, несмотря на угрозу лорда Вальполя (Walpole), что он распорядится относительно продажи на улице дисконта "мыльных пузырей принца Уэльского"; принц вышел из дела только после того, как выручил 40 000 фунтов стерлингов. Кто же мог осуждать всех от мала до велика, если они следовали этому высокому примеру, если провинциальное дворянство продавало свои поместья, городские дамы — украшения, рабочие — орудия своего ремесла, чтобы вырученные деньги снести в вексельную аллею.

Here sad and joyful, high and low,
Cjurt fortune for her graces;
And as she smiles or frowns, they show,
Their gestures and grimaces.
Here stars and garters too, appear,
Among our lords the rabble;
To buy and sell, to see and hear
The jews and gentiles squabble;
Oyr gratest ladies, hither come
And ply en chariots daily;
Or pawn their jawels for a sum
To venture in the alley⁰⁰³

Подумаешь, что это отрывок из Дюхошана в вольном, но верном английском переводе.

В одном, впрочем, отношении лондонская горячка отличалась от своего парижского первообраза, хотя и не к своей выгоде. В Париже она сосредоточивалась на акциях компании Миссисипи; в Лондоне она раздробилась между бесчисленными соперничавшими между собой предприятиями. Страсть к акциям была так беспредельна, так необдуманна, что самые безумные и неосновательные проекты могли рассчитывать на горячий прием. Говорят, что больше 200 обществ возникло в течение одного года, между ними, например, общество для изобретения perpetuum mobile. Достаточно было нанять сарай в соседстве вексельной улицы и за день объявить в газетах об открытии подписки и можно было быть уверенным, что на следующее утро будут толпиться сотни и тысячи подписчиков. Один искатель приключений предложил подписку на сумму 2-1/2 миллиона фунтов стерлингов, "для цели, которая будет сообщена впоследствии" — и в подписчиках недостатка не было. Другой предложил подписаться "на весьма выгодное предприятие, которое никому не должно быть известно"; когда этот человек, обещавший, правда, ежегодный дивиденд в 100 фунтов на подписную сумму в 2 фунта, открыл в следующий день свою лавочку, то улица уже полна была желающими подписаться; через несколько часов он собрал уже 2000 фунтов стерлингов и дал с ними тягу. Некоторые общества довольствовались взносом от 6 пенсов до 1 шиллинга по акциям в 100 или даже в 1000 фунтов; между тем другие, например, страховое от огня общество, сразу назначают цену акций по 2 шиллинга 5 пенсов. Кто мог отказаться от удовольствия за такую ничтожную цену сделаться через ночь миллионером. Сатира осмеяла это удачно:

A wise man laughet to see an ass
Eat thistles and neglest good grass;
But had the sage beheld the folly
Of late transacted in Change Alley
He might have seen worse asses there
Give solid gold for empty air⁰⁰⁴

Пока эти "покупатели воздуха" были далеки от питания волчецом; роскошь, привольная жизнь и распутство лондонских выскочек, по-видимому, далеко оставили за собой Париж.

Действительно, и в Лондоне отдельные лица получили невероятные барыши. Называли одну девицу и одного джентльмена, которые выручили по 75 миллионов франков каждый; последний серьезно носился с замыслом купить польскую корону. Другие, однако, запоздали реализацией и сожалели о том, что имели слишком хорошее мнение о тех или других предприятиях; так, например, маркиз Шандор (Chandor) мог нажить 7,5 миллионов и герцог Ньюкестельский (Newcastle) ему усиленно советовал продать свои бумаги, но тот непременно хотел нажить полмиллиона фунтов стерлингов (12,5 миллионов франков) и ждал до тех пор повышения, пока у него на руках не остались ничего не стоящие лоскутья бумаги. В общем же, мир спекулянтов мог нажить крупные барыши тем легче, что горячка игры, которую сумела возбудить Компания Южного океана, удачно содействовала старейшим и некоторым из новых акционерных предприятий. Летом 1720 г., когда «Компании Южных морей» акции достигли курса в 1050, акции Ост-индской компании поднялись до 345, Банка Англии до 164, Королевского Банка для Африки до 177, Миллионного Банка до 340, Иоркского товарищества построек до 295, Общества выделки блестящих шелков до 115, Общества Аркнейского рыболовства до 225 фунтов стерлингов. Простые промессы Глоба (Globe) приобрели премию в 70 фунтов стерлингов и акции Ричарда Стиля (Richard Steele) на доставку в Лондон свежей рыбы получили, до их выпуска, премию в 160 фунтов стерлингов. Так как первоначально акции легко доставались и они были во всех руках, то и барыши первого времени должны были быть крупными и всеобщими.

Успех спекуляции в Англии, по-видимому, пересадил эту страсть и в Голландию; тесные сношения между этими двумя морскими и торговыми державами, завязавшиеся особенно с момента, когда штатгальтер Батавской республики вступил на английский королевский трон, вполне объясняют это воздействие. Весьма трудно признать голландскую акционерную горячку непосредственным отражением операции Ло уже по той причине, что они стали проявляться лишь в то время, когда Система во Франции представляла груду развалин. Правда, что тогда сообщения между странами были значительно медленнее, чем в наше время; но вряд ли можно предположить, что в конце лета и осенью 1720 г. в голландских финансовых кругах еще не вдали о том, что в Париже было уже всем известно в январе 1720 г. Как бы ни было, голландцы, хотя и позднее французов и англичан, вступили на поприще спекуляции, но они оказались не менее предприимчивыми; потери их предшественников не оградили их ничуть от самых рискованных и преувеличенных действий. Очень интересное сочинение, напечатанное в Голландии в конце 1720 г.: "Het groote Tafereel der Dwaasheid, vertoonende deopkomst, voortgang en ondergang der Actie-Bubbel en Windnegotie in Vrankryk, Engeland, en de Nederlanden, gepleegt in den Jaare MDCCXX"⁰⁰⁵ , содержит в себе уставы 30 акционерных обществ, которые почти все возникли в течение времени между второй половиной августа и концом сентября 1720 г. Между ними есть некоторые с капиталом, который и ныне считался бы весьма крупным, например, Амстердамское общество в 100 миллионов голландских гульденов, общество Соединенных Нидерландов в 75 миллионов. Самые скромные предприятия, как общества в Шидаме, Дельфте и Пурмернде требовали не менее 5—6 миллионов. Общая сумма капиталов, подписанных в течение шести недель, доходила до 500 миллионов голландских гульденов, т.е. превысила миллиард на французскую монету.

Мысль, руководившая этим движением в Голландии, та же, что в Англии и во Франции. Но в своих внешних проявлениях и по своим результатам движение это представляло существенные различия, соответственные устройству, хозяйственному положению и национальному характеру этих трех государств. Франция до "великой революции" была той же, что и в наше время: исконной родиной централизации, где любят слишком много управлять и водить на помочах. Здесь мы поэтому видели, что вся колоссальная торговля акциями сосредоточилась на одной и единственной компании; эта компания впоследствии отождествляется с государством и ее главной целью становится производство государственно-финансовой операции; предыдущий ход нашего изложения представил это с достаточной ясностью. Правда, в английском королевстве первый толчок к торговле акциями — операции, предоставленной «Компании Южных морей», дало затруднительное положение государственного казначейства; впоследствии король, министры и вельможи королевства участвуют, впрочем, под своими собственными именами в акционерной игре, но движение сохраняет свое самостоятельное направление. Оно распадается на бесчисленные меньшие или большие товарищества, из числа которых каждое осуществляет свой проект, сохраняя одну лишь общую черту: все они ничем не связаны с правительством и с государственными делами; они — вполне частные предприятия. Совершенно иначе выразилось движение в Батавской республике. Конечно, о французской централизации здесь не могло быть и речи. Государственные финансы здесь также не при чем по той ли самой причине или потому, что, вследствие хорошего их состояния, не нуждались ни в каком необычайном целебном средстве. Напротив того, спекулятивная деятельность здесь более упорядочена, чем в Англии, так как предприятия почти везде исходили от провинциальных или городских управлений или, по меньшей мере, ставились под их покровительство. И если припомнить, что эти "бургомистры и государственные советники" по большей части честные и рассудительные купцы и судовладельцы, то наперед нельзя здесь ожидать безумства и злоупотреблений английских "мыльных пузырей". "Мингеры" не могли участвовать в подписке на акции общества по эксплуатации perpetuum mobile или производства дубового масла.

Этому обстоятельству и более трезвому характеру голландцев следует, конечно, приписать, что возникавшие здесь массами акционерные предприятия, по общему правилу, имели отпечаток некоторой честности, что придает им даже как бы солидность, при сравнении с французскими и английскими затеями. В виду этого, они, конечно, лишены и всякой своеобразности и величия. Ни один из голландских проектов не касался нового изобретения или хотя бы новой идеи. Дело во всех случаях заключалось лишь в том, чтобы, с помощью ассоциации и акционерного рычага, придать большие размеры и широкий размах обычной деятельности нации. Большинство компаний намерены были заняться только "Commercie et navigatie" и вести "en sochet raedsam gevonden wort — ook Assurantie"⁰⁰⁶ ; некоторые общества, как, например, Моникендам присоединяли к этому еще судостроение; другие в Эпкхузене, Амстердаме — рыболовство и бодмерею; только немногие, например, Гаагские и Утрехтские компании имели в виду включить в круг своей деятельности банковое, дисконтное дело "en andere vordeelige Handelingen"⁰⁰⁷ , между тем как Утрехтские, Гассельтские и др. компании ходатайствовали о привилегиях для учреждения лотерей. Не более 2—3 обществ, как, например, Гелтерландское, Наардское хотели заняться, по крайей мере, согласно их программе, также и собственно промышленной деятельностью, как то: льнопрядением, мыловарением, винокурением и т.д.

Кажется даже, что если не первоначальные прожектеры — то городские и провинциальные управления, разрешавшие учреждение акционерных компаний, имели в виду не столько страсть к наживе и спекуляциям, сколько честолюбие своего рода — они не желали отстать от других городов и провинций. Введения к официальным уставам гласят постоянно и почти однообразно: "Неоднократно господам бургомистрам и советникам предоставлено было, что много других городов уже образовали акционерные общества для подъема торговли и мореходства; что акции этих обществ не только находят спрос, но сильно разбираются и даже оплачиваются с премиями, и так как опытные и влиятельные купцы нам представили, что подобное акционерное общество и в нашем городе могло бы способствовать процветанию торговли и мореходства..., то разрешается его учреждение". В мотивировке довольно часто говорится, что "Edele Achtbaarheeden dezer stede" (благородные главы этих городов) опасаются косвенным образом признать меньшее значение своих городов, если они их оставят без акционерных обществ. Нурмеренде, например, должен иметь свою акционерную компанию с капиталом в 5 миллионов голландских гульденов потому, что "город так же хорошо расположен, как и многие другие, которые это исполнили с успехом"; Энкхузен хочет собрать 20 миллионов, дабы доказать, что он "не одна из меньших, а скорее одна из значительнейших и удобнейших гаваней северной Голландии". В этом стремлении перещеголять друг друга или, по крайней мере, не отстать от других заключается, вероятно, и причина назначения в уставах баснословных складочных капиталов, которые вовсе не были потребованы от акционеров.

Это в действительности одна из самых интересных особенностей, которой голландские предприятия отличались от английских и французских. Компания Миссисипи, как мы видели, не довольствовалась требованием от подписчиков оплаты акций полной нарицательной суммой, они должны ей уплатить и премию, которую акции приобрели в улице Кенкампуа; "дочери" оплачены по 550, "дочери дочерей" по 1000, сентябрьские и октябрьские выпуски по 5000 ливров, т.е. с премией в 50, 100 и 1000%. Лондонская «Компания Южных морей» заставила всего 8 дней после открытия подписки, оплачивать свои акции по 350 фунтов стерлингов или с 250% надбавки; она повышала цену по мере того, как поднимались ее акции в аллее веселей; соперничествовавшие общества поступали так же. Между голландскими компаниями, за исключением общества Соединенных Нидерландов, которое по акции в 7500 фл. потребовало взноса в 3900 фл., и Миддельбергской компании страхования, потребовавшей взнос 50%, ни одна компания не требовала уплаты половины, даже четверти нарицательной цены акции. Между тем, цена эта лишь у одного общества — компании Соединенных Нидерландов — определена в 7500, в то время как у Дортрехтской в 4000, у Шидамской, Флисингенской и Дельфортской в 3000, у Гельдерландской в 2500, у 6—7 других только в 1000, у большинства же в 2000 фл. Высший взнос, который требовался от акционеров, достигал 12-1/2% нарицательного складочного капитала, а именно Энхузенская компания торговли и мореходства требовала 2% через 12 дней после выдачи подписной квитанции, месяц спустя, еще 2%, по истечении другого месяца еще 1-1/2% и затем 7-месячных платежей по 1%. Большинство компаний довольствовалось в общем не более 6—10%; даже большое Амстердамское общество с капиталом в 100 миллионов гульденов, открывши свою подписку 10 июня 1720 г., требовало лишь в августе взноса 10%, оплату же остальной части полугодовыми платежами в 10%; но только "Zo't van nooen mogte zyn, das niet te denken is"⁰⁰⁸ . Утрехтское общество требовало 5% 20 октября, 5% 1 января 1721 г., а остальные 90% шестимесячными платежами по 10%, смотря по тому, насколько каждая отдельная уплата будет, в свое время, сочтена нужной руководителями учреждения. В Весене требовали 2% в течение 8 дней после подписки, 2% месяц спустя, а затем шесть месячных платежей по 1%. Другие общества требовали в совокупности только 4% нарицательной цены акций; так, например, Гассельтское торговое и страховое общество, которое требовало через 14 дней после подписки уплаты 1%, а потом в 3 месячных срока еще по 1%; точно также и Кампенское общество торговое, страховое, ссудное и транспортное (капитал 15 миллионов, подписка с 17 октября): 1% в течение 8 дней после подписки, а затем по 1. 20 ноября 1720 г., 11 января и 14 февраля 1721 г.

Эти скромные требования и необыкновенная легкость платежа в рассрочку должны были, без сомнения, сделать покупку акций доступной для всех сословий и этим внести страсть к спекуляции, расположение к ажиотажу и стремление к наживе без труда и к быстрому обогащению даже в те слои общества, которые до тех пор оставались чуждыми спекулятивной горячке. Но приведенные постановления все-таки указывают, что учредители этих предприятий не имели, собственно, в виду привлечь к себе все наличные деньги страны или наводнить государство безмерным количеством бумажных ценностей. Средний требовавшийся взнос не превышал 10%, т.е. 50 миллионов, считая всю подписную сумму, и уплата его была рассрочена приблизительно на год. Для Голландии, бывшей

в то время самым цветущим и богатым торговым государством европейского материка, собрание 50 миллионов гульденов в течение года нельзя было признать затруднительным. Конечно, в настоящее время нам может представиться очень рискованным, что сделки на акции допускались уже после взноса в 1 или 2%; но не должно забывать, что эти 1-2% оставляли четвертую часть, нередко даже половину действительного акционерного капитала. Между прочим, заслуживает внимания, что все общества определяли максимум числа акций, на которые может подписаться одно лицо; этот максимум колеблется между 10—25 акциями; впоследствии, правда, всякий мог приобрести любое количество акций, но правом голоса он пользовался в общем собрании лишь соответственно с максимальным количеством акций, приобретенных при подписке. Другое весьма крупное препятствие к ажиотажу, столь свирепствовавшему в Лондоне и Париже, заключалось в том, что все акции были именные; следовательно всякий переход их из рук в руки требовал отметки по книгам правления. Многие компании, как, например: Гоарлингенская, Гоорнская, Моникендамская, Меденбликская, Гаагская взыскивали за эти отметки пошлину в 1/10—9/10% с нарицательной    цены акции; доход от пошлины в некоторых местах делился между компанией и городом, а в Барлингене, Моникендаме и некоторых других местах взималась городом еще особая такса в пользу бедных в 2—12 стюверов при каждом переходе акции в другие руки. Понятно, что все эти постановления могли значительно сдерживать бешеную скачку спекуляции.

В общем, надо сознаться, что голландское акционерное опьянение существенно отличается, к своей выгоде, от английской и французской горячки. Неоспоримо, конечно, что тридцати крупным компаниям, одновременно возникшим в небольшом государстве и преследовавшим почти одинаковые цели, не было достаточно простора, а потому и серьезного круга деятельности. Столь ж неоспоримо, однако, и то, что голландцы взялись за дело гораздо практичнее, обдуманнее и честнее, чем их предшественники во Франции и в Англии. Их акционерные уставы содержали, кроме вышеприведенного, еще многие постановления, которые следует признать весьма целесообразными и которые можно было бы рекомендовать, для сведения и подражания, и нашим современным акционерным обществам. Нетерпеливая страсть к наживе учредителей, которые все в одно время выступили со своими проектами; необдуманность или тщеславие общественных управлений, из числа которых ни одно не хотело лишить свой город чести или выгоды иметь акционерное общество; занесенная из Франции и Англии зараза всеобщей бешеной игрой, которая обратила акции, бывшие первоначально более или менее солидными, в предмет необузданного ажиотажа; все это, конечно, и в Голландии не могло не сообщить этому движению направления, пагубного для общества. Поэтому и здесь не могло обойтись без того, чтобы комедия не получила того трагического исхода, который она нашла Париже и Лондоне.

Однако, это факт, что катастрофа в Нидерландах не была так пагубна, как в Англии и во Франции; во время повального крушения непрочных банков, Голландия получила, так сказать, награду за большую умеренность и обдуманность, с которыми и она предалась общему увлечению. Далее, кажется, зло не распространилось. По-видимому, примера Франции, Англии и Голландии было достаточно, чтобы удержать другие европейские государства от подражания Ло, по крайней мере, грандиозном размере "Системы", ибо вполне невредимой, вероятно, не осталась ни одна страна, развитая в хозяйственном отношении, ни даже сдержанная и тяжелая на подъем Германия⁰⁰⁹ , если верить большому стихотворению 1720 г., из которого мы заимствуем следующие строфы:

Franzoss und Engelsmann, Hollander, Bremer, Hanagen,
Anch Teutche Affen schrey'n cinander nach wie Gausgen.
Man machet ein Gieckgack dans nicht zu stillen ist
Und profitirst doch nur Wind, o tumme Lis.
Das Wind-geschaffte gibt jezt soviel Lerm zu schauen
Alss wollte man den Thurm zu Babel wieder bauen;
In allen Sprachen gebt der Ruff davon weit auss,
Und kommt doch endlich Nichts, alss nur Vierwirrung drauss.
Wind-Wechsel wolle jetzt die ganze Welt einnehmen
Und allen Handel will der Unglucks-Stern beschamen;
Denn Werkstaff, Laden, Bud, Gewolb, Contoir steht leer,
Man rennt nach Actien und sorgt fast soust Nichts mehr.
Nur mit dem Juden-Spiess will alle Welt jetzt lauffen,
Man sucht im Gluks-Topf nur sein Geld erst zu erkauffen.
Nur Quincampoix heisst jetzt Alles was man spricht;
Kunst, Tugend und Verstand verarmt und wird vernicht.
Man will auf Law's Manier nur mit Papier bezahlen,
Das schwere Gold und Geld auf leichte Zettel mahlen;
So wird der Beutel leer, der Handel vollens auch;
Credit, die theure Waar, gilt koum noch eine Laus⁰¹⁰.

Между тем, как опьянение спекуляцией начинает распространяться на соседние страны, во Франции наступает печальное отрезвление, которое овладевает обществом еще быстрее, чем прежний хмель. Мы уже говорили, что самый пароксизм второй половины декабря 1719 г. и первых дней января 1720 г. был искусственным или лицемерным: баснословное повышение акций было результатом совокупных усилий тех именно людей, доверие которых к Системе было поколеблено и которые хотели отделаться от акций по возможно высокой цене. Ло отнюдь не мог обольщать себя этой последней вспышкой угасавшего пламени. Не подлежит сомнению, что он предвидел близость бури, ибо уже в первых днях декабря, когда еще, по-видимому, солнце сияло полным блеском над улицей Кенкампуа, он кладет почин целому ряду превратных и насильственных мероприятий, которые должны были во что бы то ни стало поддержать Систему.

Как известно, все предполагаемое благое влияние Системы основывалось, главным образом, на ложном представлении о внутренней ценности и о преимуществе бумажных денег. Внимание Ло поэтому должно было быть направлено к тому, чтобы продлить или, по возможности, укрепить уверенность в истине этого представления, от которого публика постепенно отрешалась. Вероятно, ничего иного и не имело в виду повеление 1 декабря 1719 г. Оно старалось поддержать цену банковых билетов двояким путем: хотело препятствовать увеличению их числа и увеличить их обращение. "Так как, — гласит повеление, — количество выпущенных билетов достаточно для оборотов и для всех операций, вызываемых торговлей, то Бану повелевается не выдавать более билетов взамен серебра и золота; тем не менее каждый имеет право требовать уплаты исключительно банковыми билетами, даже если они будут пользоваться лажем относительно звонкой монеты". Прежние владельцы ренты, уплату которой правительство перевело на Компанию, также могли требовать билеты. Равным образом, недоплаченные суммы займа в 1500 миллионов Компания обязалась внести правительству только банковыми билетами, причем она была уполномочена принимать — в Париже через 8 дней, а в провинции, начиная с 1 апреля 1720 г., — лишь банковые билеты от своих должников и плательщиков податей... Последние постановления — попросту шутка; ни правительство, ни Компания не имели серьезного намерения отталкивать от себя металлические деньги. Но дело в том, что хотели подать как бы пример частным лицам. В то время, когда билеты расхватывались в улице Кенкампуа с премией в 10%, этот маневр мог оказаться успешным: кредиторы были бы вынуждены приобретать банковые билеты; так как в Банке получение последних стало более невозможным, то спрос на билеты, находившиеся в обращении, должен был сильно увеличиться, что и обеспечило бы их значение. Но теперь было уже поздно; по-видимому, мера осталась без всяких последствий. Громадное количество билетов, выпущенных в обращение одновременно с последними выпусками акций и ради этих выпусков, значительно превышало действительную потребность в орудиях обращения; следовательно, билеты никоим образом не могли стать редкими и поэтому дорогими, если бы даже все заимодавцы действительно воспользовались своим "правом". Но этого-то и не было. Они не только не требовали уплаты исключительно банковыми билетами, но даже охотно делали своим должникам скидку в 5-10%, если те платили звонкой монетой.

Вследствие этого вышло повеление 21 декабря 1719 г., которое не предоставляло более заимодавцам свободы выбора: платежи не позволено вообще производить серебром на сумму более чем в 10 ливров, золотом — в 300 ливров; суммы более крупные должны быть вносимы билетами; это логично, раз желали прибегнуть к принудительному курсу. Правда, это была логика, доведенная до крайности, так как везде, при установлении принудительного курса, — обыкновенно запрещали отказ от приема бумажных денег, а не препятствовали приему звонкой монеты... Но полной насмешкой над логикой было именно то, когда, в момент открытого признания необходимости принудительного курса, отменили постановление об ограничении выпуска бумажных денег, изданное перед тем всего за три недели и, сверх того, определили законом ажио в 5% для банковых билетов. Это делано повелением 21 декабря, первая статья которого гласит: "Банковые деньги (argent de banque) установляются и пребудут в цене на 5% выше цены ходячих денег, по каковой цен будут выдавать банковые билеты как парижское генеральное бюро, так и провинциальные отделения...". Если в этой бессмыслице заключается какой-либо смысл — по отношению к тому времени приходится часто сомневаться, понимал ли сам Ло то, что он говорил, — то эти меры, во всей их совокупности, могут иметь лишь одну цель. Так как крупные платежи звонкой монетой были воспрещены в частных торговых оборотах и, следовательно, не могли иметь места, Банк же и Компания могли выменивать монету на билеты с взиманием лажа в 5%, то все металлические деньги должны были направиться в их кассы; вместо монеты предстояло бы выдавать только билеты, количество которых можно было увеличивать по усмотрению, взимая за этот всеобщий грабеж еще премию в 5% (металлом)... Никто, конечно, не найдет такого маневра честным.

Чтобы придать тень вероятности мнимой высокой цене билетов, повеление 29 декабря 1719 г. присвоило им значительные преимущества при взносе податей, а именно: те лица, которые внесут платежи билетами в конторы генерального откупа (Индийской Компании), освобождаются от дополнительного сбора в 4 су с ливра (1 ливр=20 су, т.е. 20%), восстановленного декретом 18 марта 1718 г. Это, вместе с 5% ажио, при платежах звонкой монетой, составляло разность в 25%, которую, якобы, Компания принимала на себя, лишь бы получать билеты, а не металлические деньги... Но, с одной стороны, король обещал вознаградить ее за сложение 4-х су с налогов, а с другой стороны, эта потеря должна была с избытком возместиться косвенным путем, если бы удалось кажущейся высокой оценкой билетов достигнуть вновь расположения общества ко всему бумажному хламу. Ту же цель преследует, конечно, и распоряжение, согласно которому, при подписке на последние выпуски акций, принимались наравне с платежными квитанциями лишь банковые билеты, но не звонкая монета.

Публика, однако, была уже далеко не так наивна, как Ло думал или желал. Разрешение Банку обменивать билеты на металл с премией в 5% было смешно; даже al pari их никто боле не принимал. Воспрещение производства крупных платежей звонкой монетой осталось безуспешным: тем старательнее ее припрятывали, но отнюдь не обменивали на билеты. Так как никто не хотел бросать денег на ветер, то правительство было вынуждено захватить их силой. Поэтому Ло в феврале 1720 г. обратился к ряду новых мероприятий, которые, по несправедливости своих постановлений и по насильственному способу своего выполнения, далеко превосходят распоряжения по поводу банковых билетов. Сперва было воспрещено владение драгоценностями (4 февраля 1720 г.), "потому что множество лиц... покупкой алмазов, жемчуга и драгоценных камней растратили значительную часть своего состояния". Поэтому с 1 марта "никто из наших подданных, какого бы сословия, чина и пола он не был, не должен ... носить алмазов, жемчуга или драгоценных камней, под угрозой конфискации и 10 000 ливров пени". Равным образом, воспрещен и ввоз этих предметов (с 1 апреля). Исключения допущены только относительно бриллиантовых колец епископов и церковных украшений ценными камнями... Спустя четырнадцать дней (18 февраля) последовал запрет золотой и серебряной посуды. Воспрещено изготовление каких-либо изделий из золота, весом более унции, кроме епископских крестов и орденских знаков, а также цепочек для часов. Воспрещена также выделка, продажа или употребление серебряной мебели или тяжелой утвари, составлявших — как раньше упомянуто — главную роскошь выдающихся ажиотеров, а позднее — главный спекулятивный прием реализаторов. Относительной веса столовой посуды, которую еще дозволяли, повеление содержало самые точные предписания; так, например, кубки не должны были быть тяжелее 15 марок, блюда — 10 марок, тарелки — 2-1/2 марок, кувшины — 7, чашки — 5, подсвечники — 4, сахарницы — 3, солонки и перечницы — 2 марок, все это под угрозой конфискации и пени в 3000 ливров. Половина этой суммы предоставлялась доносчику; серебряных и золотых дел мастерам грозила потеря права на мастерство; подмастерьям, которые участвовали в работе, — лишение права на получение звания мастера.

Но золото и серебро, которое нельзя было перерабатывать в изделия, тем не менее не появлялось на свет в виде монеты. Повеление 27 февраля обращает поэтому гонение непосредственно против монеты, "так как многие лица, приобревшие большие состояния, накопляют металлические деньги". Снова никому не дозволено иметь более 500 ливров монеты под угрозой конфискации и 10 000 ливров штрафа; исключение делано для королевских казначеев и тех фабрикантов и купцов, которые получили письменное разрешение на обладание большей суммой в Париже — от самого Ло, в провинции — от его агентов и комиссаров. Само собой разумеется, что никто не отважился ходатайствовать о подобном разрешении, дабы не обличить себя, как собирателя звонкой монеты. Король уполномочил Компанию делать обыски и отбирать все металлические деньги свыше суммы в 500 ливров "во всех домах его подданных, у корпораций (общин) светского и монашествующего духовенства и в привилегированных учреждения, без исключения, даже в его (т.е. королевских) дворцах и домах". Отобранные деньги подлежали отдаче "целиком и без какого либо вычета" доносчикам. Награда доносчиков повышена, следовательно, с 50% до 100%. Это, вероятно, было найдено необходимым, чтобы вознаградить доносчиков за опасность промысла, которой они не всегда избегали, несмотря на глубокую тайну, обещанную администрацией. Один купец из улицы Сен-Жак имел, например, неосторожность похвастаться обладанием 60 000 ливров металлических денег; на него донесли и, помимо потери капитала, он должен был еще уплатить 10 000 ливров штрафа; доносчика нашли убитым несколько дней спустя.

Не следует предполагать, что эти повеления имели целью одну угрозу. Компания пользовалась самым возмутительным образом своим тираническим правом. Бюва рассказывает о многочисленных домовых обысках и конфискациях, произведенных в течение немногих дней в Париже, Версале, Пикардии, Шампани, Нормандии, Бретани, Бресте и других городах. У братьев Пари конфисковали 7 миллионов, которые они отослали в Лотарингию; при домовом обыске, который был немедленно у них произведен, нашли и отняли равную сумму металлических денег. Ло воспользовался этим случаем, чтобы выслать в Дофинэ этих старинных противников "Системы". Понтшартрен, канцлер Людовика ХIV, должен был выдать 50 000 луидоров. Лишь по особым соображениям Компания вначале пыталась прибегнуть к более мягким мерам. Так, например, 14 марта она пригласила к себе настоятелей и директоров духовных корпораций Парижа, чтобы они сами заявили и выдали то, что имели звонкой монетой свыше 500 ливров. Однако, по-видимому, усомнились в правдивости их показаний, так как вслед затем вскоре в их дома отрядили комиссаров, которые с величайшей строгостью произвели обыски и секвестры. Добыча бы, вероятно, тем значительнее, что многие частные лица, в надежде на неприкосновенность монастырей и приходских домов, доверили им свои запасы металлических денег. У многих духовных лиц города были отобраны даже деньги, собранные для раздачи бедным. У аббата Пассарда (Passard), каноника собора Notre-Dame отобрали все его состояние, заключавшееся в 50 000 ливрах золота; горе, вызванное этой утратой, свело его в могилу через несколько дней. Его сосед и собрат, видя приближение комиссаров, пас свое небольшое сокровище тем, что, по совету своей кухарки, бросил его в большой суповой котел, который стоял на огне. Но не всех судьба наградила такой изобретательной и в особенности такой преданной прислугой. Именно слуги и занимались, по-видимому, доносами в громадных размерах: "господа смотрели на своих самых испытанных слуг, как на разбойников, высматривавших их имущество". Неизбежные при инквизиторских мерах Ло поощрение и награждение доносов, возведенных чуть ли не на степень гражданской доблести, было, быть может, одной из наиболее печальных и позорных сторон увлечений Системы. Доходило ведь до того, что сын мог открыто доносить на своего отца; никто не считал себя в безопасности от тайного доноса вернейшего друга, ближайшего родственника: все узы крови, нравственности и общественности были подточены всеобщей жадностью к деньгам и глубочайшей безнравственностью.

Наряду с максимумом (высшим пределом обладания монетой) и соединенными ним домовыми обысками и конфискациями "монетные реформы" должны были сделать металлические деньги, по возможности, неудобными и непопулярными. О существе, несправедливости и вреде так называемых монетных реформ, предшествовавших Ло, сказано выше. Было бы столь же бесполезно, как утомительно и противно излагать все повеления, которыми Ло, в первой половине 1720 г., коверкал монетную систему. Ни один деспот во Франции или в каком либо ином государстве никогда не злоупотреблял монетной регалией так тиранически так бессовестно, как человек, выдававший себя за апостола кредита, за преобразователя всего денежного и монетного дела. Упомянем только, что часто самые противоречивые распоряжения сменяли друг друга в течение немногих дней: иногда вследствие простого безумия и бестолковости, а иногда — чтобы обманом поддержать насилие. Так, например, эдикт 22 января возвратил луидору, цену которого сбили до 31 ливра, прежнюю нарицательную цену (36 ливров) и, кроме того, разрешил свободный вывоз металлических денег. Едва этим часть припрятанных денег была выманена из тайников, как повеление 28 января предписало новое уменьшение цены монеты и строжайшим образом воспретило ее вывоз. Как при всех повелениях подобного рода, луидоры в течение нескольких дней принимались в Банке и в государственных кассах еще по их возвышенной цене. Нашлось небольшое число простаков, которые, для получения разности в 5 ливров, отдавали свое золото; говорят, что благодаря этому, металлический запас Банка увеличился на 30 миллионов... Но, в сущности, какая была от этого польза? Деньги по другому направлению уходили еще быстрее. В то время, как частным лицам было запрещено иметь более 500 ливров металлических денег, принц Конти велел взять на 14, а принц Бурбонский даже на 25 миллионов золота из Банка, взамен билетов. На упреки Регента принц возразил, что он, действительно, взял 25 миллионов из Банка, но, покорный закону, в своем доме не имеет и 500 ливров; Компания может-де в этом убедиться всеми способами, ей предоставленными. Домовый обыск, предпринятый на следующее утро, остался действительно без последствий, потому ли, что он был произведен только для виду, или принц уже успел хорошо припрятать свои сокровища.

Ввиду всех этих насилий невольно возникает вопрос: действительно ли они исходили от человека, который верно понял сущность кредита и неоднократно объяснял, что только доверие общества может его поддержать? не были ли все эти превратные и насильственные меры внушены тайными врагами Системы и рассчитаны на ее погибель. Эту тему относительно двух противоположных течений, из которых одно исходит от Ло, а другое от его врагов, — защищает в особенности Луи Блан с большим остроумием и диалектическими тонкостями. Однако, собственные письма Ло, распространенные им в это время и даже помещенные им в Mercure de France, лишают это мнение всякого основания. Ло не только далек от мысли порицать применение насилия, но характеризует и оправдывает его, как дело общественной пользы, которое должно осчастливить нацию, помимо ее желания. "Нет ничего труднее, — замечает он между прочим, — как выяснить вполне ее истинные интересы и клонить ее на преследование их. Если Система должна была чего либо опасаться, то, во всяком случае, не деспотической власти, как многие утверждают; напротив того, деспотическая власть, которой мы обязаны Системой, сумеет и поддержать последнюю... Общество, так сказать, само господин своего благополучия и мешкает в этом отношении. Именно в таких случаях чувствуется благотворное действие деспотической власти; власть необходима, чтобы спасти людей от них самих. Издание разных постановлений, по поводу денег и билетов, рассматривается многими как род насилия (une espece de violence!)... Забывают, что дело идет о новом учреждении, к участию в котором в кратчайший срок хотят привлечь вею страну..." Если громадное большинство, если даже весь свет не хочет признать этих благодеяний, то для "высших умов", опередивших своих современников в познании истинного и правильного, нет основания к сомнению своих убеждениях, а совершенно напротив, к утверждению в них. "Это явление известно в философии. Принципам Декарта тоже противопоставлялось мнение всего света. Частные лица, корпорации, ученые и доктора, занимавшие первые места и мнений которых, понятно, нужно было придерживаться, — все высказались против Декарта: философия тем не менее восторжествовала! Разумный человек поэтому не стоит на том, чтобы следовать тому общему мнению, которое обыкновенно возникает при всякой новизне. Конечно, он уподобился бы большому числу людей, слывущих ловкими и разумными, но в то же время он следовал бы в толпе невежд и глупцов, умеющих только плыть по течению. Поэтому благоразумный человек относительно новизны, основанной на истине и разуме, должен придерживаться того господствующего мнения, которое установится по истечении известного срока; он тогда будет разделять взгляды всего света, потому что все последуют за ним"...Конечно, Ло совершенно упускает из виду, что Декарт никому не навязывал своих убеждений с помощью насильственных распоряжений; между тем это различие уничтожает все, заметим мимоходом, очень притязательное сравнение. Никто не упрекнет Ло за безусловную веру в правильность своих принципов; но что Ло хотел внушить эту веру всему свету вопиющим посягательством на частную собственность, полнейшим нарушением порядка в денежных делах и торговых оборотах, останется навсегда позорным пятном на кратком периоде его могущества.

Спрашивается, сохранял ли еще Ло в это время действительно ту безусловную веру во внутреннее совершенство Системы, которую он так гордо выставлял на вид и которая, известной степени, могла бы извинять его насильственные меры фанатизмом новообращенного финансиста? В этом смысле высказываются многие, как, например, Левассер, что будто постановления от 23 февраля должны были вполне увенчать Систему и дать ей полную законченность. Судя по беспорядочности противоречивых постановлений, изданных Ло в продолжение трех месяцев, можно не без основания видеть в этих распоряжениях ни что иное, как новую спасительную соломинку, за которую хватался утопавший. Дюхошан, который смотрит на все с оптимистической точки зрения, выставляет также и общее собрание от 22 февраля лишь одним из тех "крайних средств", к которым Ло прибег в своем безвыходном положений; Дюхошан, в качестве "нового доказательства в пользу превосходства Системы, превозносит это общее собрание лишь за то, что на нем "принцы и самые знатные вельможи являются во главе первых спекулянтов бумагами в Европе!" Действительно, в чрезвычайном общем собрании участвовали все директора Банка и Компании, все члены Совета Регентства и около 200 крупных акционеров; но это доказывает только, что ажиотаж втянул в сой водоворот все круги общества.

Самое существенное постановление касалось соединения обоих учреждений Ло. Король передал Компании управление Банком и его барыши: включая и те, которые поступили с 4 декабря 1718 г., когда прежнее частное учреждение перешло в руки правительства. Но так как Банк носил имя королевского и правительство ответственно перед обществом, то за королем сохранено право высшего надзора, а именно: без одобрения совета не мог быть производим выпуск билетов. Наличная масса билетов должна была быть уменьшена тем, что Банк в течение двух месяцев выкупит все билеты достоинством в 10 ливров и впредь обязался выплачивать суммы ниже 100 ливров звонкой монетой. С другой стороны, обращение билетов более крупного достоинства должно было возрасти вследствие того, что в будущем платежи свыше 100 ливров дозволено производить лишь бумажными деньгами. Банк имел открыть текущие счета; и каждому предоставлялось вносить на такой счет билеты или акции с возложением на него (т.е. на Банк) производства платежей; расчеты между двумя вкладчиками могут быть закончены простым трансфертом по банковым книгам. Банк, кроме того, принимает безвозмездно простые вклады на хранение билетами или акциями. Наконец, Банк выпускает 500 миллионов двухпроцентных облигаций (actions rentiers), так как "Его Величество хочет уплатить по всем рентам, но вместе с сим предоставить своим подданным возможность обеспечить себе определенный доход и производительное употребление капиталов, которые они не могли поместить". Бесполезно искать объяснения, насколько это согласуется с анафемой, которой Ло громит праздное владение рентой. Все предложения, предварительно одобренные Регентом и внесенные Ло в общее собрание, единогласно были приняты и получили утверждение Правительства. Директоры, со своей стороны, присовокупили еще два предложения: чтобы служащим Компании была воспрещена спекуляция бумагами за свой собственный счет и чтобы были назначены, вследствие накопления работы, девять новых директоров. В сущности же дело заключалось в устранении и замене некоторых управляющих и кассиров, "которые обнаружили слишком сильное стремление обогатиться в возможно короткий срок" (Бюва).К ним принадлежал, например, бывший генеральный откупщик Перинэ (Perinet), который несколько дней спустя (1 марта) был арестован и отправлен в Fort l’Eveque. Между новыми директорами появляется Виллиам Ло, брат Джона: "дарование посредственное" — как выражается Дюкло (Duclos).

За уступку банковых привилегий и прибылей Компания покупает у Регента его 100 000 акций по 9000 ливров, т.е. за общую сумму 900 миллионов; она берется уплатить 300 миллионов в течение 1720 года, а остальные 600 миллионов ежемесячными взносами по 5 миллионов. В данный момент сделка была, очевидно, весьма выгодна для Регента и позволительно думать, не имела ли реформа 22 февраля, главным образом, в виду снять с Регента ответственность по управлению Банком, сто становилось затруднительным и опасным, и, сверх того, за великодушный отказ вознаградить его сравнительно блестящи помещением его акций. Тьер, правда, полагает, что Компания себя этим обеспечила по крайней мере от предъявления Регентом сразу своих 100,000 акций и требования за них 900 миллионов; но Тьер забывает, что в то время еще не существовало обязательства Компании выкупать акции; во всяком случае нельзя было, кажется, ожидать от Регента, чтобы он подобной операцией произвел давление на курс акций и погубил всю Систему. Обязательство же, принятое Компанией, выплатить Регенту 300 миллионов в продолжение года, а потом вносить по 5 миллионов ежемесячно, было новым тяжелым для нее бременем, необходимо влекшим за собой увеличение количества билетов. В противоположность этому, постановления общего собрания были, конечно, направлены к изъятию из обращения части акций и билетов, чтобы противодействовать их обесценению. Рассчитывали, между прочим, что текущие счета привлекут в банк 500—600 миллионов бумажных денег и тем извлекут их из обращения. Вклады, выручка от продажи облигаций и выкуп десятиливровых билетов могли также существенно уменьшить количество обращавшихся бумажных денег.

Публика также, по-видимому, на мгновение присоединилась к этим надеждам. Акции на следующее утро снова поднялись и стояли между 9—10 тысяч ливров, "улица" снова несколько ожила. Но само правительство отняло у спекуляции на улице Кенкампуа ее главную заманчивость и сильнейшую притягательную силу. Повеление 11 февраля запретило сделки на разность или на сроки под угрозой штрафа в 3000 ливров для покупщика и для продавца, "потому что до Его Величества дошло, что многие из его подданных вступили в подобные сделки и понесли на них крупные потери". Запрет обходили, помечая сделки задним числом; повелением 20 февраля постановлено поэтому, чтобы все сделки на разность, заключенные до конца месяца, были заявлены до истечения месяца. Тогда стали сделки на сроки заключать на слово: по крайней мере, те лица, которые полагали, что могут друг другу доверять; при неустойчивом положении дел сделки совершались лишь на самые короткие сроки... Новое оживление, внесенное в деятельность спекуляции постановлениями от 22 февраля, было очень непродолжительно; даже толпа вскоре сознала ясно, что надеждам на улучшение, возбужденным Общим собранием, не суждено осуществиться. Общее недоверие к Банку и Компании было так сильно, что лишь немногие воспользовались правом взноса вкладов и открытия текущих счетов; на предложенные облигации также не набросились. Ло, впрочем, сам доказывал самым очевидным образом, как мало вообще можно было полагаться на его постановления и обещания. Так, например, в декабре он торжественно обещал, что больше не будет выпущено билетов; а 6 февраля, под предлогом изъятия из обращения билетов с передаточными надписями, был объявлен выпуск в 200 миллионов, хотя ни один билет с передаточной надписью не был засим выкуплен. Выкуп десятиливровых билетов, обещанный 22 февраля, тоже не был произведен. Общее собрание обещало, что больше не будут продавать акций; а уже 29 февраля открываются новые бюро, где промессы выдаются за 5000 ливров, которые в течение года, по уплате таковой же суммы, можно выменять на акции.

Итак, если допустить, что Система могла быть еще спасена решениями 22 февраля, то требовалось, по крайней мере, добросовестное их выполнение; а из предыдущего видно, как быстро Ло через них перешагнул. Можно сказать: он не исполнил обязательств, взятых на себя 22 февраля потому, что публика со своей стороны н оправдала возложенных на нее надежд. Но ведь Ло не дал публике времени приступить к его новым операциям. Впрочем, только он был виноват, если публика не имела более никакого доверия и к лучшим комбинациям. Как бы то ни было, в первых числах марта уже всем должно было сделаться ясным, что дальнейшее поддержание курса банковых билетов и акций стало невозможным. Приходилось выбирать. Лемонтэ, вообще скорее расположенный в пользу Ло, чем против него, замечает: было еще время предупредить катастрофу. Существовало два рода бумаг: банковые билеты — деньги, с установленной ценностью, гарантированные Королем, находившиеся в руках всех подданных, и акции — бумаги с ценностью изменяющейся, основанной на временных прибылях привилегированной торговли и сосредоточенные по преимуществу в руках спекулянтов. Посредством различных мер можно было обеспечить уплату по первым, а последние предоставить своей участи. Прибавим к этому вместе с Тьером, что владельцы банковых билетов имели гораздо более основательное право на снисхождение и внимание, чем владельцы акций. "Между владельцами акций, наверное, многие были жертвами постороннего обмана; но все-таки они хотели спекулировать и должны были поэтому подчиниться всем случайностям игры. Владельцы же билетов, напротив того, были вынуждены к их принятию в силу эдиктов о выкупе ренты, о производстве платежей на суммы свыше 300 ливров только билетами и придавших последним принудительный курс. Следовательно, билеты были ценностью, принятой не по доброй воле, без видов на прибыль, а лишь по требованию власти и из покорности закону. Эту ценность нужно было обеспечить, если не намеревались попросту ограбить владельцев". Следовательно, в выборе нельзя было колебаться ни минуты: нужно было спасти билеты, даже на счет акций. Ло, которого некоторые писатели хотели выставить демократом и даже социалистом, принял противоположное решение: интересы многих тысяч невольных и неповинных мелких владельцев билетов были принесены в жертву выгодам привилегированной кучки спекулянтов и владельцев акций. А именно, повеление 5 марта установило принудительный курс на акции в размере 9,000 ливров билетами и объявило, что по этой цене в бюро Компании будут обмениваться билеты на акции и наоборот. Это вполне отождествляло обе бумаги и делало акции орудием обращения, соперничествовавшим с билетами. Этим судьба последних неразрывно была связана с судьбой первых, т.е. билеты были увлечены акциями к предстоявшему и неизбежному падению.

Спрашивается, была ли еще возможность спасти билеты? На этот вопрос, кажется, можно решительно дать утвердительный ответ, несмотря на неосмотрительность, с которой в течение года увеличивали количество бумажных денег. Возможность этого спасения ясна из самых цифр, которые сообщает Дюто; а Дюто нельзя признать пристрастным противником Системы. По его расчетам, Банк к вечеру 5 марта 1720 г. выпустил на 1 199 590 000 ливров бумажных денег, а именно:

Из этого числа, однако, 109 717 510 ливров находились в кассах Банка и, следовательно, только 1 089 872 490 ливров были в руках публики. Банку еще приходилось получить 174 миллиона по ссудам в 450 миллионов, которые он выдал под залог акций; Компания, со своей стороны, ожидала в марте 1720 г. поступления взносов на 486 миллионов за 324 000 акций сентябрьских и октябрьских выпусков. Если бы Банк и Компания, которые отныне составляли одно целое, взыскали эти суммы и уничтожили бы внесенные по ним банковые билеты, то количество последних, оставшееся в обращении, сократилось бы до 430 миллионов. Такое количество бумажных денег могло быть вполне поглощено усилившейся деятельностью в оборотах; — таким образом билеты могли бы сохранить вою ценность. Конечно, уменьшение количества банковых билетов и вздорожание их с одной стороны, а с другой, требование дополнительных платежей нанесли бы акциям жесточайший удар. Но последние никоим образом не пропали бы, раз денежное и кредитное дело было бы упрочено регулированием обращения билетов. Акции, по преодолении первоначальной паники, поднялись бы до их естественной цены, соответствующей предвидимым деловым прибылям Компании. У Ло не хватило мужества подвергнуть акционеров этим потерям, а Систему такому тяжелому испытанию. Поэтому он прибегнул к столь же ошибочной, сколь и несправедливой мере 5 марта, имевшей "все недостатки, свойственные средствам, которыми желают бороться с тем, что неизбежно, и теряют все, потому что ничем не хотят добровольно пожертвовать" (Тьер)⁰¹¹ .

Повеление 5 марта представляет нам само по себе безумием, независимо от несправедливости его относительно владельцев билетов, ибо оно отождествляло бумажные деньги, имевшие твердый курс, с бумагами акционеров, имевшими изменчивую ценность; а равно и в виду несомненной безуспешности операции, так как невозможно было пасти оба рода бумаг. Назначение точно определенной цены для спекулятивных бумаг, ценность которых естественно должна повышаться и падать, согласно ожидаемым прибылям и убыткам от данного предприятия, — и стремление сделать из этих бумаг денежные орудия обращения противоречит основным началам финансового хозяйства... Последствия вскоре убедили Ло, что он снова ошибся в расчете: никто не хотел верить в постоянную цену акций. Хотя доверие к билетам было уже сильно поколеблено, но все-таки их в значительной степени предпочитали акциям. Поэтому в бюро Компании предъявляли гораздо больше акция для обмена на билеты, чем наоборот. Чтобы удовлетворить этим требованиям Компании — Банку пришлось разрешить выпуск билетов на сумму не менее 1496,4 миллионов в течение пяти недель (постановления совета от 26 марта, 5 и 19 апреля и 1 мая); вместо ожидавшегося уменьшения количества билетов, чего хотело Общее собрание 22 февраля, число их, вследствие операции 5 марта, увеличилось через два месяца более чем вдвое; оно доходило почти до трех миллиардов. Правда, зато акции были, по-видимому, спасены; они не могли упасть ниже 9000 ливров, потому что за эту цену их всегда можно было сбыть в Банке. Но банковые билеты падали все ниже и в результате оказалось, что 9000 бумажных ливров, которые получались за акцию, стоили уже в конце марта едва 4—5 тысяч ливров на монету.

Нужно было устранить это мерило для сравнения, если хотели поддержать хоть внешним образом официальную ложь о постоянстве цены банковых билетов и акций. Поэтому операция 5 марта нашла свое естественное дополнение в повелении 11 марта, которым золотая монета подвергнута совершенному изгнанию, а из серебряных денег дозволено впредь обращение лишь монеты в 1/6 и 1/12 экю. Целью этой неслыханной меры, конечно, выставляли: "доставление королевским подданным удешевленных цен на предметы первой необходимости, поддержание кредита, облегчение оборотов, развитие торговли и покровительство промышленности!" Каким образом, с помощью подобных приемов, можно достигнуть этих прекрасных целей — совершенно невыяснено. Но вследствие страха, распространенного доносами, домовыми обысками и секвестрами, известное количество звонкой монеты снова потекло в банк: говорят, что с 7 по 30 марта было внесено около 45 миллионов. Это могло лишь увеличить спрос на звонкую монету и удорожить ее еще более, но вряд ли достигалась задержка непрерывного падения цены 7-8 миллиардов бумажных денег, которые давили рынок. Даже улица Кенкампуа спекулировала лишь на понижение. Поэтому 22 марта ее закрыли: она-де стала бесполезна после фиксирования цены акций и учреждения при самом Банке бюро, где можно было покупать и продавать акции по установленной цене. Но ведь спекулянты, предлагавшие на улице свои акции, вовсе не желали принимать билетов, которые им хотел выдавать Банк: они стремились реализировать, т.е. обменить пачки своих акций на звонкую монету или иные ценности. Во всяком случае горячку спекуляции и страсть к игре, возбужденные до крайности в предшествовавшем году, нельзя было истребить ударом одного декрета. Ажиотировали на всех перекрестках, во всех общественных местах и кучки игроков только тогда рассыпались, когда конная гвардия их разгоняла сабельными ударами.

Парижане, которые всего более поют тогда, когда у них есть основание плакать — подобно ребенку, декламирующему в потемках, чтобы заглушить страх, — осмеивали эту неисправимую горячку игры, едва покидавшую миссисипийца при его последнем издыхании:

A la mort un bon capus-cin
Exportant un actionnaire,
Lui disait: "Des tourmens sans fin
De nos peches sont le salaire.
Ce ne sont point des fictions:
Recompenses. mon flis, on peines eternelles
Sont le prix de nos actions.
Le mourant a ces mots dit: A combien sont-elles?

Все это движение должно было ускорить обесценение, так как каждый хотел лишь продавать. Но было, однако, ясно, что обесценение акций и билетов, тесно связанных с судьбой акций со времени 5 марта, не являлось более следствием игры на понижение, но внутренней неизбежной необходимостью положения дел, что вскоре должно было подтвердиться официально.

Знаменательное повеление 22 мая 1720 г. было, в сущности, формальным подтверждением совершившегося факта; этот декрет постановлял постепенное понижение до 1 декабря 1720 г. акций до 5/9 их официальной цены (9000), а банковых билетов — на половину их нарицательной цены. Именно цена акций была немедленно понижена до 8000, с первого же июля ежемесячно должна была опускаться на 500 ливров; цена билета в 10 000 (остальные в той же соразмерности) немедленно была уменьшена до 8000, а затем с 1 июля по 1 декабря должна была ежемесячно понижаться на 500 франков. Кстати, следует заметить, что и в этом случае владельцы акций находились в лучших условиях, чем обладатели билетов; первая бумага утратила только 4/9, последняя 5/10. Еще важнее то, что нарицательная цена акций равнялась только 500 ливров и таким образом, после производства девальвации, акция стоила бы все же в десять раз больше своей нарицательной цены, в то время как билеты сохраняли лишь половину своей цены. Но такие частности отступают на задний план перед общим значением этой меры. В сущности, она никому не вредила, так как не влекла за собой банкротства, но лишь в некотором роде узаконила его; нужно было предвидеть, что и помимо этого официального заявления, акции и билеты к 1 декабря упадут значительно ниже 5000 ливров. Повеление устраняло только неправду и препятствовало своего рода легализированному мошенничеству "escroquerie", так как в это время все должники спешили уплатить своим заимодавцам обесцененными билетами, считая их, конечно, в полной нарицательной цене. Чем более приближали цену обеих бумаг к их возможной действительной цене, тем скорее денежные отношения могли понемногу прийти в порядок и окрепнуть. Но Системе эта операция нанесла смертельный удар: с тех пор, как цена бумажных денег могла быть произвольно изменяема правительственными распоряжениями, билеты утратили всякую прочность в глазах общественного мнения, ибо, не имея внутреннего достоинства, они держались только доверием публики. Следует также иметь в виду, что, несмотря на очевидное и неудержимое падение, многие владельцы акций и билетов все еще льстили себя надеждой на новый оборот дел, который возвратил бы их бумагам полную нарицательную цену. Насильственно разрушив эти иллюзии, повеление 22 мая должно было вызвать негодование и жалобы в тех кругах, которые еще более или менее верили в "Систему" и поддерживали ее своим доверием по мере сил.

Вопрос о виновнике этого повеления тоже многократно обсуждался. Форбоннэ и Дюкло читают эту меру ошибкой Ло, так как она никак не могла укрепить кредита; Мелон, Дюто и др. смотрят на нее как на единственно возможную при данных обстоятельствах, правильную попытку спасения. Сен-Симон признает ее ловушкой, расставленной Ло его противниками, в особенности д’Аржансоном: известный иезуит-биограф Регента уверяет даже, что хранитель печати сговорился с Лебланом и Дюбуа и сделал это предложение с целью погубить Ло и Систему. Это едва ли не праздный спор. Банкротство наступило; оно было вызвано Системой и предшествовавшими операциями Ло; поэтому довольно безразлично, кто первый имел смелость или кто имел наибольший интерес назвать настоящим именем действительное положение дел. Несомненно, впрочем, что эта мера была решена и на следующий день обнародована по соглашению Регента, Ло, Дюбуа и д'Аржансона, в отсутствии, по случаю вакационного времени, совета регентства и парламента. Самодовольство, с которым длинное вступление к эдикту останавливается на благодеяниях, излитых Системой на Францию; иезуитская аргументация эдикта, имеющего поразительное родственное сходство с прочими повелениями, внушенными Ло за последние месяцы; указанное уже преимущество, которое отдавалось акционерам перед владельцами билетов, сильно напоминающее меру 5 марта, когда последние было совершенно принесены в жертву первым, — все это может служить основанием если не безусловной уверенности, то большой исторической вероятности в том, что Ло внес в эдикт 21 мая не одно свое имя, а нечто большее⁰¹² .

Массы завопили о банкротстве и воровстве. Цены на все предметы продовольствия, уже без того крайне высокие, поднялись еще более. К народным массам присоединилось еще несколько запоздавших крупных акционеров, которые, в надежде на возвращение баснословных декабрьских курсов, еще удержали значительное количество бумаг; они считали себя обобранными по крайней мере на половину своего воображаемого богатства. Принц Бурбонский, например, так усиленно жаловался и неистовствовал, что его удалось успокоить лишь подарком в 4 миллиона. Возбуждение на улицах становилось весьма серьезным⁰¹³ ; скопище 26, когда выбили камнями стекла в отеле Мазарини, казалось, было началом более опасного и широкого движения. О принятии строгих мер нельзя было помышлять, так как даже совет регентства высказался против эдикта. Также и парламент, у которого незадолго перед тем возвратился голос, сделал свои "представления"; народное возбуждение придавало им теперь гораздо больше значения, чем 26 августа 1718 года, когда толпа безучастно смотрела на парламент, направлявшийся пешком в Лувр. Парламент, ласково принятый Герцогом и отпущенный с милостивыми обещаниями, совещался еще утром 27 мая о дальнейших мерах, которые ему предстояло предпринять, как в Пале-Рояле уже была решена отмена эдикта 21 мая. Как ни судить об этом эдикте, но не подлежит сомнению, что его отмена могла лишь увеличить зло. Доверие к постоянной ценности бумажных денег было уже разрушено в конец, а сверх того утрачивались и вышеупомянутые относительные выгоды, которые могла доставить мера 21 мая.

Одновременно с отменой эдикта 21 мая пал и его действительный или предполагаемый автор — Ло. 29 мая поставлен перед его дверью "почетный караул" и объявлено, что Регент отнимает у него финансовый контроль. Д’Аржансон, снова всемогущий в эту минуту, мог опять овладеть этой должностью, которую он вынужден был уступить Ло лишь 5 месяцев тому назад; но, при данных обстоятельствах, связанные с этой должностью опасность и ответственность значительно превышали почести, которые она могла принести. Хранитель печати предпочел распределить обязанности генерал-контролера между пятью директорами; в сущности, за ним осталось высшее управление финансовым контролем без всякой ответственности. В тот же день был отменен эдикт 11 марта; снова дозволено обращение прежней золотой и серебряной монеты и разрешено владение какой угодно денежной суммой. Двое из вновь назначенных финансовых директоров, в сопровождении главы торговой гильдии, отправились в банк для проверки его книг и кассы: они нашли 21 миллион звонкой монетой, 28 миллионов в слитках и 240 миллионов в векселях, в итоге 289 миллионов, как равноценность обращавшимся билетам, приблизительно на 3 миллиарда. В виду таких цифр, чему могло послужить шесть дней спустя отрицание банкротства, признанного 21 мая? Оно было очевиднее, неизбежнее, чем когда либо!..

Торжество д’Аржансона было кратковременно. Отмена объявленного банкротства не воспрепятствовала акциям быстро упасть с 8000 на 6000 ливров. Герцог Бурбонский и др. были сильно заинтересованы в сохранении Системы и удержании Ло. Все окружавшие Регента настаивали на призвании Шотландца вновь к делам: Филипп Орлеанский, который был либо искренно к нему привязан, либо все еще в него верил, охотно уступил этим настояниям; в тот день, когда Ло получил отставку, Регент публично отказал ему в приеме, а вечером велел привести его задним ходом. Ло через несколько дней снова был в милости и восстановлен в почете. Финансовый контроль сохранил свою новую организацию, но Ло был вознагражден утверждением его в звании Директора Банка и Компании, а также назначением его Главным Интендантом торговли с правом заседать и подавать голос в Совете Регентства. Этот переворот неизбежно повлек за собой падение д'Аржансона, который удалился в монастырь в Сент-Антуанском предместье, где попечения настоятельницы, по-видимому, интимного друга бывшего канцлера, не спасли его от быстрого разрушения (8 апреля 1721 г.). По предложению Ло, д'Аржансона заменил его предместник д'Агессо, который, по-видимому, сильно скучал в ссылке, в Френе (Fresne). Привезенный в Париж самим Ло, он охотно согласился покровом своей популярности прикрыть последние судороги Системы. Но благодаря именно этому его популярность скоро износилась, а недостаток в нем энергии немало способствовал все более и более усиливавшемуся беспорядочному метанию из стороны в сторону.

Ло попробовал новую комбинацию — посредством уменьшения массы обращавшихся акций и билетов задержать их падение. Из числа выпущенных 624 000 акций около 300 000 были в течение последних месяцев предъявлены Компании к выкупу и обменены ею на банковые билеты; Банк имел их около 30 000; Король владел 100 000, которые Компания, по соглашению 22 февраля 1720 г., хотя и должна была у него купить за 900 миллионов, но еще этого не исполнила. Таким образом, в руках публики находилось около 200 000 акций. Ло предложил, чтобы Компания уничтожила поступившие к ней 300 000 акций, чтобы Король, со своей стороны, отказался от принадлежащих ему 100 000 акций, а также и Банк от своих 30 000 акций и чтобы число паев Компании было ограничено максимумом в 200 000. Компания вызывалась уступить за это Королю 25 миллионов из годовой ренты в 48 миллионов, которую он ей был должен за большой заем (1600 миллионов). Для этих 25 миллионов предполагалось выпустить 2-1/2 процентные ренты, покупка которых должна была доставить один миллиард билетами, что значительно могло бы уменьшить количество этих бумажных денег. Та же цель должна была быть достигнута и доплатой в 3000 ливров, которые Компания требовала от своих акционеров. При этом старые акции считались в цене в 6000 ливров, так что тот, кто не предпочитал произвести доплату билетами, мог приобрести 2 новых акции (2x9,000) за три старых акции (3x6000). Существенная льгота при распределении дивиденда должна была поощрить к этой доплате или конверсии, а именно: на акции в 6,000 ливров приходилось только 200, а на вполне оплаченные (в 9000 ливров) 360 ливров дивиденда, так что первые приносили только 3-1/3, а последние — 4%.

Это постановление придавало всей комбинации наперед рискованный характер; в случае производства добавочных платежей, Компания обязывалась уплатить 72 миллиона (360x200 000) ежегодного дивиденда — сумму, которую ей трудно было выручить после того, как она только что уступила королю большую половину (25 миллионов) самой обеспеченной части своих доходов (из 48 миллионов государственной ренты). Независимо от этого, упомянутые меры натолкнулись на то же препятствие, которое с нового 1720 года губило все ее попытки спасения и насильственные действия Ло, а именно — на безусловный недостаток доверия. Только весьма немногие акционеры внесли добавочные платежи; они решительно предпочитали иметь в руках банковые билеты, чем покупать на них у Компании весьма сомнительное право на повышение дивиденда. Рента не нашла также покупателей: правительству доверяли еще меньше, чем Компании. Единственный результат новой комбинации, которым Ло отпраздновал свое обратное вступление в должность, состоял в том, что Компания лишилась 25 миллионов своих ежегодных доходов.

Но это была и последняя сколько-нибудь заслуживающая внимания попытка остановить крушение созиданий Ло. Спасение было невозможно. Система, и именно в то колоссальном объеме, который ей придал Ло, могла держаться только доверием, тем беспредельным безусловным доверием, которое сдвигает горы с места. Ло, с тех пор как он был назначен генеральным контролером, сделал все возможное, чтобы убить это доверие, ожидая спасения от власти, от одной только власти. Даже теперь, как это видно из письма, которое он поместил в Mercure de France, он не только защищал принудительный курс билетов, но выставлял его существенным их элементом, ибо в том случае, когда всякий обязан принимать билеты, может случиться, что они никогда не возвратятся к своему источнику, и выдавший их таким образом никогда не будет обязан по ним платить; даже теперь он еще оправдывал запрещение владеть металлическими деньгами и конфискацию их тем, "что все деньги страны в той же мере, как и большие дороги, принадлежат государству, представителем которого во Франции является Король ... подобно тому, как только один Король имеет право изменять направление больших дорог в интересах общественного удобства, о котором он один вправе судить, так же ему должна быть предоставлена и замена золотой и серебряной монеты другими орудиями обращения, более выгодными, по его мнению, для общества...". Нельзя было ожидать поворота к лучшему от человека, который после опытов последних месяцев — данное письмо написано 18 мая и обнародовано 1 июня — мог еще серьезно держаться подобных воззрений или, не веря в них, решался открыто их выражать; он был либо неисправимый мономан, либо бессовестный шарлатан. К чести Ло, следует скорее признать его первым. Это до некоторой степени может спасти его доброе имя, как частного лица; что же касается управления общественными финансами, то в этом деле отнюдь нельзя предпочесть неизлечимую мономанию сознательному шарлатанству.

Только в одном успел Ло при помощи принятых им мер: металлические деньги действительно исчезли из обращения. Но обесценение банковых билетов, которые должны были заменить монету, становилось все более значительным, всеобщим и болезненно отражалось на всех классах населения до самого низшего. Банк, правда, опять открыл свои бюро в первых числах июня, но только ради доставления некоторой помощи самым настоятельным потребностям и мелким оборотам; сначала он выдавал звонкую монету только за билеты в сто ливров, а спустя некоторое время уже за одни билеты в 10 ливров. Помощь была призрачной. Бюро открывались как можно позднее и рано закрывались, в некоторые же дни, под разными предлогами, оставались вовсе запертыми. Рабочий должен был терять целый день в страшной тесноте, чтобы получить разменную монету, на которую единственно он мог купить хлеба для своей голодающей семьи. Бюва, который сам, должно быть, часто находился в толпе, рассказывает между прочим: "чтобы добраться до разменных бюро нужно было протесниться через ход в 6—7 саженей ширины между каменной стеной и деревянной загородкой. Более сильные взбирались снаружи на эту деревянную загородку и спускались на стесненную в проходе толпу; слабейшие падали на землю и, так как встать было невозможно, то их буквально раздавливали, — так сильна была давка, — чтобы с опасностью жизни выменять жалкий пистоль...⁰¹⁴ С 3 часов утра улица Вивиенн (Vivienne) во всю свою длину была битком набита людьми, стекавшимися из всех частей города и из отдаленнейших предместий, чтобы прибыть первыми к открытию садовой двери отеля Мазарини и заграждений, на случай, если бы директорам Индийской компании и служащим угодно было появиться в бюро... Счастливцы, которые, наконец, с пистолем в руке покидали заграждение, бросались в соседнюю харчевню, чтобы там подкрепиться несколькими стаканами вина и осушить пот, промочивший их одежду, словно они только что вылезли из реки Сены. Многие влезали на развалины домов, которые Ло велел разрушить в улице Вивиенн а оттуда они спускались в сад, чтобы там занять свое место за 3—4 часа до открытия заграждения". Барбье (Barbier) описывает подобные же сцены с сожалением и негодованием; так, например, он видел, между прочим, уже в 2 часа утра лиц, расположившихся в улице Вивиенн, в ожидании открытия бюро. Он определяет давку с этой улице словами: "tuerie affreuse"⁰¹⁵ ; это выражение нельзя счесть преувеличенным, так как известно, что в действительности ежедневно несколько людей бывали задавлены, а еще большее число уносилось искалеченными с поля битвы разваливавшейся Системы. Толпа несколько раз пыталась выместить свою злобу нападениями на отель Мазарини; военная стража прибегал к оружию; с обеих сторон насчитывали убитых и раненых, и волнение угрожало принять опасные размеры.

Это стечение народа старались устранить, поручая размен восьми городским комиссарам; размен должен был производиться в их бюро в оба базарные дня недели. Но 20—25 тысяч ливров, которые еженедельно отпускались каждому комиссару, далеко не соответствовали спросу, тем более, что комиссары значительную часть отпущенной им суммы откладывали для себя, для своих друзей и начальников. Позднее выдавали ежедневно 400 000 ливров на мясном рынке в Пуасси, 50 000 на птичьем рынке; в самом городе и в его окрестностях раздавали булочникам серебряные деньги, чтобы спасти, по крайней мере, Париж от голодовки, так как продавцы съестных припасов не хотели ничего более отпускать за билеты. Но и эти средства вспомоществования не выручали; они не соответствовали размерам бедствия. В первых числах июля сновав принуждены были обратиться к непосредственному обмену в Банке. Напор толпы сделался еще стремительнее и кровопролитнее, чем в июне. Высших своих размеров он, по-видимому, достиг в ночь 16—17 июля. В 3 часа ночи столпилось в улице Вивиенн уже около 15 000 человек, и толпа все более и более увеличивалась новыми вновь прибывавшими со всех концов города. Когда взошло солнце, было найдено 15 трупов лиц, раздавленных или затоптанных ночью. Крик негодования и ужаса вырвался при этом зрелище из уст расступившейся толпы, которая тут же разделилась на отдельные группы, чтобы нести трупы через город, взывая о мщении. Одна группа направилась к отелю Ло; она его осыпала градом камней и выбила все оконные текла. Друга группа принесла тело мертвой женщины под окна Людовика ХV и, только благодаря энергичному вмешательству Виллеруа, согласилась мирно отступить. Но значительнее всего было смятение перед Пале-Роялем. Регент, вообще не трус, на этот раз обнаружил свое душевное беспокойство смертельной бледностью лица и смятением духа. Лаврильер (Lavrilliere) и Леблан (Leblanc) с опасностью жизни вышли к неистово бушевавшей толпе, которую они старались успокоить добрыми речами и раздачей денег. Лишь после того, как было введено о дворец достаточное количество переодетых мушкетеров, раскрыли ворота для ожидавшей снаружи толпы. Едва часть ее бросилась к дворцу, как ворота снова были закрыты; разделенную таким образом массу легче могла одолеть вооруженная ила, находившаяся внутри дворца и вне его. Сам Ло между тем спасся в Пале-Рояль, подвергаясь крайней опасности и едва избегнув худшей участи; его карета, которая возвращалась пустой из Пале-Рояля (Ло оставался спрятанным во дворце в продолжение десяти дней), была разбита вдребезги; его кучер, хотевший нахальством повлиять на толпу, был сброшен в грязь и отпущен с поломанными членами. Маленькая дочь Ло, показавшаяся несколько дней спустя в Елисейских полях, с великим трудом избегла оскорблений возбужденных масс и в особенности женского населения. Повторение подобных опасных сцен старались предупредить при помощи военной силы. По соседству с банком и Пале-Роялем патрули сменялись день и ночь. Парижская гвардия и мушкетеры всегда должны были быть наготове выступить и действовать оружием; войска были приведены в Сен-Дени и Шальо (Chaillot) и стали лагерем при Шарантоне. Сборища были воспрещены под угрозой строжайших наказаний. Но самым сильным средством было совершенное закрытие разменных бюро в Банке, под предлогом устранения повода к образованию сборищ.

Нельзя не разделять удивления Сен-Симона относительно терпения и покорности, с которыми все это переносилось; он замечает: "никогда еще произвол не вторгался с таким насилием туда, где он всего живее ощущается. Надо считать скорее чудом, чем результатом мер правительства, что столь неслыханные ордонансы не только не вызвали самых прискорбных и бурных волнений, но что о последних даже не было и речи; что миллионы людей, которые были совершенно разорены или, владея воображаемыми сокровищами, умирали с голоду, оставаясь без всяких средств к существованию или к удовлетворению своих насущных потребностей, только жаловались и вздыхали..." Причину этого поразительного явления Генри Мартен (Henri Martin) верно угадал: "В другие времена гораздо меньшие поводы вызвали бы революцию, но страсть наживы и опьянение игрой истощили энергию. После безумства 1719 г. последовал род отупения; самые поразительные вещи никого не удивляли; они казались сном; шумели, но не действовали". Одним из самых тяжких обвинений против "Системы" является, конечно, то обстоятельство, что Ло мог так безнаказанно производить свои опыты над народом, который после самых блестящих миражей благополучия в прошедшем году, переносил теперь жесточайшие удары с животным равнодушием и рабской бессознательностью. В этом вновь сказывается, что спекулятивная горячка 1719 г. не только потрясла экономическое положение Франции, но и развратила ее нравственно.

И парламент попробовал снова обнаружить признаки жизни. Только что было упомянуто, как эта корпорация не безуспешно присоединилась к всеобщим протестам против эдикта о банкротстве 21 мая: Регент должен был уступить. Он даже пошел дальше, выразив председателю парламента надежду, что это худо не без добра, и что прискорбные происшествия приведут к такому сближению между правительством и парламентом, что охлаждение между ними впредь будет уже невозможно. Регент, вероятно, сознавал тогда необходимость не только не возбуждать против себя оппозицию, но и свалить часть ответственности на неизбежные мероприятия на чужие плечи. Парламент, поэтому, в числе некоторых своих членов, был привлечен к финансовым совещаниям; так, например, упомянутые постановления, касавшиеся уменьшения числа акций и обращавшихся билетов, были обсуждена и решены при участии парламента. Только что совершившееся падение д’Аржансона, который, по справедливости, считался главным противником парламента, по-видимому еще более способствовало сближению. Но, в сущности, оно не могло быть продолжительно. Парламент отнюдь не имел намерения одобрять все насильственные меры и крайние средства Регента ради удовольствия участвовать в составлении и регистрации указов. Во время опасных польских волнений он далеко не способствовал успокоению народных масс; напротив, он подливал масло в огонь своими бурными совещаниями по поводу выпуска новых рент. Поэтому, как только волнение было подавлено и некоторым образом упрочено наружное спокойствие при посредстве войск, стянутых со всех сторон, — Регент поспешил заставить умолкнуть и этот единственный орган законного протеста: парламент в полном составе (in corpore) был сослан в Понтуаз (Pontoise); отчасти, вероятно, и вследствие приписанного ему намерения объявить Короля совершеннолетним. Конечно, эта мера строгости не была особенно серьезной; Регент заботился о том, чтобы судья и адвокаты не слишком скучали в ссылке. Президент де Месм (Mesmes) в продолжение немногих недель получил от Регента более 300 000 ливров, чтобы замазать рты своих сотоварищей роскошными пирами и празднествами.

Но Париж не молчал. Самые ругательные и возмутительные памфлеты ходили по рукам; из уст в уста передавались стихотворения в роде следующего:

Jear Law a merite la corde
Et le Regent la coutelas;
Et voila d'ou vien la concorde
De notre Regent avec Las;

или по случаю чумы в Марсели:

Que la peste soit en Provence,
C n'est pas notre plus grand mal;
Ce serait un bien pour la France
Qu'elle soit au Palais Royal.
En abattant deux ou trois tetes,
Elle en conserverait einq cents.
Badauds, vous en seriez exempts,
Car elle n'en veut pas aux betes.

Другие прямо приглашали к убийству главных виновных:

Francais, la bravoure vous manque;
Vous etes pleins d'avenglement:
Pendre Law avec le Regent,
Et vous emparer de la Banque,
C'est l'affaire d'un moment.

На дверях своего собственного кабинета⁰¹⁶ Регент нашел пародию на последнюю сцену из Митридата; она изображала его смертельно раненым во время восстания, кающимся в последнюю минуту перед Ло и герцогом Бурбонским, и сознающимися во всех преступлениях, которые злые языки ему приписывали при жизни Людовика ХIV и впоследствии:

Le Ciel n'a pas voulu qu'achevant mon dessein,
Je donnasse a mon Roi ce poison de ma main:
Mais au moins quelque chose, en mourant me console,
J'expire environne de rentiers que j'immole
..................................................
C’eu est fait, j’ai veeu...
Le papier etabli, les francais ruiunes
Sufficent a ma cendre et l'honottent assez.

Регент, возмущенный подобной дерзостью, объявил, что даст 100 000 экю за обнаружение автора. На следующее утро на дверях своего кабинета он нашел насмешливый ответ:

Tu promets beaucoup, o Regent!
Est-ce en papier ou en argent?

На Вержье (Vergier), 63-летнего морского комиссара и друга детства Лафонтена, указывали как на творца этих поэтических безделок. Вечером 23 августа, возвращаясь домой с обеда от одного из своих друзей, он пал жертвой убийства из-за угла, которое общий голос приписывал внушениям свыше. Несомненно, впрочем, что убийца не похитил у своей жертвы ни денег, ни драгоценностей и что судебное следствие по этому делу было замято. Позднее нашли некоего Сандрие (Sandrieu), служившего по войсковому казначейству, убитым двумя ударами кинжала, потому что — так говорили — он дурно отзывался о правительстве. Что сказать об управлении, которое опровергало своих критиков при помощи наемных убийц или — в лучшем случае — о правительстве, признававшемся общественным мнением способным на подобные дела?

Сильное падение цены акций и билетов и беспрестанно изменявшиеся комбинации Ло опять доставили спекуляции, или, по крайней мере, игре известный круг деятельности. Ажиотаж никогда не прекращался совершенно, как выше было уже упомянуто, даже и после закрытия биржи на улице Кенкампуа. Впрочем, выпуски акций, все еще не прекращавшиеся, несмотря на все торжественные обещания, вызывали ажиотаж. Вследствие этого правительство было вынуждено для биржевой игры, производившейся во всех углах и закоулках, открыть снова центральный пункт. Для этого предназначили прекрасную площадь Людовика Великого (Louis le Grand), которая в публике называлась Вандомской площадью (название это сохранилось до настоящего времени). В течение немногих дней площадь покрылась множеством палаток и домиков, которые придали ей вид ярмарки или военного лагеря. Острякам того времени это послужило поводом для составления списка генерального штаба, в котором герцог Бурбонский являлся главнокомандующим, герцог д'Аптэн — интендантом, другие герцоги — крупные ажиотеры — генералами и комендантами, аббат Коетлогон — полковым патером, Ло — доктором-эмпириком (medecin empyrique), банковые директоры — мародерами и пикерами (marodeurs et piqeurs), г-жи де-Верю (Verue), При (Prie) и Парабер (Parabere) — маркитантками и т.д. Азартные игры и лотереи соперничали с торговлей акциями и билетами. Акции стоили 4—5 тысяч ливров билетами, которые, в свою очередь, ходили только по 60-70% своей нарицательной цены. Обмен, конечно, производился не на звонкую монету, но на ценные предметы, которые тут же продавались в лавках. Дорогие ткани, серебряная и золотая утварь, драгоценные камни, которые с 27 мая вновь было разрешено иметь и носить, составляли главные предметы ажиотажа. Никто не заботился о сбережении билетов, у которых новый декрет не сегодня — завтра мог отнять последний остаток цены, и их тратили на Вандомской площади столько же на веселые кутежи и попойки, сколько и на покупку ценных предметов. Базар казался особенно выгодным для известных дам, которые сделали его своим излюбленным местопребыванием... Безобразия этой сумятицы вскоре побудили правительство уничтожить "лагерь". Оно также раскаялось в своей снисходительности относительно торговли драгоценностями, так как последняя способствовала расточительности, вызывавшей, в свою очередь, падение цены билетов. Поэтому, одновременно с приказом о закрытии биржи, был обнародован новый запрет, не допускавший продажи ценных камней и запрещавший носить их под угрозой конфискации и штрафа в 10 000 ливров.

"Ажиотаж умирал, но не сдавался". В августе ему открыли последнее убежище в саду принца Кариньянского (Carignan) на том месте, где впоследствии выстроили хлебную биржу. Выбор места Сен-Симон находил очень удачным; г-н и г-жа Кариньян, владельцы и обитатели отеля, "брали обеими руками со всех сторон". Ло, лично им преданный, охотно им доставил этот случай для извлечения выгоды из их сада: они построили там 700—800 лавок, за которые взимали до 500 франков. ежемесячно. Новая биржа, открытая 1 августа с известной торжественностью, однако, все более и более принимала вид настоящего рынка. Здесь продавали не только драгоценности и предметы роскоши, как на Вандомской площади; но даже мебель, постели и другие предметы необходимого обихода; их предлагали за самые чрезмерные цены билетами и все-таки они пользовались оживленным спросом. Не прошло трех месяцев с открытия 29 октября, как была закрыта и эта последняя биржа, и всякое сборище, в каком бы то ни было месте, для торговли бумагами было запрещено под угрозой лишения свободы и 3000 ливров штрафа... Усиливавшееся падение цены билетов, однако, не могло быть удержано этим. Купцы сами едва знали, по какой цене их брать, и цены на все предметы, относящиеся к жизненным потребностям, дошли до баснословного размера.

И последняя комбинация с целью удержания банковых билетов от падения оказалась также недействительной. Банк прекратил платежи, "тот самый Банк, который еще год тому назад, если бы кто потребовал 2 миллиона, спросил бы: золотом или бумагами?" (Барбье). Правительство привело в действие постановление относительно текущих счетов, несмотря на оппозицию парламента, и пыталось привлечь купечество к пользованию этими счетами путем предоставления некоторых льгот, так, например, ни в каком случае нельзя было наложить ареста на банковые билеты, находившиеся на текущем счету. Конечно, и в этом случае не обошлось без насилия, как и во всех мероприятиях Ло того года: в местностях, где были открыты операции по текущим счетам, нельзя было, под угрозой недействительности платежа и штрафа в 500 ливров для кредитора и для должника, производить уплату по векселю в 500 ливров и свыше или по продаже товара оптом иначе как путем трансфертов по счетам в банковых книгах. Вопреки этому, а, может быть, именно вследствие этого, на текущие счета было положено только 200 миллионов; между тем Банк подобным способом надеялся изъять из обращения 600 миллионов. Кроме того, за Компанией были утверждены все ее торговые права и привилегии на вечные времена с обязательством в продолжение года извлекать из обращения ежемесячно по 50 миллионов билетов; стекавшиеся в Банк этим путем, а равно при помощи вышеуказанных мер, билеты предполагалось сжигать публично. По официальным сведениям значилось, будто Компания-Банк с 28 июня по 30 июля сожгла около 600 миллионов билетов. Но и это, по-видимому, не было произведено вполне честно; несомненно, что Трюдэн (Trudaine), глава торгового цеха, обязанный наблюдать за производством операций, был уволен еще в июле потому, что он не поверил на слово служащим при Банке и хотел сам проверить пачки билетов, назначенных к сожжению; его заменил более податливый государственный советник Шатонеф (Chateauneff). Но допуская, что все отчеты о сумме поступивших и уничтоженных билетов были достоверны, все-таки к концу лета 1720 г. оказывалось в обращении еще более 1400 миллионов билетов. Если во время необыкновенного оживления торговой и спекулятивной деятельности 1853—1857 годов количество находившихся в обращении билетов французского банка не превышало максимума в 600 миллионов, то тем труднее допустить, чтобы в тогдашней Франции, особенно при всеобщем экономическом застое, втрое большая сумма билетов соответствовала потребности в орудиях обращения. Поэтому банковые билеты, несмотря на произведенное до тех пор сокращение их количества, должны были быть подавлены своей собственной массой, даже если бы их поддерживало и всеобщее доверие; а между тем в продолжение трех четвертей года грубыми толчками убивали это доверие!

Поэтому не оставалось ничего иного, как повторить в большем объеме меру 21 мая: объявить, вместо тогдашнего банкротства наполовину, банкротство полное. От последних дней августа до первых чисел октября подготовлялись к этому знаменательному шагу посредством многих декретов. В конце августа опять открыли продажу 4 миллионов пожизненной 4-процентной ренты и 8 миллионов 2%-ной вечной ренты. Капитал (500 миллионов) повелено вносить билетами в 1000 и 10 000 ливров, которые с 1 октября подлежали изъятию из обращения. Только билеты достоинством в 100 и 10 ливров должны были остаться в силе до 1 мая 1721 г. Однако, платежи свыше 1000 ливров разрешалось уже производить звонкой монетой; вместе с тем уничтожены и льготы, которыми прежде пользовались билеты при взносе платежей. В середине сентября сделали еще шаг вперед: с 1 ноября билеты достоинством 100, 50 и 10 ливров дозволено было принимать в платежах лишь на половину суммы; остальную часть надлежало вносить звонкой монетой — прежние принудительные меры, только в обратном смысле! В то же время было постановлено, что цена билетов, внесенных на текущие счета (последние лишь за несколько недель тому назад были установлены при помощи принудительных мер) уменьшается до 1/4 — да, до размера одной четверти нарицательной цены билетов... Великое дело было этим достаточно подготовлено. Скачок в банкротстве от трех до четырех четвертей был не труден; он был совершен эдиктом 10 октября. Король — так гласит эдикт — приказал представить себе доклад по поводу банковых билетов; из доклада выяснилось, что количество всех выпущенных банковых билетов доходит до 2696,4 миллионов; из них уже сожжено 707 327 460 ливров; далее поступили за вечные и пожизненные ренты 530, по текущим счетам 200, по платежам Банку и Компании приблизительно 90 миллионов; в общей сложности уничтожению подлежат в скором времени 820 миллионов. Следовательно, в обращении оставалось лишь 1 169 072 540 ливров. Ренты июньские и в особенности выпущенные непосредственно перед сим в сентябре, далее приобретение новых акций, в десятых долях, — могли поглотить этот остаток. Так как Его Величество всеми этими распоряжениями предоставил достаточно способов для сбыта банковых билетов, в соответствии с разнообразными намерениями своих подданных, даже свыше того, что потребно для полного поглощения билетов, так как, кроме сего, билеты в 100, 50 и 10 ливров, обращающиеся еще в силу прежних повелений, утратили кредит настолько, что немногие платежи, производящиеся еще билетами, лишь препятствуют обращению денег, поддерживают высокие цены на товары и съестные припасы, вводят в торговлю и укореняют множество злоупотреблений, которые могут быть устранены только восстановлением платежей в звонкой монете"... то постановлено, что с 1 ноября не дозволено больше производить платежей банковыми билетами. Подати, начиная с настоящего дня, могут быть вносимы лишь монетой. Король и Компания также обязуются платить своим должникам монетой, кроме дивиденда по 1 января 1721 г., который выплачивается билетами. Наконец, те из владельцев билетов, которые не поместят их, согласно одному из указанных способов, до 1 ноября, могут их употребить лишь на покупку рентных акций.

По-видимому, Ло, даже в эту минуту, когда он окончательно пожертвовал лучшей или, вернее, единственной хорошей частью своего дела — Банком, еще питал затаенную мысль поддержать этой ценой Компанию. По крайней мере, наряду с постепенным уничтожением Банка совершалось преобразование и усиление Компании. Повелением 29 августа, ради упрощения (pour simplifier la regie), видоизменяется совершенно организация управления Компанией. Регент, назначенный пожизненным управляющим, принимает звание протектора; все директоры, соответственно предоставленным им отраслям управления, обязаны отдавать отчет только Ло, который один в совете регентства является представителем по делам Компании. Число директоров уменьшается до 24 в видах упрощения делопроизводства и экономии; между устраненными от дел директорами находился и Виллиам Ло. Далее, "чтобы прекратить слухи, распространяемые злонамеренными лицами" — Его Величество дает торжественное заверение — "что акционеры Индийской Компании никогда и ни под каким предлогом не будут подвергнуты налогам с доходов, которые они получили от Компании или же получат впоследствии". В то же время расширяется круг деятельности Компании. Два единственные заморские торговые общества, сохранившие еще до тех пор самостоятельное существование (Сан-Домингское и Гвинейское) были поглощены Компанией Ло (повеления 10 и 27 сентября). Директоры уполномочены на выпуск новых 50 000 акций, которые могли быть продаваемы в десятых долях; каждая десятая, ценой в 200 ливров, могла быть приобретена за 600 ливров банковыми билетами (Повеление 18 сентября понизило цену акций до 2000 ливров). Повеление 15 октября потребовало вновь от замешкавшихся акционеров уплаты вышеупомянутого добавочного взноса в 3000 ливров, под угрозой считать тех, кто не уплатит этой добавки до истечении месяца, владельцами рентных акций, приносивших только 2%. Немного дней спустя Компания потребовала новой доплаты в 150 ливров, из коих 2/3 металлом, что — как верно замечает Барбье — многие акционеры вовсе не могли выполнить; тем не менее, акции, по которым не была произведена добавочная уплата до 20 декабря, подлежали, попросту, уничтожению. Наглость этих требований и вообще всей операции до того беспримерна и безгранична, что решительно не знаешь: предположить ли, что сами директора Компании потеряли голову, или что, по их мнению, акционеры обезумели? К счастью, последнее не совсем было так. Все средства насилия и обмана не могли воспрепятствовать Компании, вовлекшей Банк в свое падение, погибнуть ныне с ним вместе.

Роль Ло была сыграна. Он должен был счесть себя почти счастливым, что не попал на виселицу — чего сильно желал парламент — или в Бастилию — чего требовали в особенности Маршалы Виллар и Виллеруа, — и что он здравым и невредимым мог покинуть страну, где его краткая деятельность оставила за собой столько нищеты, расстройства и бесконечного горя. Регент вначале отклонил вынужденную просьбу Ло о выезде из Франции, но вскоре после того обещал врагам Ло арестовать его. Усердное заступничество герцога Бурбонского отклонило от Ло этот удар, который мог ему стоит жизни; но Регент был, однако, поставлен в необходимость обещать его удаление из Франции. Человек, которого за год перед тем почти боготворили, был вынужден обставить свой отъезд такой тайной, что мы и по сие время не знаем точного числа; во всяком случае, отъезд последовал между 18—22 декабря 1720 г. Джон Ло прежде всего направился в сопровождении лишь своего сына (его жена, дочь и брат оставались еще в Париже) в свое поместье Герман (Guermand) в Бри, унося из своего громадного состояния только 5 миллионов в билетах и 800 ливров золотом. Два дня спустя герцог Бурбонский привез ему от Регента заграничный паспорт. Ло поспешил воспользоваться им. Но, узнанный в Валансьенне Мобежским интендантом, сыном д’Аржансона, Ло был задержан в своем бегстве; д'Аржансон хотел получить удостоверение из Парижа, позволить ли ему дальнейшее путешествие. Кажется, что 26 декабря Ло прибыл в Брюссель. По словам Марэ (Marais), оттуда он, будто бы, немедля отправился в Кельн и далее через Германию в Геную. По мнению других, в Брюсселе его встретил посланец Российского Императора; говорят, будто Петр I вызывал к себе шотландца на блестящих условиях и хотел ему поручить организацию финансового и кредитного дела в России. Сообщают, что посланцем был некий Багерель де-Пресси (Baguerel de Pressy ) или Шамбери, а приглашение Царя основывалось на обещании, которое ему дал Ло в 1717 г.⁰¹⁷ , приехать обогатить Россию, после того, как он составит счастье Франции. Известие это, по существу, весьма неправдоподобно; оно основано на рассказе, переданном будто бы Багерелем шестнадцать лет спустя хранителю печатей Шонелену. Ло, упавший духом после жестоких ударов во Франции, однако, не захотел снова пытать счастья. Как бы там ни было, во всяком случае, в начале 1721 г. Ло основался в Генуе на продолжительное время; восемь лет спустя, Монтескье, посетивший его там, нашел в нем "того же человека, преисполненного проектов, с головой, занятой вычислениями, соображениями о монете и денежных знаках".

В самом Париже слухам об его удалении сначала никто не поверил; все еще предполагали, что он скрывался в Пале-Рояле и при первом благоприятном случае снова вернется к власти, как это уже неоднократно повторялось. Когда происшествие в Валансьенне, а позднее известие об его пребывании в Брюсселе положили конец всем сомнениям, Париж возликовал, как будто Ло унес с собой и все бедствия Системы. И все же народное остроумие, кажется, правильно очертило его в эпитафии:

Ce git est Ecossais celebre,
Ce calculateur sans egal,
Qui par les regles de l'algebre
A mis la France a l'hopital⁰¹⁸

Вряд ли можно сомневаться, что Ло, в известной степени, действительно был жертвой своего искусства по части вычислений; что он Францию довел до богадельни — было еще очевиднее. Посланный одного благотворительного общества, проникнув в конце декабря 1720 года в квартиру одного бывшего богача, чтобы оказать ему вспомоществование, нашел жену и детей, зарезанных самим отцом семейства, в свою очередь повесившимся; и тут же возле умерших 6 су звонкой монетой и 200 000 ливров банковыми билетами... Положение, в котором оставила Францию Система, вряд ли можно было изобразить более ужасными и правдивыми чертами.

Удаление Ло из Франции было сигналом гибели его Компании. 5 января 1721 г. были у нее отняты генеральный откуп налогов, генеральные сборы и монетные регалии, "дабы она, т.е. Компания, освободившись от управления и заведывания финансами, могла посвятить себя исключительно интересам торговли и, таким образом, действовать успешно на общую пользу". Уничтожение Компании, которая приводила в движение громадные или баснословные капиталы, не могло совершиться без очень мучительной ликвидации. Заведывание последней было возложено на старинных противников "Системы" — братьев Пари, "les executeurs des hautes oeuvres en matieres de finances"⁰¹⁹ , как их удачно называл Генри Мартен; перед этим они были высланы, но, по отъезде Ло, снова возвращены. По повелению 16 января 1721 г. произведена проверка всех ценностей, которые были созданы и пущены в обращение во время Системы. Компания должна была представить подробный список выпущенных акций, своих долгов и имущества; частные же лица должны были предъявить в течение двух месяцев свои акции, свидетельства ренты, квитанции и т.д., чтобы все это можно было проверить, разобрать и, таким образом, определить действительную сумму подлежащих ликвидации долгов.

Компания сделана была ответственной и за злоупотребления по Банку, управление которым и извлечение доходов она приняла на себя год тому назад. Герцог Бурбонский, ее главный участник и поэтому неутомимый защитник, тщетно представлял, что передача последовала под условием закрытия бюро для продажи акций и прекращения выпуска билетов; между тем, бюро были открыты, а билеты выпускались, не спрашивая о том Компанию. Сам Регент вынужден был сознаться, что Ло превысил свои полномочия и что без всякой нужды, а также и без всякого права, выпустил билетов на 1200 миллионов ливров. Тем не менее 4 февраля было постановлено, "что Компания должна предъявить отчет по Банку, который был к ней присоединен 23 февраля 1720 г.". Она долго противилась этому решению, но 7 апреля оно было подтверждено новым повелением. Одновременно были уничтожены ее привилегии, прекращены ее полномочия и наложен на нее секвестр. Четыре самых явных противника Ло :Трюдэн (Trudain), Фагон (Fagon), Машо (Machault) и Ферран (Ferrand) были назначены комиссарами для составления списка книг деловых и ценных бумаг Компании и Банка: "каковыми ценностями (effets) приглашены заведывать назначенные для сего опытные торговые люди, пока Его Величество, после точного дознания о положении дел Компании и ее несостоятельности, в интересах и для обеспечения упомянутых акционеров, не озаботится об учреждении нового общества, в том виде, который будет признан наиболее соответственным".

Связки бумаг были доставлены во множестве из всех частей страны, так как тяжелые воспоминания о судебной камере и о визе (заявке) 1716 г. внушили всем владельцам спасительный страх. Очистка этих финансовых авгиевых конюшен была таким геркулесовым подвигом, что неутомимая деятельность братьев Пари, употребивших на это дело 9 миллионов ливров и 800 служащих, оказалась недостаточной. Окончательный срок ликвидации пришлось отлагать несколько раз. Наконец, 30 июня были заключены 3,000 регистров заявок и распущена часть служащих. Повеление 10 августа постановило, что все непредставленные и, значит, и незаявленные государственные и компанейские кредитные бумаги не имеют никакого значения и не могут быть ни покупаемы, ни продаваемы под страхом штрафа в 3000 ливров. Компания уже в 1720 г. извлекла и уничтожила множество акций; то же произошло и с банковыми билетами; многие владельцы тех или других бумаг предпочли их совсем потерять, чем явиться с ними перед камерой заявок. Тем не менее, по окончании операции заявки, оказалось: в билетах и в других государственных бумагах сумма в 2 225 597 181 ливров, а в акциях — 250 048 000 ливров; следовательно, общая масса ценных бумаг достигала 2 475 645 181 ливра, которые были представлены 511 009 владельцами.

Чтобы уменьшить эти подавлявшие массы бумаг, снова прибегли к тем насильственным мерам, которые, как было сказано, применялись накануне Системы; и прежде всего во время пресловутой "Visa". Герцог Бурбонский тщетно напоминал о прискорбных сценах и о незначительности результатов подобной же операции при Ноале; Пари-Дювернэ (Paris-Du-verney) объявил, что иного средства спасения нет. 22 июня поручили комиссарам рассмотрение вопроса: не обязать ли нотариусов доставить копии со всех актов, которые они совершали в продолжение двух лет касательно покупки рент и приобретения имущества; не обязать ли частных лиц дать показания о движимых и недвижимых имуществах, а также и о товарах, приобретенных ими со времени учреждения Индийской компании, и не следует ли учредить судебную камеру, чтобы применить чрезвычайные меры к лицам, давшим ложные показания. Комиссары ответили утвердительно; несмотря на решительное противодействие многих членов Совета Регентства, а также герцога Ноаля, без сомнения, компетентного в этом деле, ответ комиссаров был утвержден (14 сентября).

На основании документов и сведений, полученных таким способом, владельцы акций и банковых билетов были разделены на пять классов, смотря по тому, получены ли были деньги, на которые они приобрели свои бумажные сокровища: а) за выкупленную ренту; в) за полученные частные платежи; с) за проданную земельную собственность д) за проданные движимое имущество, за товары, в виде жалованья или подарков; е) из неизвестных источников. Первый класс не понес никаких потерь; в четырех остальных потеря постепенно возвышалась и достигала в пятом классе не менее 19/20, т.е. из 20 предъявленных акций 19 уничтожались и владельцу возвращалась только одна. Таким образом, тот, кто в январе 1720 г. имел около 100 акций, стоивших тогда 1 800 000 ливров, которые он мог бы продать за два миллиона золотом, так как золото тогда еще теряло 10%, мог теперь получить обратно 5 акций, которые трудно было сбыть за сто ливров. Та же операция была произведена с билетами и всеми другими обязательствами. Насилие подобного образа действий и пагубное расстройство, внесенное им во все имущественные и торговые отношения, не нуждается в более подробном разъяснении. Под руководством знаменитого Барэма (Bareme), с 16 декабря, 1500 служащих были заняты в Лувре день и ночь этим вторым актом разрушительного дела. По истечении двухмесячного, первоначально назначенного срока, их работа едва наполовину была окончена, хотя уже в первые дни они отдали для сожжения на 2 845 000 ливров билетов и на 404 миллиона акций. Число комиссаров было увеличено до 43; служащие должны были начинать работу с 7:30 часов утра. Наконец, удалось в июне (1722 г.) заключить операцию 26-м и последним списком заявленных объявлений. Стоимость представленных бумаг (2 222 597 181 ливров) была сведена до 1 700 793 294 ливров.

Кроме того, хотели, как в 1716 г., наложить контрибуцию на откупщиков, финансовых деятелей и, в особенности, на крупных ажиотеров, которые дали значительным суммам безопасное помещение и своей роскошью все еще издевались над всеобщим бедствием. Из них лица высокопоставленные уже пытались предупредить грозу кажущимися добровольными уступками. В Совете Регентства от 24 января 1721 г., когда была решена ликвидация Компании, принц Конти, например, предложил отдать герцогство Меркер (Mercoeur), приобретенное им на прибыли от торговли акциями; герцог д'Антэн обещал возвратить 400 акций. Другие счастливцы улицы Кенкампуа вынуждены были объявить весьма значительные суммы, которые, вероятно, были еще ниже действительных; так, например, Венсан Леблан 80 миллионов; один из служащих в банке (commis) 50 миллионов; аббат Дюваль 18 миллионов. Выбрали 180 богатейших ажиотеров и обложили их совершенно произвольно контрибуцией, даже без предварительного допроса. Их распределили по четырем спискам, из которых по

В первом списке не было состояния ниже 15 миллионов; часто упоминавшаяся бывшая торговка Шомон одна должна была уплатить 8 миллионов. Наконец, 17 октября 1722 г. на дворе Банка наполнили железную клетку в 10 футов длины и в 8 футов ширины бумагами, книгами и реестрами, служившими при операции; пламя их быстро поглотило. Огонь должен был истребить все следы насилий, но вряд ли он мог очистить эту операцию.

Как прежде, при Ноале, так и теперь редукции и контрибуции доставили обширное поле для корыстных льгот и утаек. Не всегда главные виновные (если правительству вообще приличествовало указывать на кого либо, как на виновного) и не самые богатые из ажиотеров подверглись наиболее сильным кровопусканиям. Комиссары и служащие (commis), кажется, охотно убеждались звонкими доводами. Другие прямо утаивали доставленные билеты и акции или отказывали в выдаче заявленных бумаг, которые продавали за собственный счет. Зло до того было сильно, что правительство, для примера, отправило в Бастилию шестерых из первых служащих в банке. Вскоре после сего понадобилось учредить в арсенале чрезвычайный суд для виновных членов камеры заявок. Талуэ (Talhouet) и аббат Клеман (Clement) были приговорены к обезглавлению, два их соучастника к повешению; только благодаря заступничеству Филиппа V (брат аббата Клемана был акушером при Испанской королеве) наказание для дух главных виновных было заменено заключением, а для других ссылкой; их, между прочим, уличили утайке 900 акций. Обокраденные в таких случаях всегда оставались с пустыми руками, и отчаяние, быть может, часто побуждало их к самосуду; так, например, один офицер, которого приняли за Пари-Дювернэ, был умерщвлен. Камера заявок, впрочем, скоро навлекла на себя всеобщую ненависть; ее насилия способствовали только большей редкости денег, а потому и большей дороговизне всех жизненных припасов. К этому присоединилось и то, что страсть реализации набросилась теперь на самые необходимые предметы потребления: делали громадные запасы товаров, чтобы их продать по высокой цене, когда вновь установятся лучшие условия. Даже Регента, но, вероятно, несправедливо, обвиняли в скупке. Громче и может быть с некоторым основанием выражали подозрение против Гюишей (Guiche), д’Антэн (d’Antin) и других вельмож, обогатившихся при помощи Системы; неоспоримо, что герцог де-ла-Форс был вызван в парламент за громадные скупки и был наказан полной конфискацией запасов и утратой звания пэра Франции. Прошло много лет, пока в денежных и монетных делах снова водворились порядок, доверие и, по крайней мере, мелкая торговля вошла в нормальные условия.

Компания, на которую 7 апреля 1721 г. был наложен секвестр, была от него освобождена по окончании ликвидации. Число ее акций было определено в 56 000, из них 48 000 цельных и 8000 в десятых долях; правительство гарантировало определенный дивиденд в 100 ливров на 1722 г. и в 150 ливров на следующие года. Компании возвратили также табачный откуп и даровали монополию торговли кофе, а равно право устройства лотерей; последняя привилегия, вследствие которой ее акции повысились до 3000 ливров, у нее была опять отнята в 1725 г., но зато Компания была освобождена от всех обязательств и ответственности по своим прежним операциям. Она прозябала еще более 40 лет в качестве торгового общества, но никогда не достигла действительного благосостояния. Несмотря на многократные субсидии, полученные ею от Людовика ХV, ее капитал таял все более и более: с 137,2 миллионов в 1725 г. он понизился в 1772 г. , в год прекращения дел Компании, до 66,8 миллионов. Доходы с 8,3 миллионов в 1725 г. упали до 3,1 миллиона, так как Компания продолжала выдавать дивиденд в 15%, значительно превышавший ее выручку. Позднее, правда, пришлось уменьшить дивиденд. Это, однако, не помешало тому, что Компания, считая разные добавочные платежи, взысканные ею с акционеров, поглотила в продолжение полустолетия более 200 миллионов, что земли ее были заложены и акционеры разорены на тот момент, когда Франция, после семилетней войны, утратила почти все свои американские владения вместе с надеждой когда либо вновь их завоевать — чем само собою уничтожилось всякое основание для дальнейшего существования Компании.

Ажиотаж, водворенный во Франции Системой, отнюдь не был искоренен заявкой. Заявленные квитанции, непредставленные билеты, новые акции, пожизненные и другие ренты представляли достаточно материала для торговли или игры бумагами. Улицы, кофейни и трактиры банкового квартала кишели тайными ажиотерами. Подновление старых запрещений, насильственное рассеяние сборищ конной гвардией, штрафование трактирщиков, принимавших у себя ажиотером, — все было тщетно. Вследствие какой-то тайной притягательной силы игра сосредоточивалась по преимуществу по соседству улицы Кенкампуа и избрала своей главной квартирой Отель четырех провинций (Hotel des quatre provinces), в улице Сен-Мартен. Повеление 17 сентября 1724 г. положило конец этому кочующему ажэиотажу: оно постановило соорудить биржу в улице Вивьен и предоставило 60 биржевыми маклерам исключительное полномочие купли и продажи бумаг. Законное существование было дано также и обыкновенной азартной игре, строго запрещенной в конце 1719 г. Дюбуа разрешил в 1722 г. учреждение общественных игорных домов (Academies de jeux). Кариньян (Carignan), Нассау (Nassau), Арманьяк (Armagnac), Листенк (Listenc) и другие первые роды Франции не постыдились открывать в своих дворцах игорные залы и сдавать помещение в аренду. Это создание Дюбуа, косвенный результат Системы, просуществовало, как известно, до 1839 г.; кто может исчислить человеческие жизни и состояния, которые Франция им принесла в жертву? Наряду с биржей и общественными игорными домами, Франция обязана последствиям Системы еще одним учреждением: общественным ломбардом (Mont-de-piete). При всеобщей нищете, последовавшей за заявкой и вздорожанием денег, дело заклада явилось настоятельной потребностью, если хотели предохранить низшие классы от голодной смерти...

Кто может отрицать, что Система вызвала и другие прочные результаты, а в числе их несколько благотворных? Дух спекуляции и предприимчивости пережил гибель дела, которое столь сильно его расшевелило. После того как были пережиты страдания, причиненные ужасной ликвидацией, оказалось, что торговля и Банк стали предприимчивее, богаче сведениями и подвижнее, чем до Системы. Последняя в особенности сильно встряхнула провинцию и пробудила ее от летаргии к экономическому пониманию и к жизни; также и Ло своими стремлениями к централизации сблизил ее с Парижем и этим ввел ее в область общего хозяйственного движения. Едва ли подлежит также сомнению, что попытки Ло мимоходом преобразовать таможенную и податную части подготовили дело Тюрго. Но, быть может, еще значительнее экономических результатов Системы, были политические и социальные ее последствия. С одной стороны, страсть к игре, а с другой — погоня за блеском и наслаждениями, вызванные Системой, не исчезли вместе с воображаемыми сокровищами Миссисипи. Унижение достоинства короля, снизошедшего до ажиотажа и игравшего неудачно, завершилось катастрофой 1719-21 г.; равным образом, Система нанесла дворянству смертельный удар, от которого оно более не оправилось, а между тем она возвысила могущество денег, т.е. среднего сословия. Смешение всех классов и слоев общества, совершившееся в улице Кенкампуа, значительно способствовало подготовлению позднейшей общественной и гражданской равноправности... После этих беглых указаний нельзя не признать вообще, что появление Ло и его деятельность были одной из подготовительных причин страшного потрясения 1789 г. "Если Система должна была послужить уроком для правительства и народа, то, однако, она принесла им неодинаковые плоды. Народ почерпнул в ней знакомство с делами банковыми, торговыми, промышленными, жажду удовольствий, охоту к предприятиям; правительство же укрепилось в недоверии ко всяким системам, в ненависти к улучшениям, в готовности подчиняться финансовым деятелям, в равнодушии к общественному мнению" (Лемонтэ).

Результаты сказались помимо стремлений или даже желаний Ло. В настоящем исследовании представлялся не раз случай высказать, чем следует считать социально-демократическо-апостольское значение, которое приписывали шотландцу некоторые новейшие писатели; этот социальный демократизм тождествен с притязаниями известных правительств или крупных компаний новейшего времени, которые выдают себя за друзей народа потому, что они "демократизируют" займы и делают подписку на ренты и акции доступной для самых незначительных бирж. Неопровержимые факты точно также показывают, как нужно смотреть на мнимое бескорыстие Ло и на те жертвы, которые он якобы принес для своей идеи; бескорыстие, которое в течение одного года дало Ло возможность приобрести целые ряды домов в Париже и великолепнейшие барские поместья в провинции, более чем сомнительно; "жертвы же вовсе не были добровольны: Ло только ошибся в расчетах, считая свое положение и счастье во Франции навсегда упроченным, он помещал прибыли, извлеченные им из Системы, в недвижимые имущества, вместо того, чтобы иметь их всегда и на всякий случай в своем распоряжении в другой форме. Это доказывает, что он твердо верил в свою Систему, что он, по крайней мере в первое время, сам был обманут. Эту веру он не утратил и после своего удаления из Франции. Он все еще рассчитывал, что его вернут и, по-видимому, от этой мысли не был очень далек и Регент. Скоропостижная смерть Филиппа Орлеанского, преждевременно погибшего вследствие своих излишеств (2 декабря 1823 г.), разрушила эту надежду. Дюбуа, сделавшийся всесильным уже в 1720 г., когда он был на жалованье у Английского правительства, несочувственно взиравшего на мнимый материальный подъем благосостояния Франции, тайно подкапывался под обогатившую его Систему и содействовал падению Ло, считавшего его одной из своих надежнейших опор. Конечно, от Дюбуа нельзя было ожидать призвания Ло, что, впрочем, едва ли может быть отнесено к числу наиболее достойным порицания дел этого министра. Труднее оправдать, что у Ло отобрали все его состояние, даже и то, которое он привез с собою во Францию, и только швырнули его семье подачку — пенсию в 12 000 ливров. Сам Ло за границей снова принялся за способы приобретения, которыми наживался в своей молодости: он стал играть, но, как кажется, — не с прежним счастьем; после своей смерти (1729 г.)⁰²⁰ он оставил только драгоценное кольцо, часто бывавшее в закладе. Единственный сын Ло умер молодым; дочь вышла замуж за лорда Веллингфорда (Walingford); после его брата Виллиама осталось два сына, которые позднее занимали видные должности во французской армии — потомство их существует еще и в наше время.

Французы, столь изменчивые, по обыкновению, проявили в своих взглядах на Ло редкое упорство; многие годы после падения Системы его имя продолжало быть предметом ненависти и проклятий не в среде одного только народа. Заслужил ли он эту ненависть, справедливы ли были эти проклятия? Беспристрастная передача фактов дает читателю достаточное количество данных для ответа на этот вопрос. Намерения Ло, при его появлении во Франции, были честны, в этом вряд ли можно сомневаться; он думал действительно, что философский камень им найден, и что в печатном станке акций и банковых билетов он открыл источник неиссякаемого богатства для французского государства и народа. Идеи его также не были безусловно ложны, он познал раньше, чем кто-либо во Франции, и лучше, чем кто-либо в Европе, всемогущество кредита и ассоциации. Но вместо того, чтобы в этих двух элементах видеть могущественных помощников производительного труда, сегодняшний директор Банка и Компании, вчерашний игрок по ремеслу, искал в них средства для обогащения нации без труда. Во-вторых, он сделал коренную ошибку, стремясь сосредоточить в одних руках все элементы государственного и народно-экономического развития, тогда как эти различные части одного целого должны только находиться между собой в соответствии и дополнять друг друга. В-третьих, в своем ревностном служении доктринам он зашел так далеко, что захотел силой добиться ее полного осуществления, забывая, что именно кредитные предприятия, более чем какие либо другие, основываются на доверии, а доверие есть дар свободной воли. В-четвертых, он не обладал относительно Регента необходимой энергией и силой воли, чтобы отстоять честность и бережливость: два жизненных условия его великого предприятия; кроме того, природа отказала ему в знании людей, в спокойствии духа и в выдержке, которые необходимы для проведения всякой великой реформы. Вследствие этих заблуждений, ошибок и преувеличений погибло дело, очень смело задуманное и заключавшее в себе богатые задатки будущего — дело, которое, при лучшем его выполнении, могло могущественно двинуть вперед государственное и народно-хозяйственное развитие Франции.